Лучший друг

Барышня

Как любил приговаривать кастелян Рискайской крепостицы, у дневального разве служба? Так, сплошное расслабление. Знай себе спи, отдыхай. Только и заботы, чтоб на конюшне порядок был, когда проверяющий придёт. Поутру напоил из ведра сорок лошадиных душ, раздал овёс, навоз по стойлам собрал — и спи, отдыхай. Правда, перед тем конюшенные проходы замести надо. И спи себе, отдыхай, пока патрульные на службу не соберутся. Они, конечно, как станут лошадей чистить да седлать, везде натопчут, намусорят, в амуничнике всё перевернут вверх дном, но это ж прибрать — плёвое дело. Они за дверь, а ты прибери — и спи, отдыхай. Среди дня разве что целитель придёт больных лошадей пользовать. Но тут ведь только и дела, что ему лошадь вывести да подержать. Ну и если кто из командиров прикажет подать лошадь — замахнёшь, поседлаешь, выведешь, и иди себе обратно на конюшню, спи-отдыхай, пока снова не позвали, чтоб лошадку командирскую принять: отшагать, расседлать, вытереть досуха, замыть копыта, сбить заклейки… Управился — и спи, отдыхай. А там патрульные со службы вернутся, снова везде натопчут, грязи натащат, в амуничнике разгром учинят. Уберешь за ними — и спи, отдыхай. Только сперва надо с целителем пройти по конюшне, помочь осмотреть вернувшихся из патруля лошадей. А там уже и вечернее кормление: попои сорок душ, покорми, навоз собери, проходы замети, и спи себе до утра, отдыхай. Ночью-то ведь и делать ничего не надо, только раздать полуночную пайку сена да после замести…

Именно этим и занималась Торвин: старательно скребла по проходу метлой, надеясь урвать немного сна до утреннего кормления. Вдруг на дальнем конце конюшни хлопнула дверь, ведущая во внутренние помещения крепостицы. Торвин оглянулась и успела заметить метнувшуюся за поворот, в торцовую конюшню, фигуру в казённой серой рубахе. Почти тут же дверь снова хлопнула. В торцовку молча проскользнули ещё двое, из ночной стражи. Раздался топот, испуганные вздохи лошадей, звуки ударов, тихий вскрик. Нахмурившись, Торвин перехватила поудобнее метлу и поспешила на шум. Опять «старички» вздумали кого-то из новобранцев воспитывать. Только сменой ошиблись: Торвин в своё дежурство не собиралась допускать на конюшне непотребств.

Свернув за угол, она увидела всех троих нарушителей порядка. Парень, вбежавший на конюшню первым, оказался не слишком-то проворен, преследователи настигли его раньше, чем он успел заскочить в амуничник и запереться там. Теперь один из «старших товарищей» крепко держал его сзади за локти, а другой не спеша охаживал кулаками по груди и животу, приговаривая сквозь зубы:

— Сильно грамотный, да? Рапорта, значит, писать умеем? А тому, что стучать некрасиво, барышню в монастыре не учили?

Бедный парень даже не пытался вырываться. Он и на ногах-то ещё стоял только потому, что его сзади надёжно держали, не позволяя упасть.

— Эй, может, хватит? — грозно прикрикнула Торвин, издалека замахиваясь черенком метлы.

— Слышь, Чирок, — сказал тот, что держал пленника, — заканчивай, белобрысина прискакала.

Чирок напоследок ещё раз саданул свою жертву кулаком под дых и согласно кивнул. Уронив избитого посреди прохода, оба спокойно, с самым равнодушным видом прошли мимо Торвин к выходу из конюшни и беззвучно прикрыли за собой дверь.

Торвин подошла поближе к парню, сидевшему на полу. Это был новенький, младший гарнизонный целитель. Звали его, вроде бы, Венсель. Всего-то полдня во взводе — и уже влип в неприятности. Ну-ну…

— Живой? — спросила она.

Парень кивнул.

