Мариам

Глава первая. Сон. Эпизод первый

Глава первая. Сон

Настоящее

Подобно кинжалу, острые плавные линии профиля и подбородка рассекают пространство – тень под цветущей вишней. Длинные пальцы, переплетенные в задумчивый замок на коленях; волосы – гламурно-модная прическа: пышная густая чернота зачесана на один бок, на одно плечо, и слегка вьется на кончиках, кокетливо лаская взгляды, а с другой стороны все коротко выбрито; тонкий излом бровей; черные ухоженные ногти – острые, как у хищно-кокетливой красотки; длинная серьга в левом ухе золотится крошечной косичкой. Фарфорово-бледная кожа с нежным румянцем – как у японских кукол, как у японских гейш. И глаза. Очень темные – кажутся черными; миндалевидные – со вполне европейским разрезом, в котором, тем не менее, чувствуется что-то азиатское. Что-то в хищно приподнятых уголках.

Мариам замерла, пронизанная дрожью. Глупо, так глупо – но, кажется, это самый красивый юноша, которого она когда-либо видела. Даже «Лютнист» Караваджо не так прекрасен.

Смотрит вниз, в гравий дорожки; хмурится до морщинки на фарфоровом лбу; кажется, о чем-то сосредоточенно думает. Подойти, не подойти?.. Сердце Мариам глухо ухало в ушах, во рту пересохло. А вдруг у него есть девушка? А вдруг он вообще гей? А вдруг он тупой, как пробка, и она только разочаруется – как уже не раз бывало? А вдруг…

Но.

Бело-розовые кружева цветущей вишни, благоухающие сладко-ласковым ароматом; бело-розовые, как дешевый зефир. Японская вишня в Питере цветет, кажется, только в этом маленьком садике на Литейном – всего недели три в году.

Он сидит на скамейке, ссутулившись, погруженный в себя – японская миниатюра, штрих чернилами под кипенью лепестков. Если я не подойду – всю жизнь буду жалеть об этом.

– Привет.

Поднимает глаза – без улыбки, в серьезном недоумении. Приоткрывает рот, чтобы ответить. И…

Вздрогнув, она проснулась.

Сердце все так же гулко грохотало в ушах, отдаваясь эхом в груди, сотрясая тело. Медленно вдохнуть – медленнее выдохнуть, выравнивая пульс. И еще раз. И еще.

Мариам перевернулась на спину, глядя в равнодушную белизну потолка. Лунный свет пробивается сквозь шторы; слышно, как внизу сонно сопит Эля. Странный, неуместный сон; какого черта? Ей никогда не снились люди, которых она ни разу не видела. Или почти никогда. Она зажмурилась, пытаясь вспомнить. Впрочем, ладно. Не суть.

Морщась от ржавого привкуса крови во рту – вчера ей удалили зуб мудрости, – Мариам спустилась на первый этаж, стараясь не сильно скрипеть лесенкой, плеснула воды в стакан. Эля заворочалась на своем диване, но не проснулась. Она вообще обладает редким талантом спать – в любом шуме, при любом освещении, по десять, двенадцать, пятнадцать часов. Поразительный дар.

Волосы Эли легли на подушку густой фиолетовой волной; в лунном свете они отливают неоном. Она любит экспериментировать с волосами. Мариам вздохнула и поставила стакан в раковину.

Вот уже полгода они живут вдвоем в этой крошечной двухуровневой студии на улице Заплуталова, 13, литера Б (Мариам выбрала именно ее во многом потому, что с первого взгляда влюбилась в адрес); и – кажется, это самые спокойные полгода в ее жизни. По крайней мере, с тех пор, как переехал Виталька.

Виталька. Как она только не коверкала, шутя, его имя – Виталио, Виталидзе, Виталиссимо. И фамилию – Голубев, и псевдоним – Голубь. «Как твои делищи, птица-голубище?» – писала ему, когда он надолго пропадал. Мариам улыбнулась, держась за перила лесенки. Странно – но ей все еще как будто стыдно перед ним за такие сны. Как будто ей не могут и не должны сниться другие мужчины.

Он тоже, конечно, снится; но редко, и обычно – в кошмарах. Он уходит, а она пытается его удержать и плачет. Он кричит на нее, обзывает шлюхой, изменницей, ужасным человеком. Он холодно сообщает, что теперь у него новая девушка – и с ней он счастлив, в отличие от того «сюрного трэша», который был с Мариам.

В сущности, Виталька ведь правда ни в чем не виноват. Да, у них были проблемы; но главной проблемой оставалась она сама.

Мариам легла обратно, свернулась в комок, пытаясь успокоиться. Что ж, сон хотя бы не об Амире – и на том спасибо. С тех пор, как он умудрился позвать ее в тройничок со своей новой пассией – а потом еще и назвал глупой и послал матом, когда она вежливо отказалась, – нет никакого удовольствия о нем вспоминать. Злое избалованное дитя.

Однако проблема остается проблемой: никто не пришел на его место. Никто не стал центром ее жизни, зазнобой, музой – которой она столько лет никак не может сделать саму себя.

И это длится уже полгода. Слишком долго, слишком трудно. Раньше так не было.

Мариам вытянула руку навстречу лунному свету; белые полоски старых шрамов, пятна комариных укусов. Юноша из сна – интересно, существует ли он?..

Глава первая. Сон. Эпизод второй

***

– Слушай, а сколько тебе лет?

Мариам отвернулась от ноутбука, недоумевающе улыбаясь. На экране застыло деловое письмо на арамейском – нужно было расшифровать и дать комментарий. Она больше любила работать с новыми языками, чем с древними; древние, во-первых, угнетали сложностью оборотов и хаотичностью грамматики, во-вторых – всегда напоминали о чем-то больном.

Почему-то.

