Неприлично быть живой

Женщины не признаются в этом вслух, но почти каждая из нас хотя бы раз просыпалась рядом с мужчиной, от которого хотелось отодвинуться не телом — жизнью.

Об этом не пишут в книгах для женщин.
Об этом не говорят на кухнях.

Но почти каждая женщина хотя бы раз просыпалась с мыслью:
Если я сейчас исчезну — мир просто продолжит работать.

Есения проснулась именно с этой мыслью.

Сначала она проверила — дышит ли он.
Потом — себя.

Он дышал ровно.
Она — через раз.

Полгода назад он ударил её.

Не «случайно».
Спокойно. Буднично. Как мужчина, которому стало тесно в собственной правоте.

Самое страшное было даже не это.
А то, что после удара она осталась.

Осталась лежать.
Осталась молчать.
Осталась жить с человеком, который однажды посмотрел на неё и решил: можно.

С тех пор она знала:
граница пройдена, но кровь не пролилась — значит, можно жить дальше.

Есения называла себя Ессой.
Полное имя требовало достоинства, а у неё его временно не было. Как денег. Как будущего. Как ощущения, что она — не ошибка.

Она лежала и считала, сколько раз за последние годы она проглотила то, что хотела крикнуть.
Счёт давно сбился.

— Ты опять в этом своём состоянии? — пробормотал он, не открывая глаз.

В этом состоянии.
Как будто отчаяние — это погода. Сегодня дождь, завтра пройдёт.

— А в каком мне быть? — спросила она.

Он не ответил. Он вообще редко отвечал, когда разговор мог пойти не по его сценарию.

Комната была маленькая, съёмная, временная — как всё в её жизни.
В этой комнате он делал ей предложение.
В этой же комнате он передумал.
Свадьбы не было.
Зато был ящик с кольцом — доказательство того, что надежды тоже можно хранить, как ненужные документы.

И была подруга.
Бывшая.

Та, с которой он «чуть не переспал», пока Есса была на концерте и позволила себе редкую роскошь — не думать о нём несколько часов.

— Ты же понимаешь, я был не в себе, — сказал он тогда.

Мужчины всегда «не в себе», когда делают больно.
Зато женщины потом слишком долго в себе, чтобы уйти.

Есса встала. Босые ноги коснулись пола — холодного, честного, не обещающего ничего лишнего.

— Я уезжаю работать, — сказала она.

— Опять в такси? — он наконец открыл глаза. — Ты же умная. Зачем ты так с собой?

Зачем ты так с собой?
Фраза, после которой обычно хочется смеяться или резать вены. Иногда — и то и другое.

— Потому что ум — это не защита, — сказала она. — А мне сейчас нужна хотя бы иллюзия.

Она оделась быстро. В зеркале на секунду задержалась. Лицо было знакомым, но будто сданным в аренду.

Петербург встретил её безразличием профессионала.
Этот город умеет смотреть сквозь тебя так, что ты сама начинаешь сомневаться — существуешь ли.

Она приехала сюда, чтобы найти себя.
Как будто себя можно найти, если ты заранее согласилась потеряться.

Такси стало её исповедальней.
Там она была врачом.
Иногда — психологом.
Иногда — просто человеком, который умеет слушать, потому что давно не говорит.

Она продавала шубы на разъездных ярмарках, где страх был главным маркетинговым инструментом.
Она сидела администратором в стоматологии и врала, что «почти доктор».
Она соглашалась на всё, лишь бы не возвращаться домой слишком рано.

Каждый раз, когда она пыталась собрать себя заново, жизнь добавляла деталей, которые не подходили ни к одному чертежу.

Вечером она вернулась.
Он сидел на кухне.

— Нам надо поговорить, — сказал он.

Эта фраза всегда означала: тебе снова будет больно, но ты не уйдёшь.

— Ты знаешь, я тебя люблю, — добавил он.

Любовь в его устах звучала как алиби.

Есса посмотрела на чайник. Он был холодный. Как их разговоры. Как её вера в «потом».

— Любовь не оставляет синяков, — сказала она.

Он вздохнул. Устал от неё.
Она — от себя.

Ночью она лежала в темноте, слушая, как город живёт без неё.
И впервые за долгое время позволила себе не искать оправданий.

Я не знаю, где взять силы.
Я не знаю, как собрать себя по частям.
Я хочу хотеть жить.

Эта мысль была почти неприличной.
Женщинам не положено хотеть слишком многого.
Особенно — себя.

И если это и было началом, то очень некрасивым.
Без света.
Без надежды.
Зато — честным.

Загрузка...