— Сам до своей конуры дойдёшь?

Новый кивок в ответ, однако притом никаких попыток подняться на ноги. Торвин уже собралась было подсобить делу, ухватив беднягу за пояс, но тут, как на грех, принесло проверяющего. Ворота, ведущие во двор, распахнулись и на конюшню вошёл командир взвода.

— Что происходит? — спросил он прямо с порога.

Торвин поспешно вытянулась в струнку, взяв метлу, словно копьё, в положение «на плечо». Венсель тоже кое-как отлип от пола, хоть выпрямиться толком и не сумел.

— Целителя лошадь ударила, — бестрепетно глядя взводному прямо в глаза, соврала Торвин. — Мне показалось, будто у Хмеля колики. Венсель зашёл в стойло, чтобы осмотреть его, а Хмель по нему задом отмахнул.

Взводный с сомнением глянул на Венселя. Тот испуганно захлопал глазами, покосился на Торвин и молча кивнул.

— Почему не вывели лошадь на развязку?

— Не хотели пачкать в проходе.

Брови взводного сурово сошлись к переносице.

— С правилами безопасности ознакомлены?

Торвин с Венселем дружно кивнули.

— И всё равно нарушаете. Жить надоело? Лень метлой лишний раз махнуть?

Две пары глаз в притворном раскаянии уткнулись в пол. Посверлив провинившихся строгим взглядом, взводный вздохнул неодобрительно и проворчал:

— Ладно, на первый раз ограничимся устным замечанием. Впредь будьте осторожнее.

После он быстро осмотрел конюшню, амуничник и кормовую, расписался в журнале проверок, и, уже уходя, сказал Венселю многозначительно:

— Надеюсь, барышня, это послужит вам хорошим уроком. И вот ещё что: до утреннего построения потрудитесь привести причёску в соответствие с требованиями устава. У нас тут не пансион для благородных девиц.

Когда дверь за командиром взвода, наконец, закрылась, Венсель повернулся к дневальной и спросил оторопело:

— Это он... мне?

Торвин покосилась на него и едва сдержала смешок. Целитель внешне и впрямь напоминал воспитанницу пансиона при монастыре: узкие плечи, длинная, не тронутая загаром шея, изящные, ухоженные ручки, каштановые локоны вокруг нежного, по-девичьи смазливого лица. А на лице этом — застывшее выражение испуга и брезгливого недовольства всем происходящим. «Как эта сахарная куколка вообще сюда попала?» — подумала поморийка, а вслух ответила грубовато:

— Ну не мне же.

Венсель возмущённо уставился на неё. Ту, что сей миг стояла перед с ним с метлой наперевес, не то что барышней, девушкой назвать язык бы не у всякого повернулся. Ростом Торвин была чуть выше него самого, притом отличалась широким разлётом плеч, и даже сквозь рабочую рубаху было видно, что её поджарое, мускулистое тело мало напоминает девичье. Вдобавок лицо Торвин уродовал грубый шрам, тянущийся через переносицу и вниз по щеке. Видимо, её когда-то ударили кинжалом, целя в глаз, но промахнулись. Подумав об этом, Венсель вздрогнул и поспешил отвести взгляд.

Пиратка

Сменившись с дежурства по конюшне, Торвин наскоро позавтракала и забежала в казарму, чтобы переодеться. В берлоге* было тихо и чисто: пустые нары, закрытые сундучки, свежевымытый пол. И никого. Один только Вольх, недавно вернувшийся из ночного патруля, дрых в своём углу. Счастливчик. Днём выспится на славу, а вечером умчит развлекаться в посад, если только его не поставят снова в ночную смену. Странный парень вечно клевал носом среди дня, но зато по ночам сон обегал его десятой тропой, и командиры, заметив эту особенность, часто ставили Вольха на службу в ночь, зная: этот точно не задремлет на посту.

