Лизавета в Зазеркалье

1.

Снежинки, словно невесомые пёрышки, кружились в воздухе, оседая на витринах магазинов и гирляндах, украшавших улицы провинциального городка. В окнах домов мерцали огоньки — люди готовились к Новому году. Но для Лизаветы Смирновой этот праздник давно утратил волшебство.

Лиза поправила очки, пряча взгляд от прохожих. Морозный воздух обжигал щёки, но девушка почти не замечала холода. Она шла по заснеженной улице, засунув руки в карманы старого пуховика, и смотрела куда‑то вдаль — сквозь прохожих, сквозь сверкающие гирлянды, сквозь само праздничное убранство городка. Снежинки, словно невесомые пёрышки, кружились в воздухе, оседая на витринах магазинов, на плечах случайных встречных, на её волосах.

Каждый шаг по хрустящему снегу отзывался глухим эхом в её сознании. Лиза невольно сравнивала себя с этими падающими снежинками

— такими же одинокими, бесцельно кружащими в холодном пространстве. «Почему всё так сложилось?» — мысленно спрашивала она себя. В детстве Новый год был волшебным: запах мандаринов, мерцающая ёлка, смех родителей, подарки под подушкой… Теперь же от былого тепла остались лишь блёклые воспоминания, словно выцветшие фотографии в старом альбоме.

Она поймала своё отражение в витрине магазина — бледное лицо, потухший взгляд, сгорбленные плечи. «Вот и ещё один год прошёл, — подумала Лиза, — а я так и не научилась быть счастливой». В глубине души теплилась обида — не на кого‑то конкретно, а на саму жизнь, которая будто забыла о ней. На работе её считали «тихой библиотекаршей», соседи едва узнавали при встрече, а друзья… Да были ли они вообще?

Лизавете Смирновой было 28, но в её облике читалась какая‑то вневозрастная застенчивость — не детская робость, а тихая, укоренившаяся привычка держаться в тени.

Она была невысокой, с хрупкой, почти подростковой фигурой. Плечи чуть сутулились, словно от постоянного стремления стать меньше, незаметнее. Движения — сдержанные, будто она всё время опасалась нечаянно задеть окружающий мир.

Лицо у Лизы было тонкое, с мягкими, нерезкими чертами. Бледная кожа легко покрывалась румянцем от малейшего волнения, и тогда на щеках вспыхивали два нежных розовых пятна, тут же гаснущих, стоило ей опустить взгляд. Нос — прямой, совсем небольшой, с чуть заострённым кончиком. Губы — тонкие, бледно‑розовые, обычно сжатые в неуверенную полуулыбку, будто она заранее извинялась за своё присутствие.

Её глаза — светло‑серые, с едва уловимой голубизной — казались особенно выразительными за толстыми стёклами очков в тонкой металлической оправе. Взгляд всегда был опущен или направлен в сторону, словно она боялась встретиться с кем‑то глазами. Лишь в редкие мгновения, когда Лиза забывалась, в этих глазах вспыхивал живой, любознательный свет — но тут же гас, едва она осознавала, что привлекла к себе внимание.

Волосы — русые, с приглушённым пепельным отливом — она обычно собирала в простой хвост или небрежный пучок. Несколько непослушных прядей неизменно выбивались, падая на лоб или щекоча щёки. Лиза то и дело машинально отводила их назад, но они тут же возвращались на место, будто сопротивляясь её попыткам навести порядок.

В одежде она предпочитала неяркие, приглушённые тона — серый, бежевый, мягкий синий. Свитера, длинные юбки, просторные кардиганы словно создавали вокруг неё невидимый кокон, за которым можно было спрятаться. Она никогда не носила украшений, кроме простого серебряного колечка на левой руке — едва заметного, словно и оно стеснялось быть замеченным.

Ещё со школы за Лизой закрепилось прозвище «мышь». Кто‑то однажды бросил его вскользь — за тихую поступь, за привычку незаметно скользить вдоль стен, за вечно опущенные глаза. Прозвище прижилось, облепилось новыми насмешками: «серая мышка», «библиотечная мышь» (хотя в то время она даже не думала о работе в библиотеке). Её не травили открыто, но мелкие уколы сыпались постоянно: шутки про «невидимость», поддёвки насчёт очков, ироничные комплименты по поводу «скромности».

Лиза научилась не реагировать. Она не спорила, не пыталась защищаться — просто сжимала губы, опускала голову и ускоряла шаг. Со временем это стало привычкой: не привлекать внимания, не высказываться, не претендовать.

На работе ситуация мало изменилась. Коллеги воспринимали Лизу как удобную, бесшумную тень: её всегда можно было попросить выполнить рутинную работу — она никогда не отказывала; на корпоративах она оказывалась в самом дальнем углу, с тарелкой еды и книгой (или телефоном), потому что никто не спешил включить её в разговор; иногда кто‑то из более доброжелательных коллег бросал ей что‑то вроде «Лиза, ты такая тихая, это даже мило», но в этом «мило» всегда сквозила нотка снисходительности.

Лиза привыкла. Она давно перестала ждать тепла или признания. Её мир сузился до чётких правил: не выделяться, не мешать, делать своё дело. И всё же где‑то глубоко внутри тлел крошечный огонёк — слабый, почти невидимый, — который время от времени шептал: «А вдруг всё может быть иначе?»

Библиотека, её убежище, находилась в старинном особняке XIX века. Тяжёлая дубовая дверь с резной ручкой привычно скрипнула, впуская Лизу в тёплый полумрак. Здесь, среди полок с книгами, она чувствовала себя в безопасности. Запах старых страниц, приглушённый свет и тишина действовали на неё как успокоительное. В этих стенах она могла быть собой — не притворяться, не улыбаться через силу, не оправдываться за своё одиночество.

В 8:03 утра, когда первые робкие лучи зимнего солнца едва пробивались сквозь затянутые изморозью окна, Лизавета Смирнова уже сидела за своим столом в городской библиотеке.