Личное отношение

Раз

Сентябрь

– И до чего ты докатился, Лавров? – я говорю сам себе.

Щёлкаю, прикрывая огонь, зажигалкой.

И напротив окна застываю.

Рассматриваю уже по-осеннему золотые тополя, что вечны и что помнят ещё нас со Стивой и как мы по ним взбирались.

На спор.

Во время пары по анатомии.

Пару вёл тогда ещё доцент кафедры Вадим Вадимович Лопухов, которого иначе как Лопухом никто из студентов не называл и в строгость которого никто не верил, а поэтому оказаться во время его занятия по другую сторону окна было можно.

И драить, утешая себя мыслями о выигранном споре, после месяц всю кафедру тоже оказалось можно. Даже нужно, как своим тихим интеллигентным голосом, поправляя очки, заверил Лопух.

Много лет назад.

Что прошли, остались в памяти чем-то светлым и хорошим.

Беззаботным.

И может от этого на предложение теперь уже завкафедрой Лопухова Вадима Вадимовича я согласился?

Снова оказаться, снова вспомнить, снова пройтись по длинным, неуловимо пропахшим формалином, коридорам.

Будто отмотать прожитые годы…

– Стареешь, – я усмехаюсь своему отражению.

Курю против всех правил в кабинете, гадаю, смотря на ползущих к корпусу студентов, кто из них окажется во врученной мне двести девятой группе.

Точно не фиолетовый школьный рюкзак, что беспомощно останавливается посреди протянувшегося вдоль здания тротуара, оглядывается. Задирает голову к окружившим корпус многоэтажкам и в телефон – карты в помощь – снова утыкается.

Первый курс, которому выдали расписание и забыли выдать ориентир, заодно гуманно не упомянув о раскиданных по всему городу корпусах, что, подобно стратегически важным объектам, не отмечались ни на одной карте.

И бодро цокающая каблуками девушка с летящими светлыми волосами на студентку не похожа. Она проходит мимо ворот, к которым убогие, осчастливленные парой и знаниями первого сентября в полдевятого утра, стекаются, подъезжают машины, ибо студенты ныне пошли не бедные.

А очень даже богатые.

Могут себе позволить лихо подруливать, закладывая показные виражи, на W Motors Fenyr SuperSport, от вида которого у меня вырывается удивленно-восхищенный свист.

Мальчишеская зависть.

Смешная.

Как и мажористый пижон, что с водительского места вылетает, обегает машину и пассажирскую дверь распахивает.

Подает, чуть кланяясь, галантно руку.

И девушка выпархивает.

Смеётся… солнечно, и кажется, что задорный смех долетает сквозь деревья и до второго этажа, скользит в распахнутую форточку, и улыбка на этот призрачный радостный смех получается против воли.

Задерживается взгляд на пёстром и летящем шарфике, на кислотно-зелёной футболке с кошмарным принтом и на сколотых в небрежный пучок чёрных волосах, что из растрёпанной причёски выбиваются, вьются и лицо обрамляют.

Вызывают детское желание за прядь дёрнуть.

– Идиот, – я хмыкаю тихо, выношу себе неутешительный приговор.

И отвернуться себя заставляю.

Бурное прощание влюблённых со страстными поцелуями смотреть не хочется, пропадает желание разглядывать убогих и несчастных, и сигарету я тушу с неясным раздражением.

Подхватываю журнал, дабы в учебную комнату направиться.

Познакомиться.

И громким хлопком двери заставить двести девятую группу вздрогнуть, подскочить с табуреток, примолкнуть, обрывая шумный гвалт, за который разнос от лаборантки – пока я шёл от противоположного конца коридора – они уже получили.

– Утро доброе, похоронный марш медицины, – я расплываюсь в своей лучшей улыбке.

Прохожу к своему столу, что вместе с другими, повернутыми друг к другу, образует т-образную конструкцию, в гробовой тишине. Рассматриваю, не торопясь садиться, тринадцать повернутых ко мне голов в белых шапках.

Серьёзные лица.

Напряженные.

И халаты застёгнуты на все пуговицы-кнопки.

Не придраться.

– Мне зовут Кирилл Александрович Лавров, на этот семестр вашим преподавателем буду я, – выговариваю я отчётливо, сажусь и журнал под пристальными взглядами открываю. – Изучать мы с вами почти весь семестр будем нервы, которые к декабрю вы с легкостью будете находить на трупах, но не у себя. Ваши нервы до экзамена не доживут.

И улыбаются они, принимая мои слова за шутку, зря.

