Любовь без срока давности

Авторское вступление

Я бы определила жанр этого произведения как современно-исторический роман о жизни и любви, или современный любовный роман с экскурсами в историю.

Действие происходит в России, Беларуси и ФРГ в наши дни. Все, что касается истории, дается отрывками из сценария Кристиана и дневников его двоюродного деда, барона Кристиана-Теодора фон Кнорринга, а так же воспоминаниями современников о некоторых участниках событий.

Что касается языка – где-то я буду упоминать, на каком языке говорят герои, где-то – вставлять слова на немецком, которые не имеют русского адекватного эквивалента. Априори Петер с Кристианом говорят по-немецки, в России и в РБ Крис говорит, как придется (у него хороший русский с легким акцентом и, возможно, старомодными словами). Петер тоже учил русский в школе, но кроме «здраствуйте» и «менья зовут Петер» не может сказать практически ничего.

Дневники барона написаны на французском, вероятно, для того чтобы их не прочли те, кому не надо.

Род баронов фон Кнорринг хорошо известен в царской России, он дал ей много военных, в основном, морских офицеров (один из них погиб на «Петропавловске» вместе с адмиралом Макаровым). После Октября большинство тех, кто выжил, эмигрировали. Моя история – вымысел, но все могло случиться и так…

Дисклеймер от автора

Все, что связано с событиями Великой Отечественной войны, основано на реальных историях, в частности, моего отца, ушедшего в партизаны в 11 лет, при этом бывшего сыном врагов народа; его друзей, воевавших в партизанах, подпольщиках и воинских частях в возрасте от 8 до 13 лет, его рассказах о том, что у них в отряде были немцы-антифашисты, а в городской больнице – врач-немец, снабжавший подпольщиков лекарствами. Я пишу во многом реальную историю реальных людей, не называя настоящих имен.

Некоторые персонажи романа и всего цикла

Чернышевы:

Роман Сергеевич Чернышев, граф, отставной полковник, участник войны 1812 года и заграничных походов, осужден «по делу 14 декабря»

Варвара Павловна Белокриницкая, его жена

Граф Сергей Романович, (1834–1913)

Графиня Аполлинария Павловна (1842–1910)

Василий Сергеевич (1869–1967)

Аглая Ильинична /в девичестве Закревская/ (1882–1978)

Дмитрий Сергеевич (1880–1972)

Гликерия Александровна /в девичестве Аристова/ (1885–1980)

Васильевичи:

Ольга (1905–1952)

Павел Певницкий, ее муж (1902–1941)

Варвара Певницкая (1922–2014)

Федор Воронихин, ее муж, погиб в 1944

Ольга Федоровна, 1944 года рождения

Максим Андреевич Петровский, ее муж, 1940 года рождения

Аглая Максимовна, 1966 года рождения

Павел Витольдович Заславский, ее муж, 1962 года рождения

Варя, 1997 года рождения

Дмитриевичи:

Сергей Дмитриевич(1906–1929)

Елена, его жена (1911–1930)

Дарья Дмитриевна (1908–2000)

РоманСергеевич, 1930 года рождения

Екатерина Игоревна, его жена, 1934 года рождения

Сергей, 1962 года рождения

Мария, его жена, 1970 года рождения

Роман, 1995 года рождения

Ольга, 1998 года рождения

Курцевичи:

Вацлав (1903–1953)

Марыся (1909–1947)

Стефания, 1934 года рождения

Инт Аузинс, ее муж (1928–2015)

Андрис, 1969 года рождения

Илзе, его жена, 1973 года рождения

Маргит, 1994 года рождения

Валдис, 1995 года рождения

Кнорринги

Барон (Фрайгерр) Богдан-Людвиг фон Кнорринг (1878–1944)

Кристиан-Теодор (1920–2008)

Константин (Конни), 1930 года рождения

Марта, его жена, 1937 года рождения

Йохан, 1964 года рождения

Кристиан, 1994 года рождения

Стояновы:

Андрей Дмитриевич, 1921 года рождения

Елена, его жена (1933–1972)

Варвара Андреевна, 1953 года рождения

Владимир, ее муж, 1950 года рождения

Дарья, 1976 года рождения

Дмитрий, ее муж, 1974 года рождения

Алена, 1998 года рождения

Александр, ее муж, 1994 года рождения

Варя, 2019 года рождения

Пролог

Потсдам/Бабельсберг

апрель 2019 года

– Петер, как классно, что я тебя встретил. Есть дело, – темноволосый голубоглазый парень с легкой небритостью окликнул приятеля, с трудом пытающегося упихнуть в операторский кофр видеокамеру и пару запасных кассет.

– Опять будем снимать в каком-нибудь захолустье, Крис? – откликнулся тот. – Помоги лучше.

– Тебе совсем неинтересно? – немного обиженно произнес первый. – А я надеялся…

– Так я не отказываюсь с тобой работать, – Петер наконец справился с камерой. – Давай, рассказывай.

– Хочу сделать фильм в России, – начал Кристиан, но приятель не дал ему договорить:

– Все-таки та история с дедом не дает тебе покоя? Стоит ли?

– Не знаю, – пожал плечами чернявый, – попробовать однозначно надо. Сценарий я уже написал.

– Реально? Ну ты даешь. Я думал, пока одни разговоры, – Петер протянул руку, – дай почитать. Утвердили?

– Нет еще. И там в основном наметки, – немного стушевался Кристиан. – По рассказам деда. Хочу знать окончание истории.

– Он так и не нашел?

– Если бы. Нет, конечно. А я хочу найти и узнать, наконец, всю правду.

– Всю ты не узнаешь никогда, – пожал плечами Петер, – но выслушать вторую сторону – почему нет? Я с тобой.

– Тогда дело за малым – билеты, виза и маршрут.

– Нет ничего проще. Моя старая подружка Агнесс, ну та, беленькая, работает в Турагентстве. Она нам все и оформит.

– Точно, я как-то про нее не подумал, – радостно улыбнулся Крис. – Сценарий пришлю на почту. Посмотри со своей стороны, как снять повыигрышнее, хорошо?

– Не вопрос, – Петер уже заразился энтузиазмом друга, как оно обычно и бывало в их совместной работе. – Как будет называться фильм?

– Любовь без срока давности.

Глава первая

Германия. Оstseeküste, остров Рюген,

небольшая деревушка Каров

Май 2019 года

– Дед, я еду в Россию, – Кристиан подошел к старику, сидящему в кресле-качалке на открытой террасе двухэтажного дома, крашеного белой краской, и остановился в нерешительности.

– Уверен, что стоит копаться в прошлом Тео? Кто знает, какие скелеты ты вытащишь на свет Божий, – старик тяжело вздохнул. – Прикури мне сигарету, протез натирает, не могу носить, – он немного повернулся, отчего накинутый на плечи плед сполз, и стало заметно, что левый рукав рубашки мужчины пуст и просто аккуратно заправлен в брюки.

– Держи, – Крис прикурил сигарету и вставил ее в правую руку деда, – что-нибудь еще?

– Да нет, Марта сейчас принесет чай и пирог. Специально испекла к твоему приезду, – он тепло посмотрел на внука. – Только, сдается мне, ничего кроме разочарований эта поездка тебе не принесет.

– Почему, дед? – Кристиан сел на скамейку у ног старика, держа пепельницу так, чтобы тому удобно было стряхивать. – Дядя Тео столько рассказывал, и дневники, ты же сам мне их дал. Это же не просто так.

– Просто, не просто, – старик сердито затушил окурок. – Дурак был, потому и отдал. Последняя воля брата, – тонкие губы скривились в усмешке. – Сколько тебе было, когда Тео не стало – десять, двенадцать?

– Четырнадцать.

– Все равно. Забыл бы. А теперь вот, – но старик не успел договорить, что именно «вот»: в дверях появилась пожилая женщина в светлом платье с накинутой на плечи шалью.

– Конни, Крис, хватит спорить, давайте к столу, – на сервировочном столике, который Марта (а это была именно она) вкатила в комнату, стояло блюдо с пирогом, фарфоровые чашки и небольшой чайник. Она быстро стала выставлять все на круглый стол, стоящий в одном из углов террасы. – Кристиан, мальчик мой, принеси кипяток, – обратилась фрау Кнорринг к внуку. Он тут же умчался в глубину дома и через пару минут вернулся с электрическим чайником ядреного мятного цвета.

Когда все расселись за столом, а разговор переметнулся на погоду и успешно сданную Крисом сессию, бабушка спросила, не завел ли внук новую подружку. Это было сказано как бы между прочим, но по тону Марты и тому, как загорелись ее глаза, становилось ясно, что личные дела Кристиана очень ее интересуют.

– Ба, какая подружка? Мне диплом снимать, – попытался отшутиться Крис, отрезая себе второй кусок пирога. – До чего ж вкусно. Бабуля, я люблю тебя.

– Воспитанные люди с набитым ртом не разговаривают, – Марта привычно сделала внуку замечание и потрепала его по плечу. В этом жесте было столько любви, что сразу было видно – бабушка абсолютно не сердится, внук у нее любимый, и его приезду очень рады.

Вообще, можно сказать, что Крис с детства купался в любви, особенно у старшего поколения – еще бы – единственный внук на трех дедов и целых пять бабушек (две сестры Тео и сестра Марты так и остались старыми девами). Марта говорила, что такое было время: многие боялись или не хотели заводить детей, потому отец Кристиана – единственный ребенок. И сам он – единственный. Зато у его оператора Петера – два брата и три сестры, там, вероятно, ничего не боялись.

Кристиан часто думал – почему так, но ответа не находил, а старики отмалчивались. Лишь однажды дядя Тео в ответ на очередной вопрос внучатого племянника об одиночестве приоткрыл ему тайну своей любви.

Они вот так же сидели в этом доме – дядя Теодор в кресле-качалке, маленький Крис (он тогда только окончил первый класс) – на скамеечке у его ног.

– Понимаешь, малыш, когда ты кого-то очень сильно любишь, то всем сердцем и всей душой стремишься к этому человеку, – бледно-голубые, почти выцветшие глаза старого Тео смотрели куда-то вдаль, поверх головы мальчика. – И даже если знаешь, что, возможно, вы никогда больше не встретитесь, сердце не перестает любить. Тот человек поселяется там навсегда, и места для кого-то другого уже просто нет. Если любовь настоящая, она и со временем не остынет, и она – одна и навсегда. Можно сделать вид, что все прошло, но это неправда, а зачем лгать – себе, другому? Вот так и вышло, что я не женился. Но я не одинок, моя любовь со мной, а твой отец мне как сын, ты – и мой внук тоже, а не только Конни, правда же?

Мальчик кивнул и улыбнулся, хотя на самом деле ему хотелось плакать. Словно почувствовав это, Тео положил свою большую руку на голову ребенка и погладил его по волосам.

– Сейчас ты еще мал, но я завещаю тебе свои дневники, там ты все и прочтешь. Вот подрастешь немного, тогда, – теперь уже улыбался старый Теодор.

– А ты, ты сам мне расскажешь? – сердце Криса отчего-то замерло, а потом пустилось вскачь. – О любви?

– Если успею, – вздохнул Тео. – Я уже очень стар.

– Успей, пожалуйста, – Крис снова чуть не заплакал.

Теодор молча подхватил его на руки и усадил к себе на колени:

– Ты очень похож на меня, Крис, и не только внешне, но и по характеру, такой же нетерпеливый.

1.1

После чая Кристиан помог бабушке с посудой, потом взял одну из тетрадей Тео, которые привез с собой, и пошел к морю. Спрятавшись за большим валуном от ветра, он сел на камень поменьше и достал дневник. Это была самая первая тетрадь – Кристиану-Теодору фон Кноррингу только исполнилось десять, и случилось сразу два важных события – у него родился младший брат Константин, а сам он поступил в кадетский корпус. Останься они тогда во Франции, возможно, жизнь старого Тео сложилась бы иначе. Да не только его, всей семьи.

Из дневников барона Кристиана-Теодора фон Кнорринга

1 ноября 1930 Виллье-ле-Бел

Приехали в корпус. Завтра экзамены. Надеюсь выдержать.

Генерал Римский-Корсаков с папА за руку поздоровался. Владимир Валерианович[1]. Смотрит строго, а глаза добрые, как у гранпапА.

5 ноября 1930

Испытания прошел. Первый класс. Так боялся, что буду в приготовительном. Почти все мальчики старше, у некоторых братья окончили Морской корпус в Бизерте[2]. Это где-то в Африке. Очень жаль, что его больше нет. Слышал, учитель словесности говорил, что я лучше всех. Сказать папА? Не скажу, это гордость. Познакомился с Лодей Голиковым и Сержем Клепацким[3]. Они из Югославии и очень смешно говорят по-французски.

8 ноября 1930

Сегодня Михаил Архангел, молебен и первый день занятий. А в России Собор Бесплотных только 21, так папА сказал. Я не совсем понял эту путаницу с юлианским и григорианским календарем, запомнил только, что у них была путаница. Он служил в Хельсинки, тогда этот город иначе назывался, и Финляндия была Россия, но календарь был разный. Где-то даже есть его старые открытки в Петербург, там на штампе почты даты почти в две недели разницы.

На открытии были Их Высочества Князь Гавриил Константинович[4] и князь Никита Александрович[5].

11 ноября 1930

Первый урок Закона Божьего. Батюшка был страшно удивлен, что я православный. А я удивлен тому, что он удивлен – мы же русские. Наш род издавна России служит. Мой дядя на «Петропавловске» погиб[6]. Отец, правда, говорит, что мы немцы, и это так, но почему немецкий барон не может быть православным?

20 ноября 1930

Кто-то привез календарь из России, а там больше нет дней недели – только пятидневки какие-то. Он весь цветной, надо запомнить свой цвет, и знаешь, когда выходной. Как во Франции – папА читал – жерминаль, термидор, брюмер – так они называли месяцы. Там все очень плохо кончилось.

28 ноября Святителя Феодора Ростовского

День Ангела. Из корпуса отпустили домой еще вчера, в корпусе храм будет готов к службе к Рождеству. Утром с папА были на Рю Дарю[7], я приобщился, получил просфору. На пути домой папА рассказывал про Александро-Невскую Лавру в Санкт-Петербурге. Он упорно не называет этот город по-новому. Говорит, там очень красиво, и в Морском соборе Кронштадта. Только вот что там сейчас – сестрица Веро говорила, в газетах пишут, все церкви сносят. Не могу сказать, что я верю, но служба нравится, красиво, и подарки ко Дню Ангела люблю получать, а исповедоваться боязно. ПапА про крестного[8] рассказывал, он в России остался. Герой войны. ПапА не знает, что с ним, раньше письма приходили, а уже лет пять, как нет вестей.

3 декабря 1930

Начались экзамены. У меня пока все хорошо. Как странно многие мои товарищи говорят по-русски и пишут плохо. Спросил Котю Радищева, а он в ответ: «Маменька француженка, русского не знает, вот и говорят по-французски». Отец с ним занимался до корпуса и нянюшка в детстве русская была. Понятно, откуда у него иногда такие слова, как у нашей кухарки старенькой. Кроме нее никто так не говорит.

У меня латынь плохо идет, но я стараюсь. Если на всех экзаменах получу 12, папА договорится в манеже, на каникулах буду заниматься. Кроме меня с титулом Ники Репнин, князь, старинного рода, но не кичится этим. Мы с ним всегда соперники – в учении, гимнастике. Друг хороший.

6 декабря. Никола зимний

Праздник корпуса. Было много народу и ЕИВ[9] Великий князь Кирилл Владимирович[10], я читал «Полтаву» запнулся, но выправился. Устал.

25 декабря. Рождество

Службу стояли в нашем храме, потом елка и каникулы. Десять дней – до самого Крещенского Сочельника. Домой.

1 января 1931 года, Париж

Новый год. Тихо. Все спят. Подарок мамА под подушку положила. Красивая тетрадь в настоящей коже. Буду в ней писать. На Рождество дома было много подарков под елкой и сладкого. Но я больше всего рад был, что дома, сестрицы такие милые, а малыш Конни смешной. Когда уже он вырастет, и я смогу с ним играть? (несколько строк вымарано) Только дома понял, что скучал.

1.2

Посидев еще немного и полюбовавшись закатом, Крис вернулся в дом, нашел на столе прикрытый тарелкой и укутанный полотенцем ужин, поел и вышел на крыльцо покурить. Небо было угольно-черным – ни луны, ни звезд, только стрекотали в траве кузнечики или какие-то другие твари. Он уселся в дедовское кресло, укутался в плед и снова задумался.

Киношкола в Бабельсберге, где он учится, носит имя Конрада Вольфа, режиссера-коммуниста, одного из идеологов соцреализма в немецком кинематографе. И, тем не менее, многие его фильмы интересно смотреть, особенно с профессиональной точки зрения, и Петер всегда восторгался операторской работой. А ведь оператор Вольфа Вернер Бергманн – совсем из другого теста. Они родились в семьях – антагонистах и воспитаны были так же: коммунист Вольф и член хайот[1] Бергманн. Вообще, судьба Бергманна похожа на судьбу старого Конни. Только тот не нашел своего Вольфа, поэтому остался практически не у дел. А эти двое сняли много хороших фильмов, причем, в удивительном единении режиссуры и изобразительного ряда.

«Вот так идут по жизни два человека, существуя, казалось бы, в совершенно разных Вселенных, а потом встречаются – и с полуслова понимают друг друга. Так и у Тео было». – Кристиан вздохнул, аккуратно положил окурок в пепельницу, встал с кресла и пошел к себе на мансарду, стараясь, чтобы лестница не очень скрипела – старики спали чутко.

