Любовь до последней капли

Глава 1

Утро понедельника встретило меня запахом кофе и звуком дождя по крыше. Я лежала, слушая, как капли барабанят по подоконнику — монотонный ритм, под который так легко снова провалиться в сон. Но будильник уже прозвенел дважды, и отец точно скоро начнет волноваться.

Наш городок, зажатый между горами, словно существовал в собственном климатическом пузыре — здесь всегда было сыро, туманно, и солнце появлялось так редко, что становилось событием, достойным обсуждения. Я натянула джинсы и первый попавшийся свитер — темно-зеленый, с вытянутыми рукавами, в котором можно было прятать ладони.

— Саша, завтрак стынет! — голос отца донесся из кухни вместе с запахом поджаренного хлеба.

Я спустилась вниз, все еще пытаясь пальцами расчесать спутанные после сна волосы. Кухня встретила меня теплым светом и привычной картиной: папа за столом с ноутбуком, очки сползли на кончик носа, кофейная кружка с надписью "Лучший папа" (мой подарок) дымится рядом.

— Первый день нового учебного года, — произнес он торжественно, поднимая взгляд. — Как ощущения? Готова покорять вершины знаний?

— Папа, это одиннадцатый класс, а не восхождение на Эверест, — я плюхнулась на стул и потянулась за тостом.

— Судя по тому, что ты рассказывала про ЕГЭ, разница небольшая, — он улыбнулся и налил мне апельсиновый сок. — Кстати, госпожа Петрова вчера спрашивала, не нужен ли тебе репетитор по алгебре. Ее племянник подрабатывает после учебы.

— Госпожа Петрова лучше бы за своим котом следила, а не за моей успеваемостью, — пробормотала я, намазывая тост джемом. — Вчера опять весь наш двор разрыл.

Отец хмыкнул и вернулся к ноутбуку, но я видела, как уголки его губ дрогнули в улыбке. Мы молча жевали завтрак под аккомпанемент дождя и шелеста клавиатуры. Это была наша утренняя рутина — спокойная, привычная, уютная.

— В школе что-нибудь новое ожидается? — спросил он, отпивая кофе. — Новые предметы, учителя?

— Вроде нет. Хотя Диана вчера писала, что к нам кого-то перевели из параллельного класса. Но она не уточнила, кого именно. Знаешь же Диану — экономит слова, как будто ей за них платить надо.

— Диана — это которая староста?

— Она самая. Вечно выглядит так, будто только что с обложки журнала сошла, при этом делает вид, что ей на все наплевать.

— Интересная комбинация, — заметил отец. — Ладно, не буду тебя задерживать. Не забудь зонт.

— В нашем городе это как забыть надеть обувь, — я допила сок и встала из-за стола. — Невозможно в принципе.

Путь до школы занимал минут пятнадцать пешком — через старый парк с вечно мокрыми скамейками, мимо пекарни, откуда по утрам тянуло свежей выпечкой, по главной улице с ее вереницей одинаковых пятиэтажек. Зонт приходилось держать под углом — ветер гнал мелкую водяную взвесь во все стороны, и к школе я все равно пришла слегка влажной.

Школа номер семнадцать — серое четырехэтажное здание времен позднего СССР — встретила меня привычным гулом голосов и резким запахом хлорки, которой старательно натерли все поверхности за лето. В вестибюле было душно от испарений мокрой одежды и обуви. Старшеклассники кучковались у батарей, первоклашки с огромными рюкзаками терялись в толпе, учителя пытались пробраться к учительской с чашками кофе в руках.

В коридоре третьего этажа, где располагались кабинеты одиннадцатых классов, народу было поменьше. Здесь витал особый дух — смесь предвыпускной паники и показного пофигизма. Кто-то уже обсуждал репетиторов, кто-то планировал последний год беззаботной жизни.

— Саша, — знакомый голос заставил меня обернуться.

Диана Морозова отделилась от стены, о которую опиралась, наблюдая за утренней суетой с видом римского императора на гладиаторских боях — отстраненно и слегка брезгливо. Темные прямые волосы падали на плечи той самой небрежной волной, которая выглядит естественно, но я знала, что это результат получасовой укладки и правильно подобранного шампуня. Черное пальто было расстегнуто, под ним виднелась темно-синяя водолазка. Руки в карманах, под глазами едва заметные тени — след вчерашнего сериального марафона или ночного чтения.

— Диана, — кивнула я. — Как лето?

— Длинное, — она подавила зевок. — Родители таскали по санаториям. Знаешь, что хуже семейного отдыха? Семейный отдых с оздоровительными процедурами в шесть утра.

Я усмехнулась. Диана обладала талантом превращать любые события своей жизни в историю страданий, при этом умудряясь выглядеть так, будто только что вернулась со светской вечеринки.

— К нам Соколова перевели из параллели, — добавила она, разглядывая свои ногти.

— Соколова? — фамилия звучало смутно знакомо, но я не могла вспомнить лицо.

— Который вечно болеет, — Диана чуть повела плечом. — Честно? Не думала, что он вообще в школе появится. В прошлом году его видели раза три. Может, четыре, если считать тот раз, когда он пришел за справкой.

— И зачем его к нам перевели?

— Откуда я знаю? — в ее голосе проскользнула ирония. — Может, в углубленке не тянет. Может, расписание удобнее. Может, кинули монетку. Мне все равно не платят за то, чтобы я вникала в административные решения.

Она достала телефон, пробежала взглядом по экрану и снова убрала его в карман одним плавным движением.

— Первым уроком литература. Мария Петровна обещала начать год с чего-нибудь вдохновляющего. Готовься к Достоевскому.

Звонок — резкий, пронзительный, словно пожарная сирена — прервал наш разговор. Толпа в коридоре пришла в движение, нехотя потянувшись к кабинетам. Первый день учебы всегда был похож на попытку запустить старый двигатель — много шума, скрипа, и непонятно, заведется ли вообще.

Наш кабинет литературы находился в конце коридора — номер 312, с вечно скрипящей дверью и портретом Пушкина, который смотрел на входящих с легким укором. После изучения его биографии и подробностей о изменах и бесконечных вызовах на дуэль, я не могла смотреть на него без укора в ответ.

Глава 2

На большой перемене столовая превратилась в привычный хаос — очереди к раздаче, споры за столики у окна, запах котлет сомнительного происхождения смешивался с ароматом свежей выпечки из буфета. Наша компания по традиции оккупировала стол в углу — подальше от учительского стола и поближе к выходу.

Диана сидела, подперев голову рукой, и лениво ковыряла вилкой салат, который больше походил на научный эксперимент по выживанию овощей в майонезе. Вика читала книгу, механически поднося ко рту кусочки бутерброда, даже не глядя на них. Егор притащил из буфета целый поднос пирожков — на всех, но на помощь в их истреблении пришел только Никита.

— Кстати, — вспомнила Диана, словно только что об этом подумала, хотя я знала, что она помнит о своих обязанностях старосты постоянно, просто делает вид, что ей все равно. — Нужно выбрать тему для осеннего школьного праздника. Есть предложения? Или мне опять все самой придумывать, а потом выслушивать, почему это скучно?

— Хэллоуин? — предложил Никита с набитым ртом. — Тыквы, костюмы, искусственная кровь. Классика.

— Все банально, — отозвалась Диана, даже не подняв глаз от салата. — Но хэллоуин хотя бы не требует особых усилий. Купил паутину в магазине, развесил, готово. И можно списать любой бардак на "творческий замысел".

— О, какой энтузиазм переполняет нашу старосту, — хмыкнул Никита. — Кстати, новенький уже готов к хэллоуину без всякого грима. Экономия на бюджете.

Он кивнул в сторону дальнего столика, где в одиночестве сидел Матвей Соколов. При дневном свете, льющемся из больших окон столовой, он выглядел еще более потусторонним. Кожа казалась полупрозрачной, под ней просвечивала сеть голубоватых вен. Перед ним стоял поднос с нетронутой едой — картофельное пюре застыло белым холмом, котлета медленно остывала в собственном жире. Сам он читал потрепанную книгу в мягкой обложке, время от времени переворачивая страницы с такой осторожностью, словно они могли рассыпаться от прикосновения. Или, скорее, он сам.

— Не смешно, — буркнула Диана без особого энтузиазма, словно выполняя обязанность по защите слабых. — У человека проблемы.

— Я просто констатирую факт. Кстати, почему его вообще перевели к нам? В классе с углубленкой не потянул?

— Наверное, — Диана наконец отложила вилку, признав поражение в битве с салатом. — Не наше дело. У каждого свои причины.

Но я продолжала наблюдать за Матвеем. Было в нем что-то... неуловимое. Не только болезнь, хотя та читалась в каждом жесте. Способ, которым он держал книгу — бережно, словно она была хрупким сокровищем. То, как он изредка поднимал глаза от страниц, быстро сканировал столовую взглядом и снова погружался в чтение, будто проверял, не изменился ли мир за те минуты, пока он был в книжной реальности.

В какой-то момент солнце прорвалось сквозь тучи — редкое явление для нашего города — и косой луч упал прямо на его стол. Матвей поморщился, словно от боли, и отодвинулся в тень. Книгу пришлось закрыть, и он просто сидел, глядя в окно на мокрый двор, где первоклашки носились по лужам.

— Земля вызывает Сашу, — Вика щелкнула пальцами прямо перед моим носом. — Третий раз зову. Ты с нами?

— Что? Да, конечно, — я моргнула, возвращаясь к реальности нашего стола.

