Лукоморье. Там в краю далеком

Предисловие

– Тридесятое царство, – высокий худощавый мужчина, с абсолютно лысым черепом, и полным отсутствием растительности на костистом лице, поставил на тщательно прорисованной кате значок рунами, обозначающий число «тридцать» – Роское государство… – начертал он еще несколько рун, обозначая название – исключительное место, благословенное Творцом Миров!

Мужчина посмотрел на стальное перо, которым выводить руны гораздо удобнее, чем гусиным, и продолжил писать на карте обозначения и названия:

– А это у нас, Лу-ко-морье. Край дивный и чудесный. Кромка мира тут очень близко проходит, вот тут, и тут… от того испещрено оно дорожками неведомыми, как хороший сыр дырками… Вот, тут еще один проход… А начертил эти проходы, к слову, как и карты мира разные один метаморф. Разгильдяй и гуляка по сути, но очень талантливый: видит он не только землю и воды, но и то, что под землей скрыто, и под толщей воды находится. И дорожки неведомые, тоже видит, и на картах обозначает, не на тех, что для людей; для людей только то, что в недрах, под водой и на местности. Талантливый чертяга! Дай ему творец долгих лет жизни, не бессмертный он… Так, а где тот проход на кромку? Ага, как раз там, где росичи новую крепость поставили, чтоб против гуяров оборону держать. Хорошее место, ничего не скажешь. Умно, царь батюшка, умно… А еще умно то, что ты, волей своей порядки там не строжишь, старых богов не теснишь… Да и как их притеснишь, коль некоторые из них там обосновались прочно? Тот же Велес. Старый бог, попробуй его потесни? Или Авось бесшабашный. Лада красавица… Даже Перун стал заглядывать да присматриваться, как дружина воеводская там встала. И то верно, где дружина – там Перун. Что? Велес? Велес испокон веку то место облюбовал. Но по сути то, какой он бог? Просто изначальный житель этого мира, один из множества, Творцом Великим поставленных охранять тот мир, учить людей и нелюдей мастерству, наукам… Не все, конечно, в Лукоморье тянуться, Стрибог великий, основатель династии ветров, тот в Лукоморье только гостит, несколько месяцев в году… А вот Фейри, красавица…в дивный край наведывается изредка… Красавица Фейри, даже смешно, если трезво глянуть. Красота в глазах смотрящего. Это точно про неё сказано. Если бы все видели её глазами мужа, затмила бы даже красавиц Олимпа… История? Да простая история: встретила своего принца Гвидона, влюбился он в Фейри без памяти, та взаимностью ответила, он князем на её острове сделался, живут с ним в любви и согласии уж долго, очень долго. Люди, а Гвидон человек чистокровный, не живут по нескольку веков, разве что такие исключения как я. Но я великий волшебник и чародей, маг. Гвидон то? Фейри выпросила, иль ещё как-то уговорила Морену, я с ней тогда ещё не знаком был, создала та волшебный сорт яблони, что делает яблочки молодильными, такими яблонями на острове у Гвидона целый сад высажен.

Мужчина, продолжая отмечать что-то на карте, разговаривал с невысоким человечком, которого сразу и не заметишь. Хотя, какой право, человечек? Первый помощник владыки Медного царства был настоящим лепреконом, то ли живое существо, то ли дух.

– Была ли то задумка творца, или случилось само собой, что люди переплюнув всех прочих, если не живучестью, то плодовитостью, многих вытеснили на кромку, или вынудили прятаться да скрываться? У него не спросишь… Однако вот и наше царство Медное, по сию пору пополняется новыми подданными: орками, гоблинами, остроухими заносчивыми альвами, потомками той самой Фейри и мужа её, трудолюбивыми и хитрыми гномами, и даже людьми. Люди-то, те, кои силу имеют, страшно им жить в том мире становится, вот и уходят… Как и те же ране перечисленные нелюди. Не все конечно. Вот к примеру семейство, которому принадлежит метаморф картограф, или оборотни, как сами они себя называют перевёртыши, и те и другие уходить не хотят, прячутся, маскируются, но живут и далее в том мире, который всё больше захватывают люди без дара магии… хотя нет, семейство метаморфа не маскируется, но у них в роду все сильные волшебники, и с ними просто побаиваются связываться… знаешь, с другой стороны глянуть, и среди бездарных к магии людей, встречаются личности, прямо скажем, не ординарные. Взять того же царя Ивана, того, кто невесту свою из моего дворца «спасал». Лопух лопухом, казалось бы, но в любви своей возмужал, многие трудности прошёл – тут Кощей потёр челюсть – нет, Патрик, ты не подумай, я не злопамятный… И девица та, Настасья, кажется? Хорошая пара была царю Ивану, долго они прожили душа в душу. С помощью братьев Ивана, хваткие мужики были, разбогатело царство, а сам Иван не церемонился соседние княжества присоединять, путём вовсе не мирным. До старости лет всё перед женой выпендривался, какой он завоеватель шибкий. – Кощей усмехнулся – но что есть, то не отнять, крепкую державу потомкам оставил… Так, Патрик, давай-ка ещё морские карты глянем?

Сей муж, единственный и бессменный властитель Медного царства, носил прозвище Кощей, что означало прозвание человека скупого, и склонного к стяжательству. Надо сказать отчасти то было правдой, так как Кощей разбазаривать золотые, серебряные, и даже медные деньги не любил, а любил их пускать в дела разные, тем самым преумножая своё богатство и благосостояние своего народа.

Медное царство и звалось медным потому, что почитай все крыши домов были медью крыты, а вовсе не потому, что возлюбленная Кощея, уж несколько десятков лет жившая с ним во дворце, была хозяйкою Медной горы.

Говорили, правда, шепотом так, как вслух такие вещи говорить просто не прилично, та самая медная гора была подарена красавице Морене, самим тёмным владыкой подземного царства – Царнибу, в знак большой любви.

Ну, мало ли что говорят? Ведь и сама Морена из тех же изначальных, и почитают её, как богиню, темную, правда. Ведает она болезнями, забирает души, что от тех болезней тело покидают, а может и не забирает, а души сами добираются до места своего упокоения, ведь если бы было то так, не было бы времени Морене сидеть в своих покоях, да придумывать новые яды, да зелья от тех ядов. Только бы, что и делала, души собирала.

Часть первая.

Любопытство не порок

Больше всего люди интересуются тем, что их совершенно не касается.

(из рассуждений Евпатрида Собакина)

А в тридесятом царстве, в краю Лукоморье, в усадьбе барина Лисовского жизнь шла своим чередом, в Новой Крепости своим, а у вольного крестьянина бывшего войскового обозника Луки — своим.

Недавно семнадцать годов минуло, как обосновался Лука со своим сотоварищем, Фролом, за буйный в битве нрав прозванным Чумой, для врагов конечно, в этом краю дивном. Отслужив верой и правдой царю батюшке пятнадцать положенных годов, получили оне наделы землицы, как положено, оженились оба на девках пригожих да любимых, и стали жить поживать, да добра наживать.

Умный надеется на голову, сильный на силушку, а на что надеяться бедному Луке, коли Господь, если уж и наделил его чем, так плодовитостью. К своим неполным пятидесяти годам Лука имел восемь ребятишек — старшему сыну, Вадьке, уж шестнадцать сравнялось, младший едва ходить начал, да ещё двоих дочерей уже, слава богам, по осени замуж выдадут, а жена, дай Макошь и пресвятая Богородица ей здоровья, опять на сносях...

Этим ранним утром Лука уже успел побывать в церкви у отца Михаила, свечки поставить, истово помолиться, а теперь потихонечку крался старым богам требы положить. Ничего зазорного! Это они, боги, пусть там наверху разбираются, кто выше, а он, Лука, человек маленький, на всякий случай и тех уважит, и этим помолится. Тем более что видно: боги как-то не сталкивались промеж собой и Луку ещё до сих пор в двуличии не заподозрили, не наказали, а, наоборот, усиленно помогали с обеих сторон — дети здоровы, да и из всех рожденных не умер никто, тоже дело, можно сказать, небывалое.

Сыновья опять-таки — помощники и в поле, и в обозе. Скотина не болела, урожаи были добрые. Вадька только вот, стервец, в Новую Крепость сбежал, подвигов ему ратных хочется! А землю, землю-то кто поднимать будет? А боярин, Иван Данилыч, вместо того, чтобы вернуть паршивца своим словом, ещё бумагу ему подмахнул! Это ж угораздило Луку припереться к нему, когда они с барином Лисовиным удачную охоту обмывали!

— Богаты-ы-ырь, богаты-ы-ырь, — тряся редкой бороденкой, передразнил недосягаемого воеводу Лука. — За царя-а-а, за Рось би-и-иться хочет! А за урожай? За урожай кто биться будет? — Лука погрозил сухоньким кулачком. — Для того ли богатыря рóстили?
Ну, как бы то ни было, своими руками судьбу парню справил, боярин воевода тут же Вадьке бумагу написал, что мол значится он отроком при дружине боярской, на полном батюшки царя обеспечении. Подмахнул завитой подписью и песочком присыпал, а ещё Лисовин, не иначе, как с пьяных глаз, лично пообещал пацанёнку всё облаченье справить, за свой личный кошт.. И слово, кстати, сдержал: и сбрую конскую подарил. И седло. Конь у Вадьки тоже есть, поднатужились, и коня купили. Как дружиннику, пусть и отроку без коня? Тем паче, что седло и сбруя есть. Не самому же в неё рядится? Смехота.. Лука приосанился, вспоминая, с какой гордостью шёл по селу с сыночком, Вадькой, в фо-о-орме... Отцу гривну дал на шкалик. Матушке платочек... Да, Вадька живет не тужит, в личных денщиках у боярыча молодого, Славена служит. А тот и рулём раз в две седмицы одаривает, и за науки всякие с собой рядом сажает и ратному делу учится парень.