Уснул Кристиан не сразу, продолжая мысленно беседовать со старым Теодором, наверное, поэтому ему снилась большая ярко расцвеченная огнями бальная зала и танцующие пары (почти как в недавней экранизации Лео Толстого от ВВС), среди которых – барон Кристиан-Теодор в белом мундире и какая-то девушка. Очень похожая на ту, что на рисунках в дневниках, только одета она была не в вязаную кофточку и бесформенную длинную юбку, а в белое бальное платье. И на ногах у девушки – хрустальные туфельки, а не грубые мужские ботинки.

Проснувшись, Крис даже немного расстроился, что это всего лишь сон, но еще больше его огорчило то, что по рисункам Тео найти девушку из его юности в России будет практически нереально. Он даже не знал, откуда она, а там так много городов. Можно было отталкиваться от места, где они встретились, но, кто знает, как она попала в тот город – может, на каникулы к родным приехала, он же ездит к деду в Каров. После войны девушка могла оказаться где угодно, даже в тюрьме, если кто-то донес, что она общалась с немцами (слово фашист Крис никак не мог применить к старому Теодору).

Когда он затевал эту историю с фильмом, все казалось достаточно понятным и реальным, но чем дальше продвигалось написание сценария, тем больше уравнений с несколькими неизвестными сразу приходилось решать.

Крис помнил, как ездил со стариком Тео во Францию на кладбище Пер-Лашез, когда из России привезли кадетское знамя Версальского корпуса (так его называли). Шестилетний Кристиан с интересом наблюдал тогда за стариками с военной выправкой, которые пели по-русски что-то про гордого орла, обнимались и смеялись, как мальчишки. Путем поиска в Интернете нашлись и имена, но Андрей Шмеман[2], единственный кадет, помнивший барона Кнорринга, умер десять лет назад. Песню Крис тоже нашел, даже запомнил из нее два куплета и иногда пел их под гитару:

Нас воспитал орел двуглавый,[3]

Смертельно раненый в бою,

Покрытый громом вечной славы,

Он не склонил главу свою.

Погибла мощь былой России,

Пал Крым под натиском врагов,

И вот уже сыны России

У чуждых сербских берегов.

Но ясности в распутывании истории барона они ему не дали. И дед, как оказалось, тут не помощник, хотя он, конечно, много что знал, но считал затею Криса пустой и нелепой. С одной стороны, Кристиан деда понимал – сколько ему самому пришлось пережить неприятных минут из-за того, что в апреле 43-го его заставили вступить в HJ, а потом призвали в армию. Даже тяжелое ранение не спасло Конни от презрения всех этих партайгеноссе, братьям Кноррингам с трудом удалось пройти денацификацию, хотя, если говорить честно, у многих партийных деятелей тоже рыльце в пушку, воевало почти все мужское население Германии. Конни к тому же попал на фронт совсем мальчишкой, а Теодор всегда был против наци!

Да, он состоял в РОВС[4] и, как многие русские эмигранты, считал, что борьба с большевиками – не борьба против России, и в армию Вермахта был направлен как переводчик, но все равно все последующие годы в социалистической Германии и Конни, и Тео о войне предпочитали не говорить. Крис знал доподлинно, что с его отцом старый Теодор своей тайной не поделился – он начал говорить об этом только с Кристианом, когда пали и Берлинская стена, и железный занавес в СССР.

Почему он раньше не расспросил Тео подробнее, – не раз теперь сокрушался Крис, понимая, как ему не хватает информации, но даже в последние годы жизни барона он был подростком со своими интересами и желаниями, в круг которых старые дневники и мифическая любовь двоюродного деда не сильно вписывались.

Оставалось снова читать дневники и рыться в архивах, надеясь, что там найдется хоть какая-то зацепка. Крис вспомнил, что отец его однокурсницы Беаты (да, той самой) служил в Штази[5]. Конечно, сейчас он уже на пенсии, да и государство другое, но, возможно, у него остались старые связи, и он сможет помочь?

Глава вторая

Рига. Район Плавниеки

Квартира в одном из домов на улице Андрея Сахарова

Май 2019 года

Стефания Аузина всегда вставала очень рано, к этому она привыкла еще с детства у бабушки на хуторе под Свенцянами, небольшим городком в польском захолустье. Когда Стефе Курцевич (Аузина она стала, выйдя замуж за Инта Аузинса) было неполных пять, местность, где они жили, отошла к Белоруссии, ее отцу предложили работу в Минске и семья переехала в столицу. Старая бабушка осталась на хуторе, и Стеша (так ее стали называть на новом месте) была предоставлена сама себе. Оставаясь одна в большой пустой квартире, девочка боялась каждого шороха, и единственным спасением от страхов стали книги. Та самая бабушка Агата, долгое время служившая комнатной девушкой у дочки местного пана и умевшая не только читать и писать, но и играть на пианино, обучила всему, что знала, любимую внучку, и в свои пять Стеша хорошо читала, говорила по-польски и по-французски. А вот с русским были большие проблемы, поэтому девочку и не отдали в детский сад. Она садилась на большой подоконник с ногами, обнимала плюшевого зайца и все время до возвращения родителей читала или смотрела в окно.

В это июньское утро Стефания Вацлавна тоже встала, как раньше говорили, с петухами: в открытую форточку было слышно, как хлопнула дверь подъезда, потом дверца машины – Инвар Озолиньш собрался на работу в свой троллейбусный парк. Когда старенькая Тойота уехала, оставив после себя запах бензина и выхлопных газов, входная дверь хлопнула вторично, выпуская Марту Неретнисе; острые каблуки ее туфелек простучали мимо окна Стефании в сторону автобусной остановки – Марта работала на другом берегу, поэтому выходила из дома очень рано. Дом начал постепенно просыпаться примерно через час – шаги на лестнице не умолкали, а дверь подъезда кто-то аккуратно припер камушком, чтобы не тратить время на ее открывание.

Тетушка Аузина, как звали Стефанию Вацлавну соседи, полила цветы во всех комнатах. Выйдя на улицу, включила небольшой фонтанчик на клумбе под окнами и уже заканчивала пить чай, в очередной раз перечитывая «Дети капитана Гранта», когда в дверь позвонили.

– Кто там? – проживя полжизни в Риге и прекрасно говоря по-латышски, Стефания всегда отвечала на телефон и спрашивала «кто пришел» на русском языке – это первое, что она научилась говорить именно по-русски, и оно так прочно вросло внутрь нее, что так и осталось навсегда.

– Вам письмо, Стефания Вацлавна, – послышался знакомый голос почтальонши Лидочки, – заказное. Откройте, пожалуйста, надо расписаться.

– Сейчас, сейчас, доченька, – заторопилась старушка, поворачивая ключ в замке плохо слушающимися пальцами. Отчего-то слова «заказное письмо» заставили ее сильно волноваться.

– Вот тут распишитесь, – яркий ноготок Лидочки отчеркнул строку в журнале, потом она отдала Стефании Вацлавне конверт.

– Спасибо, Лидуша, – чувствовалось, что хозяйке дома не терпится узнать содержание письма, поэтому она побыстрее распрощалась с милой почтальоншей и закрыла дверь.

Конверт был, как говорил когда-то ее отец, казенный, имя и фамилия напечатаны на машинке, а вместо адреса отправителя – плохо пропечатанный штамп, поэтому, надев очки, Стефания взяла ножницы и, аккуратно срезав тонкую полоску бумаги с краю, достала свернутый в три раза лист бумаги.

Посольство Беларуси приглашало госпожу Аузина-Курцевич (в тексте так и стояла двойная фамилия) в Минск на празднование 75-летия освобождения республики от фашистов и Дня независимости. Стефании Вацлавне надо было позвонить по указанному в письме телефону, и там расскажут все подробности.

Она так и сидела за столом с письмом в руке, когда вечером вернулся с дачи младший внук. Его родители и старшая сестра давно жили в Европе, а Валдис остался в Риге с бабушкой. «Мне нравится тут, да и бабулю одну не хочу оставлять», – отвечал он на все увещевания родителей, пропуская мимо ушей их нотации о том, что надо строить карьеру, заводить семью, а в Латвии для этого не самые лучшие перспективы.

– Ба, что случилось? Тебе плохо? – парень остановился на пороге кухни, не сразу решившись подойти к бабушке. Он никогда не видел, чтобы она вот так сидела, глядя куда-то вдаль совершенно отрешенным, будто нездешним взглядом, и немного испугался.

– Валдис? – появление внука словно вывело Стефанию из оцепенения. – Как хорошо, что ты приехал, мой мальчик. Как думаешь, посольство до которого часа работает?

– Какое посольство, ба? – опешил Валдис, всерьез испугавшись за бабушкины умственные способности (85 лет это возраст), – зачем тебе?

– Вот, – Стефания протянула внуку письмо, – читай. Меня в Минск приглашают.

– Вот это да, ничесе, – парень аж присвистнул от удивления. – Так, время три, они, наверное, еще работают, щас, – он быстро пробежал пальцами по экрану телефона, – да, есть, до восемнадцати. – Он посмотрел в письмо и набрал номер, потом несколько раз переключал кнопки и долго слушал, пока, наконец, кто-то ответил.

– Здравствуйте, будьте добры Людмилу Петровну, – Валдис назвал имя и отчество, написанные внизу письма, подождал, пока его соединят, и потом долго разговаривал с неведомой ему женщиной из посольства, стараясь выяснить все как можно подробно, а Стефания смотрела на внука, не отрываясь, словно там, по ту сторону телефонного провода решалась ее судьба. – Спасибо, да, все понятно, – произнес Валдис, потом несколько раз прозвучало его «да» и «если можно», затем он продиктовал номер своего сотового и их домашнего телефона и нажал отбой.

2.1

– Ну что там? – Стефания продолжала смотреть на внука, – это правда? Не розыгрыш?

– Правда, правда, ба, сейчас все расскажу, только не нервничай. – Валдис сел напротив бабушки и нажал кнопку на электрическом чайнике. – Вот чаю себе налью и пару бутеров сделаю.

– Никаких бутеров, – тут же вернув себе дар речи и роль заботливой бабушки, Стефания начала хлопотать на кухне. – Сейчас котлеты разогрею с рисом, салатик сделаю, – она начала доставать из холодильника кастрюльки и мисочки, проворно что-то ставя в микроволновку, моя, нарезая, сервируя, и минут через десять перед Валдисом на столе стояли две тарелки с едой, в хлебнице лежали тосты, чайник со свежим чаем «доходил» под бабой. – Поешь, потом поговорим, я подожду.

– Угу, – кивнул парень, но ему самому, видимо, очень не терпелось рассказать, поэтому он начал говорить гораздо раньше, чем доел. – Понимаешь, они реально приглашают тебя и еще какого-то дедулю, тоже из белорусских партизан. Сами все оплачивают, даже предложили мне тебя сопровождать. На два дня. Ну, то есть в Минске два дня – третье и четвертое июля. Там будет музей, парад, какие-то встречи. Погоди, пока не забыл, – достав смартфон, провел пальцем по экрану и быстро что-то написал. – Сейчас они пришлют мне на почту программу, там посмотрим. А я им документы отправлю – паспорта наши, твое удостоверение. Доем, все отсканирую и отправлю.

Стефания Вацлавна могла и сама справиться и с компьютером, и с электронной почтой – несмотря на свой возраст, была если не продвинутым, то вполне приличным, как сама говорила, повторяя за Валдисом, «юзером». Мессенджерами и мобильными приложениями тоже пользовалась, но возможность поехать в Минск, да еще на такое событие, сильно взволновала пожилую женщину, и она была рада, что внук взял на себя все хлопоты, и благодарна ему за это.

Несколько дней ушло на хлопоты по оформлению бумаг: Валдис отправлял сканы по почте, ездил в посольство, даже дважды возил туда Стефанию Вацлавну, а потом все затихло. В какой-то момент бабушка с внуком даже решили, что о них забыли, или это все-таки был какой-то розыгрыш, но числа двадцать пятого июня Валдису позвонили с незнакомого номера и попросили приехать в консульский отдел на улице Элияс и забрать билеты и уточненную программу. Он ничего не сказал бабушке, но, едва вернувшись домой, закричал прямо с порога:

– Ура, мы едем, едем, вот билеты, – радостный голос внука отвлек Стефанию от очередной книжки.

– Тише ты, Валдис, соседей распугаешь, какой же ты еще ребенок, – она взяла из рук молодого человека четыре бумажки и принялась пристально их рассматривать, – надо же, настоящие, не электронные распечатки.

– Их надо будет вернуть, как приедем, для отчета, так в посольстве сказали, – Валдис сел на стул рядом с бабушкиным креслом. – Вот, смотри, второго июля утром приезжаем, а четвертого – назад. Все основное праздничное действо – третьего. Там парад утром, парад вечером, салют, устанешь, наверное. Может быть, на что-то не пойдем?

– Посмотрим. Я бы, конечно, хотела на все попасть, а еще бы город посмотреть, наш дом, – Стефания Вацлавна вздохнула. Сколько лет она не была в Минске? Да как на целину уехала в пятьдесят седьмом, так и не была. Замуж вышла, в Ригу переехала, потом дети маленькие, работа, а когда Латвия отделилась, и пограничный контроль ввели, то и вовсе стало не до поездок. Больше полстолетия прошло. Ее Андрису осенью будет пятьдесят. Юбилей. Обещал приехать, тут праздновать. Знает, что мать не любит по заграницам мотаться. Хоть и дом у него свой в Кракове, и родственники там по линии Курцевичей недавно нашлись, а все одно – родная сторона милее. Стефания задумчиво посмотрела в окно, но увидела там не привычный двор с одноэтажным магазинчиком посередине, а старую бабушкину усадьбу. Словно наяву встал перед взором Стефании Вацлавны их дом, крепкий, деревянный, крытый черепицей, не такой, как соседские мазанки.

Бабушка Агата справное хозяйство держала – две коровы, три лошади, куры, гуси, свинья с подсвинком, которую ежегодно закалывали к Рождеству. Конечно, она одна со всем этим не могла управиться, работники были и много. Но и сами трудились – Стеша года в четыре уже с хворостиной за гусями ходила.

Тогда-то она маленькая была, потому ей ничего и не сказали. А после не до того было – война, и только году в пятьдесят шестом пришла весточка из Сибири от одной из сестер отца. А потом и сама она приехала – больная совсем. От нее и узнала Стеша, что бабушку, деда и всю семью в один день раскулачили и вывезли в Сибирь. Не только их. Много народу с их хутора и из хуторов-деревень по соседству, у кого животина своя была или батраков держали – всех в поезд погрузили и повезли. Как скотину, в продуваемых насквозь вагонах, где все лежали вповалку, и нельзя было даже выйти по нужде или за водой. Тетушка Павла рассказывала тихо – и сил не было, и голос сел. Не все до места доехали – замерзли или от болезни умерли, да и там, куда прибыли, много осталось родных могил.

– Твой отец, уезжая, говорил матери с батей, чтобы в Польшу шли, пока можно, да кто ж хозяйство оставит, – еле слышно шептала Павла, держа ладонь Стефании своей исхудалой рукой. – Ему повезло, что война, не до него было, да и далеко до столицы, может, документы затерялись, вот вас и не тронули.

2.2

Как отцу «повезло», Стефания прекрасно знала – сначала немцы расстреливали за связь с партизанами, но не дострелили, жив остался, а потом свои в лагерь отправили за пособничество оккупантам. Спасибо, командир отряда вступился за него, освободили, только совсем недолго пожил отец после этого освобождения, в пятьдесят третьем она его похоронила. Но разве тетушке Павле объяснишь? У каждого своя правда. Это Стеша еще с детства усвоила...

– Ба, бабушка, ты что там увидела? – голос Валдиса вывел Стефанию Вацлавну из задумчивости.

– Ничего. Так, вспомнилось. Дом наш старый, под Свенцянами, на хуторе. Сейчас это Швянченис в Литве, а когда я родилась, Польша была, потом Белоруссия, как раз мы в Минск и переехали, а после – Литва, не знаю, до войны туда передали или позже, да мне недосуг и интересоваться было. Я в 44-м, как Минск освободили, в школу пошла, потом в техникум, по распределению в деревню работать уехала, а там комсомольский призыв – на целину. Ну, я тоже сорвалась. Многие девчата ехали – и работать, и замуж выйти. Меня ничего дома не держало – отец умер, а мамы, – Стефания тяжело вздохнула и, промокнув глаза бумажной салфеткой, отвернулась от внука. – Мамы еще раньше не стало. – Она немного помолчала, потом негромко продолжила свой рассказ. – Как отца забрали, с ней горячка приключилась, доктор сказал – воспаление мозга, или что-то такое, той же ночью преставилась. Все просила ксендза найти, а где его найдешь, да и боязно мне было. Сорок седьмой год, какой там ксендз. – Стафания Вацлавна снова замолчала, поднялась с кресла, тяжело переступая, дошла до шифоньера и, открыв его, достала с верхней полки небольшую шкатулку.

– Вот, смотри, тут несколько фотографий есть, – она грузно опустилась на диван, приглашая внука сесть рядом и протягивая ему шкатулку.

С пожелтевшей от времени карточки на Валдиса смотрел парень в расшитой косоворотке, сапогах и в высокой барашковой шапке на голове и девушка в темном платье на пуговках и белой беретке на коротких волосах. На руках она держала девочку лет трех с пухлыми щечками и ручками и светлыми кудряшками. Сзади на фотографии стояла овальная печать – «г. Вильно. Фотография Блюмберга». Были еще две фотографии поменьше – на одной две девушки с косами, одетые по моде пятидесятых, на другой – мужчина в пальто и шляпе, примерно того же времени.

– Бабушка, это ты? – Вацлав взял в руки фото пары с ребенком.