— Ты его разглядываешь уже пять минут, — заметил Егор.

— Просто задумалась, — отмахнулась я, чувствуя, как щеки начинают гореть.

— О болезненных мальчиках? — Диана приподняла бровь, и в ее голосе появились нотки заинтересованности — редкое явление. — Саша, серьезно? Из всех вариантов?

— Все парни в нашей школе — идиоты, — парировала я, пытаясь перевести тему. — Присутствующие не в счет, конечно.

— Спасибо за исключение, — фыркнул Никита. — Хотя я польщен, что ты считаешь меня нормальным. Это прогресс по сравнению с прошлым годом.

— Я сказала "не идиот", а не "нормальный", — уточнила я. — Это разные категории.

— Философия за обедом, — вздохнула Диана. — Как раз то, чего мне не хватало для полного счастья.

Разговор свернул в привычное русло — Егор рассказывал о новом сериале, который "обязательно нужно посмотреть", Никита вставлял едкие комментарии, Вика лишь время от времени поднимала глаза от книги, а Диана изображала скуку настолько артистично, что это само по себе было развлечением.

Но я то и дело ловила себя на том, что мой взгляд возвращается к одинокой фигуре за дальним столиком. Матвей перевернул еще несколько страниц, потом достал из кармана какую-то таблетку, долго рассматривал ее, словно сомневаясь, и в конце концов проглотил без воды. Поморщился, словно она была горькой, и вернулся к книге.

Звонок на урок прозвучал неожиданно громко, заставив половину столовой вздрогнуть. Началось обычное пост-обеденное переселение народов — грохот стульев, звон посуды, недовольное ворчание тех, кто не успел доесть.

Матвей встал одним из последних, аккуратно закрыв книгу и убрав ее в рюкзак. Поднос с нетронутой едой он отнес на стойку для грязной посуды, и я заметила, как работница столовой — тетя Маша, кормившая нас все эти годы — покачала головой и что-то ему сказала. Он пожал плечами и попытался улыбнуться, но получилось скорее извиняющаяся гримаса.

Последние уроки прошли в тумане. Физика, где я механически переписывала формулы, понимая примерно половину. История, где наш новый преподаватель — молодой парень прямо из университета — нервно теребил галстук и путался в датах. Английский, где мы читали адаптированного Оскара Уайльда, и я думала, что он бы ужаснулся, увидев, во что превратили его изящную прозу.

Матвей появлялся и исчезал, как призрак. На физике его не было вовсе. На истории сидел, уткнувшись в ту же книгу. На английском отвечал на вопрос учительницы таким тихим голосом, что она попросила повторить три раза, после чего махнула рукой и перешла к следующему ученику.

После уроков я задержалась в библиотеке. Старая библиотекарша Раиса Павловна дремала за своим столом, и я тихо прошла к стеллажам с литературой для рефератов. Нужно было найти что-то по теме "Серебряный век русской поэзии" — первое задание по литературе, и Мария Петровна явно не собиралась давать нам поблажки.

Глава 3

Неделя тянулась странно. Каждое утро я просыпалась с мыслью о том, увижу ли сегодня Матвея в школе. Глупо, конечно — мы всего раз прошлись под зонтом, обменялись парой фраз. Но что-то в его "надеюсь" меня зацепило. Может, дело было в том, как он это произнес — словно надежда была роскошью, которую он редко себе позволял.

Вторник. Проверочная по химии — чтобы убедиться, что лето выветрило из наших голов все накопившиеся за прошлый год знания. Я сидела над листком с формулами и думала совсем не о валентности хлора. Почему меня так волнует судьба почти незнакомого человека? Я никогда раньше не интересовалась мальчиками — они казались слишком громкими, слишком простыми, слишком предсказуемыми. А Матвей был как сложная книга на незнакомом языке — хочется прочитать, но не знаешь, с чего начать.

В тот день он пришел опоздав на второй урок. Прошел к своей парте так тихо, что даже учительница не заметила. Или сделала вид, что не заметила. Я украдкой наблюдала, как он достает тетрадь, как держит ручку — осторожно, словно она могла выскользнуть из ослабевших пальцев. На физкультуре его не было — освобождение. На обеде он снова сидел один, читая свою книгу. Я хотела подойти, но не знала, что сказать. "Привет, помнишь, мы прошли пару метров под моим зонтом?" Звучало глупо даже в моей голове.

Среда. Диана устроила собрание по поводу осеннего праздника. Пока все спорили о декорациях и костюмах, я рисовала в тетради узоры и думала: странно, что раньше я его почти не замечала. Он учился в параллельном классе, и за все годы я видела его от силы несколько раз — на линейках, на общих мероприятиях. Всегда где-то с краю, всегда будто не в фокусе. А теперь не могла перестать о нем думать.

— Костюмы обязательны, — заявила Диана тоном главнокомандующего. — И никаких "я пришел как обычный человек".

Никита предложил нарядиться зомби-учителем алгебры, Егор весь вечер пытался выяснить, в каком костюме придет Вика, явно планируя подобрать что-то в тему. Она уклончиво отвечала, что еще не решила, и я видела, как он сникает с каждым уклончивым ответом.

Обычная школьная суета, но я чувствовала себя отстраненной от всего этого, словно смотрела фильм с выключенным звуком.

Четверг. Матвея не было. Его парта пустовала, и эта пустота почему-то резала глаз.

Вечером Вика позвонила обсудить домашку по истории. Мы проговорили полчаса, но я не помнила ни слова из разговора. В голове крутилась одна мысль: что, если он больше не придет? Что, если тот понедельник был последним днем? От этой мысли становилось трудно дышать.

К пятнице накопившееся напряжение нужно было куда-то деть. Отец был на работе — важное совещание по проекту озеленения парка. Я быстро сделала домашку и решила подняться к старой беседке на вершине холма, с которого весь город был как на ладони. Нужно было побыть одной, разобраться в своих мыслях, понять, почему какой-то почти незнакомый парень занимает столько места в моей голове.

Подъем к беседке — это отдельное испытание. Сорок минут по петляющей тропинке, которая становится все круче. Последний участок — старые каменные ступени, вырубленные прямо в скале. Мама рассказывала, что их сделали в начале прошлого века, когда на вершине хотели построить часовню. Построили только беседку, но ступени остались — неровные, осыпающиеся по краям, скользкие после дождя.

Мама показала мне это место, когда мне было шесть. "Наше секретное королевство", — говорила она, и мы сидели на лавочке, придумывая истории про людей в домиках внизу. После ее смерти я приходила сюда, когда нужно было побыть с ее памятью. Отец знал об этом месте, но никогда не следовал за мной — понимал, что некоторые святилища должны оставаться личными.

Я остановилась перевести дух на середине каменной лестницы. Мох делал ступени предательски скользкими. Внизу город уже начинал зажигать огни, хотя солнце еще не село. Последний рывок — и вот она, беседка. Деревянная, с облупившейся зеленой краской и резными перилами, которые когда-то были произведением искусства, а теперь больше похожи на археологическую находку.

Я сделала последний шаг, споткнулась о корень, вросший между камней, и рухнула на колени. Правое колено встретилось с острым краем ступени, джинсы порвались, и я почувствовала, как по ноге потекла кровь.

— Черт, — прошипела я, разглядывая ссадину. Не смертельно, но неприятно.

И тут я услышала музыку.

Тихая мелодия губной гармошки — печальная, но красивая. Я замерла. Звук шел из-за беседки. Забыв о боли в колене, я осторожно поднялась и, стараясь не шуметь, подкралась ближе.

На большом плоском камне, который местные почему-то называли "троном", сидел Матвей. Глаза закрыты, губная гармошка у губ, пальцы двигаются с удивительной легкостью. В косых лучах заходящего солнца он выглядел... я остановилась, пораженная собственной мыслью. Он выглядел красивым.

Не в традиционном смысле — не как парни с обложек журналов или герои романтических фильмов. Но была в нем какая-то хрупкая, почти потусторонняя красота. Острые скулы отбрасывали тени на впалые щеки, длинные ресницы дрожали, темные волосы растрепал ветер. Он был похож на героя готической сказки — прекрасного и обреченного принца из старинной баллады.

Я никогда раньше не смотрела на парней так. Не замечала, как изгибается шея, когда человек откидывает голову. Не думала о том, какими изящными могут быть пальцы музыканта. Не чувствовала, как что-то переворачивается внутри от вида чужой сосредоточенности.

Внезапное липкое ощущение между лопаток заставило меня обернуться. Лес за спиной казался темнее, чем должен быть в это время. Между деревьев сгущались тени, и мне показалось — всего на секунду — что там кто-то стоит. Наблюдает. Я моргнула, и видение исчезло, но ощущение чужого присутствия осталось.

Резкий кашель прервал мелодию и я, наконец, смогла оторвать взгляд от тьмы между деревьев. Матвей согнулся пополам, прижимая гармошку к груди. Кашель был сухой, рвущий, словно его легкие пытались вывернуться наизнанку. Я сделала шаг вперед, хотела помочь, но остановилась — он же не знает, что я здесь.

Глава 4

Ночь после встречи у беседки растянулась на вечность.

Я лежала на спине, раскинув руки, и смотрела, как тени от деревьев за окном танцуют на стене. Ветер раскачивал ветки, и казалось, что весь мир качается вместе с ними — неустойчивый, зыбкий, готовый рассыпаться от одного неосторожного движения.

"Врачи сказали, что я должен был умереть три месяца назад."