– Ты же знаешь, сколько, – устало потягиваясь, сказала она. Эля задумчиво смотрела на нее с дивана, вооруженная роликами TikTok на телефоне и упаковкой картошки фри. Ну вот, теперь везде снова будут эти жирные пятна, и мне их вытирать, – тоскливо подумала Мариам.

– Ну, сколько? – настаивала Эля.

– Двадцать восемь.

– Разве?.. Просто я что-то задумалась – знакомы мы с восемнадцати, а ты не изменилась как будто ни на день. Это пугает, знаешь ли.

Мариам улыбнулась.

– Спасибо за комплимент. Просто хорошая генетика. Что, опять в TikTok попалось что-нибудь про бессмертие, клонирование и криокамеры?

– Да нет, правда просто задумалась… – серьезно протянула Эля, заправляя за ухо фиолетовую прядь. – А это… Мне уходить сегодня вечером, Коша придет?

– А ты разве не работаешь?

Лицо Эли исказилось гримасой досады и стыда, давно знакомой Мариам.

– Да бли-ин, я сильно не выспалась, и ногти не сделала, не хочется идти с такими позорными… К тому же живот болит, месячные послезавтра. Но ты мне скажи, Коша придет или нет? – пытливые зеленые глаза цепко уставились на Мариам. – Если мне надо ликвидироваться, я на пару часов без проблем ликвидируюсь.

– Спасибо, но ты же его знаешь… – вздохнув, Мариам повернулась обратно к арамейскому тексту. Эля работала на складе – собирала товар для заказов с маркетплейса, – и, благодаря свободному графику, на работу себя вытягивала крайне редко, почти всегда – по ночам. – Встречаться на пару часов ранит его тонкую поэтическую натуру. Ему всю ночь подавай. Иначе ему кажется, что его используют.

– Да-а? Какой деловой, а больше ему ничего не надо?!

Мариам философски промолчала. Костик – по-домашнему Котик или Коша, – действительно впадет в отчаяние, если она так резко отменит встречу. И потом обязательно попилит ее за что-нибудь – за нехватку внимания, недостаточную «бережность», неуважение (какой скандал с занудными трехдневными разборками он закатил, когда она выпила вина с каким-то студентом на пляже у Финского залива – страшно вспомнить). Формально у них с Кошей, конечно, «свободные отношения» – но Мариам давно знала, как неуклюже все это работает в реальной жизни.

– Если сможешь прогуляться пару часов – будет прекрасно, – заключила она, надеясь, что Эля забудет о главном – о загадке ее возраста. – Не сможешь – ничего ужасного, перенесем. Как-нибудь договорюсь с ним.

– Океюшки. Только на моем диване не трахаться! – хихикнув, распорядилась Эля.

– Только если вынесешь мусор, – парировала Мариам, возвращаясь к переводу с арамейского. Какая же тут форма больше подходит – «пошел», «сходил», «ходил»?..

Глава первая. Сон. Эпизод третий

***

Она решила встретить Кошу в метро – чтобы тот опять не заблудился в этом лабиринте. В метро у дома Мариам было двенадцать выходов, расположенных по кругу – красивым симметричным многоугольником; подземный памятник советскому монументализму. Все вечно там терялись, бродили по этому кругу с растерянными лицами. Звонили, писали: какой у тебя выход?.. Девятый, привычно отвечала она – случайным знакомым из баров или с улицы, парням с сайта знакомств, ее любимым мучителям вроде Амира (хотя нет, какое метро в его случае – он всегда приезжал на такси бизнес-класса). Девятый.

Сколько их было?.. Мариам провела рукой по лицу, втекая в толпу покорной каплей. Запах резины, теплый ветер из-под земли, тяжелые двери; киоск с газировкой и журналами. Где-то плачет ребенок.

Сколько?..

Подсудебный список где-то внутри. Список, который – увы или к счастью – закончился. О каждом из них написан роман, стихи, хотя бы несколько рассказов. Всё написано – вся жуткая и красивая дичь, произошедшая с ней в последние десять лет. Что же дальше?..

Она ненавидела этот вопрос. Но несколько месяцев назад – после Амира, после разрыва с Виталькой, – напоролась на него, как воин на вражескую пику.

Итак, номер первый. Саша. Сначала школьный друг, потом – студент из того же универа. Ловелас и бабник с актерской мимикой и чертятами в зеленых глазах. Не красавец, но адски харизматичный.

Именно адски.

Она была его другом, ангелом, исповедницей – ей он рассказывал, как он плох, как изменяет своим девушкам, как ведет дон-жуанские списки, пьет, устраивает оргии, обманывает преподавателей и администрацию, чтобы выиграть побольше стипендий. Мариам старалась понять; любила, ревновала, страдала. Он называл ее подругой, но постоянно флиртовал – как дышал; и однажды случилось непоправимое – она выпила коньяка за компанию с ним, и они жадно целовались в закутке у общаги, весь вечер. После этого Мариам окончательно снесло голову – и, когда Саша позвал ее переночевать на съемной квартире, она, разумеется, согласилась. У него была девушка – как всегда. И несколько «поебушек» – как он их называл – к ней в придачу.

Перед Мариам ему было стыдно. Она в этот праздник жизни никак не вписывалась.

На два года они полностью прекратили общаться; Мариам казалось, что в ней что-то умерло. Потом Саша вернулся – уже только онлайн, в переписке. Он пошел служить – уехал офицером-контрактником в крошечный горный поселок, где охранялся секретный военный объект. Он располнел, понаглел, матерился через слово – и все больше пил. Звонил или писал почти всегда пьяным. Но Мариам все равно трепетала, упивалась и ждала. Восхищалась его бездарными стишками, похожими на рэп; безропотно слушала о его сексуальных победах; с благоговением делала для него интимные фотографии, писала ему стихи (на фото он реагировал, на стихи – никогда). Ей хотелось принадлежать ему, раствориться в нем, потеряться. Она мечтала бросить аспирантуру, уехать к нему в уральскую глушь, работать учителем в сельской школе; плевать – лишь бы с ним.