Сам то Лука служить пошёл, когда годов ещё меньше, чем Вадьке сейчас, сравнялось. На пару с дружком тем же Фролом. Были оне из крепостных смердов. И обоим очень хотелось вольно жить, самим свою землю пахать. Фрол то сыном кузнеца был, семьи крепостной, но зажиточной грамоте вместе обучались в приходской школе, Фрола родители работой не неволили. Потому, как достаток был в семье и рабочих рук хватало, а до Луки пьющему отцу дела не было, иногда и покормить сына забывал, если бы не старая знахарка, которая привечала Луку, сироту жалеючи, может и не выжил бы.

И вот, вызнал где-то Фролушка, что ежели крепостному отслужить в армии царской, получит он вольную, да ещё надел землицы в порубежье. В армию царскую брали с восемнадцати годов, но Фрол был здоровый и рослый, а Лука хоть и мелкий, и худощавый, но зело грамоте был учён, и уже тогда многие снадобья ведал, так что взял и записал их приказчик служивый, не глядючи. Фрол то и лошадей ковал, и в сраженьях бился, зело бесстрашный был, и ни какое оружие его не брало. Там и получил он своё прозвище, прилипшее на всю жизнь. А Лука, умение счёт и учёт весть, редкую смекалистость, да знание трав и снадобий, попал в войсковой обоз, сперва подручным, а спустя шесть лет занял место ушедшего в отставку старшего обозника. Было ему на ту пору всего двадцать лет.

Мотало их с царским войском по всему государству, по всем порубежьям, но когда осталось служить пять лет, всего-то треть срока, занесло их правое дело в Лукоморье. Луке-то сразу край этот приглянулся, а Фролу девка крестьянская Варвара, жила она с одной матерью, бабой нрава крутого и строгого. Варваре той едва четырнадцать годков сравнялось, но была она уж статная, да красивая. Любовь промеж ними с Фролом приключилась и Варвара ждать милого пообещалась, а матушка её сказала, что вожжи-то, вон, под стрехой висят и девку она сбережёт для Фрола во чтобы то ни стало. Дождалась. Свадьбу вместе друзья играли, Луки Катерина, хоть и постарше Варвары была, но станом тонкая, голосом звонкая, певунья – заслушаешься. Глазищи огромные, зеленые. Когда из Лукоморья войско уходило, Катерина сама к нему, Луке подошла, и сказала, что мол лучше неё Луке жены не сыскать, и что она, Катерина, уж и родителям сказалась, что кроме, как за Луку, замуж ни за кого не пойдет. Будет его ждать. И тоже, дождалась. И вправду, не раз потом вспомнил Лука слова жены, и полностью с ней согласен, что лучше ему жены было не сыскать…

Меж размышлениями крестьянин углубился в лес, без страха, чего там, дорожка-то знакомая. Дело тайное, суеты и лишних глаз не терпящее, но сегодня в лесу прям, как вече на площади! Сначала Манька, Лисовская дочка, бесстыдно задрав подол, сверкая белыми коленками, как коза пронеслась в сторону городской ограды.

Лесной дом и его обитатели

Абра, мабра, кдабра! А сейчас надо обязательно дунуть.

Если не дунуть - никакого чуда не произойдет!

(из репертуара одно ярмарочного факира)

Петляя тропка вывела через мостик к выселкам — не огороженному забором хозяйству, только крыша терема с окошками да высокий овин. Степанида окинула окрестности цепким крестьянским глазом, заметив и распаханную полосу земли с колосящейся рожью, и коровьи лепёшки. Обжито, значит. И хозяева рачительные, чуть свет скотину выгнали. Рогдай, оборотившийся в человеческую ипостась, приостановился, пропуская женщину вперёд , давая тем самым понять: там безопасно, там ждут...

Двор чистый, поросший мелкой травкой, копошатся странные птицы, похожие на крупных куропаток. На тропинке, ведущей к терему, сидит крупный кот чёрной масти, причём, сидит явно что-то пряча под своим мохнатым задом.

— О! Здоров будь, Корогуша, — поприветствовал перевёртыш кота. — Что опять спёр? Домовитый ты наш!

Кот, как и следовало ожидать, на приветствие не ответил, зато ловко подкинул лапой мешочек, что прятал под задницей, схватил его зубами и потрусил в терем. Рогдай улыбнулся, взял Степаниду за руку и повёл вслед за котом.

— Это Корогуша, он неплохой, только вороватый, всё в дом тащит, что плохо лежит.

— Домовитый какой кот, — попробовала улыбнуться Степанида, хоть не до улыбок сейчас, но рядом с Рогдаем, как всегда, было очень спокойно, не страшно…

— Какой кот, Степушка? Это не кот, это дух, такой же, как вон овинник иль дворовый.

— Степанида обернулась в ту сторону, куда кивнул Рогдай: два невысоких человечка в тёплых не по погоде овчинных безрукавках, холстяных портах да рубахах. Оба рыжеволосые и конопатые, только один повыше и тощий, другой крепенький, пониже, идут, переругиваются. «…Почто Буренку выгнал сегодня? Она на ногу прихрамывает! Что, лень травы было скосить?» — это низенький. «Ничего не лень! Некогда мне! Сенокос скоро , опосля Купалы сразу, а за ним следом, опосля Перунова дня жатва. А промеж тем озимые посеять надо, потом после овин прибрать, сено утрамбовать, чтоб соломе было место! А Буренка твоя не хромает совсем, подлечил ты её ночью, да и полевику я сказал, чтоб присмотрел особо. В поле бабы его управятся».

Степанида с детства слышала про дворового да овинника и даже в девках гадать к ним или, может, к их родственникам бегала, но чтобы вот так, запросто, средь бела дня увидать — то чудно!

Вот стоит и смотрит — двор, ладные постройки, скотина есть, судя по навозу и разговору опять же; поле, всё как у людей… Так и пялилась бы, наверное, рот открыв, вот дура-то, что про неё подумают? Тут Рогдай подтолкнул её легонько — пошли, мол, ждут нас. Просторными сенями прошли в горницу, образов, как и следовало ожидать, в красном углу не было, зато на полочке лежали колосья, ленточки и даже стояла миска с чем-то съестным. Посреди горницы — большой, добела выскобленный деревянный стол, по краям стола лавки коврами домоткаными крытые. Во главе стола сидит белый, как лунь старик с длинной ухоженной бородой в синей шёлковой рубахе.

— От того и сед, что лешака дед! — весело усмехнулся хозяин и молодецки подмигнул Степаниде. Рогдай слегка нахмурился, а сердце женщины сладко ёкнуло: ревнует!
По правую руку от седого хозяина сидят домовой с домовухой, как их не узнать? Напротив них парень — по лицу прям дитё, пухловатый, большая голова в кудрях, а из кудрей уши торчат, большие и острые.

— Воструха я, — отвечая на невысказанный вопрос Степаниды, отозвался парень детским голосом. — И сестра моя воструха. Мы беду всегда чуем и хозяев упреждаем. Как можем.

— Да, как можете, знамо, как можете, — это уже домовой. — На грудь человеку сядете, и ну душить его! А потом с нас спрос! Домовой душил!

— Как можем, так и упреждаем, ты нам не указ! Лучше бы вон за домашними следил, не знаешь, что у тебя под носом делается!

Домовой аж подпрыгнул от такой наглости, встал ножками на лавку и набрал в грудь воздуху побольше для достойного ответа, но тут мизансцену нарушил давешний кот, ворвавшись в горницу с жалобным воплем, и чисто человеческим языком с ходу начал ябедничать, тыча лапкой в Степаниду с Рогдаем:

— Дедушко! А вот они, дедушко, меня вором обзывали, говорили, что я краду завсегда! А я же не краду, дедушко! Ну взял я полушалок у коробейника, так, а кто ему виноват, что он вина напился и не за товаром своим глядел, а за юбкой подавальщицы в трактире? Ладно, ладно. — Кот замахал лапкой под вопросительно-хитрым взглядом седого хозяина. — Ну ещё ленты… три, красные… ну бусы ещё , тоже красные… и серёжки к ним. Всё! Шкурой клянусь, всё! И не крал я! А подобрал, как положено, у человека, что добро своё не бережет! В своём праве я! Так для нашей же Поляны… Вон краса –– девка и жениха приглядела, — тут голос кота стал вообще мурлыкающим.

Да, сдал со всеми потрохами кошак девицу, вон, как покраснела, и руки вздрагивают, вот-вот горшок уронит. Всего-то и вымолвила: «Угощайтесь, гости дорогие, не побрезгуйте, это зайчатина томлёная, сейчас кашу принесу и молоко» — и исчезла быстро, только длинной русою косою махнула. С синей шёлковой лентой. Видать, путь к коробейнику был проложен не вчера…

Дед приподнялся и, показывая на свободное место по правую сторону, пригласил:

— Присаживайтесь, гости дорогие, у нас тут по-простому всё , отобедайте с нами да потом расскажете, с чем пожаловали.

Как по волшебству, на столе появились две деревянные ложки, Поляна принесла ещё один горшок, незаметно присоединились дворовый с овинником, и первое время было слышно только причмокивание и сопение: вкусна была каша с зайчатиной!