Эта фраза крутилась в голове, как заевшая пластинка. Три месяца назад было... май? Июнь? Конец учебного года, экзамены, планы на лето. Пока я составляла список книг для чтения и спорила с отцом о поездке к морю, Матвей должен был умереть. Но не умер. Продолжил существовать вопреки прогнозам, вопреки логике, вопреки всему.

Я села на кровати, подтянула колени к груди. На будильнике светилось 3:47. До рассвета еще часы, а сна ни в одном глазу. Может, почитать? Но книги казались сейчас чем-то далеким и неправильным — выдуманные истории выдуманных людей. А где-то в этом городе, в какой-то квартире, реальный человек проживает свое бонусное время.

Спит ли он? Или тоже лежит без сна, считая удары сердца, прислушиваясь к дыханию — работают ли еще легкие, не сдались ли?

К утру я все-таки задремала — тревожным, рваным сном. Снилась беседка, но вместо деревянных перил там были прутья клетки. Матвей сидел внутри и играл на губной гармошке, но звука не было — только движение губ в пустоте.

— Саша! — голос отца из кухни. — Суббота не повод спать до обеда!

Суббота. Выходные. Два дня до понедельника, когда я снова увижу... если увижу... если он...

На кухне пахло блинчиками и кофе. Отец в своем любимом фартуке колдовал у плиты. Увидев меня, он нахмурился.

— Ты выглядишь так, будто всю ночь сражалась с демонами.

— Просто плохо спала.

Он выключил плиту, сел напротив, внимательно глядя на меня поверх очков.

— Это связано с парнем?

Я кивнула, не в силах врать.

— Я его знаю?

— Что? — я непонимающе уставилась на него.

— Это Егор?

— Папа, нет, фу! Мы просто друзья.

— Прости, — он расхохотался, наблюдая, как скривилось мое лицо. — Из друзей детства часто выходят неплохие пары.

Я покачала головой.

— Хочешь поговорить об этом?

— Не знаю, о чем говорить. Просто... Не выходит из головы. Ничего особенного.

Отец кивнул, принимая мою уклончивость. Мы ели блинчики в тишине, нарушаемой только звяканьем приборов. Потом он предложил заняться уборкой — последние теплые дни, нужно было успеть помыть окна до того как ударят морозы.

Я механически протирала стекла, пыль, сгребала опавшие листья: руки работали сами по себе, а мысли блуждали далеко. Вспоминала, как Матвей держался за стену, поднимаясь после падения. Хрупкость его запястий. То, как дрожали веки, когда он боролся с болью.

— ...и поэтому важно не переусердствовать со средством, — закончил отец какую-то длинную тираду об отбеливании.

— Угу, — отозвалась я, понятия не имея, о чем он говорил последние пять минут.

Вечером позвонила Вика. Я лежала на кровати, уставившись в потолок, когда телефон завибрировал.

— Читаешь что-нибудь интересное? — без предисловий спросила она.

— Не особо.

— А смотришь? Я тут открыла для себя новых “Маленьких женщин”.

— А-а.

Пауза. Вика ждала продолжения, но я не знала, что сказать. Как объяснить, что все книги и фильмы мира сейчас кажутся неважными?

— Саш, — мягко сказала она. — Что происходит? Ты какая-то... отсутствующая последние дни.

— Просто много думаю.

— О чем-то конкретном или экзистенциальный кризис?

О мальчике, который не должен быть жив. О том, что значит существовать после своего срока годности. О холодных пальцах и серебряных глазах.

— Наверное, второе.

— Понимаю. Если захочешь конкретики — набери.

После звонка я попыталась читать, но слова расплывались перед глазами. Включила музыку, но она раздражала. Даже любимые песни казались фальшивыми.

Воскресенье тянулось как патока.

Отец предложил сходить в кино — отвлечься, развеяться. Я согласилась просто чтобы не сидеть дома.

Местный миниатюрный кинотеатр "Звезда" встретил нас запахом попкорна и гулом голосов. Какая-то новая комедия, название я не запомнила. Мы заняли места в середине зала, свет погас, начался фильм.

На экране люди шутили, попадали в смешные ситуации, выпутывались из них. Зал смеялся. Отец смеялся. Я смотрела на мелькающие кадры и думала: ходит ли Матвей в кино? Смеется ли над комедиями? Или когда знаешь, что времени мало, такие развлечения кажутся пустой тратой драгоценных часов?

Но он ведь хотел жить обычную жизнь. Может, пригласить его?

— Понравилось? — спросил отец, когда мы выходили.

— Да, забавно.

— О чем был фильм, Саш?

Я открыла рот и поняла, что не помню вообще ничего. Ни имен героев, ни сюжета, ни даже жанра толком.

— Я... прости, пап. Задумалась.

Он вздохнул, но не стал расспрашивать.

По дороге домой купили мороженое, ели его на лавочке в парке, несмотря на прохладу. Старые клены роняли последние листья нам на головы, фонтан был выключен до весны, голуби нахохлились на проводах. Осенний город готовился к зимней спячке — витрины магазинов уже украшали тыквами и искусственными кленовыми листьями, кафе выставляли меловые доски с рекламой горячего шоколада и глинтвейна.

Обычное воскресенье обычной семьи. Только внутри меня все дрожало от напряжения, как струна, натянутая до предела. И не зря.

Глава 5

ГЛАВА 5

Понедельник.

Утро встретило густым туманом — молочная пелена окутала город так плотно, что из окна моей комнаты не было видно даже соседний дом. Мир сузился до нескольких метров видимости, все остальное растворилось в белесой мгле. Идеальная погода для исчезновений.

Я пришла в школу раньше всех, встала у окна в коридоре, откуда был виден вход. Наблюдала, как прибывают ученики — сонные, недовольные концом выходных. Искала среди них одну конкретную фигуру.

Его не было.

Первый урок — алгебра. Я заняла свое место, не сводя глаз с двери. Вошла Диана — идеальная прическа, отглаженная блузка, но “помятое” лицо — ее фирменное выражение. За ней Вика с книгой в руках. Егор с Никитой, споря о каком-то матче.

Задняя парта оставалась пустой.

Второй урок — история. Молодой учитель нервно теребил галстук, рассказывая о Первой мировой. Я делала вид, что записываю, но в тетради были только бессмысленные узоры.

На большой перемене подошла к Диане, которая сверяла какие-то списки — вечная бумажная работа.

— Диана.

— М? — она не подняла глаз от бумаг.

— Мне нужно отнести конспекты Соколову. У тебя есть его номер?

Теперь она посмотрела на меня.

— Соколову? — будто впервые слышала эту фамилию.

— Матвею. Который к нам перевелся.

— А. — Понимание мелькнуло в ее глазах. — Нет, конечно. Он же ни с кем не общается. Зачем тебе?

— Мария Петровна попросила, — соврала я. — Передать материалы.

Диана пожала плечами.

— Спроси в учительской. Хотя сомневаюсь, что там есть. Знаешь, как с такими — все машут рукой и делают вид, что их не существует.

С такими. Будто он прокаженный.

В столовой я села с друзьями, но есть не могла. Смотрела, как Егор достает из рюкзака коробку шоколадного молока и пирожок, протягивает Вике.

— Я подумал, ты не успела позавтракать.

— Спасибо, Егор, — Вика взяла молоко, но пирожок вернула. — Но я не ем мучное в понедельник.

Никогда раньше не слышала о таком правиле, но Егор поверил. На его лице читалось знакомое разочарование — снова не угадал.

— Егор, друг, — вмешался Никита. — Сколько можно? Полгода ты пытаешься взломать код Вики, но она меняет пароль быстрее, чем ты подбираешь комбинацию.

— Я по твоему сейф? — ничуть не возмущенно поинтересовалась Вика, листая книгу.

— Пока не доказано обратное. — ответил Никита.

После уроков шли домой всей компанией. Дождя не было, но воздух был настолько влажным, что казалось, будто идешь сквозь невидимый водопад. Небо висело низко, серое и тяжелое, почти касаясь крыш пятиэтажек. Уличные фонари уже зажглись, хотя было только четыре часа — осень крала световой день по кусочкам, намекая, что скоро придется уходить в школу и приходить домой уже в темноте.

Улицы были усыпаны листьями — желтыми, рыжими, бурыми, — которые превратились в скользкую кашу под ногами. Из подворотен тянуло сыростью и холодом, напоминая, что зима не за горами. Постепенно все разошлись по своим улицам. Егор замешкался, явно желая поговорить.

Мы шли молча квартал. Потом он вдруг спросил:

— Саш, как думаешь, стоит продолжать?

— Что продолжать?

— Ты знаешь. — Он пнул камешек. — С Викой. Полгода я пытаюсь... не знаю, заслужить ее внимание? Звучит жалко, да?

— Не жалко. Человечно.

— Но безнадежно. Она смотрит на меня как на младшего брата. Милого, но несерьезного.

Мы дошли до перекрестка, где наши пути расходились. Егор остановился, засунул руки в карманы.

— Мы дружим с третьего класса. Все было так просто — мы были друзьями, играли в прятки, делились секретами. А потом что-то изменилось. В прошлом году я посмотрел на нее и понял — Вика уже не просто подруга.

— Разве она так изменилась?

— Она — нет. А я теперь не могу смотреть на нее без этого дурацкого трепета в груди. Не могу не думать о ней. Не могу не надеяться, что однажды...

Он не договорил. Не нужно было. Я понимала это чувство — когда надежда становится одновременно спасением и проклятием.