В ту пору они оба – так получилось – прочли «Венеру в мехах» Захер-Мазоха. «Главный герой – это же просто ты, Маришка! – смеялся Саша. – Чисто ты!» О да, конечно – упоение болью, чужой властью; романтизация страданий и безответности. С «Венеры в мехах» началась игра, которая затянула их еще на два года – гибельная игра. Саша давал ей задания: разбудить его в семь, сфотографироваться стоя на четвереньках, укусить себя за руку и прислать ему фото укуса, отредактировать его любовные стишки, посвященные какой-нибудь из бывших. Мариам исполняла. Саша оскорблял ее, говорил ей страшные, обидные вещи – что секс с ней не лучше секса с монашкой в библиотеке, что у нее нет харизмы, что что-то в ней отталкивает его, что она лжет ему, раз была с другими в те два года; ну и что, что он сам пропал?.. Пьяным он выковыривал из нее, будто пинцетом, все жуткое и больное; доводил до истерик, до слез – и только тогда успокаивался. Бросал трубку, пропадал на два дня, отстраненно наблюдая за ее мучениями. Снова появлялся.

Она ездила к нему в тот поселок, окаймленный горами – с багажом из ошейника, плетки, веревки, еще каких-то вещей, в ту пору страшных и непознанных. Он бил ее плеткой, вслух фантазируя о своей идеальной жене – разумеется, не похожей на Мариам; заставлял ее сосать ему в ванной, стоя на коленях на жестком кафеле; выцарапывал ножом звездочки на ее ягодицах и бедрах. Мариам все принимала, исступленно счастливая. В его пьяной паранойе они страшно ругались, и она каждый раз рыдала – казалось, что все кончено. Она стирала, готовила, бегала в деревенский магазин – единственный в округе; отчистила Сашину холостяцкую берлогу до состояния нормального жилья.

В какой-то момент он сказал, что любит ее.

Потом он приезжал к ней в отпуска, и они жили вместе – в непрерывном аду из слез, истерик, запоев. Мариам старалась изо всех сил – но удавалось все хуже. Она не заметила, как стала выпивать по бутылке вина за раз – лишь бы выдержать. Саша мог публично обматерить ее за то, что она не подала тапочки его другу, когда тот пошел на балкон курить; случайно выяснилось, что у Саши есть ребенок, которого он бросил – и, конечно, драматично романтизировал эту травму, объясняя ею свой алкоголизм; в конце концов, Саша изменял ей – если, конечно, то, что происходило между ними, можно назвать отношениями. Об одной из измен она узнала, когда Саша повез знакомить ее с семьей – глуповатыми дамочками советской закалки, которые сдували с него каждую пылинку. Измена произошла с проституткой-негритянкой, в Питере. «Понимаешь, у меня есть список того, что еще нужно сделать – и тут я выполнил сразу две галочки. Чтобы оптимизировать процесс и соврать тебе один раз, а не два. Понимаешь?..»

Глава первая. Сон. Эпизод четвертый

***

Прошлое

Разнеженно застонав, мужчина откинулся на подушки; на его волосатом животе блестел пот. Мариам надела тунику, набросила красное покрывало на голову, нашарила на полу сандалии. Она всегда одевалась быстро – помыться лучше потом, где-нибудь, где посетитель не увидит.

Ей очень хотелось помыться.

– Два золотых шекеля, – напомнила она, торопливо заправляя под покрывало волосы. – Заплати, пожалуйста.

Мужчина хмыкнул, перебирая пальцами черную бороду. Одеваться он, кажется, не собирался. Мариам старалась не смотреть на его расплывшуюся наготу.

– Заплатить? За что, красавица? – он подполз к ней по скомканным простыням, развернул к себе, взял за подбородок. Его пальцы все еще землисто пахли семенем; Мариам задержала дыхание, чтобы подавить тошноту. – Ты же получила удовольствие, да? Почему я должен платить за твое удовольствие?

Удовольствие? Он что, шутит?.. Мариам заставила себя улыбнуться и протянула ладонь.

– Два золотых шекеля, – холодно повторила она. – Я отработала. Работа должна оплачиваться.

– Ах, это твоя работа, выходит, солнце? – нежно проворковал он, проводя пальцами по ее щеке. Мариам отодвинулась. – Раздвигать ноги и открывать рот, когда скажут?

– Два золотых шекеля, – замерев, без выражения повторила она.

– Вот как. А ты упрямая, – мужчина вздохнул и потянулся к своему шелковому халату. – А что будет, если я не заплачу?.. Просто любопытно.

– Тебе лучше заплатить.

– А не то – что?.. Меня побьет тот, кто тебя защищает? Развратник, который тебя в это втащил?

Мариам стиснула зубы, глядя в пол. На самом деле, не было никакого «развратника» – только нищета. Но это не его собачье дело.

– Два золотых шекеля. Просто заплати, как договаривались. Вижу, ты богатый человек – вряд ли тебе это трудно.

– А если я хочу по-другому, солнце? – он встал в полный рост, завязав тесемки халата на объемистом животе – улыбаясь с каким-то странным ликованием. – Хочешь, открою тайну? – он наклонился ближе, обдавая ее зловонным дыханием; Мариам зажмурилась. – Я ненавижу шлюх.

«Полчаса назад ты явно думал иначе», – съязвила бы Мариам, если бы имела на это право. Но права не было: он еще не заплатил.

– Два шекеля. Пожалуйста. Если ты ненавидишь таких, как я – просто не подходи ко мне больше.