Степанида склонилась к своему мужчине, и тихо прошептала на ухо:

–– А этот дед седой, он кто?

Ответил сначала сам дед, что-что, а слух-то у него был видать не старческий.

–– Морозом, меня кличут девица, дедушкой Морозом, красавица.

Степанида покраснела, как свёкла, уж сказки про крутой нрав Морозко она сызмальства помнила. А Рогдай ещё страху добавил, молвил шёпотом:

В усадьбе Лисовских

Или что-то случилось, или одно из двух!

(любимая фраза конюха Зосима)

В усадьбе Лисовских , потомственных бояр, уж два поколения, которых живут на этой земле, переполох с самого утра.

С самого раннего часа, когда Лукерья, повариха барская, пошла по малой нужде на двор да наткнулась на мёртвое тело Арины, а в просторечии Аринки, барской полюбовницы. И не просто мёртвое: в одной исподней рубахе, простоволосая и со страшной рваной раной на горле лежала блудливая Аринка, уже околевшая, у дверей кухни.

Голосила Лукерья громко и долго, пока не вылил на неё Зосим, муж любезный, бадью воды холодной, а не вылил бы — так и не замолчала бы, наверное. Вопила Лукерья, держа самую высокую ноту и так, что слышно было не только на всю усадьбу, но и в селе Лисовино.

Первым делом услыхала вопль Лукерьи Варвара, про которую муж говорил, что любопытство ейное, наперёд неё на свет появилось. И надо сказать, отточенное любопытство никогда не давало сбоя. Сразу чуяла Варвара, где очень интересно будет, а где интересу — мышка в кубышке. Сегодня же утренний вопль тянул на «очень-очень интересно», пусть и был он, надо сказать, едва слышен здесь, в деревне.

Вон муж-то — дрых, даже не шелохнулся! А что ему? Ему не надо идти к колодцу и с честью оправдывать звание самой осведомленной бабы села! Ему, Фролу, кстати говоря, вообще ничего оправдывать не надо. Достаточно пошевелить богатырскими плечами. Слегка. Ну, на худой конец берёзку там молодую с корнем выдернуть, а то и взгреть ею чью-то спину, которую не успели унести быстрые ноги и не спасла глупая голова.

Вообще, к слову сказать, Фролушка человеком был добрым и терпеливым. Во всяком случае Варвара, проведя в браке семнадцать с половиною лет, то есть ровно половину всей своей жизни, кулака мужнина так и не знала. Хотя обещал, ох как обещал, сердешный, иногда! Поначалу она верила и даже побаивалась, а потом, когда детки пошли, увидела Варвара, как они из батьки веревки вьют, с каким умиленьем на бородатом лице батька достаёт им из-за пазухи петушков на палочке, как тетешкается… вовсе успокоилась, уяснив, что послала ей добрая Макошь святого человека в мужья!

Вот и сейчас, услыхав сквозь сон, как заворочалась жена, накрыл её своей могучей десницею, поправил одеялко, и всё это не просыпаясь. Но как ни манила теплом супружеская постель, комаром звенел в ушах женский вопль, и знаменитый нюх не давал покоя, заставляя быстро накинуть летник да поневу, наспех покрыть платом голову и нестись бегом к усадьбе. «Там… что-то там, что-то там!» — стучало сердце любопытной Варвары. Чутьё Варвару не обмануло, как всегда, впрочем.

Большие ворота усадьбы распахнуты настежь, дворня снуёт, как муравьи в потревоженном муравейнике. Варвара, ловко проскочив ворота, ввинтилась в толпу дворни и услышала грозный крик барина:

— И что взбесились тут?

Старый Лисовин вышел на крыльцо, потирая припухшие глаза. Почти седой, с залысинами, в мятом домашнем халате.

Варвара ещё помнила время, когда барин держался молодцом, приставал к девкам и даже в игрищах на Ивана Купалу участвовал. Жену барин схоронил рано, сын эдак лет пять, как представился, осталась одна дочь, Мария, или как все за глаза звали её Манька, и не сказать, что дочь очень отцом любимая.

Лисовин беззастенчиво почесал голый живот, вот ведь ирод, даже исподней рубахи не носит. Острый глаз Варвары фиксировал каждую мелочь: и что не заспан барин совсем, скорее не выспался, и исподнего на нём нет, не потому, что не носит вовсе, а просто сейчас его нет. Вон, как рука сначала потянулась рубаху поднять, по привычке, а потом уж тощее пузо чесать взялся. И людей, без дела по двору снующих, не разгоняет. С чего бы?

— Та-ак, что там у вас? — Лисовин широким шагом направился к кухне, стоящей от дома отдельно.

— Опа… — Барин наклонился над растерзанным, распростертым на земле женским телом. — Аринка!..

Выселки. Степанида

То неветер ветку клонит,
Не дубравушка шумит —
То мое сердечко стонет,
Как осенний лист дрожит.

(Народная песня)

— …Аринка-то Лисовского ключницей была, за палатами смотрела, ну что промеж них с барином ещё было, я свечу не держала и говорить не буду… — продолжала рассказ Степанида. Велес сидел напротив, слушал внимательно, не перебивая. Рогдай вместе со всеми на двор вышел, чтобы лишний раз её , Степаниду, не смущать. Знал он всю эту историю.

Познакомилась Степанида с барином ещё молодой девицей семнадцати лет от роду. Маменьку тогда уж два года, как схоронили. Семья Степаниды были в этом краю пришлые люди, пришли уже не молодыми, детей не имели.

Отец мельницу поставил на реке, мать, как и Степанида, была травницей. Степанида появилась на свет, когда у иных уж правнуки бегают, а тут родителям Бог дочь послал. Родители её любили, работой не перегружали.

Отец со временем домик справил на краю деревни, но, как мать скончалась, дома бывал редко: поначалу тосковал сильно, потом привык жить на мельнице.

А Степанида всё в лесу пропадала — ягоды, грибы, травы. Не то чтобы не любили в селе дочь мельника, не обижали, но и не дружили.

Всяк знает, что любой мельник — колдун по совместительству. Лучше подальше от таких держаться.
Барин… Барин год почти за ней увивался, речами сладкими увещевал и чего только не говорил: что и в степи Придунайские с ней сбежать хочет, и в реке утопиться, коль она ему откажет, в общем, жизни ему без Степаниды нет. Никак.

Ну, а для девки такие речи — что сладкий мед, и не первая она, и не последняя, которая на обещания в вечной любви купилась, да в стогу переночевала.

Ну и любила, чего там говорить. Хоть и понимала, что глупость, но верила.
Потом, когда жену похоронил Лисовин другие речи заводил, что вот ещё чуток — и в дом возьмёт, барыней сделает.

Сначала, правда, ключницей звал, но к тому времени уж лет семь их знакомству минуло, Степанида стала и старше, и умнее и понимала, что врёт ей бессовестно барин, но и любовь жила ещё, и верить хотелось.

Так прошло всего пятнадцать лет. Барин захаживал всё реже, а потом, любовь Степаниды, как бабка отшептала. Как отрезало.

И на ночной стук в дверь просто не открывала, днём барин не приходил никогда — таился, а в лесу она всегда его вперед слышала и скрыться успевала.

По-другому приказать ей у Лисовского права не было, всё ж вольные они с отцом люди, да и отца барин как бы побаивался, хоть и сравнялось почти тому восемьдесят лет.
Ну, а потом Рогдай встретился. Наймит с тёмной родословной и светлой душой. И не надо теперь Степаниде иной судьбы, как рядом с ним. Кто бы он там ни был.

— В ту ночь Рогдай у меня был, и Лисовин в дом ломиться начал. Да ещё выпивший. Я-то, как обычно, просто открывать не хотела, а Рогдай пошёл и открыл. Лисовин остолбенел сперва, потом петушиться начал: да кто таков, да я тебя властям сдам, да ты беглый… Ну, Рогдай на двор вышел, а там… полнолуние ж было, вот он и не удержался, оборотился нечаянно, прям при барине, да ещё со злости. И медведем на барина и оскалился… Как тот улепётывал от Рогдая! Только пятки сверкали. — Степанида чуть улыбнулась, вспоминая, как слетел с Лисовского весь его задор. — Ну, а я, баба-дура, как вернулся Рогдай, кричать на него начала, что дверь открыл. Я-то перепугалась, что Рогдай перед ним обернулся, а уж подлый характер барина кому, как не мне знать. А милый мой подумал, что я Лисовского жалела. И ушёл. Опять зверем обернулся и ушёл. Я за ним кинулась — куда там мне за зверем угнаться, но бегу… Нагнала. Только не его. Лесом до усадьбы рукой подать, там и тропочка протоптана, но ночью кто там ходит? Вот на этой тропочке и нагнала я барина с Аринкой. В таком переполохе я была, что не услышала, а лаялись они на весь лес. Аринка в основном Лисовского поносила — и козлищем старым, которому не набегаться по чужим огородам, и лягушкою холодною, и что уд у него, что уж дохлый. Ну и всяко непотребно и любому мужику обидно.

Я только в кусты успела шмыгнуть. Но он всё равно что-то заметил.

Рот ей ручищей своей зажал и стоит, прислушивается. Я, обомлевши с перепугу, бочком, бочком, да бежать. Я же и бегать тихо по лесу умею. А я сначала к отцу, на мельницу, побежала, чтоб тот через водяника Рогдаю передал, что ищу его, что дура я премерзкая и жизни мне без него, Рогдая, нет. –– Степанида всхлипнула, и платочком нос утёрла. ––
Да перепугалась очень, что видал барин, что видать ему не положено, ну думаю, дойду до него, зубы заговорю, что с Серком, мол, перепутал. Пес у меня, Серок.

