Лукоморье. Порубежье. Часть вторая

Глава первая

…А теперь стоит на нем
Новый город со дворцом,
С златоглавыми церквами,
С теремами и садами…
А.С. Пушкин. «Сказка о царе Салтане»

Далека дорога из стольного града, но всякой дороге конец бывает. Вот уже всё чаще попадаются деревеньки, а с пологого холма над невеликой речкой Шуйцей вдали завиднелась темная полоса. Петр Редька приподнялся в стременах, вглядываясь: неужто уже крепость Новая?
Тут, словно Зарница отворила окошко, меж облаков выглянуло солнце, пронзило дрожащий воздух золотыми копьями. Ответными искрами вспыхнули купола церквей и колоколен, засветлела многобашенная стена, над нею темная гребенка крыш, сверкнули нити опоясывающих город рек Полисти да Ярыни. Край этот издавна звался Лукоморьем.

Вот и конец пути долгому. Засмеявшись, всадник взвизгнул по-степному, хлестнул коня, понесся вскачь.

Ровно десять лет не был царский вестовой в этих краях… Разное о них бают.

До того как поставили тут крепость, были только земли бояр Лисовских да Собакиных. Лисовские-то из пановьев были, еще к деду нынешнего царя под руку пошли. Потому и порядок устроения тут был странный, холопов, почитай, не было. Почти все люди вольные, ну, если только кто из зарока выкупиться не мог, да и то редкое то было дело, а при нынешнем барине — вообще небывалое.

Нынешний барин Борька Ольсен рабов не держал.

Лес по краю дороги особый какой-то пошел. Другой. Это как если ты, человек сословья серого, заходишь вдруг в палаты богатые. Так вот и тут. Ёлки пушистые — как причесанные: веточка к веточке, иголочка к иголочке. На осинках ни одного сучка обломанного. Россыпи цветущих ягодников, как будто ковры брошенные. Прямо на виду лесные ульи, так и истекают медом, и, как любопытные ёжики, торчат ранние грибы сморчки. Богатый лес, одним словом.

Еще говорят, что водят местные дружбу с нечистой силою, да так запросто, как с соседями: и помогают по-соседски, и бранятся. Говорят, что отсель и богатство растет у жителей Нового городища да Лукоморья. Ну, мало ли что говорят. Вон подлюка Емеля говорил, что у посадника Матвея женка гуляща… Так зараза огуляла коромыслом, на следующий день встать не мог!

Лукоморье и село Лисовино за последний десяток лет разрослись. Редька вертел головой, дивился. Десять лет назад вон там была роща, подле нее часовня, а боле ничего. Ныне рощица исчезла, вместо часовни церковь семиглавая стоит, почти вплотную к ней подступили избы — получился целый посад. Расстроились, целое городище выросло, и местные переехали, и пришлых много.

Острожная стена, опоясывавшая город, — добротная, сложена из толстых бревен, острыми кольями вверх ощерившихся, а с другого конца начинался второй круг стены, каменной, видать, строить недавно начали. Башни все высокие, пузатые, то на каменной части, а на деревянной — худосочные, хлипковатые.

Миновав ворота, Петр Редька спешился, прихорошился, принарядился. Пропыленный кафтан снял, надел богатую зеленую ферязь, к шапке прицепил кунью оторочку, пыльные сапоги тщательно вытер тряпицей. Ею же, перевернув на другую сторону и смачивая слюной, умыл бритое лицо. Осмотрев себя в серебряное зеркальце, мужчина остался доволен — будто и не с дороги, не стыдно воеводе показаться.

Шел неторопливо, с любопытством озираясь. Дома стоят не тесно. Улица широкая — две телеги свободно разъедутся, даже если третья у дома встанет. Не тесно в городище и чисто: ни колдобин, ни луж, ни грязи. Земли под ногами не видно: дорога мощена стесанными бревнами, по обе стороны мостцы, пешим ходить.

По правому берегу Полисти целая Кожемякина слобода стоит. Небольшая, но тоже зажиточная. Теперь вот не только по великим праздникам да на свадьбу сапоги надевают, но и за простой надобностью. В поле-то, конечно, в лапоточках сподручнее, а вот в лес в сапогах поглаже. Да и на торг пофасонистей. Валенки, опять-таки, кожей подшить можно. А про тулупчики, шубы да одеяла и говорить нечего.

Люди в основном тем промышляют, что скот держат, мед собирают, поля сеют, но не много, чтоб самим прожить. А вот скот… Как появилась соль в Лукоморье, так и стали люди богатеть. Мясо засолить — да проезжим по реке купцам продать, а то легче в городище свезти, тамошние торговцы сами сбудут, а денежку сразу дадут. А еще ловкие бабы удумали солить и огурцы, и капусту, и репу с яблоками! Всё купцы метут, еще бы — в море-то огурцы не растут. Да и самим в зиму хорошо больно, съел репку пареную с капусткой — и сыт! Опять же, много мяса — много кожи.

На Заречной улице в этот утренний час было людно. Своеземцы и иноземцы ехали на базар торговать всякой всячиной, горожане, наоборот, шли за покупками или просто поглазеть. Кого-кого, а зевак в любом городе всегда имеется в избытке.