– О, ты еще и дерзка на язык! Мне нравится, – захихикал он – и шагнул к ширме, закрывающей вход. – А если я сделаю вот так?.. Блудница, люди! Блудница!! – закричал он, приложив руки ко рту; Мариам вздрогнула и вскочила. – Блудница заманивает меня своими греховными прелестями, блудница торгует собой в стенах нашего города! Позор! Позор!.. Соблазняет меня – честного супруга, отца двоих сыновей!

Да что он творит? Он сумасшедший?.. Мариам выругалась, метнулась к ширме, чтобы задвинуть ее – но мужчина схватил ее за локти. Она дернулась, глядя на него с остервенелой злостью – снизу вверх.

– Отпусти! Отпусти, слышишь?!

Прохожие останавливались, оборачивались на его крики. Мариам дергалась, шипела, попыталась укусить его в волосатую руку – но он вытащил ее на улицу, сгреб в охапку и бросил на землю – легко, как горстку льна.

– Блудница, добрые люди! Блудница!..

Людей все больше – собирается толпа. Проклятье. Мариам замерла, сидя на земле, прикрывая лицо покрывалом. Но толку-то – ее и так все знают. Все тут как тут – сбежались на вопли. Толстый торговец фруктами, который держит лавку напротив, уже выбежал и тоже глазеет. Молодой писец из соседнего дома. Пучеглазая Рахиль, промышляющая тем же, что она. Старый священник…

О нет, только не он. Только не…

– Какой стыд! Какое бесчестье! – запричитал священник, брызгая слюной, тыча пальцем в Мариам. Она смотрела на его сморщенный палец – и старалась не вспоминать о том, как этот самый священник заходил к ней. Он уже ничего не мог – просто просил дать себя потрогать. И вот… – В стенах нашего доброго, священного города, рядом с нашими детьми! Разврат, гной и растление, принесенные Римом!..

Мариам замерла красным бесформенным комком, вся спрятавшись в складки ткани – только глаза видны. Она несколько раз дёргалась, чтобы встать, убежать – но волосатые руки крепко прижимали ее, давили вниз – на плечи, хватали локти и талию.

Бежать, бежать. Спастись. Возмущенное бормотание в толпе нарастает; кто-то уже поднял камни. Нет. Нет, нет, нет.

– Блудница подлежит наказанию, которого заслуживает! – ее мучитель коротким рывком поднял ее, как она ни брыкалась – и сорвал с неё покрывало. Осуждающий гул, смешки, хохот. Мариам закрыла глаза. Попыталась пнуть его в ногу – но не достала; только сандалий слетел. И тут…

Что-то маленькое просвистело мимо ее лица, обдав ветром; что-то еще – такое же маленькое, но тяжелое – упало под ноги. Они бросают, уже бросают камни… Поняв это, она обмякла в злых волосатых руках. Может, так будет даже лучше – умереть? Может, так должно случиться? Правда, слишком страшно умирать в муках – но…

– Отпусти ее, – твердо и спокойно произнес рядом чей-то новый голос. Мариам приоткрыла один глаз.

Глава первая. Сон. Эпизод пятый

***

Настоящее

Пока Эля не вернулась, они лежали и обнимались, объятые сумерками – только желтый свет лампы золотил густую шапку волос Коши. «Давай глядеться?» – расплывшись во влюбленном умилении, то и дело говорил он. Это значило – лежать напротив друг друга и смотреть в глаза. Коша почему-то болезненно обожал ее глаза – по-кошачьи жмурился и мурчал от удовольствия, когда она на него смотрела; не моргая, вглядывался в каждую черту.

Все это было очень трепетно и мило – но Мариам часто чувствовала скуку. Часто. Все чаще и чаще.

– Ты сегодня как будто отчего-то нервничаешь, – заметил Коша. У него прыщ под носом, подумала Мариам. Противный такой, гнойный. Почему я это замечаю?.. – Что-то случилось?

– Да нет, ничего. Разве что сны… Странные.

– Кошмары?

– Вроде того, – она скатилась с кровати и налила себе воды – лежать и обниматься откровенно надоело. Потом села обратно – на край. – А ты о чем думаешь?

Коша перевернулся на другой бок и задумчиво подпер щеку ладонью.

– Ну, в последнее время все чаще – о религиозной стадии Духа. У разных философов по-разному – Бог трансцендентен или является частью нас. Ну, то есть в душе каждого из нас – как первоначальный свет, как спасение. Тебе какая точка зрения ближе?

– Первая, – помолчав, крепко сжимая стакан, ответила Мариам. – Нет в нас никакого Бога. Разве что его отдаленный отблеск – как в героях есть отблеск автора. Не более.

– А мне наоборот кажется, что творец и его творение суть одно. И все мы, когда умираем, приобщаемся к Богу заново.

– Как большой шар из светлячков? – пытаясь представить это, с улыбкой спросила она.

– Вроде того.

– Ты же мой пушистый выдумщик! – она ласково потрепала Кошу по волосам. – Будешь творог? Эля сказала – не станет доедать.

***

Прошлое

Дорезав козлятину, Мариам вздохнула и выложила красные жилистые кусочки в котелок, а потом залила водой – пускай варится. Добавить в бульон поджаренных овощей, соли, щепотку специй – и будет царский ужин.

Ну, почти царский; просто похлебка – и все же с мясом. То, что они могут себе позволить.

– Ворожишь над котелком, Мариам? – откинув полог шатра, с улыбкой спросил Иоанн. Мариам опустила глаза, зашуршала в котелке поварешкой. Иоанн ей не нравился – слишком лучезарно улыбающийся, слишком льстивый; светловолосый и голубоглазый, как ангел. Таким точно нельзя доверять. – Неужто равви привел нам повариху?

– Почему бы и не сварить поесть, если свободны руки? – сердито пробормотала Мариам, поворачиваясь к мешку с овощами. И чего ему надо от нее?.. Сначала луковица – вот эта, крупная, подойдет. Она бойко очистила луковицу от хрусткой кожуры, сполоснула в чане с водой и бросила на каменную доску – под тот же безжалостный нож. Тонкие, красивые полукольца; без женской руки эта шайка бродяг, наверное, и вовсе такого не ела.

