Антон считал себя пожарным по жизни. Не в прямом смысле, конечно. Он был архитектором. Но его душа была обустроена по принципу противопожарной безопасности: никаких случайных возгораний, всё по нормативам, проверка схем на устойчивость. Его отношения с женщинами напоминали сверку чертежей: всё логично, предсказуемо и с дымовыми датчиками на каждом шагу.
Он встретил Веру на курсах испанского. Вероника. Она взорвала его систему на третьем занятии. Не специально. Просто существовала. Слишком громко смеялась над глупыми шутками преподавателя, носила яркие, алые платки, которые были словно языки пламени на фоне серого осеннего города, и на вопрос «как дела?» честно отвечала: «Борщ сегодня пересолила, теперь весь день как в сказке — то солоно, то несолоно».
Антон сначала морщился. Это было непрофессионально. Не по правилам. Слишком много хаоса. Он пытался её «тушить» — в разговорах вносил логику, структуру, пытался остудить её порывы ироничными замечаниями. Она парировала с такой лёгкостью, что его вода казалась жалким пшиком.
Однажды они засиделись в кофейне, разбирая сложную тему subjuntivo. И он, желая блеснуть эрудицией, завёл речь о архитектуре барокко. Она слушала, подперев подбородок ладонью, а потом сказала:
— Знаешь, на что это похоже? На попытку заключить океан в аквариум с золотыми рыбками. Красиво, но… не то.
— А что же «то»? — съязвил он.
— То? — она улыбнулась, и в уголках её глаз собрались лучики-искорки. — То — это выйти на берег того океана, снять обувь и зайти в воду, не зная, что там под ногами. Испугаться. Ощутить мурашки. И понять, что ты жив.
В этот момент он почувствовал первый запах дыма. Тревога. Где-то загорелось.
Он стал искать её общества. Сначала оправдывая это тем, что «ей нужна помощь с языком», потом — что «с ней не скучно». Его безупречные чертежи души покрывались угольными рисунками её имени. Он ловил себя на том, что в середине рабочего дня представляет, как она хмурится, когда у неё не получается выговорить коварный звук «r».
Пожар начался тихо, с одного сообщения. «Сегодня видел закат и подумал, что цвета твоего платка», — написал он, и ужаснулся собственной напыщенности. Она ответила: «Значит, он был прекрасным».
Всё. Пламя перекинулось на сухую траву его предосторожностей. Он горел. Целый день. Два. Неделю. Он тушил его рациональными доводами: «мы слишком разные», «это ненадолго», «она несерьёзная». Бесполезно. Огонь пожирал аргументы, как бумагу.
Он пришёл к ней и сказал, пытаясь сохранить последние остатки здравомыслия:
— Вера, мне кажется, это опасно. Я горю. Я не сплю, не ем, я думаю только о тебе. Это ненормально. Надо остановиться.
Она посмотрела на него с тихой улыбкой, в которой было понимание всего на свете.
— Антон, — сказала она мягко. — Любовь не пожар. Её нельзя предотвратить датчиками дыма. И если уж загорелось… — она взяла его руку, и её прикосновение было как прикосновение свежего ветра к опалённому лицу, — …её не потушить. Можно только сгореть. Или пытаться бежать и жить потом в пепелище.
Он смотрел на её глаза, в которых плясали отражения его собственного пламени, и понял всю бесполезность борьбы. Он архитектор. Он мог спроектировать небоскрёб, но не мог спроектировать плотину для океана. Он мог рассчитать нагрузку на балки, но не мог рассчитать, как вынести жар собственного сердца.
Он перестал тушить. Он позволил себе гореть. Сгорали его старые схемы, его правила, его страх. Они оба горели, и это было больно, страшно и ослепительно красиво.
Иногда ночью он просыпался и смотрел на неё спящую. И думал о том, что все пожары когда-нибудь заканчиваются. Остается пепел или выжженная земля, на которой можно построить что-то новое. Но сейчас, в сиянии этого пожара, ему было неважно, что будет потом. Потому что она была права.
Любовь — не пожар. Пожар тушат. А это — стихия. И против стихии у архитектора нет никаких чертежей. Есть только выбор — бежать от неё или, затаив дыхание, шагнуть в пламя.
«Лайк — это круто, но подписка — это надолго!»
и еще
«Сколько я еще буду делать это — неизвестно. Успей подписаться, пока канал набирает обороты!»