Толпа здесь была совсем не такая, как стольноградская, Петру с непривычки это прям в глаза бросалось. У стольноградских побежка мышиная, головы опущены, взгляд исподлобья, быстрый, в хребте вечная готовность поклониться. Эти же пялились кто на что хочет без опаски, морды сытые, дерзкие, походка вразвалку, чисто гуси важные. Раскланиваются с друг дружкой с достоинством, кто чином ниже, тот чуть ниже голову нагнет, и только! Поясных поклонов не видел, тем более в ноги никто не падает.

Вдоль дороги заборы сплошные, терема над заборами виднеются — ну чисто ларцы! Видать, такая мода промеж хозяевами, у кого дом красивше, такие оне были затейные, в два жилья, с перильчатыми гульбищами наверху, с резными наличниками, с узорчатыми водостоками, с цветными окнами. Ну сказка прям, да и только!

Возле широких ворот усадьбы сидели две распаренные женки. Ясно: с утра пораньше попарились и будут париться еще, а пока вышли охолонуть, поглазеть на прохожих-проезжих. Поверх рубах с вышивкой душегреи накинуты, румяные щеки выпирают из-под расписных платков. Из большущих ковшей пьют морошковый квас, судя по запаху.

— Глянь какой, — показала одна ковшом на вестника, не смущаясь, что он услышит. — Старый мальчонок. Бороды нету. — И спросила громко: — Ты чо, лущеный*?

Глава вторая

Если женщина что-то просит,
надо ей это обязательно дать.
Иначе она возьмет это сама.

к/ф «Человек с бульвара капуцинов»

Лешак местного бора считался среди кромешников хозяином крепким, нраву хорошего, веселого, и самое замечательное — свободным! Не считать же маленькие грешки с местными бабами, тем более те и сами не прочь?

Но как вот такого нахала кобелячего остепениться заставить? Эта дума не давала покоя перевертышу Марфуше. Когда любовь коварная вползла в ее сердце — она и сама не помнила. Может, года два минуло, как дунула золотой пылью на нее, Марфушу, маленькая проказница Леля, дочь весны Лады, может, и побольше. Но лешак нравился. Привлекал, голову кружил иногда, а сам и не замечал вовсе.

Правда, пироги всегда знатные выходили, если лесной хозяин в гости настропалялся.

Леший, конечно, и сам не без глаз, заприметил интерес молодухи, но понял по-своему, привалить на кочку попытался. Марфуша быстро матерой волчицей обернулась и пояснила лешаку нахальному, что есть порядочная баба, а что гулящая. Лешак неделю из логова тогда не показывался.

Но и капля камень точит, и стал больше и больше задумываться лешак, что если не терем ставить, то хоть избу добротную. Да привести в нее хозяйку справную, Марфу. Будет она ему пироги печь, бороду чесать да сказки сказывать. А он, лешак, в сытости и довольстве жену держать будет, в любви и холе. Там, глядишь, и лешачата пойдут, славные, и лес в порядке держать полегче будет!

По весне аккурат подкараулил леший старую Аведу, большуху перевертышей, условился с ней, а как снег сошел, пожаловал к перевертышам сговариваться насчет Марфы.

***
Скрипят огромные колеса арбы, треплет степной ветер полог крытой повозки. Старший в караване, купец с греческим именем Константин, красивый мужчина, статный, черноволосый, с аккуратной черной бородкой и вечно смешливыми глазами, поначалу всё предлагал им пересесть на более привычную для здешних дорог телегу. Айгуль отказалась наотрез. Это их арба. Эта арба, огромная собака, что пасла овец, немного пожитков — вот и все, что осталось от огромного отцовского стана.

Она поняла речь купца сразу, как тот слова ни коверкал, но было понятно. Прижала к себе покрепче братиков, Русланчика и Тимура, и отчаянно замотала головой. Уже день они едут с караваном и никуда перебираться не будут. Хоть и не очень удобно тут, но свое, родное, с детства привычное.

Потом сняла подвеску с виска, ту, что из литого серебра искусно сделана.

— На, бери! — сказала по-русски.

Айгуль выучила эти слова одними из первых. Росичи подходили, давали хлеб, мясо, даже мед в сотах для братиков. И говорили: «На, бери».

Еще говорили: «Девка». Поначалу Айгуль думала, что это слово означает «рабыня». Скоро поняла, что нет, не рабыней она едет в караване, или, как тут говорят, обозе. Никто не бил, не сильничал, не надели на нее ошейника, и никто не охранял и не препятствовал побегу. Да и бежать-то она не пыталась. Во-первых, братики. Во-вторых, куда?

Купец тогда подвес взял, не поглядел даже, знаками приказал снять все украшения, сложил их в кошель, что-то сказал, типа, что так сохраннее и соблазнов меньше некоторым, и убрал за пазуху. Айгуль не слушала. Что ж, если это цена их жизни, это очень хорошая цена.

Девушка поправила одеяло из мягкого войлока, укрывая младшего. Они, братики, даже во сне не могут находиться в покое. А уж когда не спят... Вот только сутки прошли, как избежали они позорного плена, а быть может, и смерти, а эти два маленьких шайтанчика уже носились по всему каравану вместе со своим сообщником, крупным щенком по кличке Карай, и строили разные проказы.

Росичи, когда слышали имя пса, качали головами, а смышленый Русланчик сказал, что на русском слово «карай» обозначает «казни» или «мсти».

Айгуль это понравилось. Хороший знак. Месть. Они обязательно отомстят, ее братики. Она их вырастит, всю жизнь положит, будет коровники чистить у этих росичей, но братиков вырастит, и они отомстят.