— Тебе ли не знать, экспертом в любви меня не назвать. Но, может, просто будь рядом? Без попыток угодить, без подарков. Просто будь собой.

— Собой? — Егор грустно улыбнулся. — А если "я" ей неинтересен?

— Тогда и в подарках нет смысла. И вообще, это ее потеря. Насильно мил не будешь, не зря так говорят.

Он задумчиво кивнул, махнул рукой на прощание и свернул на свою улицу. Я пошла дальше одна, думая о том, что мы все — заложники своих чувств. Егор не может разлюбить Вику. Я не могу перестать думать о Матвее. А Матвей не может перестать умирать, вот такая ерунда.

Дома отец готовил ужин. Запах жареного лука и специй наполнял кухню.

— Как день?

— Нормально.

— Все еще не хочешь обсудить это?

— Может быть потом. Я очень устала.

Мы ели под звук новостей из телевизора. Война, экономический кризис, новый вирус. Конец света в ежедневных порциях.

После ужина я поднялась к себе под предлогом домашнего задания. Но вместо учебников открыла ноутбук. Набрала "Матвей Соколов" в соцсетях. Ничего. Словно он не существовал в цифровом мире. Призрак и в реальности, и в сети.

Я выключила свет и лежала в темноте, слушая дождь за окном. Завтра вторник. Может быть, завтра он придет. Может быть, я снова услышу его тихий голос, увижу грустную улыбку.

Может быть.

Если.

Надеюсь.

Три фразы, которые теперь определяли мою жизнь.

Глава 6 

Вторник встретил меня головной болью и ощущением, что мир стал чуть менее реальным. Парта Матвея зияла пустотой. Странно, я раньше не замечала, как много места может занимать отсутствие. Эта пустая парта теперь была самым заметным объектом в классе — громче Никиты с его шутками, ярче новой прически Дианы, весомее стопки учебников на учительском столе.

Я села на свое место и достала тетрадь, но вместо конспекта начала рисовать спирали на полях. Одна, другая, третья — они расширялись, захватывая все больше пространства, как моя тревога. Почему я вообще так переживаю? Мы едва знакомы. Поговорили пару раз, прошлись под зонтом, посидели на ступеньках. Это не дает мне права считать себя... кем? Другом?

Среда принесла дождь — мелкий, противный, проникающий под воротник и в ботинки. Я стояла у окна в коридоре и смотрела, как капли чертят кривые линии на стекле. За окном мир расплывался в серое месиво. Может, Матвей просто заболел сильнее обычного? Лежит дома, кашляет, читает своего Ремарка и думает о бессмысленности существования. Это было бы так на него похоже — исчезнуть без предупреждения, не подумав, что кто-то может волноваться.

А может, он и не верит, что кто-то будет волноваться. В конце концов, кто я ему? Девочка с зонтом. Случайная встреча у беседки. Даже номерами телефонов не обменялись — какая глупость. Я могла бы сейчас просто написать: "Эй, ты жив?" Но нет, приходится гадать.

На большой перемене Никита в очередной раз взял роль главного клоуна.

— Что-то давно нашего призрака не видно. Может, он окончательно исчез? Выполнил все свои мирские дела и пошел на свет?

Что-то внутри меня оборвалось, как перетянутая струна.

— Заткнись, — сказала я, даже не повернув головы.

— Ого, — присвистнул он. — Кто-то встал не с той ноги.

Я повернулась к нему, и что-то в моем взгляде заставило его отступить на шаг.

— Просто. Заткнись. И перестань шутить про смерть. Это не смешно.

Повисла неловкая тишина. Даже вечно невозмутимая Диана подняла глаза от своего планировщика. Я развернулась и вышла из класса, чувствуя на себе их взгляды. В туалете плеснула в лицо холодной водой и долго смотрела на свое отражение. Бледная, с темными кругами под глазами — сама как призрак. Может, это заразно? Может, если долго думать об умирающем человеке, начинаешь умирать сам?

Четверг. Все еще пусто. Я уже начала забывать, как он выглядит. Нет, вру — помню каждую деталь. Как падали на лоб темные пряди. Как дрожали веки, когда он боролся с болью. Как двигались пальцы на губной гармошке — легко, словно это единственное, что не требовало от него усилий.

После уроков я подошла к нашей классной, Марине Петровне. Она сидела в пустом кабинете, проверяя тетради. Красная ручка порхала над страницами, оставляя следы как кровь на снегу. Плохое сравнение. Почему я думаю о крови?

— Марина Петровна?

— Да, Саша? — она даже не подняла глаз.

— Матвей Соколов... он уже больше недели не ходит. С ним все в порядке?

Она махнула рукой, продолжая черкать:

— Соколов часто болеет, ничего необычного. У него справка на домашнее обучение, приходит, когда может.

Когда может. А что, если "может" больше не наступит? Что, если прямо сейчас, пока она равнодушно проверяет сочинения о смысле жизни, чья-то жизнь подходит к концу?

Пятница. Я приняла решение еще ночью, ворочаясь в постели. Нужно его найти. Проверить. Убедиться, что он просто болеет, а не... не думать о "не".

После уроков пошла к завучу. Железная леди нашей школы — седые волосы в тугой пучок, очки на цепочке, костюм, который помнит еще советские времена.

— Мне нужно передать конспекты Соколову. Он пропустил много материала.

Она посмотрела на меня поверх очков — взгляд, от который первоклассникам снится в кошмарах, а одиннадцатиклассникам напминает о несделанной домашке.

— Похвально. Адрес возьмете у секретаря.

Вика поймала меня у выхода.

— Куда это ты собралась? Мы же хотели в кафе.

Да? Видимо, пропустила мимо ушей.

— У меня дела.

Она прищурилась — Вика умела смотреть так, что казалось, будто она видит твою голову насквозь.

— Саш, что происходит? Ты последнее время сама не своя. Это из-за Матвея?

— С чего ты взяла?

— Потому что я тебя знаю. И вижу, как ты смотришь на пустую парту.

Иногда проницательность друзей — это проклятие.

— Просто хочу отнести конспекты. Он же болеет.

— Ага, конечно. — Вика явно не поверила, но спорить не стала. — Позвонишь вечером?

— Обязательно.

Мы обе знали, что я не позвоню.

Глава 7

Улица Садовая оказалась на самой окраине города, где заканчивались даже претензии на благоустройство. Названа она была так, видимо, чтобы запутать редких визитеров: здесь не было ни намека на сад или парк. Серые пятиэтажки стояли как уставшие солдаты — покосившиеся, облупленные, но еще держащиеся. Во дворах ржавые качели скрипели на ветру, даже без детей. Тут было тихо — не уютно-тихо, а пусто-тихо, словно жизнь отсюда утекала вместе с молодыми семьями в новые районы.

Подъезд номер три встретил меня букетом запахов — кошки, сырость, что-то прокисшее. На стенах граффити разной степени художественности, в основном непристойные. Я поднималась по лестнице, считая ступеньки — сорок восемь, с учетом сломанной на втором этаже. Почему-то это казалось важным — знать точное число шагов до его дома.

Дверь квартиры была обита коричневым дерматином, местами продранным. Я позвонила — звонок хрипел, как больной. Долгое время ничего не происходило. Потом послышались шаги — медленные, шаркающие.

Дверь открыла женщина, и я сразу поняла — это мать Матвея. Не потому, что они были похожи внешне — хотя серые глаза были те же. А по тому особому виду усталости, который бывает у матерей тяжело больных детей. Только здесь к усталости добавилось что-то еще. Сломленность? Смирение?

Она была невысокая, хрупкая, в застиранном халате, который когда-то был голубым. Волосы — темные с проседью — спутаны, словно она только что встала с постели. Хотя было уже пять вечера. От нее пахло — не резко, но заметно. Вчерашним вином и сегодняшним отчаянием.

— Вам кого? — голос тихий, словно она отвыкла говорить громко. Или просто не видела смысла.

— Я одноклассница Матвея. Принесла конспекты.

Она смотрела на меня несколько секунд, словно пытаясь понять, зачем я на самом деле здесь. Потом отступила, впуская внутрь.

Квартира была... умирающей. Не грязной — нет, здесь даже поддерживался какой-то порядок. Но это был порядок больничной палаты, где уже никто не ждет выздоровления. В гостиной на журнальном столике стояли бутылки — аккуратным рядом, как солдаты. Пустые. На диване — плед и подушка, словно она спала здесь, а не в спальне. На стене — фотографии в рамках, но все покрыты пылью. Семья, которая была. Матвей маленький, улыбающийся, здоровый. Мужчина рядом — отец, наверное. Тоже улыбается, не зная, что передаст сыну смертный приговор в генах.

— Матвей дома? — спросила я, хотя что-то внутри уже знало ответ.

Она медленно покачала головой, прислонилась к стене — видимо, стоять без опоры было трудно.

— Нет. Его нет с прошлой пятницы.

Прошлая пятница. День нашего разговора у беседки. Внутри все оборвалось, словно я рухнула с высоты.

— Как это — нет? — мой голос звучал чужим. — Вы обращались в полицию?

Она горько усмехнулась — жуткая пародия на улыбку:

— Он оставил записку. "Не жди меня". Ему восемнадцать, он совершеннолетний. Полиция таких не ищет.

Она пошла на кухню — я слышала звон стекла, бульканье. Вернулась со стаканом в руке.

