Любовь зла

1.

Верно подмечено, господа присяжные заседатели, счастье не длится вечно. Моё оборвалось в тот день, когда на планете, которой я дал банальное, но сладкое имя Эдем, высадились вояки из Мицарской гвардейской бригады. Один дьявол знает, какие грязные делишки привели их в затерянный уголок мироздания, предназначенный судьбой лишь мне и моей любимой...

Нам повезло. Необитаемые планеты земного типа на космической дороге не валяются, а отыскать такое чудо, как Эдем — один шанс на тысячу. Широкий субтропический пояс, вечнозелёные леса, песчаные пляжи, и ни единого человека кругом. Это ли не рай?

Долина, которую я выбрал для нас, оказалась местечком воистину обетованным. Я так и назвал ее — Наша долина. Зима там короткая и мягкая, пейзажи живописны в любую пору года. Мы могли бы приземлиться на одном из экваториальных островов, где всегда лето, но я хотел, чтобы наши дети знали, как хрустит под подошвами свежий снег, как искрится на деревьях иней и горят обожжённые морозом щёки.

Жизнь мы вели простую и бесхлопотную. Никаких забот о хлебе насущном. Изредка подбрасывай в конвертер немного органики — пару охапок валежника, ворох палой листвы, — остальное пищеблок корабельного синтезатора сделает сам. Местные ягоды и грибы служили приятным дополнением к стандартному рациону.

Однажды я подстрелил водоплавающую птицу, мясистую и жирную, напрасно гордясь первой охотничьей добычей. Сольвейг наотрез отказалась её готовить и не разговаривала со мной три дня кряду. Что ж! Я хотел быть мужчиной, который приносит в пещеру мясо. Если моя женщина слишком щепетильна, чтобы есть убиенную тварь, я не в обиде. Будем вкушать от благ цивилизации, как бы пресны и безвкусны они ни были. Разделим надвое всё, что ни выпадет нам...

Мальчишкой я грезил о звёздах, ради них оставил дом, семью, друзей. Я стал федеральным курьером, двенадцать лет мотался из конца в конец вселенной, доставляя правительственные депеши и щедро оплаченные коммерческие сообщения. Порой я думаю, что учёные давно нашли способ связи через подпространство, но власти положили изобретение под сукно, не желая терять верный источник пополнения казны и контроль над распространением информации. Расклад вам известен. Радиосигнал, посланный в обычном космосе, достигнет адресата столетия спустя. Нарочный на корабле с подпространственным приводом доберётся до самой отдаленной планеты за пару недель. В древние времена новости разносили торговцы и пилигримы, нынче — звездолётчики.

Мне нравилась эта работа, я побывал в сотнях миров. Но настал день, когда смена впечатлений и случайные интрижки осточертели до тошноты, захотелось, чтобы в порте приписки ждал родной человек. И когда я встретил такого человека, лучшую на свете девушку, то понял, что не желаю расставаться с ней ни на миг. Я возненавидел звёзды. Пусть новые молодые глупцы рвутся покорять галактику. Мои странствия окончены, мятежный дух усмирен. Я хотел быть рядом с любимой, осесть, завести дом, растить детей и стариться вместе, упиваясь каждым днём. Весь остаток жизни. В горе и в радости. До самого конца.

Хотите, чтобы я рассказал всю правду, не таясь? Хорошо. Я помню мельчайшие детали, лелею в мыслях каждый миг восьми блаженных лет, которые мы с Сольвейг провели на Эдеме. Воспоминания — единственное, что у меня не отнимут.

Тот день обещал стать ещё одной страницей в книге нашего счастья. Я знаю её назубок, от первой до последней буквы, я вижу тайные письмена, начертанные между строк, и я прочту вам всё как есть. А верить мне или нет — дело ваше.

На ночь я оставил входной люк открытым, и к утру «гонец» наполнился нежным ароматом зацветших в окрестных рощах плодовых деревьев. Нашей долиной завладела весна. Луга оделись сочными травами и пахучими цветами, деревья опушились юной зеленью, а на кустарнике, росшем вблизи корабля, высыпали мелкие лиловые соцветия. В пяти километрах к северу поднимались старые известняковые горы, изрытые карстовыми пещерами, лохматые от лиственных зарослей. Из трещин в каменных боках сочились десятки ключей, искристых, как юношеские грёзы, и прохладных, как сердце красавицы-недотроги. Они питали озеро, которое чистой гладью легло у подножья гор, будто зверёк под кормящей хозяйской рукой.