Когда напали на их стоянку, Айгуль получила выволочку от матери за то, что не смотрела за младшими братьями. Тимур и Русланчик, последние дети и единственные сыновья батырхана, удрали на реку. У старшей жены батырхана тяжелая рука, и лучше где-нибудь трусливо переждать ее гнев, например в ворохе ветоши, который неизбежно скапливается на стоянке. Потом женщины ветошь мелко порвут, помнут и набьют валики и жесткие, но долговечные подушки для сидения. Оттуда, из этой кучи, девушка всё и видела.

Как Багатур, доверенный соратник отца, вошел в шатер и вышел уже с окровавленным ножом. Тут же откуда ни возьмись появились люди в гяурской одежде, много кричали, много убивали, собрали весь скот, из людей не оставили в живых никого.

Бросили на месте побоища одежду и оружие росичей, Айгуль узнала это оружие и кафтаны. Еще два дня не минуло, как гостил у них русский купец Константин, щедро поделился солью, за которой ходил с караваном, одарил детей вкусным сладким медом в прозрачных сотах, отца оружием, а его жен красивыми платками. Айгуль, которая подглядывала за гостями через занавеску с женской половины шатра, тогда ничего не досталось, не по возрасту и не по статусу подарки от мужчин получать.

Потом этот ужас. Хаос, крики, кровь. А потом тишина зловещая, как казалось, бесконечная.

Айгуль ходила среди мертвых как привидение.

Обрывки одежды. Рассыпанные женские бусы. Островерхая шапка шамана, с собольим мехом, позабытая, в пыли валяется. Янтарем разлитая лужица меда. Над ней кружатся осы, тоже хищники, как гяуры, сами мед не делают, зато до чужого охочи. Айгуль в бессильной злобе шуганула ос.

Что делать теперь? Почему-то не было слез, отчаянья. Айгуль вспомнила, как рыдали женщины и царапали себе ногтями лицо, когда привозили их убитых мужей. Или когда уходили в мир иной их дети. Да она и сама долго плакала и причитала в прошлом году, когда навсегда ушла в иной мир бабушка, мать батырхана, почтенная Селим. Айгуль не по возрасту и положению было оплакивать покойных вместе с другими женщинами, но бабушка отдельно распорядилась в своей последней воле, и ее допустили.

Глава третья

— Жить, как говорится, хорошо!
— А хорошо жить — еще лучше!
Крылатая фраза советского времени

Обозник Лука трясся на телеге в самом конце растянувшейся процессии подвод с поклажей. Экий все-таки Костя везучий! Эх, не зря Лука к нему девять лет назад прибился, эх, не зря! Теперь самый главный Лука в обозе у купца! А всё почему? Не только потому, что сына-богатыря вырастил и всеобщее ему, Луке, уважение, а потому, что Лука и в обозе опыт имеет — как телеги построить, как тот обоз вести. Смекалка, конечно.

Так уж вышло, что уродился Лука последним ребенком, поскребышем, здоровьем не шибко дюж, телом не крепок. Но, видно, боги поскребли по сусекам, насобирали ума, что осталось от всех сестер да братьев, да вложили Луконе в голову. Для Луки не существовало понятия «так не делают», было понятие «не попробуешь — не узнаешь!». И придумок тех у Луки было множество — и простых, и сложных, и игрушек детских, и причуд воинских. Ведь и по военному делу тоже, чай, не лыком шит — и лубки наложить, и вывих вправить хоть скотине, хоть человеку, лекарь-то с войском да с караваном не ходит. А обозник ходит!

Лука вытянул тонкую шею и огляделся — чисто гусак со своим стадом. Всё спокойно. А то вона, всякое бывало, и отбиваться от татей приходилось, тут, конечно, выучка Луки просто неоценима была. Враз телеги развернуть да опрокинуть, добро потом и с земли поднять можно, а если сей момент о барахле думать — нечего потом будет и собирать, включая собственные головы. Со временем и команда своя в обоз подобралась, вот и ходили они не часто, раза два-три в год, с бывшим коробейником Костей, а ныне с купцом второй гильдии Константином Давыдовичем, за солью.
Как нашли те соляные пещеры, так и вовсе Лукоморье жить стало вольготно, сыто. Мужики вон по очереди на добычу соли ездят, копеечка неплохая перепадает. Костя — тот не жадничает, хотя эту… мо-но-полию на это дело имеет. В селе тож с этим продуктом изобилие. А есть соль в избытке — вот и нет голода. Это ж и огурчики засолить, и мясо, и рыбу, и капусту! Места-то богатые, и зверья, и рыбы много. А как люди Лукоморья с нелюдями знаться да кумоваться начали, еще поглаже стало. Только Лука-то не больно это приветствует. Не дело это, Богу Богово, кесарю кесарево, а крестьянину земля да доля.

Вон Фролушка, друг закадычный да соратник, с водяным знается, даже выпивает с ним, а евона Варвара белье на реку стирать носит — только носит! С вечера на мостках оставит, а поутру отстиранное заберет. Ишь, барыня! Нашла себе, понимаешь, прачную бабу, водяника женку. Всё одно это не дело! Вот у себя в семье Лука ни в какую бы не потерпел, если бы кто из его домашних с кромешниками якшался. Лучше уж те сами по себе, а люди сами по себе. Знамо, что реки молочные с берегами киселя овсяного только в сказках, а так даже на кромке не текут нигде. Трудиться всюду надо.

