Люблю тебя долго

Часть 1

– У вас пять минут.
Пять минут перед расставанием на двадцать пять лет? Это если всё будет в порядке, и что-то не увеличит срок. О том, что Арчер может не выйти живым, мысль возникает совсем ненадолго и лишь на периферии сознания. Он выйдет. Я знаю, что выйдет. Он сильный, у него широкая спина и мощные руки, и он знает, как за себя постоять. Он рос в детдоме и отзывался о нём и системе не так уж и хреново. В тюрьме хуже. Там могут покалечить, и это нормально. Она в пустыне, где всё подчинено правилам, времени и распорядку. Прогулки, приём пищи, досуг. Один телевизор на всех. Впрочем, он ненавидит их. У него его не было, а купил его Арчер для меня. Чтобы смотреть фильмы. Вот это он любил. Смотреть, обнимаясь, кино и нежно водить руками по моему телу, но иногда играть грязно и погружать пальцы в меня, даже не нажимая на паузу. У меня сводило судорогами всё тело. Снова и снова. Я дрожала и позволяла ему всё, как больше никому. Он тоже соглашался на многое из того, чего хотела я. Связать руки, но так, чтобы я могла легко освободиться, или завязать мне глаза, или поэкспериментировать с новой позой. Если бы мы могли, то занимались бы сексом целыми днями напролёт. Теперь его не будет. Не секса, а Арчера. Секса тоже, но сам Арчер... Именно с ним всё имело большее значение, больший смысл. И обыденность, и физическая близость. Как загрузка тарелок в посудомойку, так и слышать обжигающий шёпот между поцелуями в живот и ниже. Вот бы услышать этот шёпот ещё хотя бы раз. Даже если он будет с привкусом отчаяния. Если Арчер и был когда-то в отчаянии, то не в мои годы с ним. Может быть, в детдоме, или, может быть, когда мать лишили прав, а отца в физическом проявлении и вовсе никогда не существовало. Даже если ответом послужит лишь молчание, я не стану тратить эти минуты попусту. Вероятно, меня и пустили-то только потому, что я журналистка известной газеты.
– Почему ты это делаешь?
– Уже сделал, – это тот самый шёпот. И понимание, как оно есть. Понимание всего, что произошло, не более. – Потому что по моей вине погиб человек.
– Не по твоей, – у меня дрожат колени, или же дрожу вся я, включая голос. Я словно тону, словно задыхаюсь и сглатываю, прежде чем продолжить. – Ты делал свою работу. Это то, кто ты есть. Ты полицейский, Арчер.
– Я был им. Я больше не он. Погиб человек, Ханна, и каким бы он ни был, а он не был прямо-таки хорошим, у него остались дети. Я думаю об этих детях, даже ни хуя не зная, как они выглядят.
– Это непредумышленное.
– Это уже неважно. Не жди меня.
– Не тебе решать. Я тебя люблю, Арчер, – шепчу я, понижая голос, потому что не хочу, чтобы слышал охранник у двери. Я не могу прикоснуться. Но могу напомнить об этом. Каким бы незначительным это, возможно, сейчас не казалось. – И я буду…
– Прекрати любить. Может быть, ещё встретишь того, кто купит тебе крутую тачку и особняк в пригороде с кучей прислуги на все случаи жизни. Я бы никогда не смог этого дать.
Машина. Огромный дом. Помощники. Как будто я хоть раз желала или думала о подобном. Нет, никогда. И я не вчера родилась. Мой отец тоже коп. Детектив, но всё равно это единый мир, одна вселенная. Я не понаслышке знакома с тем, что иногда нужно экономить, и с отсутствием поездок куда-то на дальние острова с белым песком и шезлонгами под пальмами. Да и плевать мне на атрибуты роскошной жизни. И Арчер это знает. Как и я знаю, что он творит. Отталкивает людей, а именно меня. Если я ещё думала, сказать или нет, то теперь уже не думаю.
– И пусть наш ребёнок называет папой того, кто ему не родной. Хорошо.
– Ребёнок? – впервые за эти минуты в голосе Арчера звучит что-то помимо смирения. Его взгляд также изменяется. Он был направлен словно сквозь меня, но не теперь. Арчер сжимает руки в кулаки на холодном металлическом столе перед собой. – Ты беременна?
– Почти десять недель.
Я знаю, он не спросит о самочувствии. Не о чем спрашивать. Токсикоза пока ещё нет. Как я теперь понимаю, в первые недели я ходила вялой и заторможенной, но вскоре всё нормализовалось, а тогда я мало придавала этому значение. Не настолько, чтобы заподозрить беременность, тогда как у Арчера уже случилась беда.
– Ещё есть время...
– Никакого аборта. У нас будет ребёнок, и ты узнаешь, как он выглядит.
Мне похуй на малолетних детей какого-то бандита. Если их мать достаточно умная женщина, то теперь она сможет увезти их куда подальше и всё изменить. Мне не всё равно лишь на своего малыша. Или, быть может, это малышка. С моими волосами, но с глазами Арчера. Было бы прекрасно. Будет одинаково прекрасно стать матерью его ребёнка, и неважно, какого пола он уже есть.
