Лунатизм

Пролог

Какое место является самым спокойным во всём мире? Вы скажете: «Там, где ты чувствуешь себя в своей тарелке», «Там, где тебя понимают, слушают и слышат», «Там, где расстилаются реки, журчит вода и нет никого». Всё верно. Для каждого рано или поздно найдётся свой ответ. Позвольте, речь сейчас пойдёт о другом, но мы обязательно вернёмся к этому разговору.

Космос — это бездушное безграничное пространство, в котором хорошо себя чувствуют только звёзды, спутники и такие же бездушные планеты. Их не пугает давящая пустота и абсолютное безмолвие; радиоактивные излучения питают их, а к извечной мерзлоте, какая пропадает лишь у Солнца, они уже давно привыкли. Им нужен вековой покой до собственной кончины и полное отчуждение от живых существ.

Но покоя не было. А живые существа находились слишком близко.

Галактика Стеллара. Ариксион. Триста восьмидесятый год после исчезновения Силлиариса.

— Я больше не собираюсь терпеть это, Фрестер. Я хочу справедливости, — прорычал низкий голос. Рык, подобный грохоту пробуждающегося вулкана.

— Ранкор, но… Пунивир говорил, что нельзя… — засомневался Фрестер позванивающим шёпотом, что напоминал колокольчики. — Это ведь наш долг.

Ранкор шумно выдохнул и оскалился, чего Фрестер увидеть не мог: после разрыва континента они не смели покидать территории своих земель, из-за чего имели возможность переговариваться лишь на подсознательном уровне. Пусть сам Ранкор сейчас восседал на краю вулкана Кастиго, а Фрестер — за несколько тысяч километров — прятался во льдах, это не мешало первому представлять, как по его воле все звёзды обращаются в кинжалы и устремляются прямиком в глупого брата, не оставляя от него и сгустка энергии. Однако…

— Какой же ты болван, — голос огрубел настолько, что готовился сорваться. — «Долг»? Ты считаешь своим долгом сидеть смирно во льдах и не пойми чего ожидать?!

Фрестер понурил рогатую голову, готовясь вот-вот расплакаться. Или же снова уйти глубоко-глубоко в подводные хоромы из льдин, в которых не было страшного голоса, больших надежд и нескончаемой озлобленности. Только звонкие отголоски собственного треугольника, разбивающиеся о стены, восставшие из всепоглощающей и вечной тоски.

Кто же это такие? Ранкор и Фрестер, к слову, являются двумя божествами — на Ариксионе их называют Фиврами. После исчезновения Силлиариса их осталось трое. Ранкор — олицетворение раздора, брат же его, Фрестер — меланхолии. На их головах красовались массивные рога: как у козла и как у барана, а главное различие составляли тела — Ранкор словно был соткан из огня, переливался багровым; Фрестер, точно лёд, нежно-голубой, почти что прозрачный. С третьим Фивром, Пунивиром, мы ещё успеем познакомиться.

— Хватит ныть, — прорычал Ранкор, крутанув в руках изогнутый клинок. Порыв образовавшегося горячего ветра смахнул пролетевшую птицу прямо в жерло. — Настала моя пора. Пунивир больше ничего не скажет, он исчезнет навсегда. Форт-Амен будет нашим!

Фрестер зажмурил глаза и всхлипнул, поправив капюшон своего голубого балахона. Вероятно, Ранкор был прав. Им и правда, в отличие от Пунивира, достались относительно скучные континенты: Калда-Фиам — вечно жаркий, находящийся прямо над ядром планеты, и Ликонда, где кроме льдов и пустынь ничего не было. Даже городов, толком-то, не было тоже – все поселения здесь походили скорее на большие деревни.

Народы жили в страхе, гневе и печали. Но вот Форт-Амен… мечта каждого, кто родился на Ариксионе: густые леса, широкие реки, вечно хорошая погода… перечислять можно до бесконечности. Естественно, такое разительное неравенство рассердило бы любого. В нашем случае — Ранкора, который и так кроме злобы ничего не мог почувствовать. А Фрестер, как было верно отмечено, даже за своей землёй приглядывать не мог. Да и зачем, если там почти ничего и никого нет?..