****

Утро, просыпается румяная дева Зарница, открывает свое окошко в мир яви, и вот уже первые лучи Ярила золотят землю. Подхватывает свой хвост месяц, спешит, не любит он встречаться с солнечным братцем.
В прибрежном тумане со смехом бегут в реку ундины, тоже не гож им свет Ярилы, больно жжет прозрачную кожу.

В лесу поднял морду кверху оборотень-перевертыш, волк. Стоит, воздух нюхает, последние новости читает.

Вот белка проснулась, дупло чистит. Мусор всякий из дому повытряхивала. Лиса с удачной охоты возвращается, добычу лисятам тащит.

Волк повернул лобастую голову — вот и дымком потянуло со стороны села, люди проснулись, печи да летние кухни топят. А это знакомый запах, ладушка милая печь топит. Волк удовлетворенно хмыкнул, почти по-человечески, и потрусил в сторону своей деревни.

В крепости Новой в терему на мягкой перине проснулась боярыня Поляна. Да мягче перины — рука мужнина, так сладко с мужем спать. Прилетел повидаться, сердешный, на два денечка, с самого пограничья людского прилетел на ковре самолетном. Десять лет назад, еще перед свадьбой, Марина Моревна, или Баба-яга, как тут ее зовут люди, сделала милому подарочек. Ковер самолетный, а потом, на свадьбу, скатерть-самобранку. Марина Моревна, морская королевна, — жена самого Стрибога, а тому, как известно, всё, что с воздухом связано, подвластно — и стрела летящая, и огонь горящий, и меха в кузне, и облака в небе. Так что ковер самолетный — плевое дело ему.

Утро Фрола-коваля по прозванию Чума началось не очень гладко. А заодно у всего семейства. Жена, Варвара, носила ребеночка позднего. И вот-вот разродиться должна была. И вот тут-то время и пришло, видать. Поясницу жуткой болью скрутило, аж взмокла вся. Бежи бегом, муженек, баню топить да мать буди, пусть чистое полотно готовит.

Пробуждается и болото с его обитателями, и омут речной с хозяином да семьей его, крутит река колесо водяной мельницы, уж спозаранку ворочает мешки с мукой да зерном старый мельник с юным помощником. Скоро помощник совсем в силу войдет, можно и на покой уйти будет, пора б уже, да привратники не каждый год родятся, и даже не каждое десятилетие.

Глава четвертая

…Но в это же самое время находятся люди,
которые из всех достижений человечества
облюбовали себе печку! Вот как! Славно, славно!
к/ф «Калина красная»

— Тише, тише ты... Не пихайся!

— Сам не пихайся! Вот ушат перевернется — будешь знать!

— Если ты своим задом не будешь елозить — не перевернется!

— Ой! Крыша ползет!
— А я говорил! Тикаем!!!

Соломенная кровля постепенно двигалась вниз, увлекая с собой и двух смуглых мальчишек, и большой ушат с водой, уж неизвестно какими трудами затащенный на крышу. Внизу тоненько скрипнула дверь.

— Эт-то что-о-о ту-у-у... А-а-ах!

Ушат с водой все-таки перевернулся, обдавая незадачливого Неклюду грязными брызгами. За углом дома послышался стремительный топот босых пяток.

— Эх, жаль не на голову!

— Ничего, ему и так досталось! Тикаем! Тикаем!

Старший из сорванцов чуть не споткнулся о какой-то серый кулек за домом, вроде как даже и живой, но рассматривать было некогда, Неклюда уже вопил на всю деревню, сообщая о состоявшейся проказе:

— Убили! Зашибли до смерти, супостаты!

«Супостаты» благополучно сбежали.

Неклюда лениво почесал живот и направился в избу. Надо ведь и в поле идти, а то со вчерашнего что-то разморило не на шутку. Вот ведь экая несправедливость! У кого-то ужо всё и посеяно, и посажено, а у него и конь не валялся! Кому-то помогают, а он, Неклюда, как лишний! Вот эти бесенята! Нет чтоб натаскали воды — так оставьте у дома, или уж хочется полить — так полейте огород! А то ишь, баловаться!

За домом серенький кулек крутанулся и превратился в маленького ладного мужичка. Только одет плохо, да узелок у груди держит. Домовой с грустью взглянул на обветшалую избу, еще раз вздохнул и тихонько пошел к околице.

— Ты куда ж это направился?

Пестрая птичка, похожая на сойку, склонила набочок голову.

— Э-эх! Да куды-нибудь! — горестно вздохнул домовой. — Нету больше моих сил! Нету! — Он в сердцах бросил узелок на землю. — И так один остался! И овинники ушли, и банник! А ему, лентяю толстобокому, всё нипочем! — Домовой погрозил тощим кулачком в сторону избы. — Ужо вона будет тебе! Лодырь! Сам такой, а хозяйка еще хуже! Изба не метена, пол не скоблен, что стол, что огород — всё едино, репу сажать можно!

Скотины нету, да и была бы — с голоду б передохла! Солнце же вона, встает, а эти лежебоки еще дрыхнут на соломке! Зато вчерась ох как песни-то пели! Сам — не дурак вроде, и руки на месте, вчерась печь барыне класть закончил, да кто сейчас печи кладет? В поле надоть! Но энтому лодырю Поляница не указ! Он печь сложил, грошики получил — и к Мирону. У Мирона его тож не очень привечают, шкалик купил — и домой. Меланья пустой репы запарила, вот и сидели вечеряли. Песни пели, а потом на судьбу свою жалились. Птица заинтересованно повернула голову.