– Да, с родителями. В Вильно ездили фотографироваться. Бабушка тогда так маму мою ругала, что сама по-городскому оделась и дите вырядила. Это, наверное, самое яркое мое детское воспоминание. Я фотографа испугалась и никак на руках у отца не хотела сидеть, а еще все норовила туфельки снять и бант. Вот и получилась на фото босая и растрепанная, а папа немного сердит.

– А это кто? – из шкатулки было извлечено фото с девушками. – Тоже ты?

– Да, перед отъездом на целину с подругой снялась, с Катюшей Огнивцевой. Мы с ней не разлей вода были – в одном доме жили, в школу после войны вместе ходили, она мне по русскому помогала, в техникум – тоже вместе, а потом она замуж вышла, поэтому в Минске оставалась, а я – на целину.

– А сейчас где она? – Валдис вертел в руках фото, словно надеясь получить из него информацию о судьбе неведомой ему Катерины.

– Не знаю, – пожала плечами Стефания. – Мы с дедом твоим на целине познакомились, там и расписались. Оттуда – в Ригу, к нему домой, в Минске всего день проездом были. Я тогда узнала, что в нашей квартире чужие люди живут, вещи все управдом куда-то в подвал вынес или на чердак, там все и пропало, ужасно расстроилась и никого искать не стала, сразу и уехала.

– Как же так, бабушка? – в голове Валдиса явно не укладывалось, как можно было выбросить чужие вещи, занять комнату...

– Очень просто. Папа умер, и хоть жилплощадь формально за мной осталась, кто ее беречь будет? Управдом так и сказал тогда: «Откуда, мол, мне знать, было, что ты с целины своей вернешься». И в самом деле, откуда? А там и альбомы были, и книги, и вещи наши, мебель. Старая, конечно, но для меня памятная. Инт велел не спорить с управдомом, я и не стала. Так три карточки только и остались, что с собой брала.

– Это дед? – Валдис подал бабушке последнее фото.

– Нет, отец мой, незадолго до смерти. Я тогда премию получила, пальто ему и костюм справила, а он сам в ателье сходил – сфотографировался. «Вот, говорит, внукам моим покажешь, какой дед у них был». Очень ему это фото нравилось. – Стефания снова замолчала, а потом тихо-тихо произнесла, – в том костюме я его и похоронила.

– Бабуля, дорогая, не плачь, – Валдис погладил старушку по плечу, не зная, что еще сказать или сделать. Он терялся от женских слез, тем более никогда не видел бабу Стефу плачущей.

– Прости, расчувствовалась, – Стефания Вацлавна собрала фотографии, аккуратно уложила их снова в шкатулку, встала и подошла к окну. Вечерело, в раскрытую форточку были слышны шаги спешащих по домам прохожих, шорох шин подъезжающих автомобилей, пахло цветами и хорошим табаком. Вот прошла девушка, оставляя за собой шлейф дорогих французских духов, пробежал, что-то громко крича, маленький Янис из соседнего подъезда – обычные городские звуки и запахи, но сегодня они почему-то сильно раздражали Стефанию Вацлавну. Ей хотелось в раздолье хутора бабушки Агаты, где и звуки, и запахи были совершенно иными...

2.3

***

Минск.

2 июля 2019 года

Поезд прибыл в Минск в половине восьмого утра. Стефания Вацлавна всю ночь толком не спала, и уже в седьмом часу вышла в коридор постоять у окна, да так и не отходила от него до самого вокзала. Беларусь встретила гостей мелкоморосящим дождем, и Валдис порадовался, что настоял на том, чтобы бабушка взяла плащ и зонтик. Сейчас они оказались как нельзя кстати. Поезд был фирменный – очень чистый и красивый, проводники приветливые, особенно по-доброму встретившие ветеранов. Правда, долго пришлось бодаться, чтобы Валдису разрешили ехать в одном купе с бабушкой, а дедку-ветерану – с внучкой: проводники все время пытались разместить женщин отдельно от мужчин.

Валдис улыбнулся, вспоминая, как кипятилась белокурая Лайма, отстаивая свое право ехать с дедом, раз она его сопровождает. «Ему таблетки пить, и только я знаю – какие когда, а мало ли что еще понадобится», – доказывала она проводнице, а та отвечала одно – «он мужчина, так не положено». Пришлось дойти до начальника поезда, и только так ситуация разрешилась. Уложив своих стариков, Валдис и Лайма потом долго разговаривали, стоя в тамбуре, попивая чай из термокружек и в лицах представляя, как им придется выдерживать такие же баталии в гостинице и на обратном пути в поезде.

В гостинице на удивление все прошло гладко – Валдиса спокойно поселили с бабушкой, а Лайму – с дедом, накормили завтраком и дали свободное время до обеда, после которого была намечена экскурсия в музей. В программе произошли некоторые изменения – видимо, решили, что ветеранам будет сложно участвовать в таком количестве мероприятий, и их немного сократили.

– Валдис, дорогой, раз у нас сейчас ничего не назначено, не мог бы ты отвезти меня в наш дом? – Стефания Вацлавна села на стул у окна, предоставив внуку возможность убрать чемоданы – номер был очень маленький, в нем едва помещались две кровати, стул и небольшой письменный стол у окна.

– Конечно, бабушка, я еще дома созвонился с Пашей, помнишь, мой одноклассник – такой длинный, рыжеволосый. Он теперь живет в Минске и готов поработать нашим гидом и личным водителем. Сейчас ему наберу.

Через полчаса они ехали по улицам Минска, которых Стефания совершенно не могла узнать – словно и не ее это город. Потом неожиданно в окне машины промелькнуло что-то знакомое.

– Вот за этим домом была школа, тут налево и еще полквартала надо пройти, – она указала на большой кирпичный серый дом, облицованный по низу гранитом. – Я должна была пойти туда в первый класс в сентябре сорок первого. Но школу разбомбили в один из первых налетов, а учиться я начала в партизанском отряде. – Машина проехала еще немного, завернула на Советскую улицу, и вдруг Стефания Вацлавна буквально закричала, стуча рукой по спинке переднего сиденья. – Стой, Валдис, останови, стой.

– Здесь нет остановки, Стефания Вацлавна, сейчас чуть вперед проеду, там встанем, – попытался успокоить свою пассажирку Павел. – Это какой-то комитет по архитектуре горисполкома, – кивнул он головой на трехэтажное желтое здание с белыми эркерами.

– Это мой дом, – старушка невидяще смотрела вперед, – мой. Здесь и наша партизанская учительница жила, Варя, Варвара Павловна, она училась в Минске до войны и была моей гувернанткой. Вон ее комната, на втором этаже, с балконом, – опершись на протянутую внуком руку, Стефания вышла из машины и медленно направилась к дому, в котором не была пятьдесят лет.

Глава третья

Москва. Сокол.

Квартира в сталинском доме

4 мая 2019 года

– Да, Игореша, я уже почти готов к выходу, – Роман Сергеевич Чернышев, высокий седой мужчина с небольшой бородкой клинышком, нажал кнопку громкой связи на смартфоне и разговаривал, продолжая ходить по комнате. – Сейчас пиджак надену и все. Оля обещала меня отвезти. До встречи. – Он нажал на отбой, достал из шифоньера пиджак с наградами и, надев его, слегка передернул плечами. Чувствовалось, что вес пиджака немаленький. – Катюша, будь добра, повяжи мне галстук, – громко позвал Чернышев в открытую дверь комнаты.

– Погоди, Ромушка, сейчас, – полная невысокая старушка не вошла, а вплыла в спальню, придирчиво оглядев мужа, достала с вешалки галстук, приложила к пиджаку, но, покачав головой, убрала и взяла другой. – Этот лучше.

Роман Сергеевич слегка наклонил голову, чтобы супруге было удобнее. Она быстро повязал ему галстук, поправила воротник рубашки, помогла застегнуться и привычно провела по спине и плечам пиджака одежной щеткой.

– Ты точно не пойдешь, Катенька? – вопрос был задан явно не в первый раз за этот день.

– Нет, Ромушка, не можется мне с утра, – покачала головой Екатерина Игоревна. – Голова вроде бы прошла, но все равно полежу лучше. Девятого непременно пойду с тобой, а сегодня уж извини. – Она помогла мужу надеть плащ, аккуратно оправила кашне у него на шее, подала ложку для обуви. – Ты бы не торопился, так, право, Оли-то нет еще.

– Нет, так будет, – улыбнулся Роман Сергеевич, – наша Олюшка – сама пунктуальность.

Словно в подтверждение его слов послышался звук открываемого замка, и на пороге появилась худенькая высокая девушка с чуть рыжеватыми волосами, заплетенными в небрежную косу. На вид ей было лет пятнадцать, не больше, хотя на самом деле скоро должен был исполниться двадцать один.

– Дед, ба, я за вами, – звонкий радостный голос словно принес в квартиру задор молодости, когда хочется смеяться и петь, потому что все хорошо, а впереди – целая жизнь. – Только побыстрее, а то у вас припарковаться негде, я чуть ли не в подъезд въехала.

– Я готов, Олюшка, – Роман Сергеевич поцеловал внучку в подставленную щеку, – а Катюша не поедет.

– Ба, ну ты чего? – Оля перевела взгляд на бабушку. – Ты в порядке? – в глазах девушки мелькнуло беспокойство.

– В порядке, в порядке, – кивнула Екатерина Игоревна, – езжайте, а то деду уже звонили, волнуются, приедет ли.

– Да куда он денется с подводной лодки? – рассмеялась Ольга, повторив любимую присказку своего отца, кивнула бабушке, и вот ее каблуки уже застучали по ступенькам лестницы. – Дед, я в машине.

– Иду, – Роман Сергеевич поцеловал жену и вышел из квартиры. Три ступеньки вниз, деревянная дверь в тамбуре всегда открыта, а железную внучка для него придержала, как и дверцу машины потом. Тойота, конечно, не для двадцатилетней девочки, ей бы что-нибудь поменьше и «автомат», но вот уже год ездит, и без аварий. Это он отдал внучке свою машину, как только она сдала на права, решив, что сам уже староват садиться за руль.

3.1

В Доме кино было многолюдно. Выстроившись на лестнице в две шеренги, кадеты в парадной форме раздавали пришедшим ветеранам георгиевские ленточки и красные гвоздики. На площадке между первым вторым этажом оркестр играл песни военных лет, несколько пар танцевали. В фойе Белого зала наливали «фронтовые сто грамм», и Роман Сергеевич с Ольгой сразу прошли туда – поздороваться.

На черном диване за столиком у окна сидели несколько седых мужчин в пиджаках с наградами или орденскими планками, и среди них – тот самый Игореша, что недавно волновался, приедет ли Роман. Игорь Яковлевич Болгарин[1], драматург, автор сценария любимого Чернышевым фильма «Адъютант его превосходительства». Он был на год постарше Романа Сергеевича, и в войну тоже оказался сыном полка, правда, не в Белоруссии, а в Польской народной армии. Он был родом из Вильнюса (тогдашнего Вильно), на польском и немецком говорил намного лучше, чем по-русски.

– Игорь, Ромашка, Таги[2], Петя, – заговорили все разом, обнимая друг друга и похлопывая по спине. – Пошли что ли остограмимся?

– Олюшка, не скучай, – Игорь Яковлевич, как всегда оказался галантным кавалером, – и, будь добра, покарауль эти гвоздики, а то пить с цветами в руках, сама понимаешь.

Оля кивнула, присела на диванчик и положила все гвоздики на столик около оставленного кем-то фотоаппарата.

Роман Сергеевич прекрасно знал, что сейчас они выпьют, потом поговорят, потом, может быть, еще раз сходят к столику, где выдают «фронтовой паек»; чуть позже придет киношное начальство, скажут слова и возложат цветы к доске с именами погибших на фронте кинематографистов. Потом в зале будут еще какие-то теплые слова, минута молчания, концерт и фильм. Программа вечера была ежегодной и мало чем разнилась, разве что качеством концертных номеров и показываемого кино. Это все было обычно, привычно и радостно именно от этой привычности – от того, что ветеранов чествуют ежегодно. Грустно было одно – с каждым годом их становится все меньше.

Сам он первый раз пришел в Дом кино в семидесятом, на двадцать пять лет Победы. Тогда народу было много, праздновали в Большом зале, и именно девятого мая. На сцену поднимались фронтовики с наградами, стояли в несколько рядов, а кто-то – просто в зале, потому что на сцене не хватало места. Потом – два ряда, один. Прошло еще пару лет, и празднование перенесли в Белый зал – он поменьше, уютнее, и подниматься не так высоко. Год назад ветеранов было семеро, сейчас – всего пять человек. Нет, народу приходит по-прежнему много, и не только старики, но и молодежь, а вот фронтовиков практически не осталось.

«Вон и Игореша уже с палочкой, – Чернышев оглянулся на друга, – и Алиев как сел в кресло, так и сидит, даже выпить отказался, не мудрено, ему уже за девяносто».

– Дед, Игорь Яковлевич, пойдемте, – к мужчинам подошла Оля, – к доске зовут. Она отдала ветеранам гвоздики и вместе с ними вышла из фойе.

Были сказаны обычные в таких случаях слова, возложены цветы, все прошли в зал на минуту молчания. Потом, как и предполагал Роман Сергеевич, был небольшой концерт и документальный фильм. По окончании он тепло попрощался с Алиевым, за которым приехал сын, а с Болгариным еще немного посидели.

– Знаешь, Игореша, – Чернышев пригубил коньяк и посмотрел на друга, – знаешь, что мне тут нравится? Вроде, как везде – цветы, слова, должно быть чинно и торжественно, а оно – не чинно и не торжественно, а от души и по-домашнему. Здесь ощущается настоящий праздник и настоящая память, понимаешь?

– Конечно, понимаю, – кивнул его собеседник, приподняв свою рюмку с коньяком. – Потому что не для галочки, вот и от души. Тут все свои и все живые. Девочки, которые вечер устраивают, они и меня, и тебя, и остальных всех по именам знают. И тех, кого уже нет, знали. Мы для них не фамилия в списке, а живые люди. Вот Оля твоя приходит, остальные. Мои дети, внуки. Они с раннего детства тут, и знают, что это за праздник. Сегодня правнука привозили, видел? Ему два года всего, и он мало что понял, но где-то на подкорке у него останется, и потом всплывет. И это, я считаю, правильно.

Мужчины еще какое-то время повспоминали юность, Оля дважды ходила к буфету за коньяком и бутербродами, потом за Болгариным приехал внук, и Роман Сергеевич тоже стал собираться домой.

«А ведь Игорь прав, – думал Чернышев, глядя на мелькающий за окном машины Ленинградский проспект, – мы не фамилия в списке, а живые люди, и это очень здорово, и важно, чтобы такое отношение у молодых сохранилось».

На следующее утро Чернышеву неожиданно позвонили из Белорусского посольства и предложили отправиться в Минск на годовщину освобождения города от фашистов. Ехать предлагали с сопровождающим, но он сразу согласия не дал, попросив пару дней на размышление. Конечно, побывать в Минске хотелось, но оставить Катюшу одну, при том что она уже не первый раз жалуется на сердце и головную боль... Выбор был сложным.

Роман Сергеевич сел в кресло и задумался: «Семьдесят пять лет. Неужели так давно это было? А с июня сорок первого, когда бабушка проводила его в лагерь под Новоельней, прошло и того больше...»

________________________________

[1] Игорь Болгарин (1929–2024), драматург, сценарист, близкий друг отца автора. Автор тоже лично и хорошо с ним знакома, но в книге слегка поменяла ему военную биографию. Сыном полка он был, но родился вовсе не в Вильнюсе.

3.2

Путевку принес сосед дядя Миша, член какого-то Коминтерна, но тетушка сначала не хотела ее брать – еще была свежа история с принятием Романа в пионеры, когда пионервожатая Люся отчитала его перед всей школой за «голубую кровь и потомственное дворянство». Она тогда много еще что наговорила про правящий класс, лишенцев, бывших и прочее, Роман старался не слушать, потому что было обидно и хотелось плакать, но он прекрасно знал, что нельзя показать свою слабость, особенно перед девочками, поэтому крепился изо всех сил. Это потом он всю ночь ревел в подушку и на другой день наотрез отказался идти в школу.

Ситуация разрешилась совершенно неожиданно – через два дня к ним пришел директор Исаак Абрамович и долго говорил с бабушкой, просил прощения и даже извинился перед Ромкой, сказав, что пионервожатая Люся в школе больше не работает. А еще через пару дней Ромку приняли в пионеры, одного – перед всей школой. Оказалось, что отец его одноклассницы Маруси работал в аппарате Берии, и девочка, придя домой, рассказала обо всем, что случилось в школе. А еще о том, что Ромка – сирота, его воспитывают тетя и бабушка. «А еще у него прадед был декабристом», – добавила она, и это решило исход дела. Исаак Абрамович был вызван «на ковер», а Люся уволена «с волчьим билетом». Все это Маруся под огромным секретом рассказала Ромке, когда они на большой перемене сидели на матах в спортзале, жуя один сухарь на двоих.

– Папа велел, если кто тебя обижать будет, чтобы сразу ему сказал, – девочка радовалась за друга, но сам Ромка отчего-то не ощущал никакой радости ни от того, что все разрешилось, ни от того, что его приняли в пионеры. С одной стороны Роман хотел быть, как все ребята, ходить в походы, петь песни у костра, прыгать с парашютной вышки в парке Горького и сдать нормы БГТО, с другой – где-то в глубине души он чувствовал, что что-то тут не то, а после того, как арестовали деда, и подавно. Той ночью все думали, что Ромка спит, а он не спал и все видел и слышал. Было страшно и почему-то обидно, и хотелось плакать. Ромка знал, что дед хороший, и ничего плохого сделать не мог. Он очень надеялся, что деда скоро выпустят, но прошло уже шесть лет, а тот так и не вернулся. Бабушка говорила, что Ромке лучше не вступать в пионеры, но не объяснила – почему.