Учить, проводя бессонные ночи и проклиная трехэтажным матом меня, они станут до победного и знаний, что в бестолковых головах задержатся хотя бы до конца экзамена.

На большее можно не рассчитывать.

– Кто староста? – ручкой я щёлкаю, поднимаю взгляд от колонки имён-фамилий-отчеств и на взметнувшуюся вверх руку бледной девушки смотрю. – Сегодня все?

– Да, – она отвечает неуверенно.

Робко.

Правильно, поскольку бояться надо. Без страха к отчислению и преподам медицинский не заканчивают и врачами не становятся.

– Тогда познакомимся, – я предлагаю радушно.

Оглашаю список, кивая и запоминая лица, что быстро превращаются в знакомые, дохожу до конца списка и последнюю фамилию зачитываю:

– Штерн Дарья Владимировна.

– Я здесь, Кирилл Александрович, – она отвечает жизнерадостно, приподнимается.

Улыбается… солнечно.

И по этой солнечной улыбке спутницу мажора получается узнать. Нахмуриться на выбившиеся из-под колпака тёмные пряди и удар сердца странным образом от взгляда необычных глаз цвета мёда пропустить…

Два

Ноябрь

Серое небо, серые тучи, серый осенний мир и асфальт, мокрый от противно моросящего дождя, тоже серый.

Унылый, как знания отдельных индивидуумов сто третьей группы, занятие у которых по идиотизму душевному я согласился провести вместо Татьяны Львовны в собственный законный отпуск.

– Антипова, – я перевожу взгляд с тоскливого пейзажа за окном на не менее тоскливую физиономию будущей коллеги, – в вашу голову мысли приходят только умирать. И анатомия у вас вместо религии. Верите, что кости и суставы есть, но ничего о них не знаете. Садитесь уже, Валерия Викторовна.

От измученной жертвы, что враз светлеет ликом, я досадливо отмахиваюсь, ставлю точку напротив её фамилии и нового мученика, оглядев испуганно притихших личинок в белых халатах, к своему столу радушно подзываю.

Пододвигаю к мнущейся жертве череп.

– Крыловидно-нёбную ямку покажите нам, Алексей Андреевич.

– Крылонёбную? – моя жертва переспрашивает жалобно.

Кидает затравленный взгляд на собратьев по разуму, и тяжёлый вздох я сдерживаю с большим трудом.

– Крылонёбную, – я соглашаюсь покорно, – но лучше всё ж крыловидно-нёбную. Как говорил ещё мой преподаватель, учить надо названия полные, а не сокращения, дабы, заслышав вопрос на экзамене, от волнения буковок никаких не пропустить и слов неприличных не получить.

– Угу, – Алексей Андреевич мычит невразумительно.

Отвечает кое-как.

И, получив выстраданную тройку, отпускается с миром, а по кабинету разносится облегченный слаженный выдох, поскольку вместо пыток очередного страдальца я объявляю получасовой перерыв, что нужен больше мне, чем им.

Не они выслушивают третий раз за день корявый пересказ учебника с вольной трактовкой и опусканием «ненужных» деталей, что делается исключительно дрожащим голосом и с видом агнца, идущего на заклание.

Отдохнуть требуется мне.

Проветрить голову.

И сигарету, прислоняясь к холодной колонне крыльца, выкурить. Подслушать неожиданно разговор двух девиц, что ёжась от порывов ветра, останавливаются рядом, смотрят в сторону ворот, около которых притормаживает уже знакомый суперкар.

– Штерн совсем ножками не ходит? – первая вопрошает с издёвкой.

Получает пропитанный завистью ответ:

– Куда ей…

– Рождаются всё же некоторые с золотыми ложками, – плохо скрытая зависть первой всё же выплескивается.

И, стряхивая пепел, удержаться не получается.

Я поворачиваю голову, смотрю на Дарью Владимировну, что своего, выбравшегося из машины, мажора по имени Лёня тормошит, подпрыгивает, активно жестикулирует, машет рукой идущему к ним Эльвину.

Кажется в слишком сером и холодном дне чужеродной и яркой.

Ходячим детским садом.

И моей головной болью на пару со своим закадычным другом Элем, поскольку ни одно занятие просидеть спокойно они не могут. Занимаются ерундой, дурачатся, заставляя скрипеть зубами от злости и одновременно прятать улыбку.

Вспоминать себя и Стиву.

– Эль, Козлов ждать не будет, – задорный голос Дарьи Владимировны, успевшей распрощаться с мажором, разносится по всему двору.

Собирает внимание.