Нога ботаника и географа не ступала на эти девственные земли, мы сами давали имена тому, что видели вокруг себя. Мы создали свой календарь: в нём было двадцать два месяца, по тридцать семь счастливых дней в каждом. Я не наблюдал бы часов, но Сольвейг дорожила старой привычкой точно отсчитывать время.

Шёл тринадцатый день месяца птичьих трелей — двадцать первое октября по стандартному земному счислению.

Символично, не правда ли? Осень в личине весны. Увядание среди расцвета. Волк в овечьей шкуре. Убийца под маской друга.

Тот день...

Погода стояла по-летнему тёплая, но вода в озере ещё не прогрелась. Я лежал на берегу, приглядывая за играющими детьми, а Сольвейг, как всегда, пропадала в пещере, которую я нарек галереей её имени.

Не видеть любимую час — уже мука.

Украдкой я заглянул в её тайное царство: на неровной стене просторного грота рядом с быками, пятнистыми кошками и фигурами пляшущих дикарей возникло стадо косуль. Летящие силуэты с отброшенными назад рогатыми головками парили над землёй, намеченной несколькими скупыми штрихами...

В колледже орбитального полиса Роботикон Сольвейг училась на магистра искусствоведения, тщась постичь высокий стиль шааронской живописи под мудрёным названием заж-маассет. Милая дурёха, ей так хотелось совершить прорыв в науке!

2.

Сол не сдалась. Мне ли не знать, как упряма моя девочка! Она уговорила подружку с матфака пособить с теорией, закидала шааронов запросами. И добилась-таки своего. Чванливые снобы, сиднем сидящие на родной планете, как на пьедестале, не желая ради чужих и пальцем шевельнуть, пригласили настырную землянку приехать. За свой счёт.

До Шаара далеко, жизнь там стоит дорого — Сольвейг рассчитала, что скопит нужную сумму года через два.

Меня задело, что она воспользовалась услугами другого курьера. Объяснение «тебя не было на месте» не стоило ломаного гроша. Думаю, Сольвейг просто не хотела быть мне обязанной. Но куда ей было устоять против соблазна лично побывать на Шааре! Короткий визит не заменит обстоятельной научной стажировки, и всё же ей не терпелось хоть одним глазком увидеть подлинники шааронских пачкунов.

Я сказал, что ради неё пойду на подлог. Посыльному запрещено задерживаться на планете доставки больше суток, если условиями контракта не оговорено иное. Но даже сверхнадёжный курьерский «гонец» порой нуждается в ремонте. Я гарантировал Сольвейг три дня на Шааре в тайной надежде сорвать поцелуй. Могла бы хоть обнять в порыве чувств! Куда там. Только настороженно сверкнула дивными янтарными глазами: «Если ты рассчитываешь на благодарность, я не полечу». Пришлось заверить, что мои намерения беспорочны.

Возможно, у неё кто-то был — не знаю, порой я не заглядывал на Роботикон месяцами. Не зря же она сделала противозачаточную прививку. Но каждый раз, возвращаясь, я заставал её в одиночестве, погруженной в заумные материи шааронской живописи.

Когда-то, в самом начале нашего знакомства, я сказал ей полушутя: «Сольвейг, я твой Пер Гюнт. Давай жить вместе и рожать детей». Но она только отмахнулась. И я спросил: «Сколько же ты будешь ждать своего странника? Можешь ведь не дождаться, а жизнь пройдёт мимо». Она фыркнула: «Почему вы, парни, воображаете, будто нам нечем заняться, кроме как сидеть у окошка и вздыхать о рыцаре на белом коне? Прошли те времена».

Сольвейг родилась на космическом корабле, росла на перевалочных станциях и в орбитальных городах. Всё в её мире было искусственным — воздух, климат, сила тяжести. Она привыкла к однообразному, предсказуемому течению событий, вечной нехватке места. На Роботиконе Сол снимала каморку со встроенными удобствами и откидной кроватью. Жизнь под открытым небом страшила её. Но на Эдеме она стала здоровее, бодрее, всегдашняя бледность исчезла с лица, щёки налились румянцем.

Заодно вспомнились старые навыки. Сольвейг захватила с собой лишь одну смену одежды, зато притащила на борт здоровенный кофр с принадлежностями художника, рассчитывая взять у шааронов пару беглых уроков. Молекулярные краски хорошо ложились на шершавую поверхность скалы, а вскоре Сол научилась изготовлять красители из местных материалов. Заняв руки делом, она избавилась от меланхолии. Когда же кончилось действие прививки и на свет появились Триша и Дерек, ей вовсе стало некогда грустить.