Дошла до усадьбы, калиточкой тайной проскользнула, а там… Аринка мертвая посреди двора прям лежит. Я обратно, потом на поляну, думаю, Рогдай почувствует, придёт… Да на Маньку Лисовскую наткнулась, потом Лука-обозник нас видал. Но он человек хороший, не-е-е, ни языком молоть, ни козни делать не будет. А вот Лисовин… Чую я, недоброе будет… И Аринку жалко. Да и дитё у нее…

Выговорилась, и легче стало. А Велес и не страшный вовсе, чем-то отца напоминает, по виду в таких же годах. Сказал, не печалься мол, ни за себя, ни за милого. И что к свадьбе им, жителям усадьбы готовиться надобно, а то и к двум сразу…

Трактир Мироныча

Я непонимаю, к чему заниматься злословием.

Если хочешь насолить кому-либо,

достаточно лишь сказать о нем какую-нибудь правду

(из рассуждений одного вездесущего духа)

Трактир на проезжей дороге, да ещё рядом с почтовой станцией — место доходное. Здание добротное, большое, на каменной подклети. Ещё Мирон, отец нынешнего трактирщика Егора, строил. Егор, которого иначе, как Миронычем никто не звал, даже родная жена, наследство не промотал, женился удачно, детей Бог дал примерных, вот и дело шло. Аккурат на перекрёстке дороги большой, что от Города идёт и маленьких от неё — в село да в усадьбу. Даже сейчас, в начале лета, когда не до посиделок, к вечеру народ собрался.

Мироныч протирал рушником плошки, не забывая зорко следить за залом, вдруг кто пожалует, а ленивая подавальщица подскочит, только, если гость справно одет, либо лицом пригож. Дверь распахнулась, впуская пыль, жар лета и коробейника Константина. Чернявого, улыбчивого, бесшабашного с виду парня. Константин утверждал, что он грек, но жена Мироныча уверяла, что без цыган в родословной Константина не обошлось.

Коробейник занял своё любимое место за отдельным столом, покидал на лавку лоток с товаром да торбы, экий беспечный! Трактирщик быстро отдал распоряжения, чем потчевать гостя, подхватил шкалик с вином собственной выделки — и к гостю. Как же! Самые свежие новости! Откуда их узнаешь, как не от торговых людей?

— …Вот так вот, Мироныч. Я тебе говорю — нечисто. А хозяин-то, Лисовин, кричит: «Оборотни это, их рук дело!» И трясётся сам, меленько. Якобы сам этих оборотней видал. Всё село взбудоражено, деток попрятали, мужики-то колья стругают…

Мироныч слушал завороженно, вот это новости!

— Барскую полюбовницу оборотень растерзал! Да ещё у него, у барина на дворе! А ещё в этой суматохе открылось, что дочь барская, Машка, спуталась с урманином, а её ведь за сына воеводы отец прочил! Урманин-то в усадьбу прискакал, пешком быстрее конного, испугался за зазнобу свою да сам её отцу и выложил. Лисовин залютовал, хотя урманин — неплохая партия для Машки, приданого-то за ней отец много не даст, сама она не писана краса, да и годков-то уже восемнадцать есть… А Бьёрн Ольсен не из простых и при деньгах, аж три корабля у него, людей пол сотни. Да! А ты не слыхал? Изначально с ним двенадцать человек всего пришло, а тут по весне, ходил он на свою сторону, у него надел там имеется, и ещё сорок душ с собой привёл. Как говорят урмане, будет Бьёрн на службу цареву просится! Вот ведь бестолочь Лисовин. Но как это — не по его, Лисовского, барской воле будет? Пусть даже брак дочери с сыном воеводы только в его фантазии пока.

–– Дак он же басурманин! Нехристь!

Костя посмотрел на трактирщика с укоризною:

–– Эх, чья бы корова мычала, а твоя бы молчала. Ты как и все местные, и праздники старые чтишь, и требы кладешь.

–– А я что? Отпираюсь? Та вера нам отцами да дедами завещана, даже воевода, вон, не тронул священную рощу, когда крепость строили, хоть берёзки там загляденье, ровненькие, да гладкие.

–– Как девки ––хохотнул Костя.

–– А вот Лисовин то не порадуется. Он же ханжа старый, у самого грехов, что у кобеля блох, а туда же, поборник веры новой.

Лисовин отличался упрямством редким.

— …Вот я те и говорю, Мироныч. — Константин покончил с похлёбкой и с аппетитом принялся за куриную ножку. — Урманина со двора прогнал, Маньку в тереме запер, дворню выпорол. А чёрт его знает, за что это ж Лисовин. Да, а у девки, то есть бабы той, растерзанной, дитё осталось, девочка годиков трёх. Не, не от барина, барин-то с ней недавно шашни водить начал, да бают ещё, что она сама, баба-то, на перину к нему залезла. А что с неё взять — непутёвая, ребёнок вон нагулян невесть от кого, волос рыжий, яркий, таких в селе нет. Да не смотри ты на меня, Мироныч, не я энто! И вообще, я чернявый! Вот тебе крест… Я первый раз на село пришёл, Аринка уже брюхата ходила, и всё село об этом судачило! И вообще, я с девками не связываюсь, мне вдовушку приятнее потешить.

— Да… дела… — Мироныч аж руки под столом потёр, будет о чём вечерком гостям посудачить, много народу придёт, надо Марфе сказать, пусть с села в помощь кого позовёт, одна с девками не справится. А вот Косте, похоже, не повезло, не до покупок было лисовинским.

Что ж, надо хоть обед на свой счёт взять, а за вино-то пусть платит!

— Ты, Костя, не при барышах, наверное, сегодня из-за той суматохи? — Мироныч изо всех сил постарался выдавить из себя сочувствие.

— Да так, Мироныч, могло быть и лучше… поторговал маленько. — Константин удручённо склонил кудрявую голову.

Но Мироныч — сам торгаш не в первом поколении: и фальшь уловил с лёту, и как бы невзначай заглянул в торбу.

— А что, Костя, тот отрез парчовый ещё остался у те… — Торба была пуста!

— Не, Мироныч, — быстро затараторил Костя. — Парчу Фрол Коваль своей жинке купил.

Но Мироныч уже успел заглянуть и во вторую торбу. Тоже пуста! Сочувствовать нечему. Эх, пропал твой дармовой ужин, Костя…

Мельник

Старый друг — лучше двух подруг

(мудрость, которую водяник постиг на своемопыте)

Старый человек в задумчивости смотрел на колесо водяной мельницы. Колесо медленно поворачивалось, с хлюпаньем опускаясь в темную, блестящую, словно разлитое масло, воду. Ниже по течению заводь, прибрежная ракита шатром раскинула свои ветви до самой воды. По глади реки цвели белые кувшинки, любит красоту местный водяник. И чистоту, даром что вода в реке темная, болотная, но не мутная — как крепкий настой на травах. Ил тщательно ко дну уложен.

Мельник еще раз осмотрел владения, вздохнул богатырской, несмотря на возраст, грудью и собрался было идти обратно на мельницу, но по наитию обернулся — так и есть, на колесе поднимался, в чешуе, как жар горя, сам Речной Хозяин. Небольшие глазки навыкате, волосья на голове в аккуратные косички заплетены, лицо с усами, но без бороды, гладкое. На голое тело безрукавка из рыбьей чешуи надета, а вот порты справные, из тонкой кожи. Босыми перепончатыми ступнями болтает, похихикивает.

Развлекается, значит.

Хорошее у него настроение, значит.

Мельник решительно развернулся и пошел обратно.

— Энто что ж ты, падлючья рожа, делаешь? — задушевно ласковым тоном обратился он к водянику.

— Средь бела дня балуешь! У-у-у! Жерновам молоть мешаешь, а у меня зерно с крепости навезено, да и люди, люди прийти могут…

Водяник склонил на бочок кудлатую голову, жалобно посмотрел черными глазками, ну сиротинушка, одно слово.

— Курочку хочу… — произнес он высоким, почти женским голосом

— Курочку? А больше ничего тебе не надо? — Мельник упер руки в боки, голос его стал слегка насмешливым.

Внешняя кротость водяника ничуть его не обманывала: сильный, очень сильный хозяин водяник. Хоть и мельник не лыком шит, речному хозяину ничего не стоит раскидать всю мельницу за одну ночь и мельника прихлопнуть как комара, и оба знали это. Но и знались они уж не первый десяток лет и не первый десяток лет скрашивали друг другу скуку.

— Надо!.. Бабу… — Водяник перестал вертеться и, подавшись вперед, выпучил глаза.

— Ты что, старый хрыч, ошалел? Не далее как на той неделе девка утопилась, мало тебе, старый распутник?

— Что ты, колдун, что ты. — Водяник замахал бледными короткопалыми ручками. — Я уж давно ими, утопленницами, не интересуюсь. Марысенька, не приведи изначальные, прознает, прибьет. Как есть прибьет… Лишь смотрю, чтобы не баловали… А так… Только привыкнешь, она уже и истаяла. Недолог у них срок в моем царстве. Не боле того, что на земле было отпущено, это кто сам. А кто не по своей воле — и того меньше. Вот, помню, кинули как-то с ладьи девку, в доспехах, в кольчуге! Воительница! Ах, что за девка была! Что за нрав! При знакомстве, так сказать, всю рожу мне расцарапала! Потом ничего… корабли для нее топил… Пропала потом. Тосковал я… А после как-то тоже не наша девка сама с лодии кинулась и принять ее просила. Не по-нашему просила, да я ее понял… И одета была не по-нашему, в шароварах под длинной рубахой, и в покрывало сверху вся закутана. Я для нее эту заводь сделал. И цветы эти… Любила она красоту, жемчуг меж кос ей плел. Там, — водяник ткнул кривоватым пальцем вниз, указывая в глубь омута, — такой терем построил — не терем, дворец! До сих пор так и осталось, не хочешь посмотреть?