– Но потом ты скажешь ему, что папа космонавт, а потом что что-то случилось, и он не вернётся.
– Нет, Арчер. Я не буду лгать нашему ребёнку, чтобы он прожил жизнь, не зная правды об отце. Что его отец хороший человек, что с хорошими людьми просто иногда случаются плохие вещи, но это не делает человека плохим. Когда он или она спросит, я скажу только правду.
– Время вышло.
Только охранник говорит это, как Арчер начинает подниматься, но очень медленно. Он всё ещё смотрит на меня так же, как и смотрел. С любовью. Ему это не подделать. Мы любим друг друга. Он не отключит это так легко. Не сможет.
– Прощай, Ханна.
– Не прощай. Я тебе напишу. Я буду писать.
Мне приходится уйти, потому что меня уводят. Мой автомобиль по-прежнему стоит у здания суда там, где я его и оставила. Я сажусь за руль, но прямо сейчас не могу вести. В глазах так быстро набухают и скапливаются слёзы, что через минуту я уже плачу. Я сказала, что люблю, лишь раз. Надо было повторить. Одного раза вслух недостаточно, чтобы протянуть двадцать пять лет. Через двадцать пять лет Арчеру будет пятьдесят семь. У нас будет один единственный ребёнок. Нельзя сказать, что мы с Арчером обсуждали детей, но, гуляя, мы сталкивались с ними. С теми, кто только начинает ходить и нередко падает, и с теми, кто уже давно бегает и не нуждается в сопровождении за ручку. Мы часто видели, как что-то может заставить плакать любого ребёнка независимо от возраста. Обычно плач был очень громким, однако Арчер не ускорял шаг и не тянул меня за собой быстрее, чтобы уйти от источника шума. Я понимала, сколько сотен раз он мог сталкиваться с подобным в детдоме. Или не сталкиваться, если брошенные дети понимают, что их слёзы ничто, и никто не кинется утешать. Но, основываясь на своих наблюдениях, я никогда не замечала отторжения Арчера. Какой-то гримасы, означающей неприятие мысли о детях, или косого взгляда на истерично ревущего младенца или в сторону его родителей. Это не подтверждение того, что он был бы рад ребёнку. И, наверное, он и не рад. Хоть сколько-то уняв слёзы, я завожу двигатель и еду к родителям. Они уже знают о беременности, и мама снова говорит о моём временном переезде. Но я не хочу. Я хочу быть дома, среди вещей и запаха Арчера, пока они его ещё хранят. Мы вместе снимали квартиру. Я представляю, если придётся переезжать, если я перестану тянуть её одна, или если по какой-то причине её перестанут сдавать. В квартире все его вещи наравне с моими. Всё, начиная от ботинок и заканчивая трусами. Я собрала ему нижнее бельё и носки, когда адвокат сказал, что, может быть, удастся передать. Не удалось. Все заключённые должны быть равны, и ничего подобного с воли иметь нельзя. Всем необходимым обеспечит тюрьма. А чтобы получить что-то сверх этого, придётся работать прямо там. Как мы останемся вместе, если у нас теперь такие разные жизни? У меня есть квартира и работа, и ребёнок внутри, а Арчер где-то в пустыне, где никогда не будет спокойно.
– Ты, правда, собираешься ему писать? – спрашивает отец. – Ты не подумай, это хорошо, просто осторожнее выбирай, что именно писать. Ничего особо личного, Ханна. В тюрьме стираются личные границы, и определённые вещи лучше не делать.
– Я буду делать всё, что посчитаю нужным. Отправлять снимки ребёнка тоже. Я не дам, не позволю Арчеру забыть, ради кого и чего ему возвращаться. Он справится, а потом вернётся ко мне.
– Здорово, что ты веришь, но случается всякое, и...
– Не с Арчером. Я прошу больше никогда не вести разговор об Арчере в таком ключе.