До чего это легко — снова увидеть Сол в её подгорной мастерской. Даже глаза закрывать не нужно...

Через круглые отверстия в потолке щедро льётся естественный свет. В ясный день под каменными сводами стоят лучезарные столбы — точно колоннада языческого храма солнца…

Впервые ступив внутрь, Сольвейг ахнула и заявила: «Эта пещера создана для наскальной живописи».

Я отнёсся к затее с иронией, но когда увидел наскоро, словно небрежно, нарисованные силуэты бизонов и пары охотников с копьями, что неслись следом, захваченные азартом преследования, то понял: за слепыми метаниями в дебрях надуманных абстракций скрывался подлинный талант. Скорее всего Сольвейг воспроизвела какой-то виденный прежде рисунок, но он дышал экспрессией, жизнью. Обретя почву под ногами, моя красавица нашла свой внутренний стержень, дала выход дремавшему в шорах рассудка вдохновению.

До Эдема Сол не видела диких животных во плоти, только редкую домашнюю мелочь, облагаемую баснословным налогом — кошек, собак, канареек, крыс, морских свинок, дарийских фрадов... Со временем в её рисунках появились представители местной фауны, похожие и не похожие на земных зверей. Я любил рассуждать о том, что когда-нибудь люди прилетят на Эдем, наткнутся на эти рисунки и станут гадать об их происхождении, восхищаясь мастерством безвестного художника. Сол раздражали мои измышления. Знали бы вы, как она мила в гневе: сочные губки надуты, глаза мечут молнии!

Однажды я попросил её нарисовать мой портрет. Сол подвела меня к фигуре в корявых одеждах, с уродливой маской на лице и сказала без улыбки: «Это ты». — «А где же ты?» — спросил я. Она указала на загнанную в ловушку лань, над которой потрясал копьём рисованный злодей. Я расхохотался, схватил её в охапку: «У-у-у! Поймал! Поймал!» Она ужом вывернулась из моих объятий, крикнула что-то злое и выбежала из пещеры.

Сольвейг потребовались годы, чтобы обвыкнуться на Эдеме. Мне же представлялось, что я вернулся домой. Я вырос в мире, похожем на этот, только кроме меня в нём обитали ещё три миллиарда человек. Думаю, в глубине души я всегда чаял сделаться единоличным владыкой целой планеты, непременно дикой, безлюдной, где синь неба, и блеск звёзд, и каждая травинка в поле принадлежали бы мне и где не пришлось бы силой утверждать свою власть, как это бывает среди людей.

На Эдеме я обрел желаемое. Однажды я построил шалаш и жил на природе, питаясь дикими плодами, пока тоска по Сольвейг и лёгкое расстройство желудка не пригнали меня обратно на ял. Моя единственная не желала покидать «гонец», проводя часы за просмотром фильмов, чтением романов и энциклопедий из памяти компьютера, страшно негодуя и куксясь, если я отрывал её от этого пустого занятия. Умом я понимал, что Сол нужна отдушина, но не мог не ревновать к учёным небылицам и вымышленным страстям, которые отнимали её у меня хоть на время. Ах, корабль-разлучник, искуситель, змей с безупречной памятью, запустить бы тебя к солнцу, направить в самый центр адской топки, и гори ты ядерным пламенем!..

3.

Мы перекусили, сидя на траве под кронами могучих деревьев, которые не мудрствуя назвали дубами. В ветвях шуршали похожие на белок грызуны. Мелкие серые птички с жёлтыми головками с щебетом выпархивали из цветущих камышей. Триша норовила залезть в холодную воду, а Дерек поймал жука с красным узором на чёрной спинке и хотел попробовать его на зуб. Сольвейг едва успела схватить сорванца за руку.

Дети устают быстро. До вечера было далеко, но Триша раскапризничалась, Дерек клевал носом, и мы собрались домой. Сольвейг шла впереди спорым шагом, словно нам было куда спешить. Шла, не зная, что торопится навстречу судьбе, которая притаилась впереди чёрным волком...

Чёрный волк — эмблема Мицарской бригады. Вам это известно, господа присяжные?

Я догнал Сольвейг и, дурачась, преградил ей путь. Не сбавляя хода, без малейшей заминки, она обогнула меня, как обогнула бы каменный столб или дерево. Глаза её смотрели прямо перед собой, тронутое первым загаром лицо в обрамлении пушистых рыжеватых локонов было серьезным. Я позволил ей пройти мимо.