— Да нет, благодарствую. — Мельник с затаенной усмешкой покачал головой, слышал он не раз уже печальную историю, как сбежала от водяника утопленница к морскому царю.

— Ну как хочешь. — Водяной привычно насупился, припоминая старую обиду. — И воли ей давал, много. По всей реке гуляла… и как-то вот углядел ее морской черт и сманил мою красу ненаглядную в теплое море…

— Твоя краса ненаглядная уж лет сто как истаяла, а ты все поминаешь старые обиды.

— Вот и говорю тебе, мельник, поэтому и женился, и счастлив в женитьбе энтой. Бабу хочу, чтоб Марысеньку научила блины стряпать, да пироги печь. — Речной хозяин потупился, ковыряя лопасть мельничного колеса. — Ну или хотя бы курочку, так скушно... Аж живот сводит…

Мельник рассмеялся от души: вот скоморох этот водяник, хорошо, что здесь поселился, не дает заплесневеть от скуки. Да и судя по всему, хозяину речному мельник нравился по тем же причинам.

— Ладно, будет тебе курочка, попрошу Степку, чтоб черную принесла!

— Ох, спасибо тебе, колдун! А ты заходи, не хошь к нам, так к Софушке на болотце. А может Стешка твоя так и надоумит Марыську стряпать?

Водяник спрыгнул с колеса и с едва слышным всплеском ушёл под воду, вынырнул и заговорил серьезно, всматриваясь в лицо мельника:

— Ты, колдун, это Степку-то благослови, Рогдай — он путный перевёртыш, да и любит дочь твою. А этот старый гриб из усадьбы чего-то разозлился на неё и козни строит. Мне ундина, что в колодце там живёт, говорила. Наши-то в обиду Стёпку не дадут, но вот люди… Много их, колдун. И когда они становятся толпой, тут хоть все кромешники забором стань — затопчут.

Мельник помрачнел. Да, прибегала давеча Степанида, просила срочно Рогдая из-за кромки вызвать. Говорила, мол, повздорили. Но родительское сердце ёкнуло, предвещая, что не всё гладко. Эх! Ну сколько раз говорил он Стёпке, чтобы шла жить за кромку! А когда с Рогдаем встречаться начала, ещё пуще стал настаивать. Ему-то что, он старый, а за дочь тревожился. Но Стёпка детишек хотела, а за кромкой, как известно, детишки не получаются.

Мельник огляделся, прежде чем в жилище зайти, так и есть, на дороге показалась процессия из двух подвод, одна гружёная, вторая подвода пустая. Сопровождали телеги трое: сельский обозник Лука, сын Луки Вадька, ныне служащий в Новой Крепости отрок, и сын воеводы Святослав, по-простому Славен, Славка. Мельник спрятал в усах усмешку: ну конечно, конечно, как Славка упустит возможность с Зазнобою повидаться? Он бы и с золотарём невесть куда потащился, лишь с бы с Поляной лишний раз свидеться. Эх, повезло же парню!

Славен

Сказать "люблю", не сложно,

трудности начинаются потом

(Лада, богиня любви и супружества)

Славка тоже знал, что ему повезло. В прошлом году Славен, великовозрастный парень, в то время капризный да балованный матушкой да няньками — как же, последнее позднее дитятко боярской дочери да воеводы, царём обласканного, — был призван отцом к месту его, отцовой, службы. В Новую Крепость на берегу реки Полисть. Место то было исключительно красивое, славное охотой да рыбачеством, относительная свобода от нянек и мамок это уж точно.

Но на этом все прелести заканчивались. Крепость хоть и была в целом достроена, но удобства и комфорта было там мало даже в собственных палатах воеводы. Мужиков много, но все они опытные воины, о пирах да гулянках не помышлявшие. Девки только в селе и в усадьбе Лисовского, куда полдня пешего ходу, да и отец категорически против таких Славкиных вылазок. Всё старался сына к учению, грамоте да воинскому делу пристроить. Но не очень успешно. Хоть и сравнялось Славке уж семнадцать годков, и грамоте он ещё как-то разумел, да и телом был не слаб, но влечения особого ни к наукам, ни к ратному бою не испытывал. Вот такое наказанье воеводе на старости лет.

Тогда, по ранней осени, отправили его, Славена, с телегой, зерно на мельницу свезти. Славка поупирался, как обычно, и, как обычно же, пошёл выполнять отцову волю. Всем видом своим символизируя известную поговорку — плетью обуха не перешибёшь. Вот тут-то, на мельнице, он и встретил её, Поляну. Ещё не знал тогда, что с той минуты жизнь его пошла по-новому.

Поляна и впрямь красавица. Русая коса, с мужскую руку в обхвате, ниже пояса. Одета, как на гулянье девки в селе одеваются, нарядно: рубашка шёлковой вышивкой, как расписана, сарафан плотного шёлка, летник-то соболем оторочен! Очелье расшито тёмным жемчугом, оттеняющим синеву глаз. Щёки румяные, с ямочками, губы — что спелая малина. И двигается легко, плавно. «Внучатая племянница моя, Поляна», — немногословно представил девушку мельник да строго зыркнул исподлобья. Но на Славку и не так в стольном граде мужья да опекуны молодок зыркали, привычен.

А Поляна взглядом кинула да сообщила громко дедушке, что, дескать, пойдёт завтра спозаранку травы собирать. Ну, Славену дважды повторять не надобно, и с рассветом он уже бродил по лесу вблизи мельницы, распугивая раннее зверьё. Официальной причиной прогулки значилась охота. И то отчасти было правдой. Поляна появилась неожиданно и бесшумно — вот кому бы на зверя ходить! — и, совершенно не стесняясь, в отличие от знакомых девиц и молодок, спросила строгим, взрослым голосом:

— Что, добрый молодец, дела пытаешь или от дела лытаешь?

Тут же рассмеялась звонко и уже обычным своим, девичьим голосом поинтересовалась:

— И чего ж ты, барин, всё зверье в лесу распугал? — Причем слово «барин» вышло у неё чуть насмешливо. Или показалось? Славку задело. Надо ж! Подумаешь, внучка мельника! Разоделась в шёлк да жемчуга и думает, ей нос задирать можно! Поляна, как почуяла его настроение, ещё более приветливо улыбнулась:

— Пойдём, барин, покажу, где уток пострелять можно.

И пошла по лесу, ловко так, как по дороге, Славен следом поплёлся. Ну как-то вообще не так всё пошло, ещё уток этих стрелять. Не признаваться же, что со стрельбой из лука у него, Славена, не очень ладилось. Да и не затем он в такую рань из тёплой постели вылез. Но всё обернулось не критично и даже замечательно. Поляна оказалась девушкой простой, весёлой и необычной.

Уток они нашли, Поляна дала пару советов, как лук держать да целиться, причём необидно так посоветовала, не поучая, и сын воеводы аж трёх селезней подстрелил, к немалому отца удивлению. Так, по безмолвному уговору, стали они встречаться почти каждый день. Славен учился не только стрелять и следы читать, но и думать. Поляна порою задавала такие вопросы, что, придя домой, шёл и рылся в картах да книгах, чтоб не ударить лицом в грязь перед девицей. Кто она и откуда, Славен не спрашивал, не мудрствуя, полагал, что мельника внучка. А наряды — известно дело, что мельник не беден, вот и наряжает девицу на выданье.

Не обошлось, правда, и без конфуза: где-то через седмицы три, как протопталась короткая тропочка промеж крепости и мельницы, решил Славен, что пора к решительным действиям приступать. Нет, он и до того целовать пытался, и Поляна вроде не противилась и не убегала, только в самый ответственный момент, как только собирался губ её коснуться или за талию обнять, тут как тут — или шишка в лоб летит, или змея незаметно так за пазуху падает. Тут уж не до поцелуев. В общем, изловчился парень, обнял крепко, прижал к дереву и поцеловал жарко… Но не успел он и губ оторвать, как вдруг потемнело небо, как от грозовой тучи, зашумел лес, загикали голоса нечеловеческие. Поляна вывернулась — и бежать, Славен за ней кинулся, да не тут-то было: корень дерева, того самого, к которому прижимал её только что, вздыбился из земли, обхватив его за ногу. Славен упал вниз лицом, и все стихло. И солнце снова вышло, и сороки застрекотали. Только Поляны не было. Поднялся Славен, диво дивное с корнями, что за ноги хватают, он решил, мол поблазилось. Отряхнулся и, злясь и на себя, и на лес, и на неуступчивую девку, пошёл домой.

Только как-то быстро защемило тоской по пока непонятной причине сердце у парня. Седмицу ходил Славен в лес и на мельницу, но мельник говорил, что Поляна в лесу, то по грибы, то по ягоды, то за травами пошла. А в лесу — не найти её, не встретить. Тут уж и воевода стал удивляться ежеутренним отлучкам сына. Удивлялся, но препятствий не чинил. И вот встретил наконец девицу, по имени позвал, но не ответила она, повернулась да пошла в другую сторону. И почувствовал парень, что как будто душу у него вынимают. Вот уйдёт она — и всё, жизни не будет. Тогда Славен схитрил: побежал да оступился, как бы ногу подвернул, упал да стал звать жалобно и просить прощения за свое своевольство. Поляна подошла, улыбнулась ласково да поцеловала! Сама, прямо в губы! Славен, конечно, знал до этого поцелуи, и не только, но, чтобы так проняло, с ним впервые было.