– Ты так добра, что помогаешь нам, Мариам, – мягко произнес Иоанн – и присел на коврик в углу, скрестив ноги. – С тобой дорога намного легче.

– Угу, – буркнула она, нарезая луковицу. Глаза тут же заслезились; она недовольно шмыгнула носом.

– Ты ведь еврейка, верно?

– А тебе что? – огрызнулась она.

– Я просто спрашиваю.

– Еврейка.

– Хм, – Иоанн потер куцую бородку, задумчиво глядя, как она расправляется с одной луковицей и берется за следующую. Кипяток свирепо булькал, языки огня лизали дно котелка. – Равви сказал, что спас тебя от побиения камнями. Это правда?

Мариам посмотрела на него исподлобья – и промолчала. Иоанн перестал улыбаться.

– Ты меня боишься, наверное? Я не причиню тебе вреда.

– Еще чего! – фыркнула она, кровожадно рассекая вторую луковицу. – Лучше ты меня побойся!

«Хилый мальчишка», – возмущенно добавила она про себя.

Иоанн тихонько засмеялся.

– Ты, кажется, смелая девушка и можешь постоять за себя.

– Чем богаты, тем и рады.

– Мариам… За что тебя хотели казнить?

Ее рука с ножом замерла.

– А Иешуа… Равви не говорил?

– Нет. Все три дня, что ты с нами, он молчит на этот счет. И на вопросы отвечает уклончиво.

Мариам, стиснув зубы, продолжила резать луковицу.

– Мало ли за что. Люди разное болтают.

– И все-таки?..

– Вот это да – пахнет мясом и луком! – вдруг прогремел зычный бас Петра; он тоже вошел в шатер, поглаживая черную бороду. – Намечается хороший ужин, не так ли, брат, сестра? О чем разговор?

– Хотел узнать у Мариам ее тайну, – снова улыбнувшись, сказал Иоанн. – Но, кажется, она крепко за нее держится.

Мариам, зашипев от злости, достала из мешка пару морковин.

Глава вторая. Веревки. Эпизод первый

Глава вторая. Веревки

Настоящее

Мариам поставила видео на паузу, аккуратно наблюдая за аудиторией. Девушка за первой партой – примерная отличница Катя, – растроганно прослезилась, сидит, умиленно улыбаясь и прижав ладони к щекам. Парни на «галерке» фыркают от смеха и скептически переглядываются. Кирилл – как всегда серьезный и сосредоточенный, начинающий программист в квадратных очках, очень молчаливый и очень умный подросток, – не поднимает руку, но глазами дает понять, что готов ответить; в этой группе он лучше всех понимает на слух – это привилегия самых способных. Неформалка Аня, опять с новым цветом волос – пронзительно розовым, как символика Барби, – делает вид, что слушает, но сама тайком переписывается с кем-то под партой.

– Итак, кто что услышал?

– Что-то там про love, – насмешливо бросает троечник Вадим; верзила Антон – его сосед-баскетболист – неистово хихикает.

– Fall in love, – несмело бормочет кто-то из девчонок.

– «Влюблялся ли ты»?

– Почти, – одобрительно кивнула Мариам. – А кто услышал время глагола?

Это видео – диалог пожилого мужчины и мальчика лет восьми, – она обычно давала послушать одним из первых, вводных; особенно уместно оно было с первым курсом, со вчерашними школьниками – тема дома и семьи, семейных ценностей, открывает почти любой курс базового английского. Девчонок обычно трогало, кого-то до слез; парней слегка смущало или смешило.

– Они слишком быстро говорят, – хмурясь, пожаловалась пухленькая ответственная Даша. – Ничего не разобрать!

– Ну, а как вы хотели? – Мариам безжалостно пожала плечами. – Это живая разговорная речь. Надо тренироваться.

– Will you fall in love and what will it be like? – тихо, еле слышно проговорил Кирилл. – Будущее время. «Влюбишься ли ты, и каково это будет?»

– Совершенно верно. Вопрос от взрослого к ребенку – во времени Future Simple, – сделав пометку на доске, подытожила Мариам. – Обратите внимание: потом от мальчика будет зеркальный вопрос – но уже в каком, как вы думаете, времени?

– В прошедшем? – потирая прослезившиеся глаза, предположила Катя.

– Конечно. Did you fall in love and… А на что изменится will it be? Нам нужен глагол to be в простом прошедшем времени: «каково это было?»

– Do!

– Is?

– Was?..

– Was, конечно, – она сделала вторую помету на доске. – Слушаем дальше! Сейчас будет детская речь – не пугайтесь, много неразборчивого.

В этом колледже она работала четвертый год – преподавала английский. С тех пор, как…

Номер два. Луи.

Стройный, бледный и изысканный, как дух большого города, как призрак в лунном свете; с голубыми глазами, подернутыми странной дымкой – кажется, что задумчивости, на поверку – заторможенного отупения. Она встретила его в Париже, куда уехала в отпуск, чтобы отойти от истории с Сашей.

Мариам плохо знала современный французский: давно не была во Франции. Ради Луи пришлось это исправлять.

Первая ночь была феерической: они до утра гуляли и болтали обо всем на свете, по очереди прихлебывая терпкое выдержанное Сира; потом – страстно занимались любовью в комнате Луи, заваленной подростковым хламом и виниловыми пластинками; а вот потом… Потом начался очередной ад.