В лагерь он тоже ехать не хотел, и бабушка была против, но тетя Даша настояла. Она говорила, что Ромке надо отдохнуть, да и соседа обижать не стоит. «Он может не так понять», – объясняла тетушка, и с этим доводом бабушка согласилась.

Ехали всю ночь на жестких деревянных полках. Ромка никак не мог заснуть, ему было холодно и неуютно. Зато в лагере мальчику понравилось – большой деревянный дом, кровать с панцирной сеткой, на которой можно было прыгать, спортивные соревнования, разные кружки, речка Молчадка. Ребят было немного, и русских только двое – он сам и семилетний Владлен. Все остальные были детьми иностранных коммунистов[1]. Ромка подружился с мальчиком по имени Юлий, словаком, приехавшим вместе с младшей сестрой Валей. Он очень смешно говорил по-русски, зато понимал французский, на котором сам Роман благодаря маме и бабушке объяснялся абсолютно свободно.

Двадцать второго июня их отряд должен был ехать в Минск на экскурсию. Им обещали показать город и аэропорт, но утром на линейке вожатый Миша сообщил, что экскурсия пока отменяется, а после обеда всех собрали в Клубе и зачитали речь товарища Молотова. Некоторые мальчишки радостно запрыгали и закричали: «Ура, война, бьем фашистов!», но на них зашикали, и веселье быстро улеглось.

Ромка не радовался – он много раз слышал от деда, что война – это страшно, это кровь, боль и смерть, и понимал, что радоваться точно не стоит – деду можно было верить, он прошел и японскую, и германскую, и гражданскую.

Детей стали срочно готовить к отправке домой, и утром двадцать третьего самых маленьких отвезли в Минск. Остальных должны были отправить на другой день, но ночью начался настоящий ад. Рев самолетных двигателей перекрывал все шумы, бомбы рвались с чудовищным свистом, горело, казалось, везде, и некуда было спрятаться от этого шума и огня. Роман сам не помнил, как очутился под обрывом на речке, но именно там его нашел вожатый Миша, обходивший после налета окрестности в поисках тех, кто уцелел.

На следующую ночь четверо старших ребят пешком отправились в Москву, остальных должны были вывезти в безопасное место, но никому из них не удалось добраться, куда собирались. Война – жестокая штука. Из четверых старших в живых осталось двое, из тринадцати оставшихся в лагере уцелело четверо.

Телефонный звонок прервал размышления Романа Сергеевича, вернув его к реальности.

– Дядя Ромушка, привет, ты на дачу не собираешься? – звонила еще одна Ольга, племянница. У них была не сильно большая разница в возрасте, но «дядя Ромушка» было, скорее, имя собственное. Так звали его и Ольга, и ее муж, и даже их дочь Аглая.

– Нет, наверное, Катюша неважно себя чувствует, – ответил Роман Сергеевич, подумав о том, что надо бы, наверное, съездить, посмотреть, как их дачный домик пережил зиму.

– А как вообще дела? Помочь чем? – Оля неизменно предлагала свою помощь, хоть и сама была уже немолода.

____________________________________

[1] Под Новоельней был пионерский лагерь детей иностранных коммунистов-политэмигрантов.

3.3

– Да вот, в Минск меня зовут, – поделился Чернышев с племянницей. – И поехать хочется, и Катюшу одну оставить не могу.

– Как это одну? – удивилась, и, похоже, даже обиделась его собеседница. – А молодые на что? И мои, и твои?

– Так это не сейчас, летом, в июле, у Сережи с Машенькой путевка в санаторий, – Роман Сергеевич словно извинялся за сына с невесткой.

– А Лика? Может она как раз подгадает свой отпуск? Или не получится? – Ольга Федоровна явно хорошо знала, как живут и что делают ее кузены.

– Ну, ты же знаешь, Олюшка, как у нее все строго, и визу надо делать, – младшая дочь Чернышевых уже много лет жила и работала в Германии, но старалась хотя бы раз в год наведываться к родителям, правда, время отпуска не всегда зависело от ее желания.

– Ну, тогда я Варю к вам пришлю. Она же медицинский заканчивает, в ординатуру поступает. Вот и поживет с бабушкой, – решила Ольга. – Ты надолго едешь?

– Не уточнял. Я еще не дал своего согласия, – по привычке пожал плечами Роман Сергеевич, забывая, что собеседница не видит его жеста.

– Так соглашайся, дядя Ромушка, соглашайся, – чувствовалось, что Ольга Федоровна улыбается. – По маминым адресам пройдешь, привезешь мне фотографии. На память.

– А что, Варя разве так и не ездила в Минск после войны? – удивился Чернышев. – Мне казалось...

– Казалось, дядя Ромушка, – не дала ему договорить племянница, – собиралась она. Несколько раз собиралась, но так и не поехала. – Она вздохнула. – А адреса есть, в тетрадке записаны. Да и письма ее сохранились.

– Спасибо тебе, Олюшка, сейчас позвоню и все точно узнаю, – Роман Сергеевич был рад, что все так удачно разрешилось. – С тезкой твоей поеду, с Олюшкой Сережиной.

– А чего не с Ромкой? – из двух внуков дяди Ромушки Ольга Федоровна сама больше привечала старшего.

– Он вожатым в лагерь подвизался, на все лето. Третьего дня приходил, хвастался. На море, – ответил Чернышев, внутренне удивившись, что сам в первую очередь подумал о внучке как о спутнице в поездку, а не о внуке. Когда у Сергея родился старший сын, Роман Сергеевич еще вовсю работал, поэтому молодым помогала его супруга, а вот внучку уже нянчил он, неожиданно попав под сокращение на своей основной работе и оказавшись почти не у дел.

– Хорошо, договорились, Варе я скажу, она на днях к вам наведается, а ты звони и соглашайся, а то, пока думаешь, другого на твоего место найдут. – Оля попрощалась и повесила трубку.

Чернышев последовал совету племянницы и, позвонив в посольство Беларуси, дал согласие на поездку. Его тут же попросили прислать копии паспортов – его и сопровождающего – и обещали связаться ближе к делу, когда станет понятна программа.

Девятого мая Роман Сергеевич на Красную площадь не поехал, передав билет внуку, но с фронтовыми друзьями на Аллее партизан встретился. Народу пришло совсем немного, а из мужчин он был вообще один. Посидели на лавочке, повспоминали...

Впервые с партизанами Подмосковья и ветеранами части 9903[1] Роман Чернышев встретился в сквере у Большого театра году в шестьдесят восьмом. Он и до этого приходил туда девятого мая, даже стоял какое-то время с табличкой, но белорусских партизан не было. Потом как-то совершенно случайно судьба забросила его в Московский комитет ветеранов войны. Поизучав таблички на дверях, Роман Сергеевич собирался уже уходить, не найдя для себя ничего интересного, но вдруг был окликнут по имени.

– Ромашка? – худенькая женщина в крепдешиновом платье и пиджаке с орденскими планками смотрела на него и радостно улыбалась.

– Вы мне? – удивленно посмотрел на нее Чернышев.

– А кому ж еще, – продолжала улыбаться незнакомка. – Ты же Чернышев? Роман?

Он кивнул, теряясь в догадках, кто бы это мог быть.

– Клавдия я, Клава Милорадова[2]. – она подошла ближе. – Ну же, Малышок, неужели не узнаешь?

– У тебя косы были, рыжие, – названное женщиной прозвище неожиданно всколыхнуло в памяти партизанское детство. Он вспомнил и эту Клаву, и ее подруг, которых несколько раз сопровождал в другие отряды. Это она в свой первый прилет с Большой Земли усомнилась в маленьком разведчике, она же и прозвала его Малышком, потом, когда они подружились.

– Были, да сплыли, у тебя тогда тоже ни усов, ни бородки этой щегольской не было, – она обняла Романа и потрепала его по спине. – Ну, рассказывай.

Они проговорили больше часа, а девятого мая Клава позвала Романа к Большому театру. Там он и встретил знакомых ветеранов из диверсионной части, и с подмосковными партизанами познакомился. Встречались они ежегодно в полдень – вспоминали, выпивали, пели песни, потом Чернышев шел в Дом кино, а остальные – отмечать праздник в ресторан или в гости.

В 1975-м, на тридцатилетие Победы, боясь, что будет очень много народу, у Большого театра встречаться запретили, а каждой ветеранской организации назначили свое место. Части 9903 выпало встречаться на Чистых прудах, у бывшего кинотеатра «Колизей»[3], где когда-то эта часть формировалась. Собралась едва половина тех, кто обычно приходил к Большому – то ли не всех смогли оповестить, то ли люди не поняли... В общем, вышло все как-то скомканно, и люди быстро разошлись.

3.4

Больше на Чистых не собирались, но и к Большому приходить перестали. Стали искать свое место. Тогда кто-то предложил собираться на аллее партизан Подмосковья. Она существовала уже почти десять лет, но была неудобно расположена, все-таки проспект Вернадского не центр, и, тем не менее, место оказалось более родным.

Ветераны высадили березки – за себя и погибших товарищей, получилась целая длинная аллея. Около каждого деревца – табличка с именем.

Подумав про березки, Чернышев поднял голову и огляделся – деревца стояли по краям асфальтовой дорожки, как солдаты в строю. Он встал со скамейки, прошел к своей березке. Еле отыскал, но не был до конца уверен – таблички куда-то исчезли. «А еще пару лет, и нас никого не останется, – грустно подумалось Роману Сергеевичу. – Одна надежда, что дети с внуками будут приходить».

Дома с родными грустные мысли оставили Романа Сергеевича. Он играл на гитаре, пел военные песни, а все дружно подпевали. Приехала и племянница с семьей, а потом все вместе ходили в парк смотреть салют. Даже Екатерина Игоревна чувствовала себя настолько хорошо, что прошлась вместе со всеми.

Через пару дней Чернышевы хотели уехать на дачу, но похолодало и зарядили дожди, поэтому решили остаться в городе. В середине мая съездили ненадолго и вернулись – уж очень промозглой была погода. В начале июня потеплело, и они все-таки решили пожить какое-то время за городом, но провели на даче немногим больше двух недель – Роману Сергеевичу надо было собираться в Минск.

Тут тоже были свои нюансы – посольство предлагало ветеранам вернуться в Москву четвертого июля утренним поездом, и выходило, что свободного времени останется совсем мало, поэтому Роман Сергеевич с Ольгой решили на пару дней задержаться и купить обратные билеты за свой счет. Предстояло на это время забронировать гостиницу, договориться с арендой машины, и еще много других важных дел. Конечно, Оля со всем этим прекрасно справилась, но Роман Сергеевич, немного волновался – и о том, как все пройдет в Минске, и о том, как тут без него Катенька с внучатой племянницей будет.

– Не волнуйся, Ромушка, поезжай спокойно, мы тут без тебя прекрасно справимся, – Екатерина Игоревна была полна оптимизма, во всяком случае, хотела показать это мужу. – Столько лет не был в Минске, да и Олюшка просила.

– Я за тебя беспокоюсь, Катенька, – Роман Сергеевич еще раз проверил содержимое чемодана и стал его застегивать.

– Чай не в пустыне живем, – отмахнулась супруга. – Варя со мной, да и телефон есть, в случае чего – позвоню Оле или ее зятю. Павел известный кардиолог, так что ты оставляешь меня в надежных руках.

Они, как положено, присели на дорожку, и Роман Сергеевич с внучкой вышли к ожидавшему у подъезда такси.

***

Минск.

2 июля 2019 года

Минск встретил гостей моросящим дождем, но, пока ехали до гостиницы, распогодилось. Собрав у приезжих паспорта, им предложили позавтракать, и хотя сам ресторан был старым и видавшим виды, накормили очень вкусно и сытно, даже предлагали приготовить что-нибудь, что бы гости хотели отведать. Но все оказались непривередливыми и довольствовались тем, что было подано на стол.

Сначала сообщили, что до обеда никаких мероприятий не запланировано, но едва Роман Сергеевич с внучкой пришли в номер, намереваясь отдохнуть, как им позвонили волонтеры и предложили съездить на экскурсию в Музей Отечественной войны – группа получилась довольно большая, и ее решили разделить на две.

– Ну что, дед, едем? Ты не устал? – Оля немного волновалась, Роман Сергеевич плохо спал в поезде.

– Нет, конечно. Поедем в музей. Я там был последний раз лет сорок тому назад или около того, – он достал из чехла парадный пиджак и протянул внучке галстук. – Завяжешь?

– Один момент, – Оля закончила причесывать волосы и положила расческу на полочку у зеркала. – Давай.

Через четверть часа «Газель» с ветеранами отъехала от гостиницы.

За то время, что Чернышев не был в Минске, город сильно изменился, он смотрел в окно и почти ничего не узнавал, да и музей переехал в новое здание, и в нем сменилась почти вся экспозиция.

Экскурсию о начале войны и боях на границе Роман Сергеевич практически не слушал, его интересовал только зал, посвященный партизанам и освобождению города – там он надеялся увидеть фотографии своих однополчан, а может быть, и свою. Раньше она в музее висела. В этот раз собственной фотографии и даже стенда, посвященного юным партизанам, Чернышев не нашел, зал вообще был сделан интерактивно, как сказала экскурсовод – по периметру расположили несколько землянок, в каждой из которых воспроизвели партизанский быт. Был тут и «штаб», и землянка с радистом и передатчиками, и кухня, и прачечная. Рядом с каждой землянкой – небольшой стенд, объясняющий происходящее, и несколько фотографий. От одной из них Роман Сергеевич не мог отвести взгляд – на заснеженной поляне рядом с другими партизанами стояла его кузина Варя. Та самая Варя, чья дочь Ольга называла его дядя Ромушка, и чьи адреса у него были записаны в заметках на телефоне. Она смотрела на него с фотографии и улыбалась. «Партизаны отряда Щорса бригады имени Кирова» гласила надпись под фото...

Глава четвертая

Берлин, небольшой частный дом

в районе Кёпеник

Май 2019 года

– Вы считаете, геноссе Келлер, что все материалы у русских до сих пор засекречены? – Кристиан пригубил коньяк и посмотрел на собеседника. – А срок давности?

– Эти бумаги не имеют срока давности, – пожал плечами Фридрих Келлер, полный пожилой мужчина, уютно устроившийся в плетеном кресле напротив Криса. Сейчас он был одет в теплый толстой вязки свитер и спортивные брюки и кутался в мохнатый плед – к вечеру ощутимо похолодало – в то же время в нем чувствовалась военная выправка и даже манера говорить, вернее, недоговаривать, выдавала офицера, много лет прослужившего явно не в стройбате.

– Судя по тому, что вы в курсе ситуации, старик Тео, – начал Кристиан, но Келлер не дал ему договорить.

– Да, мы общались, приходилось, – кивнул он, затягиваясь сигаретой, – в нашем ведомстве общались. Одно время я вел его дело, – Фридрих увидел удивление Криса и усмехнулся. – Да-да, ты пришел по адресу. Дело Конни тоже проходило через мои руки, и знаешь, что спасло их обоих? – Келлер ободряюще улыбнулся. – Ваши русские корни и родственник – герой Порт-Артура. Впрочем, я всегда считал их обоих слишком честными, чтобы сотрудничать с наци по убеждениям. И я оказался прав.

– Я не знал, – Кристиан машинально опустошил свой бокал.

– Иначе бы не пришел ко мне? – усмехнулся Келлер.

– Не знаю, – честно ответил Крис. – Наверное, все же пришел бы, просто слишком неожиданно.

– Ну, я-то о тебе все выяснил, еще когда вы с Беа мутили, – старик снова глубоко затянулся и посмотрел на парня с некоторым превосходством. Это было превосходство не только более старшего и опытного, но и человека из того круга, кому по долгу службы положено все знать о людях, а уж тем более – о парне собственной дочери. Для него это было само собой разумеющимся фактом – выяснить всю подноготную молодого Кнорринга, чтобы если что, его не застали врасплох, да и дочери намекнуть, что с этим парнем не стоит встречаться или, наоборот, стоит. Бывший разведчик не имел ничего против Кристиана и его семьи, сам в свое время заступился за Конни, и именно благодаря этому заступничеству того оставили в покое, да и с Теодором Фридрих беседовал не только у себя в ведомстве, но и дома за кружкой пива, но чем помочь сейчас Крису, он не знал.

– Да??? – Кристиан чуть не поперхнулся коньяком, – «угораздило же прийти к этому Келлеру. Видимо, и правда бывших разведчиков не бывает, и как он работал в Штази, так и остался таким до мозга костей».

– Ну, конечно, – старик погасил сигарету и поплотнее закутался в плед, – да ты не дрейфь, парень, я давно от дел отошел, но кое-какие связи остались. Только вот не знаю, будут ли они тебе полезны. Мы тогда с Тео много говорили, и я отсоветовал ему посылать запросы и как-то искать эту девушку. Время такое было, что поиски его могли ей лишь навредить. Связь с оккупантами, как это у них называлось. И будь он тысячу раз русский, а не нацист, все равно ее бы там по головке не погладили. Просто не стали бы разбираться, а отправили в лагерь или еще куда. И родственникам это ее знакомство боком бы вышло. Тем более, как я понял из рассказа Теодора, она тоже из дворян, то есть там и так не все было просто и гладко. Он меня тогда очень уговаривал через наши каналы что-то выяснить, я пообещал, но не стал. – Келлер поднял руку, прекрасно читая все эмоции на лице собеседника. – Тише, тише, не кипятись. Да, не стал, потому что понимал то, чего не понимал твой дед, и не хотел неприятностей ни ей, ни ему. И да, себе я их тоже не хотел. Пойдем в дом, похолодало, и я тебе кое-что покажу.