Тем временем на выселках

— Сегодня тихо… к дождю, видать. — Воструха-старшая поставила на стол блюдо с гречишными блинами.

Ах, какой запах, Степанида не удержалась и шумно сглотнула слюну. В длинной полотняной рубашке, розовея после бани, с распущенными мокрыми волосами, она одна сидела в горнице за столом. Не выдержав, схватила горячий блин и отправила его в рот.

— Ты вот, это, с медком кушай. — Воструха поставила на стол глиняную миску с медом.

Степанида еще больше покраснела, стыдобища-то! Как неделю не евши! Никого не подождала, как нищенка голодная, на еду кидается, позорище! Воструха словно прочла ее мысли:

— А ждать-то некого — Поляна на мельницу пошла, к твоему батьке. — Степанида аж блин не донесла до рта. О таких, слегка порочащих его связях отца она не знала. Вот дает старик! Поляна!

— Да не-е-е, — воструха махнула тонкой рукою, — не то ты подумала. Что так смотришь? Ну да, читаем мысли, я — плохо, вот младший, он — да, может. Но у тебя и читать не надобно, все на лице написано. Поляна обед ему понесла. Да, мы и его кормим: мы от лишнего рта не обеднеем, а мельник нам помогает. Крупкой, да мукой, да еще кое-чем. А ты что, сердешная, думала, он сам себе печет? — Воструха рассмеялась, как бисер посыпался. — Ну ты даешь, девка! Мужик всю жизнь с бабой прожил, а на старости лет хозяйствовать навострился? Ну ты даешь… А остальные? Рогдай по своим делам подался, что ему с бабами сидеть? Полевик в поле, как положено, всем семейством, домовой с домовухой приданое уж шестой раз перебирают, через три седмицы Полянку отдавать будем. — Воструха украдкой вздохнула. — Овинник с дворовым со скотиной, ну а младший не ведаю где.

— А кот?

— Корогуша-то? Какой он кот? Только с виду… Шатается где-то, он нам не докладывает. Ты кушай, кушай, богатырю расти надо, и кушать он много хочет, не простая кровь-то.

Блин снова пролетел мимо рта.

— К-как… какая кровь?

— Вести через день чуют. Что ты, нет, конечно, не сомневается, что его. Как откуда знаю? Чую. Я ж воструха. Причем старшая. Это младший больше по нравственности, кто с кем тетешкается, кто кому люб. Девка аль не девка, холодна иль горяча. А я больше другое вижу: деток, что в утробе, маленьких деток — почему плачут, что болит… Да ты ешь, ешь, сейчас еще каши принесу…

Степанида удивленно взглянула на два пустых блюда. Вот аппетит-то! Точно перевертыш. И Рогдай, змей, знал ведь, седмицу как знал, судя по тому, как ходит светится, и не сказал же ничего, пустобрех кудлатый! Ладно, вечером поговорим. Будет ему чем светить. Ишь ты, вертеть как вздумал, испугался небось, что она ребеночка скинет, не захочет. Так мог бы и спросить, черт! Женщина улыбнулась и незаметно погладила себя по животу — желанный, долгожданный… Вернулась воструха с горшком каши.

— Хозяин говорит, ты у нас пока поживи. Да и свадьбу на Купалу тож сделать. Что смотришь? Это не ваши людские порядки, дите у вас, чтоб здорово было, вы тоже с Рогдаем одним целым быть должны.

— Это как? Я тож оборачиваться буду?

— Да нет, тут другое. Как мы, слышать его будешь завсегда, где бы он ни был. Он сможет боль твою принимать, да много чего. У людей все равно чуть по-другому. — Воструха вдруг нахмурилась.

Степанида неожиданно для себя четко поняла почему. Имело значение слово «людей». И что не так с ее, Степаниды, соотечественниками? Она спросила это вслух, но воструха только отмахнулась, сунула длинный нос в передник и ушла за печку. Поплакать? В горнице материализовался хозяин, именно так — вот только место было пусто, а тут стоит посередь горницы, бороду поглаживает, улыбается.

— Как ты поживаешь, Степушка? Все ли ладно?

Степанида вспомнила слышанную в детстве сказку. «Тепло ли тебе, девица, тепло ли тебе, красная?» — вопрошал одетый в справную шубу хозяин у полуокоченевшей девки, которую в драных лаптях мачеха незнамо за чем в лес послала. Видать, лишним ртом была. В сказке деду надо было отвечать правильно, ни в коем случае не жаловаться, это испытание на скромность было. Поэтому хозяин девку обогрел, одарил и жениха хорошего нашел. А ту, что была не скромна, — заморозил. Степанида лесного хозяина побаивалась, и, хоть в подарках она не нуждалась, да и жених имелся, решила проблемами своими перед дедом не трясти, а потому, скромно потупя глаза, ответила:

— Все ладно, дедушка, хорошо поживаю. — И на всякий случай добавила: — Тепло мне…

Лесной дед сначала аж глаза выпучил от такого ответа, потом сообразил, расхохотался:

— Ох, люди, ох, балаболки! Что только не наплетут про меня! Ох, насмешила старика, Степушка!

Степанида чуть улыбнулась, а рука с ложкой сама потянулась к горшку. Ну что за аппетит такой! Одно слово: зверский!

— Ты кушай, Степушка, не стесняйся. Кушай да меня слушай. То, что ты давеча рассказала, так и есть. Но кто дворову девку угробил, нам не ведомо. Час предрассветный, не наш час-то. Перуница, мож, и видала, да где ж ее сейчас сыщешь?.. Мож, и барин ее, девку, не перуницу… Он-то в своем праве, крепостная она его… Но вот он почему-то не признает содеянного, боле того, упорно подталкивает людей к мысли, что это оборотни. И в твою сторону, Степа, кивает.

— Ах он пятигуз сиволапый! Мордофиля! Чванливый индюк! Да чтоб его стручок непутевый коростой покрылся! Выпорток кикиморы! — Степанида еще прошлась по живым и ныне покойным родственничкам Лисовского, потом успокоилась, выдохнула, понимая, насколько прав дед и насколько это грозит неприятностями жителям кромки и отцу в частности. Как минимум пожгут.

Мария и Бьерн

Величайшее из всего, чему ты можешь научиться в этом мире — любить и быть любимым.

(Лада, богиня любви и супружества)

Центром усадьбы Лисовского был двухэтажный деревянный дом с большим балконом, располагавшимся над крыльцом. Крыльцо украшали колонны и огромные вазоны с высаженными кустами мелких роз. С обеих сторон к дому полукругом примыкали каменные галереи, которые заканчивались деревянными домиками-флигелями. Предназначались флигели для житья барских отпрысков мужского полу, чтобы вроде как и при доме, но с намеком на некоторый суверенитет.

Ввиду того, что последний отпрыск мужского полу скончался пять лет назад, один флигель пустовал, а второй служил для размещения разных заезжих барских гостей. С левой стороны дома располагались кладовые, погреба, ледники; далее — флигели для дворовых. Справа баня, кухня с малыми кладовыми. За домом находились конный, скотный и птичий дворы. Перед фасадом дома — пышные цветники с фигурными клумбами из тюльпанов, лилий, левкоев, мальв, резеды. Въездная и выездная дороги окаймлялись кустами махровых роз. Ухаживала за всем этим великолепием молодая барыня, Мария Гавриловна, или Манька, как звал ее отец и за глаза все дворовые и крепостные жители Лисовино.

Отец Марией Гавриловной интересовался мало, растет себе и растет, срок придет, замуж отдадим. Коли не помрет раньше. Как ее мамаша. Угораздило же молодую бабу в цвете лет в горячке за две седмицы сгинуть. Жену Лисовин не любил и даже преждевременную смерть ее воспринимал как пакость лично ему, Лисовскому. Маньку тоже не любил.

Тихая безответная Мария Гавриловна никогда ничего у отца не просила, платья ей шили, а точнее, чаще перешивали из старых в девичьей. Украшения, что остались от матери, Мария не носила, светло-русые волосы заплетала в косу и укладывала вокруг головы наподобие короны. Нет, Лисовин не жаден был вовсе, тем более для дочери, он просто не придавал значения таким вещам, как новое платье для молодой девушки, тем более шпильки и кружево. Иногда, правда, вспоминал, подначиваемый предприимчивыми купцами, и покупал сразу рулонами дорогой муслин, тафту, парчу и тонкое батистовое полотно.

Но купцы заезжали редко, сам Лисовин по ярмаркам не ездил, а за его платьем следил дворовый дядька, бывший барский денщик, которому, как и барину, до Маньки дела не было.

Между тем Марию Гавриловну это отнюдь не печалило, не лезли к ней — и слава Богу. Благодаря равнодушию отца она имела гораздо больше свободы, чем ее ровесницы, пожизненно запертые на женской половине. По цветнику и саду она могла перемещаться беспрепятственно в любое время дня и ночи. Даже сталкиваясь ночью с дочерью в коридоре первого этажа, Лисовин реагировал на нее как на фамильное, усадебное привидение: вздрагивал, крестился и уступал дорогу.

Мария Гавриловна свободно выходила за пределы усадьбы, гуляла по лесу, даже ходила на гуляния в село. Никто против ей слова не говорил — да и кто скажет, если отец родной попускает?