План Ранкора Фрестеру был известен, оттого и наводил на него панический ужас. Пока в качестве оружия против Фивра используют его же народ, Фивр не может ничего сделать — к такому умозаключению пришёл Владыка Раздора. Пунивир, в самом деле, слишком лелеял людей как после исчезновения Силлиариса, так и после разрыва одного континента натрое. Что, как не их истребление, заставит его сложить руки и отдать освободившуюся землю братьям?

Фивры по команде взметнулись высоко в небо, оставаясь в пределах своих земель, — бездушный космос встретил оглушающей тишиной. Суровый взгляд Ранкора метался от Луны и Арикс — ведущей звезды — до Солнца. И это на расстоянии уловил Фрестер.

— Только не трогай Арикс! Без неё вся планета умрёт, Ранкор, — заныл он, хватая себя за рога.

— Да закрой ты рот свой уже наконец, — Ранкор, казалось, стал ещё свирепее и нарочито закатал рукава балахона. — Не отвлекайся. И не забудь произнести слова!

Фрестер судорожно закивал и выставил руки перед собой. От груди, по всем его конечностям пролилась жгучая энергия, перешедшая в дрожащие ладони неприятным покалыванием.

Яркая вспышка — две силы, протянувшиеся с противоположных полюсов, соединились с еле слышимым треском. Ранкор напрягся сильнее, чего одним только хрипом потребовал и от Фрестера. Над их рогатыми головами нависла Луна, только-только вошедшая в полную фазу. Цветная лента коснулась её серебристой поверхности. Рога Фивров стали увеличиваться в размерах, напоминая уродливые деревья. Послышался неразборчивый шёпот, — и смесь из злобы, нескончаемой зависти, горечи и жажды крови постепенно стала заливать Луну снизу доверху.

Глаза Ранкора нездорово пылали, в то время как Фрестер и вовсе их закрыл, повинуясь воле брата. Через считанные секунды от серебряной поверхности ничего не осталось — Луна тревожно переливалась алым и дрожала, готовая сорваться вниз. Ранкор разжал ладонь, в которой находился клинок, и тот стремглав устремился к проклятому спутнику. Изогнутое лезвие вонзилось в поверхность Луны с такой же лёгкостью, как вошло бы в плоть, и в секунду исчезло за алой пеленой.

— Тот пришлёт беды, кто поклянётся служить Кровавой Луне, — в унисон повторяли Ранкор и Фрестер.

Глава 1: Знание — сила; «сила» — Форз

Ариксион. Тысяча восьмидесятый год после исчезновения Силлиариса.

Только закончился дождь, и повсюду были слышны радостные возгласы от предстоящего праздника. Сквозь облака прорезались слабые лучи и беспрепятственно отражались от стёкол очков, вальяжно развалившихся на переносице молодого человека. При всём его безразличии к окружающим людям, не могло не радовать то, что солнце благородно решило скрыть от интересующихся глаз свои собственные.

Имени своего молодой человек никогда не скрывал, напротив, если открыть учебник по истории за семьдесят седьмой год, то оно большими буквами покажется на титульной странице. В Форзе, где студенты занимались по этим самым учебникам, и без них знали, что звали молодого человека Аморон Монти.

И всю жизнь его преследовал один и тот же, уже изрядно надоевший ему вопрос: «А что с вашими глазами?»: они были с сиреневым отливом, — но такого цвета в известной природе не существовало вовсе. Генетика — не то, в чём Аморон был особо смышлён, но даже и так он понимал одно: если у обоих покойных родителей глаза напоминали глубину океана, то у их единственного сына уж никак не мог выявиться сиреневый.

По привычке поправив рубашку на груди, Аморон нырнул за дверь Форза. О полном величии этого здания сказать легко: взять бы то, сколько различных кабинетов оно в себе хранило, сколько античных росписей в коридорах, сколько высоченных колонн, сколько этажей — а их всего пять, — какой невообразимой красоты фонтан, над которым висел огромный колокол, располагался в главном холле и каким растением украшены карнизы — белым вьюном, что сливался с цветом стен. А уже о том, сколько ладоней касалось дверной ручки, сказать сложно. Уж вряд ли хоть кто-то сможет с точностью посчитать общее количество приходов сотен профессоров на работу и студентов на учёбу за все года существования Форза. Куда там, ведь ещё и родители чьи-то могли заглядывать!