Они поднялись с кресел и через стеклянную дверь вошли в небольшой холл.

– Магда, мы будем в кабинете, – крикнул Фридрих куда-то в глубину дома, – принеси нам туда кофе. – Он кивнул Крису, увлекая его за собой вверх по лестнице. – Идем, идем.

В кабинете Келлер подошел к конторке и, выдвинув один из ящиков, стал перебирать картотеку. Кристиан осмотрелся по сторонам и, проигнорировав стоящий около массивного письменного стола обитый черным дерматином стул, уселся в такое же массивное кресло. Вся обстановка комнаты напоминала кадр из фильмов про КГБ или полицию середины прошлого века. Стеллажи с книгами и документами, конторка с ящиками, пара кресел, дубовый стол с обитой зеленым сукном столешницей, старинный письменный прибор с большой полукруглой металлической штукой странного назначения, которая сразу обратила на себя внимание Криса, и настольной лампой из прессованного камня со стеклянным абажуром.

– Геноссе Келлер, а что это? – Кристиан кивнул на непонятное ему приспособление.

– Промокашка, – отмахнулся старик, – неужели никогда не видел?

– Только в кино и то не знал, для чего эта штуковина.

– Эх, молодость, молодость, – рассмеялся Фридрих, потом отвернулся от гостя и снова углубился в ящик. – Так, Кнорринг. Есть. Константин, не то. О, вот. Теодор-Кристиан. Одну минуту. – Он подошел к стеллажу и достал оттуда папку. – Вот оно.

– Ого, целое дело на моего двоюродного деда? – Кристиан приблизился к столу и все-таки сел на стул, который вначале проигнорировал.

4.1

– А как ты думаешь? Конни был в армии, пусть и недолго, а Тео хоть и в Русском легионе, но форму носил Абвера, это, сам понимаешь... Мы с ним о многом беседовали у меня на службе, это потом уже были разговоры по душам тут, а поначалу все складывалось очень непросто у обоих твоих дедов. Время такое было, мальчик, что все друг друга подозревали, и презумпция невиновности существовала только на бумаге. Человек был априори виноват, причем, подозревали его во всех смертных грехах сразу, – Келлер попытался перевести все в шутку, потом махнул рукой. – А, да что говорить, собственной тени боялись. Особенно здесь, в западной части совсем иначе. И знаешь, вот уже много лет прошло, как нет стены, и как Германия едина, а менталитет разный. Тео вообще был белой вороной, и я ему советовал уехать на Запад, но он бы и там не прижился. Как в русских романах пишут – белая кость, голубая кровь. Вот он такой и оставался, не от мира сего. Я рад, что когда-то познакомился с ним, и он мне приоткрылся. – Старик замолк, ожидая, пока его жена постелет салфетку и поставит на нее принесенные чашки с кофе, молочник и сахарницу, кивнул ей, благодаря, и еще пару минут в молчании пил кофе.

Кристиан тоже взял чашку и отошел к окну, он пребывал в несколько смятенных чувствах, абсолютно иначе представляя эту встречу и беседу. Для него полковник Келлер был прежде всего отцом Беаты, бывшим сотрудником Штази, и в голову не могло прийти, что он был накоротке знаком со стариком Тео, беседовал с ним и даже знает, похоже, больше, чем известно самому Кристиану. А уж он считал себя самым близким человеком деда Теодора. Да, было о чем подумать.

– Перевариваешь узнанное? – голос Келлера вывел Криса из задумчивости. – Сейчас я тебя удивлю еще больше. Вот, смотри. – Он выложил на стол несколько бумаг, рисунок и фотографию и подождал, пока Кристиан приблизится.

– Можно? – Крис взял в руки рисунок. – Да, это она, Варя, у Тео в дневниках есть подобные. Он ее много рисовал.

– Да, Барбара Певницкая. Я даже сначала думал – из поляков, тогда проще было бы найти, но оказалось – русская. Когда социализм кончился, я все-таки делал запросы – через своих друзей, в Минск, раз они там встретились. Но ничего узнать не смог, кроме того, что училась она там в педтехникуме, – старик откинулся в кресле, вытянув ноги. – И то, случайно узнал – архив в Минске сгорел стараниями наших ВВС, так что никаких данных толком.

– А что за дом на фотографии? Где это?

– В Минске. Как я понял, она там жила, однажды показала Теодору, а он потом около этого дома сфотографировался. Не знаю уж – зачем, – Келлер открыл ящик стола и достал бутылку коньяка. – Тебе налить?

– Мне достаточно, не хочу проблем, я же за рулем, – отрицательно помотав головой, Кристиан взял фотографию и стал внимательно ее разглядывать. – А что дед говорил, зачем снимал?

– Так он мне и сказал, что не знает, зачем сфотографировал. На память, вероятно. Это 43-й год. Буквально за несколько дней до того, как его отозвали в Берлин. – Фридрих налил себе коньяк и выпил залпом. – Больше он вообще на Восточный фронт не вернулся.

– Можно мне взять фото и рисунок, или хотя бы отсканировать? – Крис никак не мог расстаться с фотографией. Пришла странная мысль, что словно кто-то дверь приоткрыл в прошлое через этот снимок, и если его отдать Келлеру, дверь снова закроется.

В комнате воцарилось молчание, только звякнуло стекло, когда старик налил себе еще коньяку. Выпив, он какое-то время молчал, видимо решая, как поступить, потом снова встал, подошел к конторке и вынул оттуда еще одну папку.

– Забирай, мальчик. Оба дела забирай. Это история твоей семьи, и пусть никто в ней больше не копается. – Келлер протянул бумаги Кристиану. – Только Конни не показывай, незачем старика травмировать. Как он, кстати?

– Хорошо, насколько это возможно. – Крис собрал все разложенные на столе бумаги и убрал обе папки в сумку. – Сидит в деревне, брюзжит на бабушку.

– И тебе, видно, тоже перепадает, – рассмеялся Келлер. Коньяк сделал его явно более раскрепощенным. – Мы, старики, частенько упрекаем молодежь в нетаковости, а на самом деле, мы все – дети своего времени, и никуда от этого не деться. – Он посмотрел куда-то сквозь Кристиана. – Устал я, так что иди, но если что, приходи снова, буду рад. И да, та девушка, Барбара, она из Москвы. В Минске только училась.

– Спасибо, геноссе Келлер, вы не представляете, сколько для меня сделали, – начал Крис, ошарашенный еще одной новостью, но старик его перебил.

– Представляю, мой мальчик, не забывай, где я работал,– старик снова рассмеялся, и от его смеха по спине Кристиана побежали мурашки. Позже, перебирая в памяти этот визит, он так и не смог понять, что это было, что за человек отец Беаты, и в какие игры он играет...

***

Потсдам/Бабельсберг

Spitzweggasse, 3

немногим позже

Добравшись до дома, Кристиан сразу же отсканировал фото и загнал его в Гугл, чтобы найти соответствие. И, о чудо, дом все так же стоял в Минске, что символично – на Советской улице, в нем находилось какое-то учреждение. Поиск девушки по рисунку ничего не дал, не нашел он и списков техникума, о которых говорил Келлер. Даже перенастройка компьютера, чтобы по VPN не высвечивалась Германия, ничего не дала – то ли все равно оставалась какая-то блокировка, то ли в принципе это надо было делать как-то иначе, он не знал.

4.2

Чувствуя, что заснуть все равно не сможет, Кристиан взял мобильник и набрал телефон оператора. Петер тоже не был ранней пташкой и наверняка еще не спал.

– Привет, дружищие, не разбудил? – спросил на всякий случай, когда в трубке послышался не слишком бодрый голос друга.

– А ты на часы посмотри, – буркнул приятель.

– Только не говори, что в час ночи ты уже спишь, – поддел Крис Петера, прекрасно зная, что раньше двух тот никогда не ложился.

– А я и не спал, – многозначительная пауза должна была дать понять Кристиану, что позвонил он не вовремя.

– Так мог и не отвечать, раз занят, – Крис положил трубку на стол и включил громкую связь, чтобы освободить руки – очень хотелось курить.

– Ну ты ж не отстанешь, а раз звонишь в такое время, что-то важное, – голос Петера стал уже вполне бодрым и даже заинтересованным. – У Келлера был?

– А то. Был, поговорил, он мне даже все документы отдал, а там и фото есть, и еще много чего интересного, – кивнул Крис, забыв, что друг его не видит. – Сдал старик, я даже не ожидал. Впрочем, он намного старше моего отца, когда Беата родилась, ему чуть ли не полтинник исполнился, но все равно как-то, – парень немного помолчал, подбирая слова, – в общем, он как мой дед – в кресле, в пледе, но коньяк стаканами хлещет.

– Служить в Штази и не пить, думаю, невозможно, – поддакнул Петер, – работа у них нервная. Я тут недавно русский фильм смотрел про КГБ, так они там постоянно пили водку или коньяк и курили пачками. Думаю, наши тоже.

– Ну да, пожалуй, главное, что он мне много материала дал. Даже фото есть старого Тео, в 43-м в Минске. И дом этот до сих пор стоит.

– Круто. Значит, туда и надо ехать, – сразу решил Петер, – найдем дом, узнаем, кто там жил, куда уехал.

– И как ты себе это представляешь? – попытался поубавить энтузиазм товарища Кристиан. – Приехали такие двое немцев в Минск, пришли в что-там-сейчас-находится, здрасти, это мы, а где тут у вас жила в войну такая-то? Да они нас на порог не пустят, а если и пустят, и даже выслушают, вряд ли что-то скажут. К тому же, по словам Келлера, девушка приехала в Минск из Москвы. Надо искать местных, кто бы нам помог.

– А через посольство? – не унимался собеседник. – Им уж точно не откажут.

– Кому мы там нужны? Вот если у того же Келлера есть там знакомые или еще у кого, – задумчиво проговорил Крис, что-то прокручивая в голове. – Стоп. Идея. Помнишь, в прошлом году на фестиваль приезжали студенты из Москвы? Я был занят курсовой и мало с ними общался, а Рената с киноведческого была у них переводчицей.

– Кудрявая такая? Знаю и даже знаю, через кого к ней можно подкатить. Все, давай спать, завтра займусь Ренатой, а то у меня глаза закрываются. Пока.

– Счастливо, – Кристиан нажал на отбой.

Спать все еще не хотелось. Достав из шкафа электроплитку и джезву, он сварил себе кофе и еще какое-то время посидел перед монитором, перескакивая с сайта на сайт в поисках неизвестно чего, потом выключил компьютер, открыл ящик стола, где лежали дневники старого Тео и вытащил наугад одну из тетрадей в коленкоровой обложке.

Из дневников барона Кристиана-Теодора фон Кнорринга

21 октября 1938 года

Восемнадцать лет. ПапА говорил, что это самый цветущий возраст, только я чувствую себя стариком. Германия давит на меня. Зачем мы уехали из Парижа? Так хочется снова оказаться там, побродить по Елисейским полям, подняться на Монмартр. Там дышалось полной грудью. А тут... И поговорить не с кем, матушка все болеет, Конни еще мал, с папА у меня нет сейчас откровенности. Как переехали, так и нет. Зачем он служит наци? Не понимаю. Я вообще не понимаю иногда, кто я. Кнорринги всегда России служили, я православный, хоть и не хожу в церковь. В душе я Бога чту и молюсь, когда тяжело, да и в высшие силы верю, но здесь нет нашего храма, к которому привык, вот и все. Так я домашним объяснил, хотя в этом есть некое лукавство, это наедине с собой можно признать, но что делать, если в голове и в душе – полный сумбур, и от молитвы легче не становится.

Немцы все лютеране или католики, но я не немец, черт возьми. Немцем себя не ощущаю, особенно пообщавшись с наци. Может, стоит ослушаться отца и все-таки вернуться в Париж?

9 ноября 1938 года

Теперь и в Париж не поедешь. Хотя это убийство фон Рата[1] кажется мне странным. Именно так выглядят провокации, но, наверное, лучше об этом не думать, а то неизвестно, до чего додумаюсь.

21 ноября 1938 года

Михайлов день. Всегда чтил этот праздник и был в церкви. Но не теперь. После всего. Йозеф, Берта, малышка Сара. За что так с ними? Их отец всего лишь портной. Даже не банкир или владелец магазина. Он шил мне последний костюм, а Конни, ожидая в приемной, играл с Сарой. Улыбчивая куколка с черными кудряшками. Десять дней назад их убили. Ни за что. А Бог все это видел и не остановил. Почему? Если потому, что их предки когда-то распяли Христа, то это чудовищно. Он милосерд. Нас всегда так учили, Он не может мстить. Или может? Тогда как верить?

4.3

– Родины у насъ съ вами больше нѣтъ, – сказалъ Рощинъ, – есть мѣсто, гдѣ была наша родина, – онъ стиснулъ лежавшіе на скатерти большіе кулаки такъ, что посинѣли пальцы, – великая Россія перестала существовать съ той минуты, когда народъ бросилъ оружіе... Какъ вы не хотите понять, что уже началось... Николай Угодникъ вамъ теперь поможетъ?.. такъ ему и молиться забыли... Великая Россія – теперь: навозъ подъ пашню... Все надо – заново: войско, государство, душу надо другую втиснуть въ насъ... Русскаго народа нѣтъ, есть жители, да такіе вотъ дураки…

Онъ ударилъ себя въ грудь, упалъ головой въ руки на столъ и глухо, собачьимъ, труднымъ голосомъ заплакалъ...

Вот и я бы сейчас заплакал, как он, только слез нет… Я в душе себя чувствую русским, мне эта культура близка, вера, даже храм. Я не немец, но Родины у меня нет. И той России, которую хочет вернуть отец, а я не помню, ее тоже нет. И что делать?

Крис заложил пальцем тетрадь и задумался. Толстого он не читал, знал только, что их было несколько, и один написал «Войну и мир», но этот, кажется, другой. А вот кино смотрел. Как раз «Хождение по мукам», очень старое. Им в институте показывали. Режиссер со странной фамилией Рошал или что-то подобное. Полфильма Кристиан благополучно проспал, потому что поздно лег накануне, а потом взбодрился и даже постарался понять, что говорили на экране актеры – читать титры было очень утомительно. Он проснулся как раз к моменту, когда зазвучала немецкая речь, отметил ее грамотность и дальше смотрел с интересом, хотя странные цвета и сильно накрашенные артисты вызывали улыбку. Такова была стилистика кино середины прошлого века, и с этим надо было смириться. Монолог героя о Родине вызвал тогда интерес и некоторое недоумение. А сейчас, прочтя об этом в дневнике деда, Крис понял, что старика Тео этот момент задел, и задумался – почему. Сам он всю жизнь прожил в Германии, но деление на Восточную и Западную почувствовал, когда вырос, стал ездить и мог сравнить. Они однозначно были разные, и дело не только в архитектуре. Менталитет у «советских» немцев был иным, отношение к жизни, к работе. Отличались жители католических областей. Но, в общем-то, все равно это была одна Германия, одна страна. И то, что он сейчас читает дневники Тео и будет снимать фильм в России, не делает его самого более русским, чем он есть по происхождению. Его Родина все-таки Германия. И вряд ли он переедет в Россию. Впрочем, кто знает, вдруг там ностальгия нахлынет…

Крис улыбнулся собственным мыслям, убрал дневник и отправился спать, потому что за окнами уже вовсю серел рассвет.

Проснувшись ближе к полудню, Кристиан выпил кофе и, открыв ноут, стал изучать сценарный план и свои заметки, когда ему позвонили.

– Кнорринг слушает, – машинально ответил Крис, продолжая что-то читать с экрана монитора.

– Это Рената, ты хотел контакты русских, а зачем? – девушка говорила несколько манерно, видимо, пытаясь флиртовать с собеседником.

– Дело есть. Поможешь? – он старался быть и вежливым, и предельно кратким одновременно. Посвящать Ренату глубоко в свои планы не собирался.

– Да, у меня есть телефон Ивана. Он тоже фиви[1], и по-немецки говорит сносно.

– Давай, – Крис, наконец, оторвался от ноута и потянулся за ручкой, одновременно ища, на чем записать.

– Кинула тебе в вотсап, – Рената явно улыбалась на том конце провода. – Цени мою запасливость, и, надеюсь, расскажешь, зачем тебе этот парень.

– Непременно. Потом. Спасибо огромное, – Крис открыл сообщение в вотсапе, послал Ренате в ответ пару улыбчивых смайликов и нажал на отбой.

Какое-то время сидел, собираясь с мыслями, потом набрал номер.

– Привет, Иван, это Кристиан из Берлина, на фестивале познакомились, помнишь? – Крис с трудом подбирал русские слова и говорил довольно медленно, сказывалось отсутствие практики.

– Hallo, Kris, – раздался обрадованный голос. – Могу по-немецки. Рад тебя слышать.

– Нет, мне надо вспоминать русский. Я еду к вам.

– В Москву? – Иван был явно обрадован.

– Не совсем. То есть, не только. Мне надо помощь, – Крис слегка запнулся, думая, как лучше сформулировать вопрос.

– И?

– В Москве можно найти адрес? Я знаю имя, год рождения – примерно. И фамилию. Еще где училась, – он задумался. – Правда, училась она в Минске.

– Блин, засада.

– Что, прости? – Крис не понял слов собеседника.

– Scheiße. Так понятнее? – Иван рассмеялся.

– Да, то есть, нет. Это сложно?

– Сложно не то слово. Пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что.

– Что, прости? – Крис снова не понял.