Мариам слишком быстро очаровалась – но поняла это слишком поздно. Луи то пропадал, то появлялся; мог названивать ей всю ночь, внезапно явиться к ней в отель, наброситься на нее с жаркими признаниями, – а потом пропасть на две недели и игнорировать ее сообщения, даже совершенно невинные, вроде «как ты?» Иногда он жадно звал ее увидеться – но, когда она приходила, был обкурен до состояния овоща, мрачен и молчалив. Иногда разводил ее на вирт, осыпал комплиментами ее голые фото и видео – а потом признавался, что все больше сомневается в своей ориентации и ему, кажется, больше нравятся парни. Говорил, что он червяк, недостойный жить, безмозглая инфузория, которая только и может, что спать, есть и смотреть порно (с этим трудно было спорить), – а потом блокировал ее без объяснений.

Луи часто носил женскую одежду – розовую толстовку, милые пушистые тапочки, шорты с котятами. В комнате у него висела штора с огромной анимешной девочкой, стояла грязная кружка с единорогом; казалось, что и сам он в душе девочка или единорог – но все еще не может принять это. Когда Мариам давила и требовала хоть как-то объяснить его поведение – Луи говорил, что нашел девушку; а через пару месяцев сообщал: «Прости, я соврал тебе, это неправда. Просто не знал, что сказать». Он забывал, кем работает Мариам, сколько ей лет (официально), откуда она приезжала в Париж, какую музыку она слушает; спасибо, что не забывал ее имя. Несколько раз занимал у нее деньги и не возвращал, месяцами сидел без работы. Однажды позвонил ей из клуба пьяным, еле выговаривая слова, – и она искала его больше двух часов, потратив кучу денег на такси, а потом волокла домой его еле живое тощее тело, блюющее на каждом углу. Разговаривать у них не получалось от слова «совсем» – на все эмоциональные излияния или интеллектуальные рассуждения Мариам Луи отвечал в духе «ок», «хех», «найс», «прикольно», «ты крутая», «интересно», «жаль». Развить с ним диалог дальше этих реакций не удавалось. Мариам не знала, что послужило причиной – порно-зависимость (к порно сводились почти все мысли Луи), или тяжелое детство, или легкие наркотики (при ней он с завидной регулярностью прикладывался к парам бульбулятора на кухне); но, так или иначе, со временем ей все настойчивее казалось, что его мозг в слишком плачевном состоянии и она тут бессильна.

Глава вторая. Веревки. Эпизод второй

***

Прошлое

Как и сказали Иоанн с Петром, после ужина Иешуа был свободен. Когда все разошлись по шатрам, Мариам нашла его неподалеку от места, где они разбили стоянку, – на склоне каменистого холма, поросшего мелкими кустиками. Он сидел прямо на земле и смотрел вверх; длинные темно-русые волосы стянуты ремешком, и хвост спускается по спине – как-то смешно и беззащитно. Мариам проследила за направлением его взгляда – но так и не поняла, на что он смотрит.

– Здравствуй, Мариам.

Она вздрогнула; наверное, стоило подойти потише. Хотя – он все равно бы наверняка услышал. Годы кочевой жизни обостряют слух.

– Здравствуй. Я…

Он положил смуглую жилистую ладонь на землю с собой рядом, освещаемый серебристыми лучами луны.

– Садись, если хочешь. Посидим вместе.

«Эй, красотка, присядешь к нам?..»

«Иди-ка сюда, златоволосая! Не хочешь поразвлечься?»

Кажется, никогда ни один мужчина не звал ее так. Так просто и… по-человечески.

Она нервно сглотнула слюну – и села с ним рядом, положив поудобнее покрывало.

– Куда ты смотришь?

– На звезды, – Иешуа чуть улыбнулся краешком рта. – Сегодня они хорошо видны. Видишь?.. Вот это Орион, – он обвел пальцем сложный узор из звезд – что-то похожее на трапецию с ответвлениями. Мариам хмыкнула.

– Да, вижу. Но я бы не додумалась про себя их соединить. А вон та яркая звезда над горизонтом – Полярная. Путеводная. Часть Малого Ковша.

– Ты знаешь астрономию, – Иешуа сказал это без удивления – просто озвучил факт, – поэтому Мариам не смутилась так, как могла бы.

– Совсем немного. Так, какую-то общую ерунду… Мне отец рассказывал, – она помолчала. – Пока не спился. Лет с восьми он меня уже только бил, и ничего не рассказывал, – она усмехнулась, стараясь вложить в свой смешок как можно больше язвительного пренебрежения. Однако Иешуа остался серьезен. И – все еще не смотрел на нее, будто бы чтобы не смущать.

– Наверное, твои родители совсем рано умерли. Когда ты была еще ребенком.

– Откуда ты… – сжавшись, начала она – и осеклась. Понятно, откуда он знает.

– Девушки с твоим… занятием, – мягко и грустно произнес Иешуа после неловкой паузы, – приходят к нему чаще всего, когда рано остаются без защиты семьи. Когда отца уже нет, а замуж еще не выдали. Извини, что говорю об этом. Если тебе слишком больно, мы прекратим.

– Да нет, – Мариам покачала головой. – Мне почти не больно, когда я об этом думаю… Почему-то. Почти все равно, – она крепче прижала колени к груди, опустив глаза в землю. – Отец пил вино и буянил, мать я почти не помню, а бабушка… Разве что бабушка, – она нервно хихикнула. – Это было ужасно – вечные крики, вечная война. Я терпеть ее не могла. Но потом, когда она умирала, проклиная всех и умоляя поскорее ее закопать, когда ее забрасывали камнями и землей… Что-то случилось во мне, что-то странное случилось. Прости, не знаю, зачем это все говорю, – сбивчиво пробормотала она – и отвернулась. Сердце отчего-то колотилось, будто она быстро бежала.

– Я слушаю тебя, – негромко сказал Иешуа. Его худой смуглый профиль казался выточенным из бронзы, серые глаза осторожно следили за ней. Осторожно, чтобы не слишком ранить. – Я слушаю, если ты хочешь говорить.