Отдежурив своё, Торвин была теперь свободна до завтрашнего утра, но она, в отличие от Вольха, не могла позволить себе безмятежно завалиться спать. Следовало сперва наведаться в лазарет. Кастелян ещё вчера говорил, что старший целитель вернулся из отпуска. Кто знает, может, её ждут добрые вести? И всё же, боясь вспугнуть удачу, Торвин старательно прятала надежду на чудо, так же, как прежде запрещала себе отчаиваться.

Ехать в лазарет с пустыми руками не годилось. В это утро на смену должен был заступить Вожан, а он, как известно, вечно голоден. Поэтому, заглянув на поварню, Торвин выпросила у дядьки Злотана флягу горячего перевара** и несколько ломтей хлеба с мясом. Пришлось, правда, пообещать помочь после обеда с уборкой в трапезной, но такой размен Торвин находила вполне справедливым.

Дневалил на конюшне нынче Твердислав. Закончив раздавать сено, он уже убирал в стойлах у лошадей. Торвин окликнула его, приветливо помахав рукой:

— Эй! Я у Взлёта и Катсо*** сама приберусь!

Твердь охотно кивнул и добавил просительно:

— Будь добра, махни заодно лопатой и в целителевом стойле?

— А сам он что, конские какахи убирать не обучен? — недовольно поинтересовалась Торвин.

— Да ну к ящеру, ещё покалечится, — засмеялся Твердь. — Эдакому лопату в руки давать нельзя. Он и так тут учудил — к лицедеям ходить не надо. Жаль, тебя не было.

— Рассказывай давай, не томи.

— Ну, слушай. Барышня, значит, вытащил свою лошадь на развязку, почистил, стал седлать. А лошадка-то лёгенькая, тивердинской породы, в жизни, поди, строевого седла близко не видала. Добро б ещё нормально его положил, так нет ведь, шлёпнул на спину и стремена не подтянул. Кобылу стременем по брюху шмякнуло, она перепугалась и давай ногами дрыгать во все стороны… Чомбур, конечно, был завязан кое-как, кобыла с развязки сдристнула и забилась в стойло к Громобою. А этот дурень — за ней! Я еле успел его за шиворот поймать и оттащить. Ну, дальше сама понимаешь: шум, визг, дым коромыслом, Барышня в панике, Громобой ревёт, кобыла долбит задом, я их всех лопатой по хребтам… И тут по закону мирового свинства на конюшню вносит взводного, — в этом месте Твердь сделал многозначительную паузу, позволяя Торвин как можно красочнее представить себе момент.

— И?

— Что «и»? Сама знаешь: наш Велирад Глуздыч рявкнет — не то что кони, ракшасы рядами построятся. Короче, отныне Барышня будет ездить на Устое. А тивердинку велено продать, как негодную к строевой службе.

— Значит, обошлось без жертв? — усмехнулась Торвин.

— Да как тебе сказать… Почти. Нам с Барышней влепили по выговору. Завтра будем на пару казарменный нужник драить.

— Интересно на это посмотреть.

— Ага. И не тебе одной.

— А ты плату бери за погляд. Озолотишься…

Беседуя так с Твердем, Торвин потихоньку закончила убирать в стойлах, вывела на развязку игреневого**** Катсо и принялась его чистить. Только когда она принесла из амуничника седло и узду, Твердь удивлённо спросил:

— Куда собралась-то?

— В лазарет.

— А… Векшу привет передавай, — сказал Твердь, разом погрустнев. И тихонько добавил: — Если он ещё жив.

Тем временем Венсель неторопливой рысью катился по Конной тропе в сторону Хребтецкого посада. Не то чтобы он никуда не спешил, поторапливаться как раз очень даже следовало. Но его новая служебная лошадь, эта огромная, невозмутимая гнедо-чалая скотина с говорящим именем Устой, уверенно держала свой собственный темп и никак не реагировала на попытки её поторопить. И это, пожалуй, была не самая крупная неприятность нынешнего утра.