— Знаете, — сказала она, глядя сквозь меня в какую-то свою пустоту. — Я всегда знала, что так будет. Его отец... он тоже ушел. Только не сам — болезнь забрала. А Матвей... — она сделала глоток. — Он всегда был сильнее. Решил не ждать, пока станет овощем на аппаратах. Я понимаю. Правда понимаю. Просто... — голос дрогнул. — Просто думала, у него еще есть время. Еще чуть-чуть.

Она говорила тихо, монотонно, словно уже много раз проговаривала это себе. Или бутылкам на столе.

— Можно мне оставить конспекты в его комнате?

Она махнула рукой в сторону коридора:

— Первая дверь направо. Хотя зачем... Неважно.

Комната Матвея оказалась другим миром. Маленькая, но живая — полки с книгами от пола до потолка, аккуратно расставленные по авторам. В углу старая гитара с лопнувшей струной. Рядом — маленький кактус в горшке, единственное живое существо, которое он мог себе позволить.

Стены были покрыты рисунками — углем, простым карандашом. Пейзажи, в основном. И я узнала один — вид с нашей беседки, нарисованный с фотографической точностью. Каждое дерево, каждый дом внизу. Сколько часов он провел там, чтобы запомнить все так детально?

На столе лежала открытая тетрадь. Я не хотела вчитываться, но глаза сами зацепились за строчки:

"Я считаю дни не вперед, а назад,Отмеряя то, что осталось.Каждый вдох — это маленький ад,Каждый выдох — усталость..."

Почерк был неровный, дрожащий, с помарками. Словно писал человек, которому трудно держать ручку. Рядом лежал сложенный листок. Я развернула его.

"Не жди меня" — три слова ровным, уверенным почерком. Слишком ровным. Слишком уверенным.

Я положила листок рядом с тетрадью. Сравнила. И еще раз. Сердце забилось где-то в горле.

Это были два разных почерка. Совершенно разных. В тетради — живой, эмоциональный, с характерным наклоном влево. В записке — правильный, почти типографский.

Матвей не писал эту записку.

Кто-то другой написал ее. Кто-то, кто хотел, чтобы мать думала, будто он ушел сам. Чтобы не искала. Чтобы смирилась.

Но зачем? И главное — что случилось с Матвеем на самом деле?

Я быстро положила конспекты на стол, стараясь не выдать волнения. На выходе из комнаты обернулась — маленькое пространство, наполненное присутствием человека, которого здесь не было. Книги, которые он читал. Рисунки, которые создавал. Все ждало хозяина, который не вернется.

Не по своей воле.

Его мать сидела на диване, обняв стакан обеими руками. Смотрела в выключенный телевизор, словно там показывали что-то важное.

— Он хороший мальчик, — сказала она, будто продолжала диалог с невидимым собеседником. — Просто устал. Мы оба устали. Иногда я думаю — может, мне тоже... Зачем жить, если все, ради чего жила, уходит? Сначала муж, теперь сын. Может, это знак?

У меня перехватило дыхание. Она говорила о самоубийстве так буднично, словно обсуждала погоду.

Глава 8

Из подъезда я вышла с ощущением, что мир сдвинулся с оси. Фальшивая записка лежала в памяти тяжелым грузом — два почерка, два разных человека. Матвей не писал "Не жди меня". Кто-то другой хотел, чтобы его мать перестала искать сына.

Но зачем? И главное — что случилось с Матвеем на самом деле?

Дорога домой прошла в тумане тревожных мыслей. Отец встретил меня на пороге.

— Как дела? Нашла дом одноклассника?

— Ага, — я кивнула. — только его дома не было..

Он кивнул, не стал расспрашивать. За ужином мы говорили о его проекте, о планах на выходные, об обычных вещах, но я слушала вполуха. В голове крутилась одна мысль: нужно вернуться к беседке. Туда, где я видела Матвея в последний раз. Может быть, я что-то упустила тогда.

К восьми вечера я не выдержала. Отец ушел к себе в кабинет работать над чертежами, и я тихо прошла в гараж. Взяла его мощный туристический фонарик — тот самый, с которым мы когда-то ходили в походы. Уже смеркалось, и без света в лесу делать нечего.

Я только надеялась, что не увижу в свете фонаря остывшее тело.

Подъем к беседке в сумерках казался другим — более долгим, тревожным. Воздух был плотным, влажным, с привкусом приближающегося дождя. Деревья по сторонам тропы шелестели даже без ветра, и я несколько раз включала фонарик, освещая путь впереди. Луч выхватывал из темноты знакомые ориентиры — поваленное дерево, большой валун, поворот тропы.

Беседка встретила меня тишиной. Даже сов не было слышно — странно для этого времени. Я включила фонарик и обошла строение по кругу, вглядываясь в каждую деталь. Потом спустилась к каменной лестнице, туда, где мы с Матвеем сидели и разговаривали неделю назад.

И тут сердце екнуло.

На ступени, где он сидел, были темные пятна.

Я присела на корточки, направив луч фонарика на камень. Пятна были засохшими, въевшимися в пористую поверхность, но их происхождение сомнений не вызывало. Кровь. Довольно много крови.

Слишком много для раны на виске, для разбитой губы или носового кровотечения. Слишком много для обычного приступа кашля, хотя я помнила, как приступы мучали его в тот вечер.

Я осветила соседние ступени. Еще несколько капель, потом еще. Они образовывали прерывистую дорожку, ведущую от лестницы в сторону леса.

Кто-то раненый — и я все еще не хотела принимать, что это Матвей, — пытался уйти. Или кого-то уводили, оставляя за собой алый след.

Я пошла по этой страшной дорожке, освещая путь фонариком. Кровавые отметины появлялись то на листьях, то на коре деревьев — хаотично, как будто раненый человек метался в темноте, пытаясь найти спасение.

Метров через десять я обнаружила еще одну подсказку — сломанные ветки кустарника, примятую траву. Кто-то продирался сквозь заросли, не обращая внимания на царапины. Или не мог обращать внимания.

А потом, в небольшой ложбинке между деревьями, луч фонарика выхватил знакомый предмет.

Губная гармошка Матвея лежала в примятой траве, частично скрытая опавшими листьями. Металл чуть потускнел от влажности, но инструмент был узнаваем — тот самый, что он доставал из кармана во время нашего разговора.

Разве Матвей расстался бы с ней добровольно? Не было похоже, что он бы бросил в лесу единственную память об отце. Я подобрала инструмент, протерла от капель и земли, и сунула в карман.

Внезапное ощущение чужого присутствия заставило меня замереть. Что-то изменилось в окружающих звуках — стало тише. Слишком тихо. Даже шелест листьев прекратился, словно сам лес затаил дыхание.

Я медленно поднялась, направив луч фонарика в темноту между деревьями. Ничего. Только неподвижные стволы и копошащаяся тьма.

Но ощущение наблюдения не проходило. Наоборот, усиливалось.

Тонкий звук — едва слышный треск сухой ветки — раздался где-то слева. Я резко повернула фонарик в ту сторону, и луч света выхватил из темноты...

Силуэт.

Человеческий, но не совсем. Высокий, худощавый, с длинными волосами — существо стояло между деревьями, чуть пригнувшись, словно готовясь к прыжку. И глаза... в свете фонарика они вспыхнули красным — болезненно, голодно.

Существо зашипело — звук, от которого кровь застыла в жилах — и резко отпрянуло назад, прикрывая лицо руками. Словно свет причинял ему физическую боль.

Я не стала ждать, что будет дальше. Развернулась и побежала, размахивая фонариком как оружием. Позади слышались звуки погони — треск веток, шорох листьев, и это жуткое шипение, которое словно преследовало меня.

Каждый раз, когда я оборачивалась, освещая пространство позади, преследователь отскакивал в тень, прячась от света. Но стоило мне повернуться и бежать дальше, как погоня возобновлялась.

Свет его пугал. Это была единственная защита.

Я выскочила из леса на поляну у беседки и продолжала бежать, не оглядываясь. Только на улице, среди фонарей и редких прохожих, позволила себе остановиться и оглянуться.

Никого. Тьма леса поглотила все, что там скрывалось.

Но я знала — оно все еще там. Ждет, когда погаснут фонари и наступит настоящая темнота.

Дома я заперлась в своей комнате и долго сидела на кровати, держа в руках губную гармошку.

Матвей мертв. Это существо в лесу — что бы оно ни было — не оставляет свидетелей. Слишком много крови было на тех камнях. Слишком много, чтобы ее владелец мог выжить.

Я поднесла гармошку к губам. Металл был холодным, с привкусом влажности и опавших листьев. Здесь, на этих отверстиях, были губы Матвея. Его дыхание.

Теперь это все, что от него осталось.

Я попыталась извлечь хоть какой-то звук, но получился только жалобный писк. Музыка требует не только инструмента, но и души. А моя душа сейчас была пуста.

Сон не шел. Я лежала в темноте, прижимая к груди чужую гармошку, и думала о серых глазах, о тихом голосе, о парне, который хотел прожить обычную жизнь в необычных обстоятельствах. Теперь его обстоятельства стали по-настоящему необычными — он исчез, оставив только кровь на камнях и фальшивую записку.

Глава 9

Я подняла глаза и перестала дышать.

В дверном проеме стоял Матвей Соколов. Но если бы не знакомые черты лица, я бы его не узнала.

Первое, что бросилось в глаза — волосы. Те самые темные пряди, которые вечно падали ему на лоб, стали белыми. Не седыми от болезни или стресса, а именно белыми — чистыми, словно свежий снег. Они были гуще, длиннее, и падали идеальной волной, какую обычно видишь только в рекламе дорогого шампуня.