– Сказка такая есть. Там Кащей посылает Иванушку – Иванушка-дурачок у нас всегда герой сказок – выполнить поручение. И задание звучит примерно, как у тебя. В переводе на понятный – найди мне девушку, но я ничего о ней не знаю. – Москвич снова рассмеялся.

– Ну, еще я знаю, что она воевала. В Белоруссии. В партизанском отряде.

– Это может что-то дать, надо посмотреть на сайтах про войну и победу, там есть информация, сделаю. – Иван, видимо, сразу полез в интернет, слышен был звук клавиш. – Давай имя и фамилию. Ну и год рождения примерно.

Глава пятая

Москва

ул. Правды, д. 2а

Июнь 2019 года

Весь май выдался у Ольги Федоровны Певницкой суетным и хлопотным. Сначала праздники, потом диссертационный совет, сессия – в свои почти семьдесят пять она еще преподавала, правда, курс уже не вела, да и на защите диссертаций выступала чаще всего рецензентом. К тому же по погоде болели то ноги, то голова, поэтому, едва в начале июня немного потеплело, Ольга забрала старших Чернышевых и вывезла их на дачу. И дяде Ромушке, и его Катюше был полезен свежий воздух, да и сама она отдохнула с ними несколько дней, прежде чем снова впрячься в обычные будничные заботы.

За всем этим Ольгу Федоровну долгое время не оставлял в покое разговор, который сама же и затеяла, предложив Роману Сергеевичу принять предложение белорусов, вернее, фраза из этого их диалога – почему мама так и не поехала после войны в Минск. И еще одно – почему и сама она не сменила фамилии по замужеству (документы о браке были, Ольга Федоровна их видела), и дочь, то есть ее, Ольгу, записала на свою девичью. Отчество в метрике стояло, и отец указан, тем не менее, Ольга стала Певницкой. Она ничего не имела против своей фамилии, даже оставила ее, выйдя замуж, и раньше этим особо не заморачивалась. Лишь теперь, после смерти матери перебирая ее письма и тетради, подумала, отчего так получилось, вот только спросить уже было не у кого.

Добравшись по пятничным пробкам домой из института, Ольга сделала себе чаю и, устроившись в кресле-качалке на балконе, открыла картонную коробку с письмами и тетрадками матери. Это были не дневники в обычном понимании, а какие-то заметки, записки без числа, цитаты из книг, телефоны и адреса, причем, порой записанные так, что разобрать сложно. Мария «Гастроном» или Бор. Петр. книги, или НП воен. – кто все эти люди или что это вообще такое? Собственно, и в мобильном телефоне матери контакты были обозначены примерно так же, и, приглашая людей на похороны прабабушки, Олина внучка Варя просто говорила: «Здравствуйте, я правнучка Варвары Павловны Певницкой». Если по голосу абонента было понятно, что такого человека он знал, разговор продолжался, а когда собеседник удивленно спрашивал: «А кто это?», Варя извинялась и вешала трубку.

Полистав несколько тетрадей, Ольга нашла ту, где были записаны адреса и телефоны в Минске, и поняла, что она взваливает на плечи дяди и племянницы задачу маловыполнимую – если современные названия улиц еще можно было посмотреть в интернете, то телефоны найти вряд ли получится, а значит, и тех людей – тоже. «Ладно, не найдет никого, хоть посмотрит, где мама жила, если этот дом еще сохранился. Адрес-то есть на конверте, и адрес техникума тоже. А люди… – Ольга задумалась. – Если мама не хотела их искать, да и они ни разу за столько лет не объявились, значит, и не стоит».

Ольга открыла небольшую коробочку с наградами матери – партизанская медаль, за Победу над Германией, орден Отечественной войны, несколько юбилейных медалей. Надевала их мама очень редко и на встречи с фронтовиками не ходила, как ее дядя Ромушка ни звал, а девятого мая всегда плакала одна в своей комнате, когда думала, что ее никто не видит. Шумного застолья с песнями не любила и смотреть салют тоже. Ольга знала, что мама была в партизанском отряде, связной, потом вроде учила там детей, которых в лес с родителями ушло довольно много, вышла замуж, а когда забеременела, и муж погиб на задании, ее отправили на Большую землю самолетом. Было это весной 1944.

Про отца она Ольге почти ничего не рассказывала, только что смелый, добрый, звали Федором. В партизаны попал из лагеря и, хотя воевал хорошо – на счету его группы восемь подорванных эшелонов – но ни одного ордена или медали не получил. Все наградные реляции комиссар отряда заворачивал с резолюцией «бывшим пленным наград не положено». Фотографии его у матери тоже не было, только несколько рисунков. И, судя по этим рисункам, Ольга была на отца похожа.

Лет пять назад (мама еще была жива) ее дочь Аглая нашла в интернете на каком-то ресурсе, посвященном Великой Отечественной, сведения о Федоре Воронихине. Там даже было указано примерное место захоронения. Но новость эта маму не обрадовала, ехать на могилу мужа она отказалась, и поиски сами собой заглохли. Аглая, правда, попыталась подать запрос в архив и в военкомат, но ответа не получила.

Ольга аккуратно закрыла коробочку, положила ее на стол и достала тоненькую пачку перевязанных выцветшей розовой ленточкой писем. Последнее датировалось июнем 1941 года. Мама писала еще на старый адрес, в Мансуровский переулок, где Певницкие жили раньше. Сюда, на Правду, они переехали, когда Оля уже училась в школе. Сначала жили в двенадцатиметровой комнате, потом – в другом подъезде, и комната была уже двадцать метров, а когда родилась Аглая, соседка, работавшая в райисполкоме, помогла им получить эту отдельную квартиру. В маленькой комнате жили мама с бабушкой, а в большой – Ольга с мужем и дочкой. Тогда квартира казалась Ольге небольшой и тесной, а сейчас, когда остались они тут вдвоем с мужем, – большой, пустой и гулкой. Муж ее – Максим Андреевич Петровский – ныне профессор и доктор наук, преподавал в том же институте, даже на том же факультете, что и Ольга. Собственно, поэтому она и не сменила фамилию, когда они расписались.

5.1

Она улыбнулась, вспоминая, как Максим тушевался, делая ей предложение, как боялся ее строгую прабабушку Аглаю Ильиничну, которая на самом деле была вовсе не строгой, как они тихо расписались в ЗАГСе одним холодным сентябрьским утром и как потом ездили в Пюхтицы, и старенький батюшка венчал их тайно в кладбищенском храме. «Хорошие вы, детки, живите дружно. Все ладно будет, только бы войны не случилось», – сказал он им тогда, благословляя, и подарил маленькое Евангелие с такими тонкими страницами, что Ольга боялась их переворачивать, чтобы не порвать.

С тех пор прошло уже более полстолетия, но этот храм и батюшка вдруг так живо предстали перед глазами, что Ольга прослезилась.

Немного успокоившись, она открыла конверт с письмом матери и начала читать.

Из писем Варвары Певницкой

25 сентября 1940 года

Бабулечка, дорогая, всего три недели прошло, но я уже ужасно скучаю. По тебе, по маме, по нашей Москве, по осени. Тут осень совсем не такая, гораздо теплее, и листья не шуршат под ногами. И даже их красивая река нравится мне намного меньше нашей Москва-реки. Девочки в техникуме в основном местные, говорят иногда совсем непонятно, а надо мной смеются. В общежитии тяжело, попробую найти угол у какой-нибудь бабушки.

Обнимаю, твоя Варя

17 ноября 1940 года

На праздник был концерт и танцы. Я пошла с нашей библиотекаршей, мы с ней очень подружились. И она меня познакомила с такой милой женщиной! Ее зовут Марыся, Мария по нашему, а дочку – Стеша. Светленькая малютка с кудрями. И они ищут гувернантку для девочки. Она по-русски не очень хорошо говорит, а читать и писать совсем не умеет. Конечно, ей только шесть, и рано, но до школы надо наверстать.

Представляешь, они мне предложили. Муж Марыси где-то в верхах работает, они живут в Первом Доме Советов, он так называется. Квартира отдельная, вот, зовут меня к себе. Я, конечно, учусь, но это только днем, а вечера свободные. Они же почти вообще дома не бывают, особенно Вацлав Карлович. Не встречала такого имени в жизни, только в книгах. Он поляк из Свенцян, смутно представляю, где это. Но главное, что мне комнату дадут, свою. Она кривая и узкая, зато с балконом. Я хотела со Стешей жить, но та без мамы боится. Может, после.

Стеша милая, учит меня польскому, а я ее – русскому. Говорим же мы все больше по-французски, и я себя настоящей гувернанткой чувствую, как в старых книгах. Это так здорово. Еще она хорошо рисует и музыкой хочет заниматься. Вацлав обещал пианино привезти.

Скучаю, твоя Варюха-горюха

10 января 1941 года

Бабулечка, родная, у меня все хорошо. Экзамены сдала на отлично, потом были праздники и каникулы. Вацлав огромную елку поставил в гостиной, мы со Стешей ее украшали, гости были, я им много помогала, их работница Павлина не справлялась одна, а потом они уехали на несколько дней, а я со Стешей одна осталась, потому и не приехала на каникулы. Зато теперь новое пальто себе справлю и туфельки. Такие красивые видела в магазине. У них своя фабрика в Минске. Наши «Скороход» тоже красивые, но эти – просто загляденье. И крепкие, я смотрела, сносу не будет.

Стеше родители подарили куклу. А мне – чулки, не бумажные, а фильдеперсовые, я давно о таких мечтала, как раз с новыми туфельками стану носить весной, туфли с пуговкой и каблук рюмочкой небольшой, приеду домой, покажу, тебе точно понравится.

Стеша моя уже хорошо говорит по-русски и читает сносно, мы даже прописи писать стали, но с пером пока она плохо справляется – бумагу царапает, кляксы ставит, а у меня терпения не хватает ее учить. Я, наверное, вообще зря пошла в учительницы. Играть с малышами это совсем другое, чем учить. Не могу объяснить, сержусь, проще самой прочесть ей, чем ждать, когда она прочтет. А еще мне скучно. Скучно ждать, пока малышка по слогам слово собирает, но я терплю, потому что она так радуется, когда выходит правильно.

Андрей мне часто пишет, но я не знаю, что ему отвечать. Мне кажется, он видит во мне не подругу вовсе и не сестру, и мне неловко. Он мне как брат.

Варя

15 марта 1941 года

Бабулечка, я очень соскучилась, а еще мне страшно стыдно, что так давно не писала. Но совсем нет времени. Я, наконец, «Ворошиловского стрелка» получила и на санинструктора нормативы сдала в ОСОАВИАХИМе, учеба еще, Стеша. Музыке и рисованию тоже я ее учу, а еще немного немецкому. Она сама попросила, после того, как сходила с родителям на фильм «Болотные солдаты». Кино хорошее, я его видела, но не для ребенка семи лет. Правда, немецкий мне и самой хорошо вспомнить, в техникуме мы иностранный не учим, и после школы у меня совсем нет практики.

Знаешь, ба, мне все больше нравится в этом городе. Вот я думаю, может быть, ты ко мне приедешь, на майские праздники, например? Погуляем около Свислочи – это река тут, а может быть, за город съездим. У Курцевичей дача под Минском. Казенная, конечно, не как наша. Я там не была, только карточки видела. Летом там красиво, да и в мае будет тоже.

5.2

10 мая 1941 года

Бабуля, дорогая моя, сегодня вдруг поняла по твоим ответам, что письма мои доходят довас не все. Очень жаль, возможно, и я не все твои получаю. Расскажу кратко, что произошло за это время. Я учусь, скоро сессия, сдавать начнем раньше из-за практики, хотя меня, кажется, в лагерь не пошлют, потому что я хорошо рисую – буду во Дворце пионеров вести кружок.

На майские ходили на танцы в парк, очень много военных и курсантов. Особенно летчики. Я опять вспомнила Андрея – два месяца не могу ответить на его письмо. Бабушка, что мне делать, как не обидеть его? Ты рассказывала, что полюбила деда с первого взгляда, но вы же тоже были знакомы с детства. Как эта дружба или что оно было, переросла в любовь? Вдруг, и у меня потом так случится? Только когда? И что сейчас? Правда, тут мне тоже никто не нравится из парней, что на танцы приглашают или внимание оказывают.

В выходной поедем на субботник на Комсомольское озеро. Там будет пляж, маяк, стадион построят. Открытие не скоро еще, говорят, в середине июня. Местность красивая, я много рисовала, когда в прошлый раз ездили. Баретки я себе купила, как и собиралась и платье креп-жоржет настоящий, такое воздушное. Пальто мне Марыся отдала, так что покупать не пришлось. Она пошила себе осенью, а после зимы оно на ней и не сходится. Ребенка ждет. Вот она мне и отдала, а себе на тот год новое справит.

Сейчас тепло совсем, только вечерами холодно бывает. Я тогда на платье кофточку вязаную надеваю, что ты мне вязала. Тут такие кофточки называют фуфайками. Смешно.

Как там наши родственники с улицы Кирова?[1] Давно от них вестей нет. Надеюсь, все уже дома.

Пиши мне, пожалуйста, чаще, обнимаю, твоя Варя

20 июня 1941 года

Ох, как я устала. Экзамены, рисование, учения ПВО, они у нас последнее время очень часто. Да еще Курцевичи на дачу съехали, мне в город отсюда страх, как неудобно добираться. Что Ромка в лагерь под Новоельню поехал, это здорово, места там красивые. Если смогу, навещу его, но не в эти выходные – в воскресенье едем на озеро, назначили открытие. Мы там выступаем с коллективом от нашего техникума. Я стихи буду читать, Маяковского. И еще мы поем с девочками частушки на белорусском. Я тоже выучила. Марыся со Стешей тоже приедут – на меня посмотреть.

Практика у меня к июлю закончится, тогда смогу приехать. С билетами в Москву непросто, но Вацлав обещал выправить мне литер, даже в мягком. Надеюсь, у него получится.

Лежу сейчас на подоконнике и вспоминаю нашу дачу, тоже птицы поют за окном, сиренью пахнет, жасмином. В городе совсем другие звуки и запахи.

Андрею я написала, ты не волнуйся. Просто написала, что не смогу приехать в Москву раньше июля, а чтобы долго не расписывать, послала открытку, а не письмо, выбрала красивую с видом города и отправила. Он же в отпуск собирается, будет время увидеться.

Так уже хочется, чтобы поскорее прошел завтрашний день, и наступило воскресенье. Утром поеду на велосипеде на здешнюю почту, отправлю письмо, а то, если отдавать Вацлаву, может долго получиться, да еще и забудет. Мое прошлое письмо неделю в кармане носил, потом извинялся.

Люблю тебя и скучаю, твоя внучка Варюха

Дочитав последнее письмо, Ольга расплакалась. Она и так едва сдерживала слезы, а тут прорвало. Затосковала по матери. Пять лет, как ее нет на свете, и очень не хватает возможности поговорить. А тут еще эти письма. Вспомнила, как сама писала маме из лагеря и из стройотряда, как получала от дочери письма и открытки. Нынешнее поколение писем не пишет, все больше по вотсапу общается. Хотя зимой Ольга вдруг получила открытку от внучки Вари. Та ездила на экскурсию в Питер и послала оттуда открытку бабушке. На вопрос, почему она это сделала, ответила, что сидит на каком-то форуме пост-кроссинга и вообще любит живые письма.

Немного успокоившись, Ольга Федоровна собрала все обратно в коробку и поставила ее на шкаф. Потом посмотрела в интернете, где находился в Минске Первый дом Советов, и написала адрес для дяди Ромушки на лист бумаги. Туда же выписала и те адреса из маминой тетради, которые можно было разобрать.

***

Потсдам/Бабельсберг

Spitzweggasse, 3

Июнь 2019

– Иван? Ну наконец-то, – Кристиан был страшно рад звонившему. – Я уж думал, ты совсем обо мне забыл.

– Нет, прости, просто дел навалилось, курсовую сдавал, да и вопрос твой решить было непросто, – собеседник застучал по клавиатуре компьютера, видимо, открывая нужный документ или вкладку.

– Но что-то ты все-таки нашел?

– Именно что-то. Не знаю, имеет ли это отношение к тебе, – голос собеседника стал не очень уверенным.

– Na, bitte, – Крис от волнения перешел на немецкий.

5.3

– Про где – там не сказано. Про замуж тоже. Могла и в Минске родить, его в 44-м освободили. Могла и замуж выйти, а могла и… – Иван не договорил, но Крис прекрасно понял, о чем собеседник думает. После прошлого разговора он написал Ивану на мыло, что конкретно надо узнать и зачем, так что тот был вкратце осведомлен об истории старика Тео и его русской любви.

– Ты думаешь? Если честно, я считал, что любовь была платонической, все-таки война, все дела, как ты говоришь.

– Наоборот, война как раз и давала возможность. Люди жили одним днем и любили так же, потому что завтра могло просто не случиться. А тем более в оккупированном городе. Она русская, он немец. Их в любой момент могли разлучить. Если там была любовь, а раз он ее искал, то была, значит, и все остальное было, – заговорил парень с жаром, но слыша молчание Кристиана, немного стушевался и закончил уже более спокойно. – Ну, мне так кажется.

– Может, ты и прав. Вот только как это узнать точно? – замялся Крис.

– Ну, в дневниках у него посмотри, неужели не писал? – Иван втолковывал ему очевидные вещи, как маленькому.

– Военных вообще очень мало, я их первым делом посмотрел, а то, что там есть про эту Варвару, просто о любви. Я, конечно, еще почитаю более внимательно в свете того, что ты узнал, но так вот прямого указания не видел, – он снова замялся. – Или не понял.

– В смысле?

– Дневники написаны на французском. Все. Я его знаю, с детства, Тео и научил, говорил, что русскому дворянину нельзя без французского языка, но, тем не менее, какие-то обороты я мог и не понять.