— Ась? Чего жалились-то? Да, вестимо, всё тоже. Что одни-одинешеньки на старости лет, что Макошь детишек всех прибрала... А кто им Род? Нечего было сиротку на погибель отправлять. Макошь того не любит.

Да... Вот уж десять лет минуло, как решил Неклюда избавиться от племянницы-приживалки, свез ее в лес, тьфу, пакостник. Всем-то в деревне сказал, что Василиса сама в лес пошла да заблудилась, а я-то знаю, я-то видел! Тьфу, пакостник! Только Макошь-то всё знает, и вместе с сироткой евоный сынок старшой убег. Да, я видал и не остановил — да! Ибо рядом с таким гнильем и доброе гнить начать может! Вот и сбег Федорка.

А Макошь — она всё видит. Как ни убивались по старшему сыну Неклюды, но так и не поняли неправды своей.

Вот Макошь остальных деток к себе и прибрала, остались они одинешеньки. И хоть тут бы подумать, сиротку какую в дом взять, ан нет! Всё куска лишнего жалеют. Да всё жалеют так, чтоб, значит, поработать поменьше. Тьфу, лодыри! Я уж сколько мог за домом смотрел, и мел, и печь чистил, а всё едино. Не видят, не хотят. Ну их. Уйду я!

— Да куда ж ты пойдешь? Не зван — не ждан? Тебе ж так негоже?

— А вот выйду за околицу да помру... Всё лучше, чем так мучиться! — Домовой присел на узелочек и пустил скупую слезу.

— Ой-ой... — покачала головой птица. — Ну негоже так, негоже. — Это твой дом, и твоя доля в том есть, что хозяева у тебя такие! Видать, ты где-то недосмотрел! Больно уж ты добрый! Мел он, печь чистил, ты бы лучше хозяйке кой-что начистил, чтоб не смела в постели до рассвета валяться.

— Ага, я как-то пытался ее придушить, так она, курва, мне попом пригрозила!

— А чего душить-то? Ты домовой или кто? У тебя что, клопов нету?

— Нету... Даже тараканов нету, им жрать нечего...

— А ты заведи! Клопам, им завсегда есть что жрать, особливо тех, кто в кровати полеживает.

— Э-э-э... — Домовой почесал бороду... А жизнь-то не такая и мрачная...

— И ты, это, брось эти штучки, — между тем продолжала птица. — Ты молод еще, ста лет нету, за околицу он собрался! Место славное, дом поправить можно, еще лет двести проживешь, а потом и хозяйкой обзаведешься. Земля тут хорошая, червячки жирные, значит, хозяйство хорошее справить можно. А что хозяин такой паршивый, дак у людей век не долог...

У домового от работы мысли аж шапка съехала на затылок. Это ж... М-да... клопы! Вот вы у меня попляшете, ленивые хозяева, вот попляшете!..

****

Позолотила чистым светом Зарница поля, крыши домов, благословила вместе с подругой Поляницей рачительных хозяев, что уже в поле вышли, попробовала лучиком пробраться сквозь рассохшиеся ставни лентяев, что еще не проснулись, и пошла дальше рассвет дарить.
А на яви наступал белый день.

Глава пятая

Натопить русскую печь — это еще то дело. Надо выложить дрова колодцем, посерединке покрошить лучину да бересту, разжечь. Потом вовремя трубу закрыть — чтоб и жар прочь не вылетел, и не угореть. Летом печь раз в три дня топится, а то и раз в неделю. Стряпать можно и во дворе, на летней печке, где и варенье сварить, и репу запарить. Но большую печь всё одно топить надобно. Перво-наперво это хлеб, его на летней кухне не спечешь, второе — это белье стирать: как хлеб пекут, так в тот же день и стирают, варят белье со щелоком да с золой, а поначалу замачивают, а после несут на реку мыть. Еще холсты льняные поварить можно, чтоб помягче полотно было…

Катерина, жена Луки-обозника, своими холстами славилась, тонкие они у нее выходили, белые-белые и мягкие. Не только семью одевала, но и купцам заезжим да местным сбывала свой товар. А тут еще талант у дочери средней открылся — вышивает страсть как хорошо! Даже денег не жаль на шелкову нитку! Такие узоры Любава вышивает, аж глаз завораживает! Эх, жаль, девка. Замуж выскочит — и всё, а поймут ли в семье новой, что ее, Любавы, талант — не в поле спину гнуть, а за пяльцами сидеть? За одну вышиту ей рубаху мешок зерна дают, а за кафтан аж два! Но народ-то каждый своим умом крепок.

Катерина подналегла на тесто, вымещая на нем неудовольствие от несправедливости мира. Все-таки дочь ближе сердцу материнскому, и дочь всё равно мать послушает, в то время как сын к жене будет ближе. Как известно, ночная кукушка всех перекукует.
Женщина с силой шмякнула тесто об стол. Добрый хлеб будет. Даже ни лебеды, ни мякины не добавляла! А Любава… что ж, доля такая.

Правда, уж восемнадцатый годок пошел девке, но не невестится чего-то. А на последних сватов доченька так глянула, что смело их со двора вместе со свахой. И жених вроде не урод, да и не лодырь… Какого такого королевича ждет девка? И где он ее повстречает? У окна за вышиванием? Или в лесу, когда по ягоды — по грибы ходит? А то ведь боле и не бывает нигде, гулянки деревенские ей скушно, ярмарка шумно… Вот как тут девку замуж отдать?