Почти десять недель вскорости превращаются в десять, и данный переход знаменует начинающийся токсикоз. А я уже успела задуматься, что его может и совсем не быть, что меня он минует, и я просто стану увеличиваться неделю за неделей. Но вместо того мне приходится взять отгулы и почти не отлипать от предмета прогресса сантехнической мысли, часто бегая к унитазу, а в перерыве всё-таки пытаясь работать. Кто бы мог подумать, что беременность может стать втройне непростой из-за нелюбви к врачам и иголкам, и их желанию или обязанности проверить всё, что только можно. Уровень витаминов, особенно D и ферритина, показатели работы почек и сердца, хотя я никогда не жаловалась, и, конечно, УЗИ. Я первый раз вижу ребёнка как раз на десятой неделе. До того с аппаратом были неполадки, и мне сказали либо подождать, либо обратиться в другое место. Я решила подождать, благо по анализам не было ничего критичного. Меня вполне устраивает ближайшая к моему дому клиника. Мне говорят, что ребёнок по размеру как мандарин, а на пальчиках его рук и ног появились ноготки. Я представляю их, и становится несколько жутко. Ноготки у карапуза, который ещё даже не выглядит полноценным ребёнком. И что дальше? Он уже сможет сосать пальцы или закрывать лицо руками, находясь прямо в моём животе? Раз есть ноготки, значит, есть и руки с пальцами. Я вижу малыша на экране, но осознать всё сложнее, чем, казалось бы, должно быть, когда тебе тридцать два. Тридцать два не восемнадцать. После окончания процедуры я стираю гель с кожи и спрашиваю о снимке, можно ли распечатать несколько фото. Например, четыре. Одно мне, одно родителям и два Арчеру. Ему нужнее. Ведь он никогда не увидит всё вживую, как я. Я выхожу в коридор к матери, сидящей не у двери, но близко. Мама захотела поехать со мной. Я собиралась возразить до слов о намерении просто быть поближе, а не присутствовать. Меня это успокоило. Потому что непосредственно в кабинет я пошла бы с Арчером и только с ним. И мне не нужна замена, раз его нет. Мама поднимается навстречу, когда слышит мои шаги.
– Ну как там всё? Как там малыш или малышка Картер?
– Малыш или малышка Дэниелс вообще-то.
– Мы ещё поговорим об этом. В более подходящем месте и в правильное время.
– О чём именно, мама? Это ребёнок Арчера. У него будет его фамилия, – немного медленно я протягиваю маме глянцевый снимок из аппарата. – Это он. Пять грамм. Сказали пить больше жидкости и есть фрукты, где её много, и больше отдыхать.
Мама молча смотрит на изображение, проводя по нему кончиками пальцами. Вряд ли именно такого она хотела для меня. Чтобы я осталась беременной, тогда как отец ребёнка только-только сел в тюрьму, да ещё и вознамерилась дать малышу фамилию мужчины. Да, условия не оптимальны. Но ничего не изменить.
– Тебе нужно научиться расслабляться. Может, будешь ходить на плавание или йогу. Ради этого крохи. Какова бы ни была его фамилия, он и наш тоже. Наша кровь.
– Я подумаю об этом.
Несмотря на советы, мои пищевые привычки меняются не сильно. Я по-прежнему поглощаю кофе литрами, но уже с миндалём и молоком. В брошюрах да в интернете написано о кальции и йоде в связи с формированием зубов и щитовидной железы. Мне не хочется, чтобы у ребёнка чего-то не хватало во рту. На работе в курсе про Арчера, но при беременность пока нет, и однажды на общем утреннем собрании встаёт вопрос, о чём бы я хотела написать. Я понимаю, что меня не могут держать на должности просто так и платить зарплату ни за что. Но все мои мысли об Арчере и о том, получил ли он уже письмо со снимками. Письмо, которое я закончила словами любви, написанными крупными буквами. Это что-то да значит. Должно значить. Или, если нет, Арчер просто всё порвёт. У меня урчит живот, будто протестуя против того, что я вообще нахожусь здесь. Или ребёнок просто голодный. Я не завтракала. Снова был токсикоз.
– Я размышляла помочь Бекки с её материалом. Если никто не против. Бекки?
– Да. Мне не помешает помощь. Я всё ещё ищу того типа, но он как сквозь землю провалился.
– Или сменил имя, – высказываю догадку я. – Давай попробуем рассмотреть такой вариант.
Мои десять недель превращаются в двенадцать с половиной, а от Арчера всё ещё ничего. Ни звонка, ни письменной весточки. От чувства неизвестности я начинаю хуже спать, и врач прописывает успокоительные, уточняя, что они слабые, и рекомендуя заняться лёгким спортом, но без лишнего усердия. В её речи тоже упоминается бассейн, так что я начинаю ходить в него пару раз в неделю. На час-полтора, не больше. Ноябрь есть ноябрь. Становится прохладнее, идут промозглые дожди, что пробираются холодом под одежду, и нос щиплет от низкой температуры. Болеть мне никак нельзя. У меня будет ребёнок. У нас с Арчером. Я сдаю массу анализов, в том числе и на определение хромосомных аномалий, а незадолго до Дня благодарения покупаю подарки близким и единственной лучшей подруге, перемещаясь между магазинами в уютно украшенном торговом комплексе. Меган предвкушает мысль о том, чтобы стать тётушкой, которая исполняет прихоти и отзывчива к капризам, но которую будут звать только по имени. Когда она узнала, то именно так и сказала. Что никто не посмеет назвать её тётей. У неё есть муж, но с ребёнком у них пока не складывается, не выходит. Через стёкла магазина для детей мне в глаза бросается пара у кроватки. Беременная женщина и её муж или партнёр. Он улыбается задумчивой улыбкой, сосредоточенный на мебели. Они кажутся счастливыми. По крайней мере, сейчас. Такими счастливыми, что даже больно. В пересыхающем горле, в рёбрах и в сердце. Я не могла и представить такой боли, связанной с каждым новым ударом сердца. Оно пульсирует, и она тоже. Пульсирует и распространяется. Надо что-то сделать. Это будут первые праздники Арчера в тюрьме. Это никак не может быть лучше праздников в детдоме. У детдомов бывают благотворители. А у тюрем точно нет. Кроме меня, никто ему ничего не подарит. Мой выбор останавливается на шарфе. Позже станет холодно, и он может понадобиться. Может быть, Арчеру позволят его иметь. Может быть, иногда там делают исключения и передают именно вещи.