Началось всё ещё на построении. Во-первых, Венсель всё-таки опоздал, за что его отнюдь не похвалили. Во-вторых, попытка постричься самостоятельно с треском провалилась. Едва увидев его, народ в строю как-то подозрительно зафыркал и заулыбался, а командир печально вздохнул и велел сразу после развода сбрить к ящеру весь этот кошмар. После, убедившись, что все на месте, и оживление, вызванное появлением Венселя в новом образе, сошло на нет, взводный распределил службу между патрульными, отпустил домой ночную смену, а новобранцам стал рассказывать о распорядке предстоящего дня.

Как выяснилось, с утра новички обычно поступали в распоряжение кастеляна и дежурного по крепостице и отправлялись заниматься всевозможными работами по хозяйству. Но Венселя это не касалось. Ему было приказано как можно скорее явиться к своему непосредственному начальнику, в лазарет. К первой дневной склянке планировался обед, ко второй — начало учебных занятий. Кавподготовка, обучение владению копьём и саблей, безоружный бой, стрельбище, изучение устава строевой службы — всё это ждало новобранцев в самое ближайшее время. И так каждый Маэлев день, до конца хляби. Дальше последует смотр, на котором умения учеников будут оценены, и тех, кто продемонстрирует достаточную выучку, переведут в строй. Отдельно командир отметил, что целитель во всех этих радостях жизни тоже обязан участвовать, и пропускать занятия он может только во время дежурств в лазарете. В общем, картина вырисовывалась довольно унылая, и Венсель очередной раз с тоской вздохнул по привольной жизни дома. Однако то, что о нём вспомнили в лазарете, вселяло надежду.

На конюшне Венселя поджидали новые огорчения. Его Озорница, милая и безобидная лошадка, вдруг ни с того ни с сего закатила скандал, сорвалась с привязи и подралась с одним из служебных коней. И всё это — почти что на глазах у взводного. В результате досталось на орехи и Венселю, и ни в чём не повинному дневальному, и самой Озорнице: её объявили слишком нервной и малорослой для строевой службы. Но Венселю совершенно не хотелось её продавать, кобылка верой и правдой служила ему вот уже четыре круга, да к тому же была единственным живым напоминанием о доме. Так, в раздумьях о том, как бы переубедить взводного и оставить Озорницу при себе, Венсель подъехал к Хребтецкой крепостице.

Неотвратимость

Записи неизвестного гарнизонного целителя оказались весьма увлекательны. Принявшись за них ещё в лазарете, Венсель после весь вечер блуждал мыслями в том, что успел прочесть. В результате из урока, посвящённого изучению строевого устава, у него в голове не осело ни слова, на кавподготовке он глупейшим образом сверзился с Устоя, а на стрельбище ни разу не попал в цель, за что после занятия был отправлен собирать стрелы, ушедшие «в молоко». Нашёл не все.

Зато следующим утром на построение Венсель примчался одним из первых, и даже предстоящее мытьё взводных удобств не убавило ему прыти. В любом случае, он слишком спешил в лазарет, чтобы позволить себе ползать по нужнику с щёткой и тряпкой.

После развода, не дожидаясь Твердя, Венсель бегом влетел в порученное их заботам помещение, яркой вспышкой силы выжег в нём всю грязь и пыль, а потом потратил ещё несколько мгновений на то, чтобы убрать запах. Хоть мастер Итан и утверждал, что не следует расходовать силу на бытовые мелочи, некоторые дела куда приятнее и быстрее совершать при помощи магии.

Избавившись таким образом от одной из своих забот, Венсель рванул на конюшню. Там он торопливо пробежался по проходу, осматривая лошадей, черканул «без замечаний» в журнале дневального, надел на Озорницу её старую, домашнюю сбрую и уехал подновлять заклятия на посадских фонтанах.