Лука уж спрашивает, сватали ли Любаву? Готово ли приданое? Как будто лишний кусок у него дочь ест! А приданого там аж два сундука полных, не у всех, ах, не у всех на селе такое приданое! Кроме кружева, полотна, перин пуховых, там еще грошики серебряные лежат! И не мало!
Катерина вздохнула и опять со злостью шмякнула тесто, в окно взглянула: что это там гуси расшумелись, чай идет кто?

Баба наскоро вытерла руки да пошла быстренько через сени на высокое крыльцо гостей незваных встречать. Сердце удар пропустило: с добрыми-то вестями не ходят в такое время, «большухи» стряпаются, молодухи в поле иль, как вон Любава, по ягоды, не время по соседям бегать.
Скрипнула высокая калитка, и во двор явилась… Батюшки! Сама Толстая Марыська! Водяника местного женка!

Марыську, в отличие от речного хозяина, на селе знали хорошо, даже привыкли к ней. Можно было ее и на ярмарке иногда увидать, да и на селе или в лесу. В отличие от своего мужа, Марыська прекрасно себя чувствовала что в реке, что на суше. Поговаривали даже, что мать у нее людского роду была, да с болотником спуталась, понесла, а как ребеночка родила — так тому дитя и подкинула. Где тут ложь — где тут правда, не разберешь, но что Марыська не простая баба — это точно. Внешне вроде и обыкновенна молодка, только очень гладкая. Волосы с зеленинкою под кику убраны, не видать, остальное всё как у людей, статная баба, даже румяная, грудь такая, что чарку ставить можно — не опрокинется! Сарафан завсегда нарядный, да рубаха чистая. Только вот если она подол-то сарафана подымет, тут-то и видно, что ни шиша она не баба, а как есть нечисть болотная! Ибо ноги у нее пониже колена переходят в утячьи лапки, красные, с перепонками.

Ввалилась Марыська в калитку задом, только по сарафану да по особой, не как у местных, кике Катерина ее и узнала. Ну еще по заду широкому, такой зад сельским бабам чтоб наесть, год безделья надо.

Марыська кого-то упорно тащила во двор, что-то выговаривая.

Великая Макошь да пресвятые угодники! Катерина уронила руки вдоль передника.

Это ж Любава с ней! Да в виде каком! Мокрая, простоволосая, в сарафане поверх мокрой рубахи напяленном, и в тине речной вся.

— Да-а-а что-о-о ж это такое де-е-елается!.. — начала голосить Катерина, но была быстро одернута Толстой Марыськой:

— Что голосишь? Хочешь, чтоб всё село прознало? Мало того, что Варвара, Фролова женка, видала нас, так еще ты своими воплями всем поведай, что дочь твоя топиться бегала. Дура.

Катерина захлопнула рот и вытаращила глаза.

— Как так? Топиться? Почто? Ах, если Варвара видала, то точно всё село прознает.

— Может, и не прознает. Я ей сказала, что типун на язык посажу, ежели сплетничать о девке… хм… будет.

— Ах, Люба-а-авушка! Да чего ж ты, дитятко?! А… а чего ж это, Марыся, ты так хмыкаешь, когда о ейном девичестве говоришь? Люба? Любка?!

— Что «Любка»? — Любава отерла мокрым рукавом ил с лица. — Всё равно утоплюсь!

— Щ-щаз-з-з! Только тебя мне в реке и не хватало! — притопнула утиной ножкой Марыся.

— Значит, в бане угорю! — упрямо выкрикнула Любава.
В бане подскочил банник, ударяясь кудрявой макушкой в верхний полог, с грохотом посыпались на пол шайки.

— Да! Вот баннику это в радость будет! Да он тебя теперь и в мыльню не пустит, сердешный!

«В корень зришь, Марысенька, в корень! — Банник аккуратно расставлял по местам шайки. — Вот оно мне надоть тут? Душу неупокоенную иметь? А то и две? Надо до овинника добежать, пока они там скандалом заняты, да предупредить, что у нас тут дура убийственная завелась, как бы к нему вешаться не отправилась, путь настороже будет».

Маленький кудрявый мужичок в войлочной шапке да в белом исподнем осторожно выглянул во двор.

— Доченька! Да что ж такое-то! — опять в голос тем временем взвыла Катерина.

— А ну! Цыть вы! А ты, недоутопница лядова, марш домой! — Речная хозяйка хлестко шлепнула Любаву пониже спины. — Лучше вон самовар поставь да медку достань!

Глава шестая

— А-а-а-ах! Пресвятая Богородица, благословенная Макошь… Все святые угодники! Больно-то как!
Варвара, время от времени выгибаясь дугой, лежала на спине на лавке в жарко натопленной бане, крепко уперев ноги в верхний полог.
Варвара рожала. Рядом хлопотала мать. В уголочке за печкой, мелко трясясь, притаился банник, ох, лишенько…

Ребеночек на свет не торопился, и совершенно напрасно, силы у женщины на исходе были.
Вокруг бани с причитаниями суетливо бегал муж, Фрол Чума:

— Может, чем помочь? Мать! Что она там? Почему ты молчишь? Почему она кричит? Воды принести?
Мать Варвары была высокая сухопарая старуха, которую в деревне прозвали Куть, начисто забыв крещеное имя Захария. Да по имени ее и не называл никто, хотя побаивались и даже говорили, что Куть черт-те с кем знается, ибо ведет хозяйство справное, держит двух коров, овечек, и всё одна… В ее-то годы!