День благодарения проходит тоскливо. Мама старается, красиво украсив дом и приготовив аппетитно пахнущие блюда, папа выбирает низкую, но пышную ёлку, а Меган преподносит мне вместительный рюкзак, в которой обещает поместиться всё, что нужно для прогулки с маленьким ребёнком. Но дело вовсе не в том, что они делают что-то не так, или что мне всё ещё паршиво из-за проявлений токсикоза. Просто я не могу быть счастливой на все сто процентов, какой была ещё совсем недавно. Тут не помогут ни особенно вкусная еда, ни подарки, ни огоньки. А скоро ещё и Рождество с Новым годом. Думать об Арчере и не слышать от него ничего гложет, ломает меня изнутри каждый без исключения день. Словно выворачивает душу наизнанку. Но и не думать я не могу. Внутри я вся как натянутая струна, что может порваться в любой момент. Однажды вечером я принимаю тёплую ванну. Раньше я предпочитала погорячее, но врач сказал, что при повышении температуры тела организму ребёнка будет причинён большой ущерб. Я не хочу, чтобы он пострадал. Я погружаюсь под воду почти по шею. Вода отвлекает от болезненных ощущений в груди, что увеличилась на размер или даже на два. Я всё ещё ношу своё добеременное бельё. Знаю, до конца беременности его не хватит. Оно точно перестанет подходить. Но мне становится лучше. Я снова более собранная. Физически всё встаёт на свои места. С сонливостью и медлительностью. С желанием спать по полдня. Я почти как прежняя Ханна. Вот только та Ханна не пила столько воды, как сейчас, и ещё была счастлива. Нынешняя Ханна тоже по-своему счастлива, но не так. Всё уже не так. Нынешней Ханне покупать всё для ребёнка одной. Всё, что обычно приобретают вдвоём. Женщина и её мужчина. Вещи и кроватку, игрушки и коляску, и автокресло. Я провожу рукой по животу. Сначала я не придаю значения, точнее, связываю всё с изменениями в теле. Фактически так и есть. Это изменения. Просто иные. Не просто прибавка в весе, к тому же совсем незначительная. Я похудела, и только недавно он начал возвращаться. Это совсем другое. Внизу как будто вырос холмик. Ниже пупка. Я чувствую... панику. Правда, панику. Что мне делать? Что. Мне. Делать. «Рожать», – мысль в голове проносится голосом Арчера. – «Ты же всё решила, детка. Ты уже давно всё решила. Он уже не сдуется, знаешь. Запишешься на курсы для будущих родителей? Это считается важным. Но, по крайней мере, поглощай больше фруктов и овощей и не бросай бассейн».
– Малыш. Ты же там в порядке? Или ты малышка. Если ты малышка, то мне надо будет учиться заплетать косички, делать хвостики. Женщиной быть сложнее. Даже в двадцать первом веке. Хотя твоему папе сейчас особенно сложно. Когда-нибудь мне придётся тебе рассказать, – шепчу я, проводя рукой по коже у пупка. – Ты будешь расстроен. Наверняка будешь, – на ободке ванны вибрирует телефон. – Нам кто-то звонит. Сейчас узнаем, кто.
Номер мне незнаком и вообще какой-то странный. Я принимаю вызов. Мало ли, может, что-то по делу. Как журналистка, я не особо скрываю свой номер. Порой звонят разные люди. Чтобы сообщить информацию впервые или дополнить рассказ, если вспомнили некую деталь. Но в этот раз...
– Звонок из исправительного учреждения Вайоминга за счёт абонента. Вы оплатите звонок?
О Господи. Это из тюрьмы. От Арчера. Учреждение средней степени безопасности в Аттике. По соседству расположена более известная тюрьма строгого режима. Если не оплачу, то вызов просто отключат. Если откажусь, то больше он не позвонит. Это может быть одним единственным разом. Но я сделаю всё, чтобы так не было.
– Оплачу.
– Соединяю.

Часть 2

Я безошибочно определяю момент, когда Арчер уже может слышать меня. Его беззвучный вдох недостаточно лишён звуков. И ещё я слышу прочие звуки. Что-то лязгает, звенит и издаёт скрежет. Замки. В тюрьмах до хрена дверей и замков. В тюрьмах масса ограничений. Неужели так поздно ещё можно звонить? В девятом часу вечера? Я ничего не знаю о его нынешней жизни. И о том, как он на самом деле. Что с его здоровьем, и не лезли ли к нему. А если лезли, постоял ли он за себя, как должен ради того, чтобы пережить всё и вернуться оттуда? Пусть не ко мне, если не захочет, но просто на волю. Его место не там.