– Так ты русский дворянин? – удивился собеседник.

– Ну, если учесть, что мой родственник в Порт-Артуре воевал в Русско-японскую, а прадед в Первую мировую был морским офицером, то да, – называя эти привычные для него вещи, Кристиан сам удивился ситуации. Он просто никогда не думал о себе как о русском, тем более русском дворянине. На дворе двадцать первый век. Какие дворяне? Это старый Тео был дворянин – и по происхождению, и по воспитанию, а он сам был обычным немецким парнем. Таким же, как Петер и остальные его однокурсники. Даже дед Конни больше был похож на немецкого бюргера, чем на русского дворянина. Ну, разве что на помещика из того фильма, что им показывали по истории кино.

– Эй, ты там уснул? – прервал Иван мысли Кристиана. – Что делать думаешь?

– Не знаю. Надо подумать. И дневники еще раз перечитать.

– Ну, ок. Читай, думай. Как решишь что, звони или пиши. Я в Москве до середины июля, сессия. Могу, собственно, и прогуляться к этой Ольге Федоровне, – предложил парень.

– Не надо. Спасибо. Это я должен сам, – тут же возразил Крис, потом решив, что сказано было слишком резко, поправился. – Просто ты же не знаешь, что спросить. А я приеду, и сходим вместе. Хорошо?

– Заметано.

– Что, прости?

– Черт. Все время забываю, что ты не русский, – извинился Иван.

– Я не такой русский. Меня языку старик Тео учил, подозреваю, что сейчас так мало кто говорит. Вот у Чехова так говорили все, но это когда было, – усмехнулся Крис. – Спасибо тебе еще раз, спишемся.

Он нажал на отбой и долго сидел в задумчивости. Судьба, кажется, совершила крутой вираж и подкинула ему еще одну загадку, решения которой он пока не знал. Он собрался еще раз посмотреть дневники Тео за сорок третий и сорок четвертый год, но тут в дверь позвонили.

– Агнесс все нам оформила, – закричал Петер с порога. – Надо только решить, когда именно мы летим, и она сделает билеты.

– Мы еще не знаем, куда лететь, – остановил приятеля Кристиан.

– Ну, в Минск, куда еще? – Петер откупорил принесенное с собой пиво, и, плюхнувшись в кресло, стал пить прямо из горлышка. – Или тебе в Москве что-то накопали?

– Именно что что-то. Сижу, обтекаю.

– У старика Тео есть дети? – Петер поставил бутылку около кресла и посмотрел, усмехаясь, на своего режиссера.

– Похоже на то, а как ты догадался?

– Не знаю, торкнуло что-то, – Петер снова присосался к бутылке.

– В общем, эта Варвара умерла пять лет назад, но у нее, похоже, есть дочь, которая родилась в 1944 году и которая Федоровна по отчеству, – Крис тоже потянулся к бутылке с пивом под двоекратное «О!!!» оператора.

– То есть, возможно, я прав? – улыбнулся тот. – Как интере-е-е-е-сно.

– Более чем. Я как раз перед твоим приходом собирался порыться в военных дневниках Тео. Вдруг там хоть какие намеки на что-то, – Крис открыл себе пиво, налил в стакан и немного выпил.

– Вот этим мы с тобой и отличаемся, – рассмеялся Петер, открывая вторую бутылку и прикладываясь к горлышку.

– Тем, что я пью пиво из бокала? – тоже рассмеялся Крис, – но это не мешает нам пить его вместе и нашей дружбе и совместной работе.

– Противоположности притягиваются, – Петер поставил бутылку на пол и достал из кармана сигареты. – Будешь?

– Нет. Я думаю, – покачал головой Кристиан. – Короче, едем на машине. Через Польшу, Белоруссию и так далее, в Москву. Это даст нам максимальную свободу действий.

Глава шестая

Минск.

2 июля 2019 года

Фотографию в музейной витрине Оля Чернышева попыталась снять как можно более резко, и, заметив это, смотрительница спросила, не хотят ли они сделать скан фото.

– Буду вам весьма признателен, – тут же откликнулся Роман Сергеевич. – На этом снимке моя родственница, и, мне кажется, в их семье такой фотографии нет. – Он сел на стул в углу зала, а Ольга быстро сходила с вызванным работницей музея молодым парнем в подсобные помещения, где он сделал ксерокс фотографии, чтобы Чернышев сразу мог ее забрать, и скан, который отправил на названный девушкой электронный адрес.

– Дома распечатаешь на фотобумаге. Если с Фотошопом работаешь, можно немного отретушировать, – парень протянул Ольге отксеренный снимок, получившийся довольно четким. – Я Митя, а тебя как зовут?

– Спасибо, Митя, у меня брат шопит, он сделает, – откликнулась та. – Я Ольга. А ветеран мой дед. Он тут у вас под Минском в одиннадцать лет воевал в партизанах. Не в том отряде, что на фото, а в соседнем. И про Варю эту, – она показала пальцем на фотографию, – он не знал, что рядом были. Иначе бы нашел, – она запнулась. – Наверное. Деда в сорок третьем тяжело ранили и отправили в Москву самолетом. Интересно, когда этот снимок сделан?

– Крутой у тебя дед, – парень поднял вверх большой палец. – А по фотке могу атрибутику посмотреть. Ну, кто снимал, когда, откуда к нам фотография попала. Вы когда уезжаете? – Митя заинтересованно посмотрел на девушку.

– Это было бы замечательно, – благодарно кивнула Оля. – Послезавтра вечерней лошадью. В смысле, ночным до Москвы. У нас билеты на берлинский поезд, других не было.

– Ок, постараюсь что-нибудь найти до вашего отъезда. – Митя открыл дверь, пропуская девушку вперед. – В крайнем случае, пришлю тебе на мыло.

– Спасибо, – еще раз поблагодарила Оля музейщика, который за пять минут, что они шли до зала, где оставили Чернышева, успел сообщить, что учится на историческом, интересуется Второй мировой, в музее проходит практику – он явно заинтересовался девушкой и хотел проявить в ней ответный интерес, но Оле было несколько не до него, она волновалась за деда и его не самое здоровое сердце и радостно выдохнула, увидев Романа Сергеевича возле большой книги с именами партизан и подпольщиков.

– Вари тут нет, – он как-то сокрушенно покачал головой и посмотрел на внучку.

– А тебя? Мама говорила, в старом музее твое фото на стенде висело.

– Тоже нет, но это неважно, – Чернышев пожал плечами и, взяв у Оли лист с фото, снова сел на стул.

Больше они по залам не ходили, и, едва дождавшись остальных, сели в «Газель», чтобы ехать в гостиницу.

Всю дорогу из музея Роман Сергеевич был молчалив и задумчив, и Оля старалась его не беспокоить, понимая, что случилось что-то важное, что всколыхнуло в душе деда воспоминания о прошлом. И это, скорее всего, было связано с Варей, той самой его кузиной, что уехала перед самой войной в Минск и воевала в партизанском отряде. Когда Оля училась в школе, дед часто приходил к ним на праздничные мероприятия в честь дня Победы, но бабушка Варя – ни разу. Она все время отнекивалась и не поддавалась ни на какие уговоры.

Позже Ольга прочитала книгу Светланы Алексиевич «У войны не женское лицо» и перестала приставать к бабушке с расспросами, но хорошо запомнила разговор на ее поминках, что в семье есть письма и какие-то записи военного времени. Начав недавно составлять родословное древо, она хотела съездить на Правду покопаться в архивах, но пока так и не собралась.

– Приехали, – она тронула деда за плечо.

– Да-да, – Чернышев тяжело поднялся и, выйдя на улицу, медленно пошел к гостинице, сутуля плечи, словно груз воспоминаний давил на него тяжелой ношей.

Обедали тоже молча, сев за свободный столик несколько в отдалении от остальных ветеранов, а потом в номере Роман Сергеевич первым делом позвонил в Москву.

– Олюшка, родная, ты не поверишь, что я нашел, – взволнованно заговорил он, едва дождавшись в трубке «Алло». – В музее есть Варина фотография, мамы твоей. Представляешь? – он включил громкую связь, чтобы внучка тоже слышала весь разговор.

– Господи, неужели? – голос Ольги Федоровны прервался.

– Ты сядь там, слышишь, а то упадешь еще, – испугался Чернышев. – Прости, что я так с наскоку, но уж больно информация важная, не утерпел.

– Я в порядке, дядя Ромушка, – было слышно, что женщина справилась с волнением. – Ты неожиданно позвонил, да с такой вестью, вот и разволновалась. А копию можно сделать?

– Уже, – вступила в разговор Оля, – и ксерокс, и скан. Сейчас на почту тебе пришлю, ба. Только обещай в обморок не падать.

– Нет-нет, все хорошо. Да и Павел как раз заехал, валерианки есть кому накапать, – бодро проговорила Ольга Федоровна, – радом стоит телефон держит, чтобы не уронила.

– Тогда я ему лучше отправлю, – Оля открыла на смартфоне почту и переслала письмо с фото Павлу Станиславовичу. – Дядя Павел, лови. – На самом деле он приходился Ольге каким-то кузеном, но был старше на тридцать с небольшим, потому она всегда звала Павла дядей, а вот с его дочкой Варей – почти своей ровесницей – очень дружила.

6.1

Лето сорок второго было жарким и пыльным. Возвращаясь из разведки, Ромка бежал в обоз, чтобы отправиться с живущими там мальчишками на речку, а потом играть с ними в войнушку – носиться с деревянным автоматом, кричать «пиф-паф» и умирать понарошку. Ему не хватало настоящей войны – именно действия, стрельбы по врагам, погони, как в кино. В разведке надо было вести себя тихо и ни словом, ни взглядом не выдать, что ты из партизанского лагеря. Ромка так всегда и делал, но однажды едва не попался, когда пошел в деревню чинить сапоги и остался там на ночь.

Был конец октября, и, хотя снег еще не выпадал, не босиком же ходить. Отметившись у командира дежурного взвода, мальчик отправился в Кленовку.

Пароль «общая пятерка» означал, что вопрос и ответ должны уложиться в число пять. Например, окликая кого-то незнакомого словами «Стой, кто идет?», – называешь число, скажем, «три». И как отзыв должен услышать другое, дополняющее названное до пятерки. В данном случае – два. Числовые пароли имели хождение на всей территории партизанской зоны и использовались для связи между отрядами. Смена чисел происходила неравномерно по определенному коду, известному лишь командованию. Пароль сообщался только партизанам, находящимся вне лагеря.

Добравшись до деревни, которая уже больше месяца была партизанской, Ромка пришел к сапожнику. Тот осмотрел сапоги и обещал починить к утру, а пока велел поужинать и выспаться на печи, что мальчик и сделал. Глядя с печки на работу старого мастера, он уже представлял себя в новых сапогах среди разведчиков: все подходят, рассматривают, а он гордо выбивает чечетку на большом пне, что стоит у землянки радистов, и не заметил, как уснул.

Проснулся от автоматной очереди, раздавшейся где-то рядом и яростного лая хозяйской собаки. Метнувшись к окну, увидел во дворе фрицев. Они стреляли в сторону хлева. Подхватив карабин, как был – в носках и гимнастерке, без куртки и шапки, бросился к заднему окну. Оно легко и без стука открылось – благо, хозяин еще не вставил вторые рамы – и выскочил на огород со стороны леса. Ползком между рядков картофеля добрался до изгороди, протиснулся между жердями, и в кусты.

Оказавшись в лесу, стал приходить в себя. Позади, в деревне, было, в общем-то, тихо. Боя не слышно. Лишь изредка раздавались отдельные автоматные очереди, да взлетали в небо ракеты. Немцы подбадривали сами себя. «А куда подевались все партизаны? И куда идти? На главную базу? Но там ли отряд? А может, он снялся и ушел в лесной массив, что за Дубовручами?» Положение Ромки было аховое: в носках без сапог, в одной гимнастерке, при почти нулевой температуре. Холод пробирал до костей. В довершение ко всему пошел мокрый снег. Стало совсем невмоготу.

Решил, не дожидаясь утра, двигаться в сторону базы. «А вдруг там ничего не знают про немцев? А если отряд ушел, то, может, оставили «маячок» какой-нибудь для разведчиков или диверсионных групп, находящихся на задании».

До базы добрался лишь к утру. Лагерь был пуст, но ничто не указывало на поспешное бегство. Наоборот. Все, как обычно: землянки и шалаши замаскированы, дорожки подметены, дрова для костров наколоты. Вот только ни одной живой души кругом и никаких следов. Внимательно приглядевшись, Ромка заметил и еще кое-что необычное: слишком тщательно посыпаны песочком входы в штабную землянку и в землянку радистов, из которой нарочито тянулись провода антенны. Стало понятно – лагерь заминирован.

Решил пробираться в Большой лес. Там он знал «захоронку» с боеприпасами и надеялся, что командир разведчиков Жора Соловьев оставил в ней какой-либо знак для тех, кто ушел на задание. А может, и для Ромки. Он же знает, что тот был в Кленовке.

На самом же деле партизаны из второго взвода, посланные в деревню, чтобы снять заставу, когда стало известно о начале немецкой блокады района, просто забыли про маленького разведчика, а потом решили, что он или убит, или, что еще хуже, попал в руки к карателям. Значит, надо срочно снимать лагерь и не оставлять никаких «маячков».

Днем погода совсем испортилась. Снег валил крупными мокрыми хлопьями и уже не таял, а ложился на мокрую траву серым одеялом. Было мокро, холодно и голодно. Ромка добрался к «захоронке» только к вечеру. Боеприпасы не тронуты, все вроде на месте. Но – никого, и никаких знаков. И, главное, ни кусочка съестного, но усталость взяла свое. Мокрый, голодный, он все же уснул.

Проснувшись с рассветом, стал прыгать, чтобы согреться и, вдруг, почувствовал в кармане брюк какой-то твердый предмет. Сунул руку – зажигалка, подарок разведчиков. Настоящая бензиновая. Наломать еловых веток и развести бездымный костерок было делом нескольких минут. Сначала Ромка высушил носки прямо на ногах. Ну, а как ноги согрелись, остальная одежда уже не казалось такой мокрой. И мысли начали обретать какой-то порядок.

Прежде всего надо поесть. Здесь неподалеку от опушки, помнится, было картофельное поле. Можно потихоньку набрать «бульбочки» и испечь. Так и сделал. Правда, первые картофелины мальчик начал грызть еще полусырыми. Насытившись, стал раздумывать, что делать дальше. Самым главным было выяснить, в какой из ближайших деревень нет немцев.

В Дубовручах они, к сожалению, были. Оттуда доносилась стрельба, визг убиваемых собак, громкое перекликание часовых. Ромка решил попытать счастья в Беличанах. Но и там – та же картина. Более того: оттуда был слышен характерный рокот танковых моторов и лязганье гусениц. По тому оживлению, что царило в деревне, по интенсивности движения легковых машин и мотоциклов к дому сельсовета, или, как теперь стали его называть, волостной управы, можно было определить, что там расположился какой-то штаб. Так что и в Беличаны путь закрыт.

6.2

Вспоминая о своей партизанской юности, Роман Сергеевич, все-таки вздремнул и очнулся от голоса внучки, которая звала собираться на концерт.

– Пойдем вниз, там сейчас легкий фуршет накрывают, а то концерт долго будет, боятся, что мы проголодаемся, – Оля протягивала деду галстук и пиджак.

В холле она пошла сдать ключи на ресепшен, а Чернышев направился к группе ветеранов, расположившихся в креслах. Открылась дверь гостиницы, пропуская молодых парней с сумками и операторским кофром. Один из них показался Роману Сергеевичу знакомым.

***

– Комитет по архитектуре и градостроительству Минского горисполкома, – прочел Валдис с явным разочарованием в голосе. – Боюсь, никто нас туда не пустит.

– Почему не пустят? – Павел был настроен более оптимистично. – Погодьте, сейчас решим. – Он открыл массивную дверь и скрылся внутри здания, но не прошло и пяти минут, как рыжая голова высунулась в щель приоткрытой двери. – Прошу, все улажено.

– Как тебе удалось? – удивился Валдис, пропуская Стефанию Вацлавну вперед.

– Просто попросил, – одноклассник сделал характерный жест пальцами и рассмеялся.

По лестнице поднялись на второй этаж. День был рабочий, посетители и сотрудники сновали туда-сюда, и никто не обратил внимания на невысокую полную старушку и двух ее спутников. Здание, конечно, уже не было разделено на квартиры, да и выглядело все совсем не так, как помнила Стефания, но она совершенно безошибочно нашла ту дверь, за которой располагалась когда-то ее детская. Пожилая женщина вошла в комнату, сделала пару шагов и вдруг, неловко накренившись, стала оседать на пол. Павел с Валдисом едва успели ее подхватить и усадить на диванчик у окна.

– Vecmāmiņa, dodiet jums ūdeni? (бабушка, дать тебе воды? (лат.)) – от волнения Валдис спросил об этом по-латышски и на этом же языке обратился к сидящей за столиком у стены девушке. Хорошо, что его друг догадался повторить просьбу по-русски, а потом передать Стефании Вацлавне пластиковый стаканчик.

Все сотрудницы тут же повскакивали со своих мест и загомонили, предлагая таблетки, воду, врача, но вызвавшая такой переполох пожилая женщина только покачала головой, как бы объясняя, что ничего не надо, да и ребята убедили всех, что бабушка в порядке, просто переволновалась, потому что жила здесь в войну и с тех пор ни разу не приезжала.