– Я… – она закрыла глаза и попыталась продолжить дальше – про бабушку, – но в горле застрял колючий ледяной ком. «Никчемная, ленивая белоручка, и кому ты такая будешь нужна?!» «Двинутая, вся в твоего отца!» «Другие внуки льнут к бабушке, а ты как дикий зверек – голова у тебя больная!» Слезы, и обиды, и вечно все не так. Она так и не помирилась с ней.

Так и не помирилась.

– Когда никого из семьи не осталось, меня взяла к себе соседка – швея, – пробормотала Мариам, уже не думая, кому и зачем она это рассказывает, – просто ведомая потоком. – Какое-то время я была ее помощницей. Но потом она меня выгнала из-за того, как плохо все у меня получалось. Действительно плохо. До сих пор не умею шить, да и вообще рукодельничать – руки у меня как клешни! – она засмеялась, не глядя на Иешуа. – Потом я какое-то время жила на улице в Магдале – просила милостыню, подворовывала на рынке. Там была шайка бездомных мальчишек, они взяли меня к себе. Но потом… Потом…

Она хотела продолжить – но замолчала. Иешуа опустил голову.

– Как давно ты была в Капернауме?

– Около трех лет. Я жила и… работала в разных районах, – Мариам помолчала, борясь с желанием грызть ногти, мучительно подбирая слова. – Это хороший город, довольно большой. И я… Слышала, что какой-то странствующий философ пришел в него и проповедует. О чем твои проповеди?

Иешуа улыбнулся, наконец посмотрев ей в лицо; она застыла, застигнутая врасплох его взглядом.

– О разном. В основном я отвечаю на вопросы, которые возникают у людей. Слушаю их истории – как сейчас твою.

– Да, разве? Я не так представляла себе… проповеди.

– Ну, это очень общее слово, – переплетя в замок длинные пальцы, отметил Иешуа. – Я бы сказал, что просто говорю с людьми. Говорю о том, что их волнует.

Глава вторая. Веревки. Эпизод третий

***

Настоящее

Мариам вышла на Петроградской и побрела вдоль изящных ажурных фасадов в стиле модерн. Ей всегда больше нравился исторический центр – строгий классицизм, развязное барокко, яркая эклектика девятнадцатого века, с пышной лепниной, пухлыми ангелами и львами, орлами, колоннами, округлыми тортиками эркеров на фасадах оттенков розового, голубого, желтого и лилового. Она никогда не понимала тех, кто говорит, что Питер серый и мрачный; они вообще когда-нибудь гуляли по центру летом или ранней осенью?.. Разноцветная мозаика из величественных набережных и желтых, обшарпанных, насквозь провонявших дворов; вечный влажный ветер в подворотнях, грустная синева воды под мостиками.

Сильнее ей нравилась только Венеция. Так же сильно – пожалуй, Неаполь и Будапешт.

Тем не менее, в Петроградке тоже что-то есть – хотя она нечасто здесь гуляет. Стрельчатые окна, сдержанные округлости, тонкая, печальная устремленность вверх, башенки и шпили. Декаданс рубежа веков. Здесь пахнет дорогой красивой жизнью, исполненной меланхолии; пахнет джазом, нуаром, дымом тонкой сигареты из-под густой вуали.

Неудивительно, что он живет именно здесь. Тот, к кому она направляется.

Волнение нарастало; она посмотрела на время и ускорила шаг. Вот и великолепная «Антерприза» – будто черно-белый готический храм, возвышается над толпой. Отличное место для жизни. Лучше и не придумать. Выходишь – и весь город как на ладони, со всей его ленивой порочной роскошью.

Вот и тот дом; вход, он сказал, со двора – с узкой боковой улочки. Мариам глубоко вздохнула и вошла в арку.

«…Были ли в последнее время какие-то травмы – вывихи, переломы? Случаются ли обмороки, панические атаки?»

Он был таким корректным и убедительным. Это обнадеживает.

Попросил «дань» – большую черную свечу и маленькую, чисто символическую, сумму денег. Мариам тогда нервно похихикала – не знала, что это называется «дань».

Хотя – а как еще этому называться?..

Тесный дворик-колодец; рыжая бродячая кошка метнулась в подвал, завидев ее. Парадная напротив арки – с тяжелой облезлой дверью; табличка с хаотичной нумерацией квартир – 22 и 44 на первом этаже, 48 и 36 на втором, 11 и 23 на третьем… Причуды старинных домов.

Мариам набрала код на домофоне, тот приветливо запищал. Лифта нет – разумеется. Он сказал, седьмой этаж. Мансарда.

Где же еще жить творцу?.. Либо на первом этаже с окном во мрачный дворик-колодец – как она. Либо в мансарде, в манерном беспорядке чердака, рядом с небом и птицами.

Крутые ступени; подниматься тяжело. Пока дойдешь – уже переживешь начало сессии, по крайней мере, по сердцебиению, – с усмешкой подумала Мариам. Ступени первых этажей были обычными, а вот выше на полу начиналась скользкая плитка – причем разная. Однотонно-зеленая, однотонно-молочная, темно-бордовая, в клеточку, в косую полоску, с цветами, с голубыми волнами. В том, как расположены плитки, не было никакой закономерности; Мариам невольно залюбовалась. Почти витраж.

Чем выше она поднималась, тем меньше было выбитых или поврежденных плиток – идеальная сохранность красоты. Вот наконец и мансарда. Две двери; ей нужна та, что слева, – облепленная наклейками с символикой панк-рока. Гитары, «козы» из пальцев, перевернутые кресты. Интересно, это его или осталось от тех, кто снимал раньше?..

Ладно. Вдох – выдох. Пытаясь отдышаться, она постучалась.

Щелчок замка. И еще одного. И еще.

– Здравствуй.

– Здравствуйте…

Высокий – очень высокий, почти под потолок, – мужчина в аккуратной светло-зеленой рубашке и брюках в тон. Темные волосы, темные глубокие глаза на бледном лице, выступающие скулы. Сладковато-терпкий аромат парфюма. Черты неправильные, его не назвать красавцем – но вживую он почему-то намного красивее, чем на фото.