Она ж упирается руками в спину кривляющегося и сопротивляющегося Эльвина, пыхтит и к крыльцу его буксирует:

– Он опять заставит нас изображать ворсинки за опоздание. Присели – встали. Присели – всасывает, встали – не всасывает. Не хочу ворсинкой!

Юрия Павловича Козлова Штерн копирует театрально, пародирует его монотонный замогильный голос, которым ещё нам он зачитывал лекции по гистологии.

И засмеяться хочется.

Только медовые глаза уже натыкаются своим взглядом на меня. Теряется на миг Дарья Владимировна, но моргает и снова опаляет окружающих улыбкой:

– Добрый день, Кирилл Александрович!

Эльвин ей вторит.

И я им киваю, отвечаю, а тяжёлые двери хлопают, выпускают Кулича, что при виде моей парочки недобро прищуривается, сверкают холодом рыбьи глаза.

– Какие знакомые всё лица, – он улыбается ядовито.

И развесёлый дуэт притихает.

Перестает кривляться.

Вспоминают явно свои воззвания в трупной, где Кулич в это время с обычным для него апломбом и пафосом вещал первому курсу всю важность анатомии и выбранной ими профессии заодно, а потому дружное «Ку-ку», заглянувших в комнату, Штерн и Бахитова в его речь не вписалось, уменьшило градус торжественности и Кулича почувствовать себя униженным и оскорбленным до глубины души заставило.

– Здравствуйте, Руслан Матвеевич, – парочка здоровается вялым хором.

Пытается проскользнуть мимо, но Кулич их тормозит и обернуться заставляет:

– Вадиму Вадимовичу объяснительную уже написали?

– Мы… – они переглядываются.

Становятся враз похожими на растерянных детей, и, глядя на самодовольство, что расцветает в улыбке Кулича, во мне закипает злость.

Беззаботная парочка – моя головная боль и мои студенты. Издеваться и измываться над ними имею право только я. И отправить писать объяснительные за придурковатое поведение во время моей пары могу их тоже только я.

– Руслан Матвеевич, – я окликаю его негромко, откидываю щелчком пальцев окурок и сам к ним направляюсь, – мы же уже договорились, что со своими студентами я разберусь сам.

– Договорились, но что-то не заметно, чтобы вы с ними разобрались, Кирилл Александрович, – Кулич выговаривает визгливым громким тоном.

И на нас оглядываются.

Смотрят.

– У кого-то гистология должна начаться, – я перевожу взгляд на затихших студентов, и намёк они понимают сразу.

Исчезают.

Испаряются, пока Кулич прожигает ненавистью меня.

– Они вели себя непозволительным образом, – он цедит сквозь зубы, кривит побелевшие от гнева губы.

– И они уже ответили за это, – тихое бешенство я игнорирую, стряхиваю его руку с рукава моего пальто. – Мне пора идти. Всего хорошего, Руслан Матвеевич.

Вот только хорошего не получается.

Кулич догоняет меня на лестнице, останавливается в подножии и, задирая голову, выговаривает, глумливо и скабрезно:

Три

Декабрь

Мир белеет.

И колкий ветер вальсирует снежинки.

Рисуется сказочный узор на стекле. Исчезает вечерний город с миллиардами огней и сотней разноцветных гирлянд на деревьях парка, пропадает из видимости.

А я создаю видимость раскаянья:

– Рит, так получилось…

– У тебя всегда так получается, Лавров! – Рита-Маргарита злится.

Бушует справедливо.

Поскольку этот вечер мы планировали провести вместе, и столик в ресторане уже был заказан, но назначенная на шесть вечера отработка для самых хвостатых и бездарных затянулась до полдевятого вечера.

Столик же был зарезервирован на девять.

И мысль, что телефон ещё не разрывается от звонков Риты, которая ждёт дома, постигла меня только на середине дороги.

Заставила выругаться.

Осознать, что телефон остался на столе.

И на кафедру, разворачиваясь на ближайшем светофоре, пришлось возвращаться. Торопиться, перескакивать через ступени и по коридору до кабинета бежать, дабы медленно потухающий экран вибрирующего телефона увидеть.

Взглянуть на тридцать пропущенных.

Усмехнуться криво и тихо звякнувшую связку ключей на стол положить, сесть рядом с ней. Подумать, что всё, баста.

Последняя капля.

И можно звонить Нике, что на Новый год я приеду к ним один, посвящу всё внимание моим племянникам, подарки которым ещё на той неделе мы покупали вместе с Ритой, спорили из-за куклы для Яны и радиоуправляемый вертолет для Яна я отвоевывал.

Но сначала, подойдя к замерзшему окну, я позвонил Рите...