Куть промолчала, а вот Варвара, услыхав, разразилась в адрес мужа неприличной бранью:

— Да что ты там сикатишь, аки петух с башкой отрубленной! Что ты, отрясина, в бабьи дела лезешь?! А-а-а-ах! Не ляд тебе в бабьи дела лезть, корову подои! Корова с утра не доена! А-а-а-а! Мама! Скажите ему, пусть воды принесет да утопится к бесам! Всё! Не дам ему боле!!! В жизни не дам!!! А-а-ах! Пусть хоть мхом там всё зарастет!!!

— Тятя!.. — Младшая Оленка, пять годков только сравнялось, дергала Фрола за рукав. — Тя-а-ать, а чего мамка тебе не даст? Медку? Аль молочка? Да я тебе принесу, тять, я знаю, где она медок прячет…

— А?.. Где?.. Где медок? — Фрол, плохо соображая, вылупился на свою любимицу как баран на новые ворота.

— В подполе, за кадушкой, — ответил бесхитростный ребенок.

— За кадушкой? А! А зачем? Оленка! Ты бегом бежи до тетки Степаниды и кличь ее скорее сюда, скажи, что мамка разродиться никак не может… Беги, доченька, беги…

Засверкали в пыли босые пяточки, хлопнула калитка.

Фрол огляделся, одним махом переставил огромный ушат с водой к самой бане, вторую часть совета аль распоряжения женушки — утопиться — проигнорировал, мало ли чего баба в бреду скажет. Чего злиться-то. Прошелся кругом по двору и в полном бессилье опустился на крыльцо.

Какое же это мученье, когда ты, здоровенный мужик, быка одним махом можешь прибить, с десятком воев справиться, дикого зверя голыми руками порвать, а вот своей ладушке даже в малости помочь не можешь…

Со стороны бани донесся еще крик… Фрол подскочил и еще один круг быстрым шагом сделал. Их хозяйство близко к реке стоит, и баня, и кузня… Лучше бы как у всех, подальше… И тут же устыдился таких мыслей. Больно ему, видите ли, слышать жены стоны! А ей не больно?
Варварушка… ладушка, ведь семерых уж деток родила, это поскребыш, восьмой. Уж и не думали, что так… Старшая дочь уже внуками одарила, а тут… Поначалу-то сам гоголем ходил, эко вон! Сын будет! Кто ж думал-то? Прежде детей Варвара рожала легко, как бы промеж делом, и в поле, бывало, не раз.

А тут… Ну, точно сглазил кто-то. От бани опять донесся крик или даже рык и еще раз крик, только громче и звонче. Фрол машинально взял какую-то железяку (как потом выяснилось, Зосим заготовку для серпа принес) и легонечко так в клубочек ее смял… Кинул в сторону и решительно зашагал в сторону бани.

То ли в роли повитухи себя попробовать, то ли утопиться, то ли… воды еще принести.
Дверь бани распахнулась настежь, чуть было не треснув Фрола по упрямо наклоненной вперед башке, вышла Куть с синим младенцем на руках, не чинясь трижды окунула его в притащенный Фролом ушат, что-то шепча и приговаривая, потом замотала в чистую беленую холстину и сунула на руки Фролу.

Всё это молча, по своему обыкновению. Развернулась на пятках и пошла обратно в баню.
Фрол украдкой развернул полотно, неловко придерживая младенца одной рукой, заглянул… Парень!

Сын!!! И завопил радостно:

— Сы-ы-ын!

Младенец, доселе молчавший, видно находясь в недоумении после бесцеремонного холодного купания, ответил ему мощным басистым ором.
Из бани тут же донесся полный сил голос Варвары:

— Вот ведь точно отрясина! Собака серая! Вот ведь так и стоит, балда, у бани с младенчиком в лапах! Да еще наверняка поглядеть полез, пацан аль девка!

Она что, сквозь стены видит?

Варвара еще что-то кричала и, по всей видимости, приказывала матери «пустить ее, Варвару, ибо корова не доена и муж криворукий младенчика расшибет».

— Оп, оп, сына, пойдем в дом! Ну их, баб!

Глава седьмая

Бежит вперед лесная тропка, сбивают пыль босые ступни, путаются ножки в полах сарафана. Власа, или, как все домочадцы ее зовут, Власенька, обернулась назад, поправила перекинутые через плечо лапоточки, обмоточки-то аккуратно спрятаны за пазухой.

Не разрешает воструха-старшая босой ходить, но так ведь хочется! Пробежаться босиком по мягкой пыли или, еще лучше, по травке мягкой! Поэтому, едва отойдя за огород, Власенька сняла обувку и побежала дальше, одной рукой лапти придерживая, другой — узелок с пирогами да крынкой молока. Это Федору.

Девочка потрогала рукой еще теплые пироги, первый раз сама пекла, понравятся ли? Вестимо, Федор скажет, что нравится, он и лягушку из ее рук съест и скажет, что понравилось.

А на самом деле? А вдруг не получилось? Воструха похвалила, домовушка только хмыкнула, но от нее-то похвалы как снега летом ждать. Строга... Воструха-младший целое блюдо слопал и прихваливал, ну, этот что не вкусно не буде кушать. Корогуша бы правду сказал, но у корогуши свои заботы, другим не внятные. Второй день на дворе не кажется. А день-то как хорош! Солнце гладит, не печет совсем! Птички поют, цветы распустились! Только бы и гулять... Но в последний месяц весны, травень, все товарищи по играм при деле. Посевная.