— Соколов? — Марина Петровна подняла глаза от журнала и нахмурилась. — Что это за цирк с волосами? В нашей школе есть правила относительно внешнего вида.

— Побочный эффект лечения, — ответил он спокойно, протягивая ей какую-то справку.

Голос. Его голос остался прежним — тихим, чуть хрипловатым. Это зацепило меня сильнее, чем следовало бы. В этом новом, пугающе прекрасном облике сохранилась та интонация, которую я хорошо запомнила и прокручивала в своей голове бессонными ночами.

Учительница пробежала глазами по бумаге, что-то проворчала про "современную медицину и ее странности", но кивнула. Матвей прошел к своей парте, и весь класс — буквально весь — повернулся за ним следом.

— Вот это да, — присвистнул Никита. — Соколов, ты что, в спа-салоне все это время пропадал? Выглядишь как корейский айдол.

Матвей обернулся к нему, и я увидела его лицо при полном освещении. Исчезла болезненная худоба. Скулы остались острыми, но теперь они придавали лицу аристократическую утонченность, а не изможденность. Кожа была бледной — даже бледнее, чем раньше, — но это была здоровая, фарфоровая бледность. Губы приобрели четкий контур и цвет. А глаза...

Глаза остались серыми, но в них появился странный блеск. Словно за радужкой пряталось что-то острое и опасное.

— Экспериментальное лечение, — пожал плечами Матвей, и в его движении была такая легкость, какой никогда не было раньше. — Швейцарская клиника.

— А что за лечение? — не унимался Никита. — Переливание крови единорога?

Матвей улыбнулся — медленно, с каким-то новым, хищным изяществом.

— Очень близко к истине.

Диана оторвалась от своего планировщика и окинула его оценивающим взглядом — тем самым, которым обычно сканировала новые поступления в бутиках.

— Впечатляет, — сказала она тоном знатока. — Что бы это ни было, оно сработало. Ты выглядишь... живым.

Какая ирония. Человек, который едва мог держать ручку в руках, был бледнее призрака и в чьей смерти мне почти удалось себя убедить, выглядел “живым”.

Весь урок я не могла сосредоточиться на алгебре. Украдкой наблюдала за Матвеем, пытаясь понять, что именно так изменилось, помимо очевидного, но меня то и дело отвлекали то его тонкие пальцы, ловко вертевшие ручку, то уголок очерченых губ, который приподнимался каждый раз, когда Никита подавал голос с очередной шуткой.

Что-то было не так. И дело было не только во внешности. Он сидел прямо, без прежней сутулости. Писал уверенными движениями, без дрожи в пальцах. И эта аура... раньше от него веяло усталостью и обреченностью. Теперь — силой и контролем.

Когда он один раз обернулся и наши взгляды встретились, по спине пробежали мурашки. В его глазах мелькнуло что-то, от чего мое сердце пропустило удар. Он поджал губы и закрыл глаза, будто ругая себя за что-то, и отвернулся. Но за эту секунду я успела почувствовать — это все еще он. Изменившийся, преображенный, но Матвей.

После урока к нему тут же подсела Ксюша — самая общительная, и, пожалуй, голодная до внимания одноклассница.

— Матвей! Боже, ты так изменился! Как ты себя чувствуешь?

Я замедлилась, складывая учебники в сумку и прислушиваясь.

— Превосходно, — ответил он, и в голосе появились нотки, которых раньше не было. Уверенность? Ирония? — Лучше, чем когда-либо.

— Может, отпразднуем твое выздоровление? — Ксюша наклонила голову, и ее длинные волосы красиво упали на плечо. Отработанный жест. — Можем сходить в кино. Или в кафе.

Я напряглась, ожидая ответа. Раньше Матвей просто пробормотал бы что-то невнятное и сбежал. Но этот новый Матвей...

— Благодарю за предложение, — сказал он с легкой улыбкой. — Но я вынужден отказаться. У меня... специальная диета. И режим. Мой лечащий врач весьма категоричен.

Вежливо, холодно, но без грубости. Ксюша еще пыталась что-то говорить, но он уже шел к выходу — плавной, уверенной походкой человека, который точно знает, куда идет.

Весь день я мучилась, наблюдая за ним издалека. На истории он блестяще ответил на вопрос о причинах Первой мировой — без запинки процитировал даты, имена, даже привел пару малоизвестных фактов. Учитель был в восторге.

На английском читал Шекспира в оригинале с таким произношением, будто всю жизнь прожил в Оксфорде.

А в столовую он не пришел. Его столик так и пустовал до самого звонка.

— Земля вызывает Сашу, — Вика щелкнула пальцами перед моим лицом. — Ты вообще здесь?

— Что? Да, конечно.

— Ты пялишься на дверь уже десять минут. Ждешь кого-то?

— Нет, просто задумалась.

Вика проследила за моим взглядом и хмыкнула.

— Это из-за Соколова? Видела, как ты на него смотрела на алгебре.

Я почувствовала, как краснею.

— Я не смотрела.

— Саш, я же не слепая. И не осуждаю — он реально преобразился. Половина школы теперь на него пялится. Но он всех отшивает.

Значит, не только меня он избегает. Это хорошо. Наверное…

— Может, у него кто-то есть? — задумалась Вика.

Я подняла взгляд на подругу. У него не может никого быть. Не может ведь?

После уроков я долго собиралась, откладывая момент выхода из класса. Нужно было поговорить с ним, но я не знала, что сказать. "Привет, ты потрясающе выглядишь, но что с тобой случилось и почему твоя мама думает, что ты ушел?"

Сердце колотилось где-то в горле, когда я наконец решилась. Но в коридоре Матвея уже не было.

Глава 10

Следующие дни я провела в странном состоянии — между восхищением и тревогой. Матвей приходил каждый день, больше никаких пропусков. Но это был другой человек. Красивый, уверенный. Недоступный.

Я наблюдала за ним, стараясь не попадаться на глаза. Отмечала странности, которые другие, видимо, списывали на его "лечение" или новый имидж.

Например, на физкультуре. У нас был бег на улице — холодный октябрьский день, все кутались в спортивные куртки. Матвей тоже вышел, хотя имел освобождение. Стоял в стороне, наблюдая за бегущими. Когда солнце прорвалось сквозь тучи — редкость для нашего города — он поморщился и ретировался в тень, словно яркий свет резал глаза.

Впрочем, солнце ему и раньше не особо нравилось…

Или его руки. Я заметила это случайно, когда собирала тетради. Наши пальцы соприкоснулись на мгновение, и я едва не отдернула руку — его кожа была ледяной. Не прохладной, как бывает, когда замерзнешь. А именно ледяной, неестественно холодной.

— Извини, — сказал он тихо. — Плохая циркуляция.

В столовой его по-прежнему не было. Никто не видел, чтобы Матвей что-либо ел или пил в школе.

— Он же говорил про специальную диету. — предположила Вика, когда я осторожно подняла эту тему. — После такого лечения часто назначают особое питание. Знаешь, типа можно есть только органическую киноа, собранную девственницами при полнолунии.

Я нервно рассмеялась, но внутри все сжималось от тревоги. Что-то было не так.

Больше всего меня пугало то, как сильно изменилось отношение людей к нему. Девушек в частности. Раньше Матвея почти не замечали. Больной парень, которого почти никогда нет в школе. А теперь... Теперь я постоянно ловила взгляды, которые предназначались ему. Заинтересованные, оценивающие, иногда откровенно восхищенные.

На перемене я стала свидетелем того, как три девчонки из десятого класса пытались с ним заговорить. Подошли с каким-то дурацким предлогом — не подскажет ли, где кабинет биологии. Матвей остановился, выслушал, дал четкие указания. Вежливо, но отстраненно. Одна из них — рыженькая с веснушками — попыталась продолжить разговор:

— А ты из одиннадцатого? Мы тебя раньше не видели.

— Я часто болел, — ответил он, и его губы изогнулись в странной полуулыбке. — Но это в прошлом.

— Круто! Может, как-нибудь расскажешь? За чашкой кофе?

Он посмотрел на нее — долгим, изучающим взглядом, от которого девчонка покраснела.

— Боюсь, это будет скучная история. И я не пью кофе. Извините, мне нужно идти.

Девчонки проводили его взглядами — разочарованными, но заинтригованными.

А я стояла у своего шкафчика и чувствовала странную смесь эмоций. Облегчение, что он их отшил. Раздражение от их настойчивости. И что-то еще — острое, колючее, похожее на... ревность?

Нет. Глупость. С чего мне ревновать? Мы едва знакомы. Пара разговоров не дает мне никаких прав.

Но когда он проходил мимо меня, на секунду замедлил шаг. Посмотрел. И в его глазах мелькнуло что-то — быстрое, почти неуловимое.

Каждый раз, когда я чувствовала на себе его взгляд — а это случалось чаще, чем он, наверное, думал, — внутри все переворачивалось. Это было похоже на электрический разряд, пробегающий по позвоночнику. Кожа покрывалась мурашками, дыхание сбивалось, а сердце начинало выстукивать странный, неровный ритм.

Я пыталась сосредоточиться на уроках, но это было бесполезно. Стоило ему войти в класс, как все мое внимание притягивалось к нему, словно он был магнитом, а я — железными опилками.

В четверг я не выдержала. После уроков специально задержалась, чтобы демонстративно копаться в сумке. Матвей собирался медленно, методично укладывая учебники. Мы остались в классе вдвоем.

Сердце грохотало так громко, что казалось, он должен слышать. Я набрала воздуха, готовясь заговорить...