– Арчер, – решаясь, я открываю рот. – Это ты?
– Я, – его прежде хриплый голос звучит блекло. Давай же, говори со мной, родной. Поговори со мной, пожалуйста. – Я... Блять, я так... – хорошо, милый, вот так. Что бы он ни сказал, я этого жду и хочу, и мне... Мне это нужно. Это нужно мне и ребёнку. Мне нужно слышать голос Арчера любым. – Я скучаю по тебе, детка. Я скучаю по тебе, Ханна. Я так скучаю. Я не...
– Ты всё вынесешь, слышишь? Ты получил снимок?
– Прости за то, что я сказал тебе все те вещи, – глухо, словно из-под толщи воды, доносится до меня голос Арчера. Он издаёт странный звук, напоминающий всхлип. Но я не думаю, что он там плачет. Он сильный. Он самый сильный из всех, кого я знаю. И я не готова слышать его слёзы. Нет, я не могу. – Прости...
– Ничего, любимый, это ничего.
– Нет, прости за то, что говорил о ребёнке и об аборте. Малыш... он уже такой большой.
Он извиняется, но я всё понимаю. Я действительно всё понимаю. Он был... раздавлен. Он остаётся таким и сейчас. Я не хочу, чтобы он извинялся.
– Почти тринадцать недель.
– Ты хорошо ешь?
– Когда как. Но как ешь ты? Это важнее, – шепчу я. – Как ты, Арчер? Ты должен поговорить со мной. Сколько у нас времени?
– Я смог договориться. Есть десять минут. Не беспокойся обо мне. Я ем нормально. Как у тебя всё?
– Лучше, чем у тебя, вероятно. Ты расскажешь мне, если тебя побьют, или если тебе что-то понадобится?
– Я сам могу побить, – отвечает Арчер. – И я всегда настороже. Я не собираюсь... Я не думаю, что собираюсь умереть здесь.
– Ты там и не умрёшь.
– Лишь... состарюсь.
– Не состаришься. Только станешь старше. Это не то же самое. Я... Я отправляла тебе шарф. Знаю, тебе, вероятно, его не отдали...
– Отдали.
– Правда? Я думала, не отдадут. Я рада, что он у тебя. Тебе станет теплее.
– Послушай, Ханна, – говорит Арчер, и чувство, что едва начало меня отпускать, чувство, что он на грани слёз, снова возвращается ко мне. – У нас будет ребёнок. Кто-то останется после меня. Кто-то, кого я увижу не скоро. Ты не должна приезжать сюда ни одна, ни с ним. Никогда. И если ты кого-то встретишь, то пусть он просто будет...
– Ты снова это начинаешь? Только не говори мне, что мы будем повторять всё это заново.
– У тебя впереди целая жизнь, – он тяжело и шумно выдыхает. Я пытаюсь представить, стоит ли он сейчас или сидит, или облокачивается на стену, но не могу представить ни конкретное место, где он находится, ни позиции тела. Всё так далеко от меня. Он далеко от меня и не подпускает. – Ханна, – я почти задыхаюсь, когда он снова называет меня по имени. – Ничего не изменилось. Я всё ещё здесь, но тебя здесь быть не должно. Ты должна быть вне этих стен всегда.
– Буду, если ты просишь. Но я не хочу никого встречать. Никогда. Я дождусь тебя, – пусть он всего лишь станет старше, а не состарится, пусть он перестанет выглядеть так, как сейчас, и даже если его здоровье в чём-то ухудшится. Мне более никто не нужен. Только он один. Сегодня и всегда. – Я люблю тебя, Арчер. Тебя.
– Меня долго не будет.
– Тогда я люблю тебя долго.
– Ханна, – очень-очень тихо шепчет Арчер. – Я... Я тоже тебя люблю. Но...
– Никаких «но». Я тебя не оставлю. Если я спрошу, ты ответишь мне честно, без утаек? Я понимаю, там другая жизнь. Я не слабая, и меня не напугает знать что-то о тебе, о твоей жизни там.
– Знаю, что не слабая. Ну мне похрен на телик, так что стычки по поводу того, что смотреть, меня не касаются, но один ублюдок протянул руку к тому, что моё. К снимку, – с жёсткостью в голосе изрекает Арчер, вдыхая рядом с трубкой. – Я был вежлив, но мне пришлось сломать тому ублюдку палец. Сам виноват. И мне похрен, что пришлось провести несколько дней в одиночной камере. Я-то был не совсем один, а с твоим снимком. Мы вроде как даже поговорили. С ним или с ней. С девочкой или с мальчиком. Думаешь, там мальчик?
– Хотелось бы, чтобы был мальчик. Похожий на тебя. С твоими глазами и волосами. Не надо больше так делать, – прошу я, молча глотая слезу, что стекает по щеке из уголка глаза. Мокрая, солёная, оставляющая влажный след. – Пожалуйста. Не влезай.