Зато Аморон мог по пальцам одной руки пересчитать свои опоздания, и сегодняшний день однозначно стоил одного пальца. Стресса, однако, это нимало не вызывало: его кабинет, к счастью, находился за первым же поворотом от входной двери, и представьте, как ему завидовали те, кто обитал выше, особенно в обсерватории на крыше.

— Аморон, быстрее! — послышалось за этим самым поворотом, как только окликнувший заметил алую рубашку, явно выделявшуюся на фоне белых стен. Этот голос Аморону был слишком хорошо знаком.

Бархатный бас, полный заботы и ещё чего-то медоточивого, принадлежал Брайану — судьбоносцу Аморона; после ранней гибели родителей Брайан остался единственным человеком, которого тот по существу считал близким. Но сейчас не об этом.

Брайан остался снаружи и прогулочным шагом направился к главной лестнице, а кабинет под номером семь дождался своего припозднившегося хозяина. Аморон взлохматил короткие светлые волосы, выбив две пряди на лоб, поставил портфель на стол и глубоко вздохнул. За партами в три ряда сидели студенты и от скуки занимались своими делами. Впрочем, для них это время «скуки» начиналось в тот момент, когда их профессор приходил, а истекало, когда он же объявлял лекцию законченной.

Самым тяжёлым в этой группе являлось то, что с каждым занятием один факт находил своё уже давно очевидное и ненужное подтверждение — историю она не любила. А сегодня, как назло, поставили сдвоенные пары. И чтобы понять всю ненависть этих детей к профессору, можно обратиться к ежегодной традиции в Форзе: каждый студент, попадавший на первый курс, бросал плоскую керамическую звёздочку в фонтан, как бы подпитывая силу знаний в главном учебном заведении Форт-Амена. И тяжёлая группа, доставшаяся на этот год и состоявшая из детей, возрастом едва достигших четырнадцати лет, вместо силы знаний надеялась на то, что все звёздочки объединятся и приблизят заветный звон колокола, который объявит перемену.

— Что мы проходили на предыдущей лекции? — бесцеремонно спросил Аморон, доставая из портфеля документы и отряхивая их.

Кабинет наполнился нестройным гомоном. Создавалось ощущение, что если класс замолчит, то эхо этого гвалта ещё долго стояло бы в ушах, как в народном поверье о ракушках и звуке моря в них. Тем не менее, Аморона этот переполох нисколько не смутил.

Он поднял глаза к группе и многозначительно обвёл всех взглядом. Даже самые шумные экземпляры, словив на себе его пронзительный взор, мигом пришли в чувство; в кабинете повисла мёртвая тишина. Теперь, если прислушаться, можно уловить стук сердец, сбившихся с привычного ритма.

— А теперь ещё раз: что мы проходили на предыдущей лекции? — растягивая слова, повторил Аморон.

Все понурили головы в парты. Когда тон у их профессора приобретал более чёрствые нотки, чем обычно, никто толком не знал, что будет безболезненнее: молчать или отвечать. Не поймите неправильно, Аморон никогда никого умышленно не стремился запугивать — просто, как известно, дети и подростки видели прямую угрозу в желании профессора содержать собственную обитель в стройном порядке. И всё же в воздух поднялась одна рука со стороны первой парты третьего ряда. Отлично, ещё не всё потеряно.

— Мы закончили на расколе континента…

Дзэта, взявшая на себя ответственность ответить на вопрос, вся покраснела. Одногруппники обязательно похвалят её за проявление необычайной смелости после пары, ибо сейчас все были слишком озабочены охранением своих шкур от настоящего зверя во плоти очкастого профессора.

Аморон повернулся к доске, взял с подставки мел и принялся схематично изображать Форт-Амен с высоты птичьего полёта. Из-за спины доносились шепотки, постукивания ногами по полу от нервов, но всякий звук перекрывало шарканье мела по доске. Закончив набросок, Аморон развернулся к группе и заприметил за четвёртой партой среднего ряда новое лицо, которое, в общем-то, было скорее непривычным, ибо ходило на лекции через раз, если не реже. И каждое посещение — с длинными косичками, доходивших до живота.

— Напомните, как назывался Форт-Амен до раскола? — обратился он к группе, кладя мел обратно и вытирая пальцы от белоснежной пыли.