— Тебе не стоит оставаться со мной наедине, — сказал он, не поднимая глаз.

Слова застряли в горле.

— Почему?

Он наконец посмотрел на меня, и я увидела в его глазах борьбу.

— Потому что ты не знаешь, что я такое.

— Я знаю, что ты изменился...

— Ты ничего не знаешь, — перебил он, и в голосе появилась жесткость. — И лучше тебе оставаться в неведении. Поверь мне.

Он встал, вскинул сумку на плечо. Прошел мимо меня к двери, и я почувствовала исходящий от него холод.

В дверях он остановился, не оборачиваясь.

— Я знаю, что ты была у меня дома. Мама рассказала. Спасибо за беспокойство, но оно напрасно. Я в порядке.

И ушел, оставив меня стоять посреди пустого класса с горящими щеками и сжатыми кулаками.

Глава 11

В пятницу я приняла решение: хватит ходить вокруг да около. Нужно поговорить с ним напрямую, выяснить, что происходит. Потому что подозрения, которые зрели во мне последние дни, были слишком безумными, чтобы быть правдой.

Весь день я собиралась с духом. На алгебре исписала половину тетради не формулами, а его именем — бессознательно. Когда поняла, что делаю, поспешно замазала все корректором.

На истории он сидел прямо передо мной, и я видела его затылок, белые пряди на вороте рубашки, изгиб шеи, когда он склонял голову вправо. Хотелось протянуть руку, коснуться — проверить, реальный ли он. Хотелось, чтобы он повернулся и посмотрел на меня своими серыми глазами, чтобы я наконец поняла, что я тогда увидела в них, что заставляло меня поверить, будто ему не все равно.

Но я сжимала ручку до побелевших костяшек и молчала.

После уроков ребята собрались в кафе, которым владела тетя Наташа, мама Егора. Я старательно делала вид, что тоже собираюсь, даже натянула куртку, но у самого выхода хлопнула себя по лбу и изобразила досаду — оказывается, мне нужно было заняться рефератом, который совершенно вылетел у меня из головы. Попрощавшись с друзьями я завернула за угол школы и стала ждать.

Матвей вышел минут через пятнадцать. Я узнала об этом еще до того как он попал в мое поле зрения. Услышала: очередная девушка дрожащим голосом просила его номер, а он вежливо, но настойчиво пытался объяснить, что ей это не нужно.

Когда же он, наконец, направился к школьным воротам, я отделилась от стены и последовала за ним. Матвей шел медленно, руки в карманах, капюшон натянут, хотя дождя не было. Мы оказались в парке: я не могла найти в себе смелости нагнать его или хотя бы окликнуть — вдруг он отошьет меня так же, как и остальных? — поэтому я просто следовала за ним: мимо неработающего фонтана, заполненного осенними листьями, мимо лавочек еще сырых после дождя, мимо памятника Гоголю, возле которого он внезапно остановился. Не осознавая что делаю, я инстинктивно спряталась за постаментом.

— И долго ты собираешься за мной идти?

У него что, глаза на спине? Мне пришлось выйти из укрытия.

— Я… — Я сделала неуверенный шаг вперед, затем еще один. Слова совсем не шли на ум, и я просто хватала ртом воздух, как выброшенная на берег рыбешка.

Он развернулся с плавной, почти кошачьей грацией, которая появилась у него после "лечения", и в следующее мгновение оказался так близко, что я попятилась. Спина уперлась в холодный камень постамента — отступать было некуда. Матвей навис надо мной, положив руки по обе стороны от меня.

Меня окутал холод, исходивший от его тела, но вместе с холодом до меня доносился едва уловимый аромат — что-то между грозовым воздухом и горькими травами, с металлическим привкусом — совершенно новый, незнакомый запах, от которого кружилась голова.

Он наклонил голову, и белые пряди скользнули по его лбу. Медленно, словно смакуя момент, он вдохнул — глубоко, жадно, и его веки дрогнули, а на лице появилось выражение, которое я могла описать только как… Голодное предвкушение. Когда он открыл глаза, зрачки расширились, почти поглотив серую радужку.

— Разве я не просил тебя не оставаться со мной наедине? — его голос звучал ниже обычного, с той хрипотцой, от которой внутри все сжималось в тугой узел.

Щеки запылали, сердце заколотилось так громко, что он наверняка слышал каждый удар. Я попыталась ответить что-то дерзкое, остроумное, но горло пересохло, а мысли разбежались, оставив только острое осознание его близости.

— Технически, — выдавила я наконец, удивляясь, что голос вообще работает, — мы в общественном месте.

Уголок его рта дрогнул — не улыбка, скорее признание моей жалкой попытки сохранить достоинство.

— Технически, — повторил он, и слово прозвучало как прикосновение, — ты преследовала меня от школы. Это можно расценить как... приглашение.

— Приглашение к разговору, — уточнила я, пытаясь не думать о том, как бешено колотится пульс на шее — там, куда был направлен его взгляд.

— Разговору, — эхом отозвался он, и в его интонации было что-то, заставившее меня облизнуть внезапно пересохшие губы.

Его взгляд проследил это движение, и что-то опасное мелькнуло в серых глазах — быстро, но достаточно явно, чтобы по позвоночнику пробежал холодок первобытного страха.

— О чем же ты хочешь поговорить, Саша? — он произнес мое имя так, словно пробовал его на вкус. — О том, почему мои волосы стали белыми? О том, почему я больше не задыхаюсь, поднимаясь по лестнице? А может, о моей диете?

С каждым вопросом он наклонялся все ближе, и теперь между нами оставались считанные сантиметры. Я чувствовала его дыхание на своей щеке — холодное, лишенное той теплоты, которая должна быть у живых людей.

— О том, что с тобой случилось той ночью у беседки, — прошептала я.

Он замер. Полная, абсолютная неподвижность, словно кто-то нажал на паузу.

— Что ты знаешь? — в его голосе звучала настороженность, граничащая со страхом.

— Я была там. После. Видела кровь на камнях. Нашла твою губную гармошку в лесу. И... — я запнулась, вспоминая красные глаза во тьме.

Его кулак врезался в постамент совсем рядом с моим ухом, и я услышала как раскрошилась плита, и на асфальт посыпались каменные осколки.

Я вскрикнула и инстинктивно закрыла лицо руками, чтобы хоть как-то защититься от гримасы гнева на его лице.

— Прости, — после мучительных секунд молчания тихо сказал он.

Я почувствовала, его холодные пальцы на своих запястьях, а затем он мягко, но настойчиво развел мои руки.

Оказавшись беззащитной перед его взглядом я вжала голову в плечи и искоса посмотрела на него.

Он выглядел раздосадованным и виноватым.

— Что еще ты видела? — словно отрезвленный собственной вспышкой гнева, теперь он звучал совсем тихо. Именно таким я услышала его впервые — бессильным.

— Существо. С красными глазами. Оно преследовало меня, я… Мне удалось убежать.

Глава 12

После нашего разговора в парке у памятника Гоголю прошло уже две недели, и я точно знала — между нами что-то есть. То, как он смотрел на меня тогда, как прикасался к моей щеке, как произнес мое имя — все это было настоящим, не игрой воображения. Но в школе Матвей продолжал держать дистанцию, словно тот вечер был сном, который нужно забыть с первыми лучами солнца.

И все же иногда, когда он думал, что я не замечаю, я ловила на себе его взгляд. Не мимолетный, случайный — долгий, жадный, словно он пытался выпить меня глазами. В такие моменты его глаза темнели, становились почти черными, а губы чуть приоткрывались, как будто он забывал дышать. Он смотрел так, словно забыл о необходимости играть равнодушие, словно маска сползла и обнажила истинные чувства.

В эти секунды мне хотелось встать, подойти к нему, не обращая внимания на удивленные взгляды одноклассников. Взять его лицо в ладони, почувствовать под пальцами острые скулы, провести по белым прядям волос — таким мягким на вид, что казалось, они растают от прикосновения. Хотелось заглянуть в эти серые глаза вблизи и прочитать в них то, что он так тщательно скрывал за маской вежливой отстраненности.

Но стоило мне шевельнуться, повернуть голову в его сторону, как Матвей мгновенно отводил взгляд, снова становясь неприступной статуей. И я оставалась на месте, сжимая ручку до побелевших костяшек, чувствуя, как внутри все дрожит от этих украденных мгновений близости.

Библиотека стала моим убежищем в последние дни — единственным местом, где можно было спрятаться от собственных мыслей и чужих взглядов. Раиса Павловна, как обычно, дремала за своим столом, и я устроилась у окна с томиком Бунина, больше для вида, чем для чтения.

Но в этот раз что-то было не так. Он был здесь. Я чувствовала его присутствие кожей, как животные чувствуют приближение грозы. Матвей сидел в дальнем углу за высокими стеллажами, но его аура заполняла все пространство библиотеки. Время от времени я ощущала на себе его взгляд поверх книжных полок — пристальный, пытливый, от которого мурашки бежали по спине. Но стоило мне обернуться, как он уже смотрел в свою книгу с видом человека, полностью поглощенного чтением.

Мое внимание перепрыгивало с первого четверостишья на брешь между книг, где я могла увидеть белую копну волос, когда за окном появился черный мотоцикл. Такие пожирают дорогу с голодным рычанием — хищный, дорогой, созданная для скорости. Он остановился у школьных ворот, и с него спрыгнула женская фигура в черной кожаной куртке.