– Я и не влезал. Он сам полез. Чтобы однажды увидеть тебя, я должен выйти живым. Я должен это нам. Тебе и ребёнку, – в ожесточении выдавливает Арчер, словно прилагая усилия, чтобы говорить, задействуя каждую крупицу своего ресурса и своих сил. Его голос звучит болезненно. Нет, не так, будто Арчер болен. Но так, что становится ясно, что он действительно способен причинять боль в ответ, если потребуется, или вообще способен на всё. – Когда тебе в следующий раз к врачу?
– Скоро. Должны сказать, нет ли хромосомных аномалий или иных проблем. Я сдала анализы.
– Скоро это когда именно?
– Четвёртого декабря.
– Хорошо. Я постараюсь позвонить вечером. Но если не скажут ничего хренового, то напиши мне письмо. Хочу его перечитывать.
– А если ты не позвонишь, или новости будут дерьмовые?
– Я позвоню. Поверь мне, Ханна. Постарайся поверить.
– Дэниелс. Время.
Я слышу этот оклик с той стороны трубки. Рокочущий голос, что его произносит, кажется неприятным. Но наверняка для меня любой посторонний голос оттуда будет неприятным. Потому что разлучает меня с Арчером снова и снова. Отнимает его у меня. Те крупицы Арчера, что у меня сейчас есть. Только возможность слышать, слушать и говорить самой. Вот они, эти крупицы. Которых так унизительно мало. Но я не собираюсь роптать на судьбу.
– До четвёртого декабря, Ханна.
– До четвёртого декабря, Арчер.
Я распечатываю себе календарь на следующий месяц. Впервые в жизни делать что-то в этом роде ощущается странным, но в хорошем смысле. Цифры и дни на бумаге смотрятся иначе по сравнению с календарём в телефоне. Заметку не создать, но можно обвести то или иное число. Я нахожу маркеры и захватываю четвёрку в круг синим цветом. Синий цвет любимый у Арчера. Когда мы только начали встречаться, он подарил мне платье насыщенного синего оттенка. Я носила его очень много, пока однажды не пролила вино. Арчер сказал, что бывает, и чтобы я не брала в голову. Я старалась не брать, но он расстроился, да и я тоже. Не столько из-за платья, сколько потому, что он любил это платье, которое к тому времени уже сняли с продажи. Прошло пару месяцев, когда я укоротила длину, и платье скорее стало туникой. Вскоре наступил мой День рождения. Я ждала от Арчера чего угодно, но не того, что он будет регулярно мониторить сайт бренда, а потом и позвонит им спросить, не найдётся ли у них случайно хоть одного такого платья где-нибудь на складе. Может быть, если кто-то вернул вещь, что не подошла по размеру или оказалась отвергнута в силу других причин. Ему пообещали проверить. Я бы ни хрена не поверила, что сотрудники так и сделают, но Арчеру перезвонили через пару дней, найдя точно последнее платье. Он взял с меня слово насчёт вина. Что это платье и вино больше никогда не должны сочетаться вместе. Это платье до сих пор мне в пору. Или уже не совсем. Но к девятому месяцу я точно в него не помещусь. Я смогу так прожить. От звонка до звонка. От письма до письма. Переживая каждый день, но живя надеждой на будущее, в котором мы вместе, каким бы далёким оно не казалось. Я пишу Арчеру каждый день. Дополняю и дополняю письмо всё новыми вещами, которыми хочется поделиться. О погоде или о том, что связано с ним, о чём-то, что я увидела, и что напомнило мне о нас. О молодой паре, что покупала мороженое, несмотря на холодную погоду, и ела его прямо на улице, как и мы когда-то. Шапки, шарфы и мороженое. Тогда я слегка простыла, и Арчер отпаивал меня чаем, а когда после выходных надо было пойти на работу, заказал мне туда горячий суп. Письмо разрастается почти до десяти листов, и я отправляю его аккурат накануне своего визита к врачу. Я знаю, оно придёт уже позже, но на случай хреновых новостей его концовкой я надеюсь внушить надежду. Всё будет хорошо. Люблю тебя долго. Твоя Ханна. Врач всё тщательно пересматривает и перепроверяет. Когда она хмурится, я уж думаю худшее. Тем более из-за того, что она обращается к компьютеру, открывая мои предыдущие анализы. Наконец она отодвигает ноутбук и смотрит на меня.
– Всё в порядке. Тесты не выявили аномалий. Мне нужно было сверить кое-что между собой, но вам не о чем беспокоиться.
– То есть ребёнок здоров?
– Да, на данный момент всё идёт хорошо. Как вы едите?
– Стараюсь правильно.
– Давайте взвесимся.