В конюшне Мостовой крепостицы пришлось слегка задержаться, чтобы подлечить захромавшую лошадь, но зато на этом обязательные утренние дела были закончены. Вывернув на Малую конную тропу, Венсель с удовольствием пустил Озорницу в галоп, и уже ко второй утренней склянке она внесла его в Хребтецкий посад. Там поневоле пришлось сбавить ход: во-первых, лошади следовало дать остыть и отдышаться прежде, чем оставлять её у коновязи, а во-вторых, специальным княжеским указом запрещалось кому-либо, кроме срочных посыльных, разбивать мостовые, гоняя по ним вскачь.

В лазаретной приёмной стояла прохлада и тишина. Через смотровое оконце на двери Венсель заглянул в палату. Векш спал, Ждан с унылым видом сидел у окна. Ширма исчезла, кровать, прежде скрывавшаяся за ней, была пуста.

Уловив сзади подозрительный шорох, Венсель обернулся и увидел приоткрытую дверку, которой раньше не замечал. Она вела из приёмной в маленькую, чистую комнатку с очагом под вытяжкой и длинным столом, на полке над которым теснились многочисленные баночки и склянки. Мастер Итан стоял у стола и неторопливо и сосредоточенно растирал что-то в ступке. А под столом, вытянувшись на боку, дремал огромный чёрный пёс.

— Маэль в помощь, — вспомнив излюбленное местное приветствие, сказал Венсель. И вздохнул про себя: дома обычно в таких случаях говорили «здравствуй».

— Здравствуй, Венсель, — словно подслушав его мысли, ответил мастер Итан.

Оставив ступку, он вышел в приёмную, чуть поразглядывал своего подчинённого, а потом с лёгкой укоризной в голосе произнёс:
— Ночью не спал. И опять голодный.

— Я просто вечером читал долго, а потом с утра не успел… — промямлил Венсель.

— Впредь прошу тебя следовать установленному в крепостице распорядку. После отбоя — спать. Завтрак — через пол склянки после подъёма. Ну да ладно. Сейчас возьми вот это, — Итан быстро написал пару строк на листке бумаги и протянул его Венселю, — Сходи на поварню, отдай записку деду Мирошу. Получишь у него всё, что нужно, и поскорее возвращайся в лазарет. Понял? Приступай.

По внутреннему устройству Хребтецкая крепостица мало чем отличалась от прочих. Но даже не знай Венсель, где находится поварня, он нашёл бы её без труда. Здешний кашевар, дед Мирош, несомненно, понимал толк в готовле: от его помещения по галереям растекался восхитительный запах свежего хлеба.

Сам кашевар обнаружился неподалёку от хлебной печи. Это был сухонький, но ещё крепкий с виду старик с окладистой седой бородой. Пожелав, как положено, Маэлевой помощи, Венсель протянул ему записку. Дед Мирош, дальнозорко щурясь, прочёл её, потом хитро улыбнулся и спросил:

— Так это ты будешь новый целитель?

— Да.

— Вот и славно, вот и хорошо, — одобрительно закивал дед Мирош, зачерпывая из котла кашу и ставя на стол перед Венселем полную миску. — Целители — народ нужный, их и подкормить лишний раз не грех. Тем более ты вон какой лядащий.
— Да я не…

— Надо, милый, надо. Вот мастер Итан тут пишет: накормить. Кто мы с тобой такие, чтобы возражать старшему по званию? Очистишь посуду — тогда выдам тебе то, что приготовил для вашего Векша, и пойдёшь себе работать.

Сообразив, что тут быстрее будет подчиниться, чем спорить, Венсель схватился за ложку, а дед Мирош уселся напротив него, подпёр щёку ладонью и принялся потихонечку, искоса любоваться тем, как он ест. Венсель под его взглядами краснел от смущения и давился каждым глотком, а дед Мирош только жалостливо вздыхал. И наконец, выдал задумчиво:

— Голодно у вас, поди, живётся, в Загриде-то?
— Почему? — удивился Венсель.