– Я больше так не могу, Кирилл, – она вздыхает прерывисто.

Замолкает.

И последней скотиной я чувствую себя сам, даже без её слов и заслуженных упрёков. Без воспоминаний сколько раз прежде отменялся ресторан, заполнялся рабочими звонками вечер и менялись планы на выходные.

– Прости.

– Я оставлю ключи твоей соседке, – Рита говорит тихо.

Отключается.

И домой можно больше не спешить.

Меня теперь там ждёт только Алла Ильинична с ключами и тысячей обеспокоенных вопросов, поэтому уходить я не тороплюсь, рассматриваю оконные морозные узоры и узкую полосу, сквозь которую виднеются светящиеся многоэтажки и край парка.

Слушаю гулкую тишину огромного здания.

Тихое бормотание.

Шаги.

От которых все студенческие байки вспоминаются враз, заставляют нахмуриться, прислушаться и на призрачные звуки, ступая бесшумно, пойти.

До анатомического музея.

И… Дарьи Владимировны Штерн.

Она курсирует в рассеянной светом уличных фонарей темноте, фланирует между стеллажами с препаратами, подхватывает одну из многих банок с органами, отходит к окну и, поднимая тару, вопрошает напыщенно.

Передразнивает:

– Уметь показывать надо на любом препарате, Дарья Владимировна. Что, в операционной также попросишь другой мозг?!

– Дарья Владимировна, у меня что, настолько писклявый голос?

Промолчать не выходит, и в музей я захожу, интересуюсь злобно-вкрадчиво ледяным тоном. Приваливаюсь к стене и глаза на миг закрываю. Сдерживаю звенящее бешенство, что бьёт ударно по вискам и заорать на умнейшую Дарью Владимировну хочется очень.

Поинтересоваться едко, что в столь позднее время ходячий детский сад, не пылающий жаждой знаний, забыл вдруг на кафедре анатомии и как сюда попал, как хватило мозгов на подобные выкрутасы и чем собственно Дарья Владимировна думала.

Впрочем, не думала.

Ходячий детский сад сначала вытворяет, а потом только начинает медленно соображать своей единственной прямой извилиной, во что в очередной раз влипла.

И сейчас она сначала подпрыгивает.

А её ойканье тонет в звенящем грохоте препарата, что о бетонный пол ударяется, разлетается осколками и брызгами, расползается по музею удушающей вонью формалина и заполняется напряженной вязкой тишиной.

В которой Дарья Владимировна застывает, вытягивается струной, и поворачивается она ко мне медленно, после паузы.

Растягивает побелевшие губы в подобии улыбки, спрашивает потеряно:

– К-кирилл А-александрович?

– Что вы здесь делаете? – я интересуюсь спокойно.

Почти.

Душить даже самых раздражающих студентов нельзя.

Как и топить их в формалине.

Пусть в голове и мелькает подлая мысль, что в подвалах хранятся трупы и спрятать ещё один точно получится – коллеги не выдадут.

Кулич так и поможет.

– А я… я тут… вот…

– Препараты бьёте? – я подхожу неспешно, подсказываю.

Издеваюсь от злости на неё и окончательно испорченный вечер, который уже перетёк в ночь, что за разборками тоже промелькнет незаметно.

И надо ещё звонить Лопуху…

– Угу, – Дарья Владимировна соглашается обреченно.

Потухают искры в медовых глазах.

И препарат – полушарие мозга – она пытается незаметно и по-детски задвинуть под стол.

Дура.

Ходячий детский сад, что весь семестр веселился, улыбался, развлекался, открывал учебники за ночь до зачёта и ходил на пересдачи.

Всё же учился.

Вспыхивал радостью, когда за соматическую нервную систему получил заслуженные и максимальные шесть баллов. И смеялся ходячий детский сад солнечно даже в самый пасмурный и ненастный день.

Вызывал попеременно желание наорать и улыбнуться в ответ.

– Дарья Владимировна, – я приседаю, подбираю крупный осколок и на закусившую губу Штерн смотрю снизу вверх, – как думаешь, тебя сразу отчислят или дадут возможность объясниться?

Она вздрагивает, смотрит огромными глазами.

И, глядя в её глаза, злость напополам с душевным раздраем накатываются с силой цунами, заставляют раздражённо рявкнуть, вывести из анабиоза застывшего истукана:

– Ты окна откроешь или подождешь пока задохнемся?!

– От-открою, – Штерн соглашается, икая и заикаясь.

Подрывается с места, чтобы окна дрожащими руками распахнуть. И телефон, наблюдая за её мечущейся по кабинету фигурой, достать не получается.