Именно из-за этой свободы, а также опрометчиво судя по скромной одежде, урманин Бьерн, или Берн, как переиначили на свой лад роские (да что Берн — воевода, чтоб язык не ломать, Борькой звал, урманин не кочевряжился, отзывался), так вот, именно по тому да по скромному нраву судя, думал тридцативосьмилетний викинг, волею богов оказавшийся в этом крае, что встречается с простой дворовой девкой боярина Лисовского Манькою.

Еще по зиме вытащил из проруби ее, Маньку, вместе с возком. Лед был слабый, возок груженый, а кобыла хилая. Так бы и пропала ни за грош боярская дочь, но хитрые варяжские боги просто пинками выгнали урманина в стужу посмотреть, как переносят первую зиму на новом месте его драгоценные драккары.

Не то чтобы деньгами были они ценны урманину (хотя два боевых корабля, пусть и слегка потрепанных, но вполне себе крепких и с командой преданных людей — это вам не баран чихнул). Две драккары да тридцать верных товарищей — все, что осталось ему от родного фьорда.

Когда вернулись урмане из похода — увидали только горелое пепелище.

По пепелищу ходили рабы в оборванной одежде, исхудавшие до отощения, все запасы усадьбы были съедены в первые же дни. И выпиты. Рабы праздновали свободу.

Своих родичей они не нашли, ни живыми ни мёртвыми.

Обрётшие страшной ценой свободу рабы, перед смертью клялись всеми богами, что бросали тела в пожарище, которое заменило ушедшим погребальный костёр.

Бьёрн надеялся что это были тела.

И тогда поклялся Рыжий Бьерн, конунг и предводитель людей своих, пусть вопреки всем обычаям, что никогда небудет у него рабов.

Так и водался вземли Росские, ибо небыло мочи остваться в разорённом фьерде. Не все конечно ушли с ним, треть людей ысего. Остальные остались под опекой Бьёрна племянника. А вот он, Бьёрн Ольсен, осел, даже прижился на новой земле.

Силушкой викинг был не обделен, так что возок вместе с девкой из проруби вытащил, тут же снял с нее всю промокшую насквозь одежду, заметив мимоходом, что хоть и тоща девка, но сложена хорошо, и тело сильное. Растер снегом, завернул в зипун и привез в усадьбу. Девка представилась Манькой, при манипуляциях с раздеванием и растиранием не визжала, не сопротивлялась и держалась отстраненно. Потом, завернутая в зипун, попросила отвезти ее в усадьбу. Всю дорогу молчавший Бьерн уже у самых ворот усадьбы спросил разрешения прийти назавтра справиться о ее здоровье, на что получил ответ, бесконечно его удививший. Урманин уж полгода жил на этой земле и знал, как ограничены в свободе женщины, особенно незамужние. Но спасенная хрипловатым то ли от волнения, то ли от начинающей проявляться простуды сказала:

— Если не помру, сама приду к тебе, урманин.

Некой свободой пользовались вдовы, но эта так молода…

— Ты вдова? — спросил он у торчавшего из овчинного зипуна красного носа.

— Нет, девка я, — хрипло, с натугой просипела странная урусска.¹

Вдаваться в подробности Бьерн не стал, без лишних слов сдал девку на руки набежавшей дворне и легким бегом отправился в обратный путь, уже на полдороге к Новой Крепости забыв, как она выглядит. А в скорости и вовсе забыл.

Загадки

Это совершенно неважно.

Вот почему это так интересно.

(из размышлений одного духа)

Пока Святослав Кондратьевич, сын воеводы, радовался своему счастью, Лука с сыном успели перетаскать мешки с зерном на мельню и сели передохнуть, перед тем как мешки с мукой забрать. Лука тоже тихо радовался своему счастью — как же, сын Вадька делал большие успехи в крепости. Вон, уже сил набрался, мускулы так и играют! Возмужал, в плечах раздался, и не скажешь, что неполных шестнадцать ему! И вой дружинный уже как ни крути, еще пару лет в отроках походит, а пожалуй что и раньше в дружинники выйдет. И ныне не абы кабы, а при большой персоне состоит.

И не зазнается! Лука краем глаза посмотрел на сына, тот, истолковав это по-своему, торопливо полез за голенище сапога, ишь ты, и сапоги-то яловые, с подковками, как у боярыча!

— Вот, батя, — сын протянул свернутую тряпицу, — тут гостинцы, тебе ножичек да бусы матушке…

Лука чуть не прослезился от чувств. Вот сынок, не зазнался, не забывает родителей. Да что не забывает, почитай, каждую копеечку, от воеводы полученную, или гостинцами, или так, деньгой, в семью передает.

Лука вздохнул счастливо и перевел взгляд на крылечко придела к мельнице, куда вышли воеводы сын с девицею… Хороша пара, ничего не скажешь — и ростом друг другу под стать, и красотой, нарядны оба, яко на праздник.

Лука скользнул взглядом по сапогам боярыча, тоже яловые, красные с подковками, точь-в-точь как у сына, только новые. Понятно дело. И тут повезло парню: видать, что боярычу уж не впору, Вадюхе и достается.

Лука повнимательнее присмотрелся к мельниковой внучке. И кого ж она ему напоминала? И лицо это круглое, и ямочки, стать... Что то давнеев мыслях заворочалось... на память Лука отродясь не жаловался, особливо, коли увидал чего... Это ж… Да быть того не может! Хотя…

— А скажи-ко, Вадька, ты ж на мельницу часто ездишь?

— Да, батюшка, только я и езжу.

— А скажи, часто ли ты тут видал эту девицу?

— Боярыча зазнобу-то? Да не, пару раз, может, мельком видал.

— А не знаешь ли ты, сынок, откель у неместного мельника взялась тут девка? — спросил Лука таким тоном, как будто прекрасно ответ знал и поделиться знанием ему не терпелось, аж ногами притопывать стал.

— Знаю, батюшка. Внучатая племяшка то мельника, сиротка круглая.— Вадюха для убедительности пожал плечами и глазами похлопал. — А ты, что то другого знаешь?

— А знаю!.. Ну, догадку точно имею! и если верна та огадка, не круглая она сирота...— Лука суетливо поднялся. — Ну пошли, пошли, неча тут рассиживать, где там энти мешки с мукой?

Дела житейские

Никогда не знаешь чего ждать от тех, от кого ничего не ждёшь.

На второй день, как нашли покойницу, барин, видимо в разум придя или, напротив, окончательно из разума выйдя, лютовал страшно.

Дворня попряталась кто где мог, все быстренько нашли себе дело за пределами усадьбы. Хоть и росли и множились слухи об оборотнях, но барин в гневе любого волкодлака почище будет. Кто не спрятался, отдувался своей шкурой на конюшне. Но так как это грязное дело было возложено на конюха Зосима и барин лично за экзекуцией не наблюдал, невезучие отделались легким испугом.

С утра барин, дав распоряжения, да лично заперев на ключ Маньку (бесполезная, кстати, затея, выбираться в окошко Мария Гавриловна умела ловко, опять же, дворня о том прекрасно знала. Но помалкивала). Барин ускакал в крепость да так и не появлялся почти до ночи. К ночи все жители усадьбы собрались. А что, не в лесу ж ночевать. И ожидали своего судного часа. Облепив изнутри забор усадьбы, как мухи.

Забор дышал.

Забор трепетал.

Забор изнывал любопытством висящих на нем со стороны усадьбы дворовых холопов. В вечерних сумерках хорошо различался каждый вздох, всхлип, приглушенные ругательства — реакция любопытных на придавленные руки, ноги, уши.

Дворовый Аркашка, в чьи обязанности входил уход за скотом, стоял на плечах у старшего скотника. Не по уважению, конечно, зато по весу в самый раз.

— Аркашка, Аркашка, ну что там?!

— Да ниче вроде…

— Да как ниче, куды вы там глядите?! Вона идет Степка!

— Аркашка!

— Чи-иво?

— Степка идет?

— Не-е-а-а-а…

— Да идет, идет, вона слева, со стороны леса! Только то не Степка, то Манька, — это уж с другой стороны подсказали.

— Аркашка! Слева со стороны леса, глянь, одна идет? Своими ногами?

— Чи-иво?

— Чиво-чиво! Чивочки с хвостиком! Посмотри со стороны леса, сама идет?

— Ага-а…

— Аркашка! Мать твою за ногу! Ты смотришь либо как? Все уши мне стоптал, навозник неуклюжий!

— Да мене горшки тут мешают, дядько Неждан.

— Муды тебе мешают! Возьми да подвинь их!

— Каво?

— Горшки!!!

С левой стороны донесся более качественный комментарий глазастой Лукерьи. Плотно стоя ногами на плечах у своего мужа, конюха Зосима, Лукерья для удобства просмотра опустила голову между сужающимися кверху кольями забора, держась по бокам руками.

— Ну вот, идет, одна, своими ногами. Урманина нету с ней. — Тут надо сказать, что и о шашнях Маньки с урманином, давно знала вся усадьба. — Нашего тож не видать.

— Можо, она нашего-то прибила где?

— Да что ты мелешь, его прибьешь, тем паче бабой!

— А ты знаешь, что баба может такой силы от Макоши взять, когда дитенка своего аль мужа любимого защищает!

— А у Маньки чего, дитенок от урманина есть?

У Лукерьи чуть «родимчик» не случился: неужели такое событие — и ее уши миновало? Да быть не могет! С Варварой вчера виделись, она, Лукерья, ее барским чаем потчевала, неужто Варвара не поведала бы?