Девушка сняла шлем и тряхнула острым каре. Даже на расстоянии было видно, что она явно старше учеников — не младше лет двадцати двух. Может, новая преподавательница или чья-то сестра? В ее движениях читалась уверенность взрослой девушки, которая точно знает себе цену. Бледная кожа казалась фарфоровой на фоне темных волос, придавая лицу аристократическую утонченность. Она двигалась как большая кошка — грациозно, экономично, с той особой пластикой, которая заставляет оборачиваться на улице.

Она достала телефон и что-то быстро напечатала. Прошло не больше секунды — и Матвей поднялся из-за своего стола с резкостью человека, получившего электрический разряд. Он собрал вещи и направился к выходу, и я почувствовала, как внутри все сжимается от страха.

Неужели… Неужели он идет к ней? Может, это совпадение — может, у него просто закончились дела в библиотеке?

Но сердце подсказывало обратное. Я мысленно отсчитывала его путь: сейчас он идет по коридору мимо кабинета директора, сейчас сворачивает к лестнице, спускается на первый этаж. Теперь подходит к гардеробу и берет куртку. Каждая секунда растягивалась, как капля смолы, готовая сорваться вниз.

Я сидела, уставившись в окно, и молилась всем богам, чтобы он вышел и свернул в другую сторону. Чтобы пошел к автобусной остановке или просто домой пешком. Чтобы девушка на мотоцикле оказалась здесь по совершенно другим делам.

Но когда двери школы распахнулись и показался его силуэт, я поняла — мои худшие опасения сбываются. Матвей не колебался ни секунды, не оглядывался по сторонам. Он направился прямо к ней, и каждый его шаг отдавался болью где-то под ребрами.

Девушка заметила его еще издалека, и ее лицо озарилось улыбкой — не кокетливой, не игривой, а той теплой, естественной улыбкой, которую дарят самым близким людям.

То, что произошло дальше, ударило меня под дых. Они подошли друг к другу без слов, и между ними мгновенно возникла та атмосфера интимности, которую невозможно сыграть. Девушка положила руку на плечо Матвея — не как чужая, а как та, у которой есть на это право. Жест был одновременно властным и нежным, говорящим о близости, которая выходит за рамки простого знакомства.

Они стояли рядом, почти соприкасаясь и тихо разговаривали. В их позах читалась привычка к подобной близости — не неловкость первых свиданий, а комфорт людей, которые доверяют друг другу без оговорок.

Я пыталась настроить слух на звук их голосов из приоткрытой форточки, но едва смогла разобрать и пару слов.

И тут Матвей поднял глаза и посмотрел прямо на окно библиотеки. Наши взгляды встретились через стекло, и я увидела в его глазах... что-то. Что-то темное и сложное, что заставило мою кровь циркулировать быстрее. Словно он одновременно сожалел о происходящем и получал от этого какое-то болезненное удовольствие.

— Я поведу, — прочитала я по губам. Матвей, наконец отвел взгляд и ловко перекинул ногу через мотоцикл.

Девушка рассмеялась — звук низкий, грудной, полный снисходительной нежности. Она достала ключи от мотоцикла и бросила их Матвею небрежным движением.

— Только не разбей мою малышку, — единственная фраза, которую девушка сказала в полный голос.

Матвей поймал ключи одной рукой, не глядя — движение было настолько отработанным, что дыхание перехватило. Даже просто сидя на месте, он выглядел... по-другому. Более взрослым, что ли. Белые волосы развевались на ветру, а острые скулы стали еще более выразительными в профиль.

Глава 13

Пятничный вечер пах расплавленным сыром и домашним тестом — отец готовил свою фирменную пиццу с четырьмя видами сыра и копченой колбасой. Это была наша традиция, когда у меня оставались подруги: он превращался в итальянского повара, напевая под нос арии из опер и театрально размахивая деревянной лопаткой.

— Синьорины, ваш ужин будет готов через пятнадцать минут, — объявил он, входя в гостиную с мукой на носу. — А пока располагайтесь поудобнее.

Мы с Викой и Дианой уже обосновались на диване, укутавшись в мягкие пледы разных оттенков. Вика выбрала серый — цвет, который подчеркивал ее спокойную натуру, Диана закуталась в темно-синий, а я взяла старый бабушкин плед медового цвета, который пах лавандой и детством.

На журнальном столике высились стопки дисков: у нас дома был старый домашний кинотеатр и большая коллекция фильмов, как на видеокассетах, так на дивиди — раньше они принадлежали маме. Вика находила особый шарм и романтику в просмотре кино на физических носителях, я совсем не была против, а Диане просто было спокойнее, когда всем все нравилось. Она уже выбрала несколько вариантов для просмотра, разложив их веером: от легких комедий до мелодрам, от которых хочется плакать в подушку.

— Что будем смотреть? — спросила Вика, листая обложки. — "Дневник памяти" или лучше что-то менее слезливое?

— Может "Как потерять парня за 10 дней", — предложила Диана, устраиваясь поудобнее. — Хочется чего-то легкого.

Я кивнула, рассеянно уставившись в черный экран большого лампового телевизора. Папа его не смотрел, а я включала только в компании подруг, одна из которых была от него в восторге, поэтому менять его на более новую модель смысле не было.

Мысли никак не хотели сосредотачиваться на выборе фильма — они упорно возвращались к вчерашней сцене у школы, к черному мотоциклу и девушке с каре. К тому, как естественно Матвей сел за руль, как легко поймал брошенные ключи.

— Саша, — голос Дианы прорезал мои размышления, как нож сквозь вату. — Снова витаешь в облаках.

Я моргнула, возвращаясь в реальность гостиной, где горели теплые лампы и пахло домашним уютом.

— Просто устала после недели. Одиннадцатый класс — это серьезно.

— Ага, конечно, — протянула Диана с той интонацией, которая означала, что она не поверила ни единому слову. — А я вчера видела, как ты пялилась в окно библиотеки, словно высматривала космических пришельцев.

Щеки мгновенно запылали. Неужели это было так заметно?

— Просто наблюдала за смертью сентября. — нарочито претенциозно ответила я.

Диана хмыкнула.

— Так ты назвала ту сцену? Очень поэтично.

Вика отложила диск и повернулась ко мне, сложив ноги по-турецки. В ее зеленых глазах мелькнула заинтересованность — та особая, которая появляется, когда она чует тайну.

— Ладно, не будем пытать, — сказала она мягко. — Но если захочешь поговорить...

Отец спас меня от продолжения разговора, появившись с огромным подносом, на котором дымилась пицца размером с картинную раму.

— Синьорины, прошу к столу! — провозгласил он торжественно. — Лучшая пицца к северу от Милана и к югу от полярного круга!

Мы переместились на кухню, и на время разговор сосредоточился на еде. Отец рассказывал о своем новом проекте — благоустройстве старого парка в центре города, делился планами высадить там японские клены и обустроить пруд с утками. Я слушала вполуха, механически отправляя кусочки пиццы в рот, толком даже не чувствуя вкуса.

После ужина отец удалился в свой кабинет, а мы вернулись в гостиную. Включили фильм, но я смотрела не видя — на экране мелькали красивые лица актеров, звучали остроумные диалоги, но все это проносилось мимо моих глаз и ушей.

— Выключаем и идем спать, — решила Диана ближе к одиннадцати. — Все равно никто не смотрит.

В моей комнате мы устроились по давно заведенному порядку: я с Викой на кровати, Диана на разложенном кресле, которое отец всегда перетаскивал ко мне в комнату для таких случаев. Выключили верхний свет, оставив только детскую настольную лампу с абажуром в виде совы.

В полумраке комната казалась другой — более интимной, располагающей к откровениям. За окном шуршали листья старого дуба, и этот звук всегда действовал на меня умиротворяюще.

— Знаете, — начала я осторожно, глядя в потолок, — а что вы думаете о любви?

Диана приподнялась на локте, повернувшись ко мне.

— Внезапный выбор темы. Это связано с твоей сегодняшней рассеянностью?

— Просто интересно. Вы же умные, начитанные. Как понять, что чувства настоящие? И что делать, если они невзаимные?

Вика задумчиво накрутила прядь волос на палец — привычка, которая выдавала ее сосредоточенность.

— Истинные чувства нельзя принудить, — сказала она наконец. — Они либо есть, либо их нет. Но если между людьми была настоящая связь — я имею в виду не просто физическое влечение, а что-то глубже — то стоит разобраться, что изменилось. Может, дело не в отсутствии чувств, а во внешних обстоятельствах.

— Либо он дурак, либо что-то его держит, — добавила Диана с присущей ей прямолинейностью. — Третьего не дано. Если парень не видит классную девушку рядом с собой, значит, либо у него проблемы со зрением в прямом и переносном смысле, либо есть причины, которые мешают ему действовать.

— А если... если он видит, но по каким-то причинам не может приблизиться? — голос звучал тише, чем я рассчитывала.

— Тогда это уже не про невзаимность, а про препятствия, — заметила Вика. — И их можно попытаться преодолеть. Вместе.

Повисла тишина, нарушаемая только шорохом листьев за окном. Каждая из нас погрузилась в собственные мысли, но я чувствовала, как между нами протягиваются невидимые нити понимания.

— Саш, — тихо позвала Диана. — Тебе настолько нравится Матвей?

Я замерла. Услышать его имя вслух было как удар под дых — неожиданно и болезненно.

— Откуда... — начала я, но голос предательски дрогнул.

— Да ладно, — мягко сказала Вика. — Мы же не слепые. Хочешь рассказать?