— Да кого знаю загридинцев, все худосочные. Мастер Итан — тот ещё ничего, в теле. Ну да он ведь давно на нашей стороне живёт, приучился уже есть по-людски. А так из ваших на кого ни глянь — хлёбова не жалуют, репы не едят, каши чуть поклюют — и нос воротят… А откуда силы-то на работу брать?

— А как ты догадался, что я из Загриды? — спросил Венсель. Он всегда полагал, что говорит по-тормальски чисто, без акцента. Дед Мирош добродушно усмехнулся:

— Тут только слепой ошибётся. Вы, загридинцы, все глазастые. И волос у вас мягкий, не такой, как у наших. Да ты ешь давай, не то остынет.

На некоторое время повисло молчание, однако словоохотливому кашевару недолго удавалось его сохранять. Снова вздохнув тихонечко, он сказал:

— Правильно, что мастер Итан взял себе ещё одного ученика. Вожаник, оно конечно, славный малый, но звёзд с неба не хватает. Вот Стаян — тот был дельный маг.

— Отчего же тогда он ушёл из гарнизона? — поинтересовался Венсель, не переставая жевать.

Сапожник без сапог

Свою половину заключённого на поминальной посиделке уговора Торвин взялась исполнять старательно, от души. Впрочем, в этом не было ничего удивительного. Вскоре Венсель, убедился, что Торвин во всём была такова: взявшись за дело, она даже в мелочах не признавала баловства и небрежности.

Свободное от дежурства утро для Венселя теперь неизбежно начиналось на пол склянки раньше. Торвин вытаскивала его из перевязочной в пустой манеж и там принималась нещадно гонять, заставляя бегать, прыгать, отжиматься… Как-то Венсель робко поинтересовался, когда же дело дойдёт до сабель. В ответ Торвин рявкнула сурово: «Какие тебе сабли? С собственной тушкой сперва разберись!» Признавая её правоту, Венсель смиренно терпел все эти издевательства, от которых потом плакала каждая жилка. Через пару седмиц, правда, стало чуть полегче, и он с удивлением заметил, что прежде казавшееся неподъёмным строевое седло как будто убавилось в весе.

Произошли в жизни Венселя и ещё кое-какие перемены. Назначив себя ответственной за обучение новичка служебной рутине, Торвин всякий раз придирчиво осматривала его перед построениями, заставляла держать форму в порядке, менять вовремя рубахи и драить сапоги, понемногу приучила как следует ухаживать за лошадью и конской сбруей… Она же, на радость мастеру Итану, исправно загоняла Венселя в трапезную по три раза на день. А после обеда, во время перерыва, являлась к нему в перевязочную с единственной книгой, которой удалось разжиться в гарнизоне, на урок чтения. Книга называлась «Устав строевой службы».

Уроки эти были ужасны. От одного только вида раскрытого «Устава» Венселя начинало безудержно клонить в сон, а заунывные звуки, с которыми его ученица прорывалась сквозь строй букв, довершали дело. Торвин старалась, как могла, не её вина была в том, что учёба продвигалось на удивление туго. Она мучительно вглядывалась в каждую букву, слепляла буквы в слоги с таким усилием, словно сталкивала с места гружёный воз, и всё равно, добравшись до конца слова, нередко не могла произнести его полностью. Увязывание же слов в предложения превращалось и вовсе в тяжкий труд.

Для Венселя, с детства проводившего среди книг куда больше времени, чем в обществе людей, слушать эти костноязычные ковыляния было сущей мукой. Понимая, что, верно, таким же тяжёлым и неуклюжим он предстаёт перед Торвин во время их занятий по утрам, Венсель крепился, старался быть терпеливым и внимательным. И всё же неизменно наступал момент, когда он обнаруживал, что дремлет с открытыми глазами.