Благодарно кивнув всем, Стефания Вацлавна сделала пару глотков воды и, медленно поворачивая голову, осмотрелась. В этой комнате у стены стояла ее кровать. А у другой – диван, на котором спали родители, в соседней – жила Варя. Был еще кабинет отца и столовая, но как началась война, там поселились дядя Миша и тетя Клава. Они были абсолютно незнакомы Курцевичам, но папа велел Стеше говорить, если спросят, что это их родственники. Потом, когда пришлось бежать из города, тетя Клава тоже ушла с ними в партизаны, а дядя Миша исчез.

Стефания Вацлавна так и сидела, держа в руке пластиковый стаканчик с водой и задумчиво глядя куда-то поверх голов стоявших около нее людей. Скрипнула, открываясь, дверь, Стефания посмотрела на входящего, слегка вздрогнула от испуга и словно снова оказалась в том жарком лете 42-го года.

Нет, посетитель не был похож на испугавшего тогда Стешу гостя, разве что так же высок ростом, и куртка на нем была серого цвета – как форма на вошедшем в комнату немецком офицере…

Июльское солнце нещадно припекало даже сквозь закрытые шторы. В комнате было душно, не спасало и открытое окно, впускавшее внутрь с улицы раскаленный воздух. Очень хотелось пить, но Стеша боялась шевельнуться, сидя на диване у окна – мама в соседней комнате укачивала маленького Карлушу, папа ушел на половину соседей и строго-настрого приказал дочери сидеть тихо, чтобы дать малышу успокоиться. Она так и делала, ожидая, когда, наконец, вернется Варя. Дверь скрипнула, открываясь, Стеша радостно подняла голову, ожидая любимую учительницу, но это была не она.

Увидев немца, девочка очень испугалась – так близко она еще не видела оккупантов. Это был какой-то животный страх, от которого скручивало внутренности и хотелось спрятаться под диван. Она с ужасом посмотрела на вошедшего мужчину и инстинктивно подняла руку, защищаясь.

– Тише, девочка, тише, что ты? – он вдруг заговорил по-русски. – Где Варвара? Мне сказали, она здесь живет.

– Здесь, – Стеша была абсолютно ошарашена происходящим и ничего не понимала. – Только ее нет.

– А скоро будет? У меня мало времени, – начал незнакомец, но договорить не успел, потому что в комнату вошла Варя.

– Федор? Что вы здесь делаете? Идемте скорей. – Варя схватила немца за руку и увела его на половину соседей, но сама почти тут же вернулась к Стеше, села рядом с ней на диван, погладила по голове, и девочка расплакалась навзрыд.

– Тише, малышка, тише, – стала успокаивать Варвара свою воспитанницу. – Ну что ты? Федор хороший. Он русский. Не советский, но русский. Не знаю, как тебе объяснить. Впрочем, не важно, главное знай, что он хороший. – Она обняла девочку, слегка укачивая ее, та успокоилась и задремала.

После Стеша видела этого хорошего русского немца еще однажды – почти через год – в сентябре сорок третьего. Он тогда прямо ворвался к ним в квартиру и долго о чем-то говорил с папой и дядей Мишей. На рассвете следующего дня Стеша, Варя, мама с малышом и тетя Клава ушли из города.

Глава седьмая

Польша,

на границе с Россией

30 июня 2019 года

Германию миновали довольно быстро, а по Польше ехали, не торопясь, даже немного погуляли по Варшаве. Крис был благодарен Петеру за то, что тот не просил сменить его за рулем, дав возможность еще раз проштудировать дневники и сделать наброски к будущему фильму.

– Ну, что у тебя вырисовывается? – парни остановились перед границей заправиться и перекусить.

– Да, кое-что есть, – Кристиан улыбнулся приятелю. – Но многое зависит от Ивана. От того, о чем он сможет договориться в Минске, и насколько свободны мы там будем

в выборе точек съемки. Думаю, снимем старые здания, какие есть в городе, я прочел в Гугле, что Минск был очень сильно разрушен бомбежками. У них есть музей войны, посмотрим, что там.

– Вот интересно было бы к ним в запасники залезть, – Петер мечтательно посмотрел куда-то вдаль и, откупорив пиво, основательно приложился к бутылке. – Дальше ты ведешь, я напоследок пивком побалуюсь.

– Думаешь, в России такого нет? – Крис не стал развивать тему про запасники музея Великой Отечественной войны. В нем проснулся вдруг страх немца увидеть зверства наци в оккупированной Белоруссии. Им много рассказывали об этом в школе, и внутри у него жило какое-то странное чувство вины за все эти злодеяния, тем более, что его собственный дед воевал, пусть и очень недолго. Вообще тема войны и вины немецкого народа была несколько табуированной в обществе, но отзывалась болью, особенно у поколения Конни и старого Тео, вот и он сейчас словно ощутил эту вину и боль своих дедов.

– Не знаю, но вдруг нет, – веселый голос оператора вернул Криса к действительности. – О чем думаешь?

– О войне, – Кристиан достал сигарету, закурил, глубоко затягиваясь. – Вот, представь, ты живешь, работаешь или учишься, целуешься с девчонкой, а потом тебя призывают в армию и гонят убивать таких же парней и девчонок, потому что так приказал фюрер. И ослушаться ты не можешь. А многие и не хотели, они реально верили этому шизофренику, что немцы – высшая раса, и они достойны мирового господства.

– Брось, не заводись, войны были во все времена, тот же Александр Македонский покорил полмира, – Петер махнул рукой. – Ты просто слишком близко к сердцу все это принимаешь. Думаю, это взгляд старика Тео, потому что он был русским. Немцы воевали всегда, и совесть их по этому поводу не мучила. Хотя, знаешь, хроника Второй мировой это реально страшно. И то, что они это снимали. Зачем?

– Не знаю. Особенно виселицы и трупы. Надо быть конченным отморозком, чтобы фотографироваться на фоне повешенных, – Крис брезгливо сплюнул под ноги и нервно прикурил вторую сигарету.

– С другой стороны, в том же Париже еще при Екатерине Медичи люди деньги платили, чтобы посмотреть на казнь, – Петер допил бутылку и меланхолически вертел ее в руках.

– Извращенцы…

– И не говори, – бутылка, наконец, отправилась в урну, и оператор тоже закурил.

– Ладно, надо выдвигаться. Хочу завтра побродить по Брестской крепости, а в Минск выедем второго утром.

– Командуй, я не против. Иван нас где встретит? На границе? – Петер загасил сигарету и направился к машине.

– Мы договорились в Бресте состыковаться. Там гостиница, у меня в блокноте название. Приедем, сориентируемся.

Границу проходили долго, особенно с российской стороны, и к гостинице подъехали совсем в темноте.

– Я уже заселился и ужин заказал, – Иван ждал немцев в холле. – Оформляйтесь и пошли есть, еле дождался вас. – Говорил он быстро и по-русски, поэтому Петер лишь кивал, переводя взгляд с одного своего спутника на другого и очень надеясь, что ему сообщат, о чем речь.

– Хорошо, сейчас, привет, Иван, это Петер Нойман, мой оператор, – Кристиан заговорил по-немецки, чтобы все понимали.

– Привет, я тебя помню, – москвич тоже перешел на немецкий, – извини, забыл, что ты по-русски не говоришь.

– Я его учил. Пять лет в школе и три года в институте, но из того, что ты сказал, понял только про ужин, с чем абсолютно солидарен, потому как очень голоден, – рассмеялся Петер, протягивая Ивану руку для пожатия.

– И куда в тебя влезает, – Крис оглядел долговязую фигуру своего оператора. – Только же ели на заправке.

Так беззлобно пикируясь, они заселились, поужинали и отправились спать, попутно немного обсудив дальнейшие планы.

Брест.

1 июля 2019

– А сегодня – годовщина начала Первой мировой, или, как ее еще называют, Великой войны, и дата круглая, сто пять лет, – Иван поставил на столик чашку из-под кофе и вытер губы салфеткой.

– Ага, и снова немцы виноваты, – Крис тоже закончил завтракать и поднялся из-за стола. – Ну что мы за народ такой, хлебом не корми, дай повоевать. Только ты на месяц ошибся, война началась первого августа, а Версальский договор двадцать восьмого июня подписали девятьсот девятнадцатого, вот ему было сто лет.

7.1

Крис бродил по Брестской крепости до самого закрытия музейного комплекса. Он практически сразу оторвался от своих спутников и в сам музей не пошел. Просто ходил, сидел на траве, прикасался рукой к стенам из красного кирпича, словно пытаясь впитать в себя то, о чем мог поведать камень, почувствовать то, что ощущали эти люди – и те, кто сражался за свою землю, и те, кто пришел их убивать. Он успел посмотреть в архиве некоторое количество хроники и хорошо помнил и радостные лица соотечественников, и иные лица, перекошенные гримасами боли, страдания и ненависти. Ненависти в том числе и к Тео, и к Конни, ведь они тоже были одеты в форму Вермахта. Он снова, как и перед границей, испытывал боль и вину за содеянное когда-то поколением его деда.

Вечером в гостинице Кристиан был все еще мало расположен к разговору, и ни Петер, ни Иван не пытались его растормошить, а утром он снова уткнулся в дневники старого Тео и изучал их до самого Минска, особенно тщательно просматривая тетрадь за сорок второй – сорок пятый годы. Она была не очень толстой, Тео писал урывками и полунамеками, словно боялся доверить бумаге то, что происходило с ним и вокруг.

Из дневников барона Кристиана-Теодора фон Кнорринга

25 декабря 1941 года. Рождество

Вот я и в России. Только не могу сказать – в моей России, да и на родину отца сейчас эта страна мало похожа, если судить по его рассказам. Природа, снег, холод – это все есть, но только это. Все остальное сильно изменилось. Сейчас я даже рад, что он болен и не сможет сюда приехать. Его хватил бы удар, потому что все пошло прахом. Все, о чем он мечтал и к чему стремился. Тут другие люди, и им это нравится, а вот мы – оккупанты. Я всего две недели здесь, но отношение уже ощутил на себе. И молчат, и смотрят с ненавистью. Я переводчик, не наци, но, черт побери, они меня презирают. Даже не зная ничего.

И хоть наши там говорили, что нас ждут и примут, ничего подобного, нас тут точно так же не любят, потому что буржуи. Какое странное слово. Сначала не понял, когда мальчишки говорили. И я тоже для них буду этим буржуем, сомневаюсь, что оно лучше.

7 января 1942 года. Рождество

Как странно, у них Рождество сегодня, а еще более странно, что я говорю про Россию у них. Да, я жил во Франции, потом в Германии, но всегда считал себя русским и про Россию говорил – у нас. А теперь – у них, потому что эта Россия – не наша. Как нелепо все. И то, что я в армии – нелепо, и что отец имя сменил. Нет, у него всегда их было два, Богдан-Людвиг, но раньше он был барон Богдан фон Кнорринг или просто Богдан Кнорринг, а сейчас Людвиг фрайгерр фон Кнорринг, и это так странно звучит. И как он поправлял русских друзей, обращавшихся к нему по привычке просто барон, доказывая, что в Германии баронов нет. Он вообще стал совсем другим, словно этот переезд в Германию его изменил. Чванливость, заносчивость, раньше такого не было. И этот приказной тон и уверенность в правоте и непоколебимости авторитета баварца. А я его слушать не могу, а уж ядовитого карлика и подавно. Ощущение, что у него не все дома. Раньше отец таким не был. Многие изменились, это величие нации мне претит, и таким немцем я не хочу быть.

Зима, снег, очень холодно. Помню, в Альпах катались на лыжах. Там снег белый и пушистый, и мороз так не щиплет лицо. Или я просто не помню. В корпусе читал в книжках по истории, что Генерал Мороз помог русским победить французов. Может, он и сейчас им помогает?

январь 1942 года

Везде снег и сугробы, улицы не чистят, это иногда повод никуда не ходить. Порой сильно жалею, что согласился на все, только обещание отца оставить Конни в покое заставляет оставаться тут. Надеюсь, отец его сдержит.

9 февраля Масленица

Отвык я от храма и от службы, а тут снова потянуло. И слова молитв помню, и даже пение, все помню. На рынок ходил, принес хозяйке, где стою, муку и яйца. Блинов попросил. Она даже не удивилась, хотя икон в доме не видел. У меня своя, благословение матери, небольшая совсем, Введение во храм. Я в этот день родился, и маменька образ заказала, он со мной и в корпусе был, и всегда.

Прощеное

Грустно как-то, писем из дому нет, на чин Прощения не пошел, я тут никого не знаю, да и люди в церкви меня сторонятся словно. Надо в штатском ходить, хоть и не положено. Всю неделю тяжело было. Я понимаю их, мы враги, и с чего им мне верить, и помочь не могу. Я против коммунистов, но порой кажется, готов принять их сторону.

5 апреля. Пасха

Милую девушку с косой зовут Варвара. Нет, я не познакомился, боялся, не захочет, просто слышал, как ее окликнули. Прямо пасхальный подарок для меня. Она какая-то нездешняя, и я не про город сейчас. Она как моя сестра Веро или Надин, словно из пансиона. Вроде, как все, а иная, я это ощущаю. Может, потому и внимание обратил. Хотел яйцо подарить, не решился. А еще она напоминает мне кого-то из прошлой жизни, до войны, даже еще раньше, кого я видел на фотографии. Хотя, конечно, это не она. Просто похожа. А, может быть, я придумал себе это сходство. Или видел ее во сне, так же бывает, что образ приходит во сне, а потом встречается человек, на этот образ похожий. Читал где-то.

7.2

24 мая. Троица

Хорошо, что в форме пошел. Облава прямо почти у церкви. Как только сумел ее выхватить? И она не испугалась меня. Посмотрела только растерянно. Почему догадался по-французски с ней заговорить, сам не знаю. Видно, эта ее схожесть с моими сестрами подсказала. Хочется ее защитить, но как? На мне форма, и все равно буду врагом, хоть и спас сегодня.

2 июня

Видел Варвару в больнице. Помогает доктору. Сначала испугалась, потом поздоровалась. Провожать не пошел, растерялся, как мальчишка. Да и правильно, раз я в форме.

7 июня

Спасибо, доктор Клумов[1] меня выслушал. Словно судьба свела. Он в Японскую воевал, моего дядю Константина знал. Насчет отца не уверен, но, главное, он верит мне. Завтра познакомит нас.

12 июня

«У счастья нет завтрашнего дня. У него нет и вчерашнего. Оно не помнит прошедшего, не думает о будущем. У счастья есть только настоящее… и то не день, а мгновение…»

Тургенев. Первая любовь

20 июня

Все-таки мальчишка попался. Хорошо, оказался сообразительный.

12 июля. Петр и Павел

Гуляли по городу после храма. Варвара показала мне свой дом. Какая она замечательная. И как я был прав! Она, как и я, из русских дворян. Дед ее корпус закончил, на Японской не был, но в Великую войну служил, а дальше судьба его ей неизвестна. Бабушка Смольный институт оканчивала, имение у них было под Москвой. Конечно, тут это неважно, но душа моя к ней оттого и потянулась, что родные мы. Много раз уже говорили о России, о моей судьбе. Я думаю, но не могу обещать. Конни, сестры, матушка… Как бросить? Да и сам я. Эта форма, служба. Скорее нет. Только так я ее потеряю.

15 июля

В этот раз обошлось, но стоит быть тысячу раз осмотрительнее. Да и мне перестать писать. Язык – не спасение, как оказалось, не я один образованный.

29 июля

Хорошо, Варя и Мария с детьми в деревне. На Немиге[2] что-то страшное. Сказался больным, три дня из дому не выходил. Вернется, скажу, что там не был, только это слабое оправдание, сам знаю.

28 ноября

День Ангела. Варя меня поздравила, а еще объяснила, что по их церковному стилю он только в декабре будет, и Введение в декабре, но я так привык. У исповеди давно не был, и к Чаше не приступал несколько лет, потому и внимания не обращал на числа. Сегодня хотел было, но не решился. Да и неважно это. Бог в сердце есть, Он все любовью покроет.

Какое у нее удивительное имя, Варя. Отвык от русских имен, но немецкий вариант Барб ей совсем не идет, он жесткий, а она мягкая, Варя, как трава стелется.

1 января 1943 года

Еще один Новый год здесь. С трудом удалось уединиться. Позвал Варю, благо, хозяйка с детьми в деревню съехала, один живу теперь. Хорошо, никто не знает, непременно бы уплотнили. Тяжело очень, на душе тяжело. Одна радость – общение с Варей. Но и страх. Когда одна она ходит, боюсь. Слишком часты происшествия. Увозят молодых. Документы есть, но все равно страшно. Я не защита, не авторитет для них.

7 марта. Прощеное воскресенье

И снова Прощеное. Варя в храм не пришла, только вот встретились. Ненадолго совсем. Гулять не пошли, на лавочке посидели. Молча. Руки ее холодные, и сама дрожит. Соседи их на первом этаже съехали неожиданно. Нехорошо. Доктор не зря говорит, что уезжать надо. Я и рад, что здесь она, и страшно, что и во мне причина ее нежелания покинуть город.

13 июня. Троица

Праздник, радость на сердце, такая радость, что ни с чем не сравнится. И эти слова ее – «у нас есть только здесь и сейчас». Пусть так и будет. Здесь и сейчас. Кто знает, что завтра станется и случится ли оно. Сегодня уже случилось.

23 июня[3]

Господи, как хорошо, что она жива. Плохо, когда болеют дети, но замечательно, что их няни из-за этого не идут в театр. Впрочем, я тоже должен быть благодарен начальству, что и меня там не было.

10 августа

Тучи сгущаются, от отца нехорошее письмо пришло. Он же обещал не отдавать Конни, оставить его при себе, ему только тринадцать. Буду просить отпуск, приеду, поставлю ему ультиматум. Хорошо, что мамА с девочками в Альпах, пусть и не возвращаются.