Если бы Адам знал, что именно в этот день произойдет это, он бы ни за что не убежал в лес, поддавшись своим юношеским порывам. Он бы остался дома и сражался наряду с остальными против давних врагов своего племени. Даже если бы ему суждено было погибнуть вместе с ними, он бы ничуть не жалел.
Если бы он только знал...
Сдерживая горькие, жгучие слезы, Адам на ватных ногах шел мимо окровавленных тел: изуродованных, истерзанных собратьев, каждого из которых он знал. В воздухе стоял запах гари и крови, от которых Адама схватил приступ кашля; некоторые здания продолжали тлеть, а клубы дыма, как огромные монстры, вздымались к небесам.
Сапфировые глаза беспорядочно метались по сторонам, выискивая среди множества лица тех, кого он любил больше всего в жизни. Сердце отбивало гулкий и быстрый ритм, сжимаясь при мысли, что вот-вот сейчас он отыщет мертвую мать, отца или сестру. Он хотел верить, что его родня спаслась, противостояла врагам, но понимал, что надежды тщетны.
Остатки надежды были окончательно разбиты в тот самый миг, когда он обнаружил голову отца, отделенную от тела, которого так впоследствии найти и не смог. Мать же его лежала с вырванным сердцем и застывшими от ужаса глазами. На приоткрытых губах застыла кровь, в руке она сжимала браслет, сделанный Адамом для Амбэр, тело которой он, также, как и отца, обнаружить не смог.
Юноша больше не мог сдерживать своих эмоций. Плотина была сорвана, и океан мощных чувств выплеснулся громким, протяжным криком, исходящим из самых глубин его души. Слезы потоком катились по щекам, всхлипы и рыдания душили его. Упав на колени, Адам сжал руки в кулаки, и что есть силы ударил ими по рыхлой земле. Потом снова. И ещё. До тех самых пор, пока силы не покинули его.
Он потерял счет времени, не знал, сколько часов пролежал на холодной земле. Стало уже совсем светло с тех пор, как он вернулся домой, которого уже нет, а в душе образовалась всепоглощающая пустота, которая, казалась, могла бы поглотить весь мир.
Когда к нему вернулось ясность ума, парень принялся размышлять над тем, как ему быть дальше. Куда он пойдет? Где будет жить? Ради кого? Все, кого он любил - мертвы. Среди обычных людей ему нет места. Он никогда не будет нормальным. Рано или поздно полнолуние выдаст его, и народ ополчится на юношу с оружием и яростными воплями.
Тогда что ему делать? Умирать - тоже не вариант. Инстинкт самосохранения ещё не покинул его, да и ему ведь всего четырнадцать! Тогда что остается? Быть отшельником? Одиноким оборотнем, сражающимся за жизнь?
Подняв глаза на лицо матери, он взглянул на её остекленевшие янтарные глаза, точно такие же, как у Амбэр. Потом потянулся к браслету, лежавшему в холодной ладони. Браслет состоял из веревки и украшен был деревянной подвеской в виде солнца. Эта работа принадлежала Адаму, и его сестра очень дорожила этим подарком.
Сжав челюсть и подавляя новый рвущийся порыв слез, юноша сжал в кулаке браслет и, поцеловав в бледный и холодный лоб свою мать, прошептал:
-Я знаю, что мне делать.
Эхо шагов отражалось от каменных стен полуразрушенного храма. Через разбитые окна в помещение проникал серебряный лунный свет, представляя взору скамьи, испещренные трещинами колонны, баллюстрады на втором этаже, священный алтарь и скульптуру Христа-Спасителя, раскинувшего руки в стороны на кресте. Лучи скользили по его измученному и полному боли и страданий лицу. Глаза были прикрыты веками, губы исказились в немом стоне, а острые шипы на терновом венке, казалось, по-настоящему впивались в кожу Сына Божьего. Скульптура была выполнена искусным мастером, сумевшим "оживить" холодный мрамор.
Взглядывая на Христа, Диана ощущала на себе всю ту боль, что терпел её Брат: девушку не покидало чувство, что её бледные и тонкие запястья кровоточат, а вокруг головы нечто впивается, точно иголки, в кожу.
Опустив взгляд к алтарю, Диана продолжала уверенно шагать вперед, на всхлипы и тяжелое дыхание, держа наготове арбалет с осиновым колом. Её миссия почти окончена, осталось сделать несколько шагов, выстрелить и дело с концом. Вампиру не удастся больше скрыться: доза, которую Диана вколола ей, ослабила чуткость и быстроту реакции монстра, сделала её уязвимой и бессильной.
-Пожалуйста, не надо, пожалуйста, - шептала девушка, уже не стараясь скрыть свои всхлипывания. -Я не хотела их убивать. Я вовсе этого не хотела...
Подойдя к обратной стороне алтаря, взору Дианы предстала юная девушка, немногим младше неё, с растрепанными, спутанными волосами каштанового цвета, бледным лицом и худощавого телосложения. Одежда на ней висела как тряпки на пугале, пухлые губы дрожали, а взгляд синих, глубоких, как два океана глаз, с мольбой и трепетом смотрели на своего "палача". Диана определила, что эта девушка родом из бедной семьи и сочувствие, пробудившееся в ней от этого пронзительного взгляда, дало трещину её решимости.
Такой взгляд она встречала нечасто. Такой взгляд равен одной десятой тех, кого ей приходится убивать.
-Пожалуйста, не убивайте меня, - надежда в синих глазах продолжала гореть. - Я больше не буду убивать, я клянусь! Только не убивайте...
Схватившись за голову тонкими пальцами, девушка предалась рыданиям, сотрясавшим её хрупкое тело.
-Монстры не умеют держать клятв, - надевая на себя маску безразличия, холодно процедила Диана, целясь в свою жертву. - У монстров нет души.
Палец нажимает на курок, а потом быстро, не позволяя сердцу вновь проникнуться состраданием, отпускает курок - через мгновение храм оглашает болезненный крик. Пока вампир корчится от боли, лишаясь жизненных сил, Диана опускает руку с арбалетом и отводит взгляд в сторону, на витражное окно, сохранившее целостность. На ней изображен архангел Михаил, вооруженный мечом и щитом. Небесный Архистратиг, покровитель "воинствующей Церкви" и тот, кем всегда восхищалась и кому старалась соответствовать сама Диана. Та, которую Церковь окрестила как Заступница Народа.
В храме воцаряется тишина. Её миссия закончена.
-Пора возвращаться домой, - шепчет молодая девушка, дрожащими пальцами сжимая оружие и не осмеливаясь взглянуть на мертвое тело.
Спустя столько миссий, убийств, она так и не смогла стать безжалостным и холодным убийцей нечисти. Хотя Церковь обещала, что она привыкнет. Церковь убеждала, что жалеть абсолютно не о чем.
Но что-то внутри неё шептало, что жалеть есть о чем.