Торвин, конечно, тоже это замечала, сердилась на него, заставляла пересказывать только что прочитанное, и тут-то выяснялось, что она, в отличие от Венселя, знает устав наизусть и готова цитировать его страницами, с любого места, по памяти. Именно это в конце концов и натолкнуло Венселя на мысль, что знание устава скорее мешает делу, чем помогает. Безупречная память девушки на сей раз оказывала ей дурную услугу: кое-как разобрав знакомую фразу, дальше она не слишком вникала в смысл произносимых букв, ведь ей и так было известно, что написано на странице. Следовало найти для упражнений незнакомый Торвин текст.

Единственным местом, в котором имелись хоть какие-то книги, кроме пресловутого «Устава», был лазарет. Порывшись во время своего дежурства на полках в приёмной, Венсель обнаружил не только скопившиеся за долгие круги лазаретные журналы, но и личные бумаги служивших здесь прежде целителей. Один из них оставил целый блокнот рисунков, изображавших весьма живо сцены из жизни посада и крепостицы, другой позабыл в журнале лист с наспех переписанными хромыми виршами… А в самом дальнем углу, под стопкой разрозненных бумаг, Венсель откопал ещё более примечательную вещь — чей-то дневник.

Почерк у его владельца был крупный и чёткий, а записи, кроме неизбежных напоминаний самому себе и списков дел, содержали то беглые заметки о прошедшем дне, то воспоминания, то рассуждения о неизвестных Венселю событиях и людях. Их автор явно был человеком образованным, о многом рассуждал здраво и метко, но при этом позволял себе насмешничать, местами даже зло, над ситуациями, которые у нормального человека вызвали бы, скорее, сожаление. Несколько страниц его записей были посвящены событиям, произошедшим уже больше десяти кругов Маэля назад: несчастливая случайность забросила автора дневника в глубинные земли Рискайской пустоши. Там он скитался в компании диких ракшасов, был приведён в город, принадлежащий ракшасьим магам, и только чудом сумел вернуться назад живым. История показалась Венселю занятной. Вынув страницы с ней из дневника, он аккуратно вставил их в найденный здесь же томик «Устава», и на ближайшем уроке чтения поменялся книгами с Торвин.

Результат превысил ожидания. Прочитав вслух несколько слов, Торвин вдруг замолчала, нахмурилась и сосредоточенно уткнулась в книгу. Венсель наблюдал за ней настороженно, одновременно сгорая от любопытства и боясь вспугнуть. И только когда настало время ехать в лазарет, он тихонько позвал:
— Торвин?
Она подняла глаза. Лицо её пылало, глаза смотрели сурово.
— Венсель, что это?
— Записки одного целителя…
— Но это же возмутительно! Как у них совести хватило уйти в лес квасить после закрытия ворот? И наверняка командиры ни о чём не знают! А целитель? У него вообще все дома? Надо не иметь головы на плечах, чтобы в Торме, в самое предсушье, полезть в кусты! Откуда ты взял эту писанину?
— Случайно в полке нашёл… Так я заберу?
— Ну уж нет! Хочу узнать, чем дело закончилось. Надеюсь, им всем как следует влетит за разгильдяйство.

В лазарете жизнь потихоньку вошла в спокойную колею. С тех пор, как Векша отпустили во взвод, палата пустовала, и дежурства заключались в основном в том, чтобы просто на всякий случай быть на месте. К счастью, дни шли, и ничего не случалось: промозглая хлябь даже разбойников разогнала по логовам. Венсель с Итаном свободное от учений время проводили в зельеварне, заготавливая впрок всё, что сможет понадобиться, как только откроют ворота и начнутся лесные патрули. Вожан же по-прежнему разгуливал в собачьей шкуре. Такая жизнь явно шла ему на пользу: он заметно потолстел, залоснился шерстью. Посадские побаивались его, гарнизонные — подкармливали косточками, припрятанными с обеда, а дед Мирош запросто вычёсывал овечьим гребнем, утверждая, что шерсть оборотня — лучшее средство от прострела в пояснице. Венсель даже немного завидовал четвероногому лентяю, ведь тому не нужно было ходить на учения, да и крепостицы, которые он прежде обслуживал, Венселю с Итаном пришлось поделить между собой.