Весы показывают, что я прибавила четыре килограмма после потери двух из-за токсикоза. Теперь я вешу шестьдесят шесть. Ровное число. И всё идёт своим чередом. Но тем вечером Арчер не звонит. Я отправила ему короткое письмо ещё днём, написав его прямо после посещения врача и опустив в ближайший ящик. Мне так нервно из-за отсутствия звонка, что к ночи я ощущаю почти тошноту. Нервничать так небезопасно. Я извожу себя разными мыслями. Арчер обещал. Его обещание не пустой звук. Что-то наверняка случилось. Он бы сделал всё, чтобы сдержать слово. Значит, он не может. По-настоящему не может. Его снова заперли? Или он... Нет, он там не умрёт. Он обещал. Наутро я прошу отгул. Я едва ли спала. У меня ноет в груди. Какой из меня работник месяца? Мне позволяют не приходить. Там уже знают о моей беременности. Я сообщила. Всё равно бы вскоре пришлось. Как и обычно, мама звонит утром, чтобы проверить меня, и всё ли со мной в порядке. Физически да, всё идеально, но психологически... Иногда я задумываюсь пойти к психологу. Примерно раз в неделю. Но сейчас эти мысли особенно сильны.
– Арчер вчера не позвонил. Я переживаю, вдруг что... Я просто не могу, мам.
– Можешь. Можешь уже много недель. Но помни, где он есть. Он не был бы счастлив, узнав, что ты так себя мучаешь. Не позвонит в течение дня, мы вернёмся к этому разговору и постараемся что-то разузнать. Вместе. Ты не на работе?
– Нет. Отпросилась.
– Тогда посмотри что-нибудь жизнеутверждающее. Я не пытаюсь сказать, что ты должна отвлекаться, но ты...
– Всё-таки должна, да.
– Вроде того. Ты можешь звонить мне в любое время. И обязательно позвони или напиши, если Арчер даст о себе знать.
– Хорошо.
Я отключаюсь, чтобы не занимать телефон. Так и быть. Я включаю фильм. В погоне за ветром. История, основанная на реальных событиях, о девушке-жокее, участнице престижного конного турнира. Задолго до середины хронометража приходится нажать на паузу из-за подавляющих эмоций и желания писать и одновременно что-то попить. Сначала я иду в туалет, а потом за чаем, но до чая употребляю воду, потому что чай ещё нужно нагреть. Наконец температура кажется подходящей, и я отключаю чайник. Мне кажется, что я слышу звук из гостиной, пока шипение затихает. Но какой звук? Я поставила фильм на паузу. Телефон. Там же остался мой телефон. На диване. Я бегу туда и хватаю сотовый, быстро скользя пальцем по экрану. Давай же.
– Алло.
– Звонок из...
– Да, я оплачу. Соединяйте.
– Соединяю.
– Арчер. Родной, – я говорю без уверенности, что он уже меня слышит. Просто не могу ждать. Если и не слышит, я повторю всё для него. – Арчер.
– Моя Ханна. Я не сдержал обещание, – твёрдый голос, несмотря ни на что. Или скорее вопреки всему. – Мне не стоило обещать. Не стоит делать так, пока я здесь.
– Неважно. Я ждала. И буду ждать. Звонка, тебя, твоего возвращения. Всего. У нас всё ещё будет. Если ты не позвонил, значит, что-то произошло. Что происходит? Не смей говорить, что ничего.
– Ничего, в чём был бы замешан я. Произошёл бунт. Его быстро подавили. Но я не мог выйти из камеры. Никто не выходил весь вечер.
Слова Арчера как кинжалом по сердцу. В груди словно леденеет, застывает воздух, и не продохнуть. Не сделать ни вдоха, ни выдоха. В горле нарастает препятствующий ком. Бунт. О Боже.
– Тебе было страшно?
– Страшно. Не за себя. Только из-за того, что я не могу позвонить тебе. Как у нас дела?
– У нас всё отлично. Результаты тестов хорошие.
– Ты мне написала?
– Написала, – я прижимаю трубку ближе к уху, когда Арчер спрашивает, шепча. – Я никуда не денусь. Я сделаю всё, о чём бы ты ни попросил.
– Есть кое-что, но я не уверен, что ты...
– Что это?
– Фотографируйся чаще. Чтобы потом я мог всё посмотреть. То, какой ты была беременной. Я должен увидеть хотя бы так. Когда выйду.
– Я сделаю.
– День за днём.
– День за днём, и после ты вернёшься.