— Да цыть вы там, смотрите, щас хозяин явится, он вам устроит тут судный день.

— Ага, дядько Аким, а вы, яко ангел, на небо скоренько вознесетесь, пока он нам тут судный день устраивать будет!

— Хватит скалозубить, тише…

— Ох, чур мня, чур…

— Ага, к воротам идет!

— Вы там, хозяина смотрите!!!

В то самое время незадачливый Аркашка примерился наконец, как ему расширить обзор.

Опустив одну руку, он осторожненько взял один горшок и пристроил его под мышку, потом, с трудом удерживая равновесие, под возмущенный шепот Неждана: «Да какого ляда ты там топчешься, падла!!!», второй.

Манька вошла в ворота, щелкнула железная щеколда.

Неждан дернулся. Аркашка молча, но шумно (помогли горшки) рухнул вниз, придавив Неждану то самое место, которое по его, Аркашки, мнению, дядька велел ему подвинуть. Неждан взревел нечеловеческим голосом.

Холопы с воплями: «Спасайтесь! Хозяин!!!» — кинулись врассыпную.

Не отстал от дворовых и конюх Зосим, совсем забыв про свою любопытную женушку. Лукерья, от неожиданности отпустив руки, со всего маху приложилась подбородком между кольев, прикусила язык, чуть не застряла, и теперь сидела у забора, потрясая простоволосой головой. Платок-то на заборе остался, как флажок на крепости…

***

Третий день со дня смерти Арины. Точнее, третья ночь. Говорят, три дня душа находится возле тела и потому нельзя тело предавать земле.

Сегодня Арину отпел отец Михаил и тело похоронили на местном кладбище. А душа еще девять дней будет навещать родных и близких, любимые места. Прощаться.

Лисовскому стало неспокойно именно на третий день, именно после похорон Арины.

Сам он, конечно, не присутствовал, но дворовая сплетница кухарка Лукерья все всем подробненько поведала. И теперь вся дворня обсуждает, что, по каким-то там приметам, Аринка непременно кого-то с собой заберет. То ли дитя, то ли убивца своего.

Конечно, он, Лисовин, ничуть не виноват! Кто? Да та же Степка! И сама Аринка, чего, спрашивается, было лезть? Ишь как распоясались эти бабы! Позабыли свое место. Особенно Степка. Хахаля себе завела! Да как посмела только! Ну и что, что не крепостная, она по одному принципу теперь его, Лисовского, собственность. И как эта собственность свою волю иметь может? Это ведь как этот диван, к примеру, будет решать, сидеть Лисовскому на нем или не сидеть. И когда сидеть. И сидеть ли на других диванах. Тьфу! Бабы!

Блики от свечи причудливо отражались в начищенном серебре кувшина, как будто скалило пасть чудовище или тянулись лапы из геенны огненной. Красивый кувшин, узкогорлый, с позолотой, грузинской чеканки. Шикарная вещь.

Лисовин поежился и глотнул вина. Не то чтобы он верил во все эти приметы… Но оборотня-то видал своими глазами. Или это Степкин полюбовник так над ним пошутил? Хрупкое стекло бокала треснуло в сведенных судорогой пальцах.

Люди и кромешники

Женюсь, женюсь! Какие могут быть игрушки!

(из песни одного столичного донжуана)

Двенадцать лет назад

Разгар лета, все в заботах, как водится: овинники амбары готовят, полевики урожай оберегают, лешие лес хоронят от пожаров…

Люди тоже все при деле. Страда в разгаре.

И на реку некогда бедным сходить, водяника потешить… Только мальчишки коней купать поутру приезжают, но тут неизвестно, кто кого пугает больше! Былой раз речной хозяин так копытом получил в лоб, три дня на дне отлеживался. Да и это, воду мутят, ржут, как кони, плещутся, и не подойдешь! А ну их…

Речной хозяин посмотрел на колесо мельницы: крутится.

Прокатиться, что ль?

Да и эта забава надоела… А Шуйца-то и впрямь мельчает, того и гляди крыша терема на поверхности покажется! Нет. Так дело не пойдет дальше. Надо к соседу идти. Это что ж, развел свое болото, понимаешь ли, наверное, уже половину верховья реки захватил! Все мало ему! Сколько вон ручьев было? Все заболочено… Впрочем, и его, хозяина речного, вина тут есть. Когда в верховья-то хаживал? Э-э-э… Надо идтить.

Водяник еще раз взглянул на колесо: нет, разочек прокатится — и быстренько в путь, пока этот мельник не прибежал браниться.

До верховья добрался он быстро, оседлав крупного сома, так кстати попавшегося вблизи терема. Ишь, прикормился, уяснил сомяра, куда люди подношения приносят. Нет-нет, а перехватит что-нибудь, люди-то иной раз за речного хозяина его принимают. А тот и рад.

Вот пускай отдувается. Эх, красота так прокатиться! Пожалуй, надо завести еще таких парочку, и будет у него выезд, как у людей, тройка!

Видел водяник, как люди свадьбу праздновали, аккурат на тройке катались.…

Мысли о свадьбе снова навели на лирический лад. Вон, все по парам, даже у старшего оборотня жена есть! И у домового. И даже у беспутного крестьянина Неклюды, чья жена третьего дня ведро утопила. Ведро водяник отдавать не стал, ибо нефиг.

А он, Водяник, в расцвете лет! Богат не хуже воеводы!

А один… грустно.

Отпустил сома — прошел азарт катания — и потихоньку перебрался в ручей с темной болотной водицей, теперь вверх по течению.

— …Что ты, милая, нешто сомневаешься во мне?.. — голоса человеческие. Парочка людей стоит в лесочке, милуются, разговаривают! Да что за напасть сегодня! Ему-то, водянику, ни помиловаться, ни поговорить не с кем!

— Не сомневаюсь, любимый.

Вот ведь как ласково она его: «любимый!»

— Только ведь сама ту корову растерзанну видела, боязно мне. И не известно, кто ж ее… А ну впрямь оборотни?..

Вот дурища… водяник головой покачал. Если корова от стада отбилась, не пастух пьянчуга виноват, а оборотни! Во все времена почитай, всё на перевертышей валят.

Да на водяного.

Сначала сулейки напьются, потом в воду лезут, потом к водяному цепляться начинают… И кто ж им виноват?

— Птаха ты моя, псом спать буду у дверей твоих, никому в обиду не дам…— продолжил меж тем смелый парень.

— Боязно мне… — Девица прижалась к тому всем телом.

Парня то водяник признал, с посада он, где новая крепость отстроилась, много народу прибыло..

Речной хозяин всей своей мокрой шкурой почувствовал страсть человека. Позавидовал. Сплюнул, чтоб зла не накликать завистью, свой все-таки человек, местный, и пошлепал дальше по ручью.

Вот ведь в двух шагах прошел, а эти двое даже не заметили… Любовь!

А как она, девка, к нему жмется! Как жеж жмется! никак не мог успокоиться водяник. Э! это стало быть игры у них такие, весенние. Ей как бы очень страшно, а он как бы её спасает!

Эх, надо бы и ему, водянику кого то спасти… только ровню себе, чтоб не истаяла через год! Спасти, и женится поскорее!

Тем временем лес поредел, ручеек замелел, трава болотная появилась, осока, под ногами хлюпает. Вот оно, болото.

Ну, незваным негоже, конечно, но ведь не просто, а по делу. с претензией. С претензией жеж завсегда незваным ходят?

Речной хозяин задумался, как поступить, а быть может без претензии, иль не сразу, дипломатию как бы рахвести? Вот надо бы подождать кого-нибудь, да передать Болотному, что родственник в гости пожаловал.

Присел водяник на кочку, перепончатые лапки в лужу опустил, сидит, выжидает.
На болоте тем временем оживление пошло, то одна заспанная личность появится, то другая из-за кочки вынырнет — и опять в тину.

Это видят, что не человек, так им и без надобности, подумал водяник. И тут прямо в двух шагах от себя увидал глаза. Огромные, зеленые, как старая ель, пушистыми ресницами, словно серым мхом, обрамленные. Омут, а не глаза. Трясина. Лицо белое, как молоко. Давеча Степанида молочком угощала.

И губки, как клюква спелая, красные, маленькие да пухленькие. Да и все остальное при ней, сверху стройная, и грудь небольшая, зато бедра широкие, даже сарафаном не скроешь, красота!

Болотница подняла ножку, и сердце водяника пропустило удар: ножка как ножка, почти человеческая, только ступня, как у уточки, с перепоночками.
Речной хозяин шумно сглотнул, привлекая к себе внимание, красавица обернулась, поправляя черные, как хвост кобылы мельника, волосы.

— Ой, а кто ж вы такой будете? И зачем к нам пожаловали?
Водяник, с трудом проталкивая слова, ответил:

— Мы… М-м-мы… М-м-м-э-это… Это мы. Это я. Речной хозяин. Родственник вашего… главного.

— А… Хозяин реки, значит?.. — Болотница кокетливо повела ресницами. — А зовут вас как?

— А так и зовут, Хозяином. Или Водяным. Иногда. Люди.

— Водяным? А, Вадик, значит. А меня вот Марыською кличут.

Водяник опять шумно сглотнул, не в силах оторвать взгляд от перепончатых лапок.

— Приятно очень, барышня Марыська.

«Барышня Марыська» смущенно прыснула в кулачок, уж от рождения шестнадцать лет на болоте жила, а никто барышней ее не называл… А он вроде ничего, этот Вадик, солидный мужчина и хозяин, видишь ли.