Ах, если бы задержать то мгновение, продлить в бесконечность...

— Распусти волосы, — сказал я.

— Не хочу.

Вот упрямица!

— Распусти.

— Они растреплются и спутаются. Смотри, какой ветер.

— Ничего, я потом расчешу.

Быстрый взгляд через плечо, гневный, как ожог.

Солнце порой жжёт, но я с радостью подставляю лицо жару. Озябший путник, я греюсь в лучах светила по имени Сольвейг. Я ненасытен, мне всё мало, и я вновь и вновь тянусь к животворному теплу.

— Дай, я сам.

Сольвейг дёрнула головой, уклоняясь от моих рук.

Я знал, что она уступит.

Вот тонкие пальцы торопливо распутали нетугую косу, и ветер взметнул, рассыпал по воздуху огнистую лавину, кинул ввысь мой смех. Напрасно Сол пыталась отвести волосы от лица, длинные пряди рвались из рук дикими птицами.

Я обхватил её за талию, повалил на траву.

— Пусти, дурак! Дети смотрят!

— Они... ничего... не понимают.

Честно сказать, мне было всё равно. Пусть смотрят. Пусть даже Конгресс Федерации соберется вокруг, а с ним легион репортёров. Плевать!

Но Сольвейг — хитрунья, любит дразнить меня.

— Триша! — кричит она. — Триша, иди к нам!

Удар! Будто пушечное ядро врезалось в спину. Лохматое, босоногое, с чумазой мордашкой и ободранными коленками. Шилом ввинтилось между нами, молотя локтями и пятками — только успевай прикрываться. Обратило пылкие объятья в весёлую кучу малу, издающую вопли, хохот и визг.

Я всегда думал, что моя дочь будет маленькой принцессой в кружевах и бантах, с чопорно поджатыми губками. Я ошибся: Триша росла сущим чертёнком. Она познавала мир через ссадины и ушибы, умудряясь найти неприятности там, где их просто не могло быть.

Говорят, дочери чаще походят на отцов. Но Триша вылитая Сольвейг, а Дерек такой же смуглый и кудрявый, как я. И норов у мальчишки мой — неукротимый.

На пикник мы прихватили с собой микроглайдер. Спереди, сразу за рулем, у машины водительское седло, позади полуоткрытая кабинка, в которой может поместиться пара пассажиров или небольшой груз — с курьером частенько передают посылки. Я посадил туда Дерека, сверху натянул прозрачный тент, чтобы малютка не вывалился из своего лимузина. Помню, как он ёрзал и вопил во всю силу лёгких, стремясь выбраться из безопасного плена и присоединиться к нашей свалке!

Вдруг оказалось, что мы барахтаемся на траве вдвоем с Тришей. Сольвейг успела подняться и затянуть резинкой волосы, собранные в конский хвост.

Строго глядя на нас, она заявила:

— Как хотите, а я пошла домой.

Сол не сразу научилась называть корабль домом. Я взглянул в её нахмуренное лицо, и у меня потеплело на душе. Милая. Смешная.

— Распусти волосы.

— Иди к чёрту!

Я улыбнулся.

Глаза у Сольвейг светло-карие, цвета темного мёда. Так легко вообразить, что она сосуд, наполненный всей сладостью мира, и эта сладость тает и искрится в её зрачках.

Я усадил Тришу в седло микроглайдера. Малышка тут же вцепилась в рулевые рычаги, давя на кнопки с азартом заправского гонщика. Ручное управление я заблаговременно отключил, глайдер медленно плыл за нами, подчиняясь сигналу моего пульта.

Сольвейг шла не оглядываясь, а я нарочно не догонял, любуясь мягкими линиями её тела, радуясь теплу и предвкушая возвращение на ял. Я знал, что Сольвейг сперва выкупает детей, накормит и уложит в постель — они уснут быстро, и тогда мы уйдём к себе, запрём двери...

Говорят, человек предчувствует беду, но я ничего не заподозрил до самого последнего момента. Благословенный Эдем притупил мои инстинкты. Как мальчишка, я жил сегодняшним днем, упиваясь счастьем и не трудясь заглядывать вперёд. Стоило предвидеть, что однажды кто-то нарушит наше уединение. У меня были годы, чтобы подготовить убежища, тайники, продумать план бегства, смонтировать систему оповещения. А я не сделал ничего. Ничего.