День за днём жизнь становится чередой из моментов. Звонки Арчера, работа, письма, что я пишу в тюрьму, и фото, что делаю, запоминая беременность. Самое счастливое время в жизни женщины у меня не на сто процентов счастливое, но я не показываю этого на фото, нет. Это фото для Арчера, для нашего ребёнка, и хотя ребёнку придётся рассказать, почему папы не было на снимках ни со мной, ни с ним, когда тот был младенцем, ребёнок не должен думать, что его не хотели. Или не любили. Или что он случайность. Он случайность, но и взвешенное решение в том числе. Моё. И людей, которые были вместе не один день. Людей, которые не вместе физически, но вместе мысленно, эмоционально, объединённые связью, что не перечеркнуть, и через расстояние не позволяющие ничему перерезать нить, которая невидима, но словно утолщается. Откровения, рассказы, доверие, честное признание, когда бывает особенно тяжело, и каково сейчас, и слова любви, как самое лучшее, что можно сказать кому-то, дать ему прочувствовать и услышать то же в ответ. И в тёмных днях есть место светлым вещам. Правда, есть. Мы с Арчером становимся родителями на два дня позже моей предполагаемой даты родов. Он звонил накануне вечером, когда ничто не предвещало, что буквально час спустя у меня внезапно отойдут воды, а к восьми утра я уже буду держать ребёнка на руках. Это не мальчик. Это девочка. Во время беременности узнать пол так и не вышло. Она кричит и кричит. И я плачу. То ли потому, что она не мальчик, то ли потому, что люблю её в любом случае, и, глядя на неё, различаю, что по разрезу и форме её глаза копия глаз Арчера. Хотя бы это сбылось. Может, удастся и с волосами. Но пока она фактически лысая. И мокрая. И немного в сгустках крови. Я не знаю, как её назвать. Мы не обсуждали имена. Что угодно, но только не имена. И кто она тогда? Я смотрю на неё, и в голове ни одной идеи, ни одной мысли, кроме того, что она моя, моя и Арчера, но его нет, чтобы спросить, и он узнает всё значительно позже. Мой сотовый у меня с собой. Не прямо сейчас, но среди моих вещей в сумке. Будь всё, как у всех, я бы просто написала Арчеру или сделала короткий звонок. Но мне некуда писать. Меня немного зашивают, а малышку взвешивают, обмеряют и моют, прежде чем перевести нас обеих в палату. Мама уже ждёт здесь. Она не присутствовала при родах, потому что я наотрез отказалась, но провела в больнице всю ночь и принимается баюкать свою кряхтящую внучку, пока я поудобнее устраиваюсь в кровати.
– Она такая прелесть. Ты только посмотри на эти ямочки на щёчках.
– Как у Арчера в детстве на его немногочисленных фотографиях.
– Ладно. Как ты?
– Нормально. Бывает и хуже, я уверена. Ты можешь не менять тему? Арчер знает, когда мне примерно рожать. Он позвонит, и он часть моей жизни. Можешь считать его уголовником, но она никогда не будет так думать.
– Или что? Ты скажешь ей, что она больше тебе не дочь?
– Нет, мама. Она навсегда моя дочь, но и её отец не дерьмовый человек. Не изверг, который возвращается в тюрягу снова и снова. Не бандит, который родился в преступном районе и не видел иного мира, и просто не знает, что можно жить по-другому. Я найду самое едкое мыло на свете и промою ей им рот, если хоть раз услышу от неё что-то не то.
– Прекрасно, – резюмирует мама, одна её бровь становится чуть выше другой. – Хорошо, что тебя слышу лишь я, мамочка. Но прежде чем мыть рот с мылом, подожди лет пятнадцать, ладно? После переходного периода всё должно нормализоваться. Всякие высказывания и желание ради протеста сделать тату или пирсинг. А если нет, тогда уж помоешь.
Я аккуратно принимаю дочку на руки, чтобы покормить. Для малышки, которая ещё недавно была внутри меня и по идее только должна осваиваться в этом опасном месте, которое называется миром, она сосёт грудь уж слишком активно. Голодная. Если так подумать, она не ела всё время, что находилась между мною и внешней средой. Я заканчиваю с кормлением незадолго до появления новоиспечённого дедушки с шариками. Какими-то малиновыми, не розовыми. Без надписи, что это девочка.
– Розовые у них закончились, – очень тихо шепчет отец и совсем переходит на едва слышное бормотание к концу фразы. – Куплю к выписке всё по всем правилам. С надписью и конфетти. И...
– Не шепчи. У неё мама и в декрете будет стучать по клавиатуре. Пусть привыкает к голосам и шуму.
– Можно подержать?
– Даже нужно, дедушка.
Она зевает, когда впервые оказывается на руках дедули. Но хотя бы уже не кричит. Мне самой надо будет привыкать к новому шуму. Шум от ребёнка иной, чем от клавиатуры. Я тру глаза, думая, разрешат ли здесь кофе, или придётся терпеть до дома. Скорее всего, верно второе. Что придётся терпеть. Надеюсь, малышка не покроется вся сыпью, если я не буду так уж придерживаться диеты. Родители вскоре уезжают, потому что рабочий день никто не отменял. Но оба берут с меня обещание звонить, что бы мне ни понадобилось, или если что будет не так. Трогательно, но на стадии пребывания в больнице я собираюсь справляться сама, а там увидим. Тем более что медицинский персонал проверяет меня и малышку довольно часто. Или больше меня, ведь она почти весь день спит. Мне даже удаётся проверять её памперс, не разбудив. Я тоже сплю, когда укладываю её в очередной раз, пока над ухом не звонит телефон. Это может быть Арчер. И пусть он никогда не звонит днём... Но вызов с неизвестного сотового. Не из тюрьмы.