Даже Федор и тот помогает дядьке мельнику огород городить да репу с капустой сажать! А Власу не взяли. Свой-то огород на выселках она быстро высадила, правда, чего таиться, полевички мелкие помогали. Так вроде сделано всё, полевички к тетке Степаниде побежали помогать, а ее, Власу, опять не взяли.

Тетка Степанида одна огород садит, все парни у нее, аж четверо, и все как на подбор. Власенька улыбнулась, вспоминая степенных и рассудительных погодков тетки Степаниды и дядьки Рогдая, хотя старший, которому почти десять годочков сравнялось, уже нет-нет, а огрызается. Видать, перекидываться начал, кровь свое берет, говорит дедушко Мороз, или дед лесной, как еще его величают.

Живут они, дядька Рогдай с семьей, тоже на выселках, почти на кромке, между крепостью Новой и мельницей. Рогдай-то у воеводы служит, а тетка Степанида — травница да ведунья. Говорят, раньше-то в деревне жила, а как за дядьку Рогдая замуж пошла, так обосновались они на выселках. Их в крепость жить звал сам воевода, да Рогдай уперся, а богатырь Славен его поддержал, тесно, дескать,

Рогдаю в стенах крепости будет. Разгуляться негде. Власенька даже фыркнула в кулачок. Знамо тайна! Разгуляться!.. Ага. Знаем мы, как перекидывается Рогдай в серо-бурую шкуру. То-то мясные пироги с зайчатиной у Степаниды не переводятся. Вот и старший, Яшка, начал охотиться.

А вот тетка Стеша не перевертыш. Она только с виду строгая, а вообще добрая очень, как и жена Славена, Полюшка. Та вообще всех детишек любит и привечает, своих-то нет покуда. Вон Федора-то и счету, и письму научила и греческому учит. А Власу нет! Потому-что она де-е-евочка. И ей, Власеньке, это не сподобится! Домовушка так сказала! Но Власенька сама счету научилась, Федор помог, уж он-то ни в чем ей отказать не может. Девочка тепло улыбнулась мыслям о друге.

Давеча вон на болото по ягоду ходили с подружкой Софой, Власенька там бойко считала, даже дядька болотник подивился, как ловко у нее выходит! А вот дядька водяной насупился, так как надуть хотел тестя на пару мешков чего-то там, но всё мирно обошлось, болотник и так ему эту пару мешков отдал. Поговаривают, что дюже любит зятя болотник и очень боится, что вернет тот ему доченьку в один прекрасный день. И всё болото вместе с ним боится тоже.

Только непонятно, чего они там боятся? Видала Власенька эту Марысю, хорошая такая тетка, простая. Жемчуга речного Власеньке подарила, плавать научила, Власенька теперь как рыбина, полегче пацанов Степанидиных плавает и даже нырять до дна умеет! Только Софа лучше нее плавает и ныряет, но тут-то нечего завидовать: тетка Марыся Софочке мать родная, а дядька Вадик отец. Только вот живет Софочка у дедушки болотника, и то не в дому, а в избушке на берегу болота.

Одна из болотниц по секрету подружкам рассказывала (балаболки эти болотницы), как привезли трехлетнюю Софочку деду на болото. Тогда и имя другое у нее было, это дед ее Софочкой назвал в честь своей единственной и любимой людской женщины. Марысиной матери.

Это ж потом у тетки Марыси стало по трое-четверо деток рождаться, а в первый раз и ходила она долго, и родила точь-в-точь детеныша человеческого!

Только ма-а-аленькие перепоночки промеж пальцев на ножках. А на ручках и вовсе нет... Глазки синие-синие, как у дядьки Вадика, вот и всё сходство на этом с родителями. Зато дед как увидал внучку, аж прослезился. «Ну вылитая Софочка, лярва бессердечная... И меня тогда бросила, и ребеночка подкинула», — расчувствовался дядька болотник.

Как завороженные, слушали подружки, сидя на крылечке избушки Софиной, том, что на болото выходит, как привели родители трехлетнюю доченьку.

С рожденья девочка была слабенькой, кушала плохо, плавала вяло, а третью зиму вообще еле-еле пережила, всё всплывала в полынью, воздуху хватить свежего. Позвали речные хозяева Степаниду, и та сказала: «Как так получилось, это только богам ведомо, но родилась у вас почти чистая по крови человечка! Есть особенности малые, под водой может пробыть долго, но сие ей не обязательно и даже вредно́. И век ей отпущен недолгий, человеческий». Попереживали родители шибко, хоть и было уже к тому времени у них двенадцать детишек, но Софочка первая, да и детки как пальцы: какой ни отрежь — больно.

Дядька Вадик сказал: раз уж так боги придумали, пускай человечкой дочка век свой живет, неча в омуте иль в болоте сидеть!

Тетка Степанида к себе хотела Софу забрать, воструха с домовухой к себе, на выселки за кромку, но дед болотник бараном уперся: «Не отдам внучку! Пусть при мне живет». А чтобы из одной сырости в другую дитя не тащить, вот что он удумал: кликнул мужиков с села, благо сельские уже признавали кромешников. Еще, конечно, не так, как сейчас, что, бывает, и свадьбы гуляют вместе, но уже не дичились, как раньше. Мужики быстро избу срубили, болотницы мха натаскали, дедушка Мороз сам печку сложил.