Андрей. Такое простое имя – но ему подходит. Мариам нерешительно улыбнулась.

– Проходи, – он бесшумно отступил в сторону. – Разувайся и мой ручки. Ванная – прямо по коридору и направо. Полотенце для тебя свернуто в рулон.

Ручки. Как мило – и в то же время четко и по-деловому. Мариам кивнула, скинула туфли, пробормотав: «Спасибо».

По квартире витал маслянистый запах благовоний, откуда-то доносилась приглушенная музыка – что-то вроде фолка, нежный женский вокал под кельтские переливы струн и волынки. Черно-красные стены, пушистый серый ковер на полу. Повсюду – картины и фото.

Обнаженные связанные женщины. В разной степени, в разной манере обнаженные и связанные. Паутина из веревок под потолком. Свечи, статуэтки.

Мариам шагнула в ванную, помыла руки; Андрей поставил чайник кипятиться. Все аккуратно разложено, каждый брусочек мыла, каждая бутылочка и коробочка – на своих местах. Ничего лишнего.

Какая просторная квартира. И очень его.

– У вас тут такой красивый пол в парадной, – сказала она, выходя – чтобы нарушить неловкое молчание. – Плитка…

– Да, – Андрей улыбнулся, зачерпывая ложкой зеленые чайные листья. – Причем чем ниже, тем меньше плитки.

Глава вторая. Веревки. Эпизод четвертый

Резким рывком он сдернул крайнюю веревку с крючков; Мариам вздрогнула. Оборот, оборот, узел, еще оборот, еще узел – с актерски-красивым изяществом, с четкостью каждого движения веревка оказалась намотанной на его локоть, сложенной пополам, аккуратно перетянутой, тугой и плотной, будто небольшой кнут. Он отбросил ее в сторону, на пол – громко и небрежно, даже с каким-то презрением; и – сорвал следующую веревку.

Мариам молча наблюдала. Наверное, так, опять же, положено – ведь он мог бы смотать и подготовить веревки до ее прихода, но не стал. Она не знала, что больше цепляет взгляд – резко-плавные, выверенные до каждого штриха движения его рук или его лицо – то ли безмятежное, то ли скорбное, все с тем же странным отрешенным выражением.

Что он пережил, чтобы прийти ко всему этому? Что заставило его прийти?..

Она не стала считать веревки – но их было, как минимум, десять или двенадцать. Андрей смотал все – и вскоре они лежали на полу комнаты, как сброшенные шкурки поверженных змей. Зачем так много? – в легком страхе подумалось ей. Он же знает, что у меня нет опыта – значит, не будет делать со мной чего-то сложного. Ведь так?..

Он прикажет мне что-нибудь?.. Как это начнется?

Но началось без слов, естественно и легко. Как любая больная история.

Андрей просто зашел ей за спину и сел позади. Она напряглась, глядя вперед, чувствуя, что ей нельзя оборачиваться; всем телом ощущая жар его кожи, аромат парфюма, спокойное сосредоточенное дыхание. Сейчас-сейчас-сейчас, тиканье незримых часов; сейчас – что?..

«…Я привыкла, что истинная любовь означает боль. И истинная красота, и истинное творчество. Поэтому мне хотелось бы пережить нечто подобное с мастером, который воспринимает все это как искусство. А не с кем-то, с кем меня связывают романтические отношения».

Резкий рывок к ней, крепкие объятия; она вздрогнула, вдруг обнаружив себя в скрещении его рук – сильных, небезопасно сильных. Он просто обнимает, ничего угрожающего – но почему внутри что-то упрямо сводит от страха?.. Давление крепче, крепче, крепче – все еще нежно, но кажется, что сейчас затрещат кости; не выдержав, она ахнула.

Сильнее – слабее; сильнее – снова слабее. Чутко-жадные руки бродят по ее телу – по плечам, талии, спине; цепкие узловатые пальцы, как ветви заколдованного дерева, хватают плоть на бедре, через джинсы, до боли сжимают – и отпускают; сжимают плечо – и тоже отпускают. Мнут ее, как покорную глину, из которой сделаны чаши. Мариам закрыла глаза, пытаясь расслабиться, унять колотящееся сердце.

Что-то тащит ее прочь – что-то неистово сильное; не доброе, но и не злое. Чья-то жестокая воля, чьи-то безумные страсти. Что-то выкручивает ей руки, заводит их за спину, разводит в стороны; что-то наклоняет ее вперед, вправо, влево; ее несет волнами, и свеча тихо чадит, расплавляя глину времени.

Он связывает ей руки – запястья. Пускай, это что-то знакомое; руки ей уже связывали – хоть и в других обстоятельствах. Веревка натирает кожу, давит, жжет; она знала, что будет больно – но не знала, что так отчетливо. Рывок, рывок, еще рывок – и вот руки связаны за спиной уже до локтя, переплетены так, что она не может ими пошевелить, и пальцы начинают неметь, покалывать сотней иголочек. Сейчас он продолжит? Но…

Что-то снова обхватывает ее – целиком, с ног до головы; погружает в теплый кокон с трепетной нежностью. В колыбель, где так хорошо и спокойно – где-то до начала времен. Растаяв в темноте объятий, она наконец расслабляется; и – его щека прижимается к ее щеке, близко, так недопустимо близко для постороннего – бархатистая кожа, сладковатый шлейф парфюма, ухо щекочет легкое дыхание. Так ласково, почти с… любовью?

Она вскрикнула; что-то сжимает ей локти – свою конструкцию из веревок – так, что от боли посверкивает в глазах. Что-то резко возвращается к жестокости – безжалостно, именно так, как она любит, так, как ей нужно, сокрушительным полетом вниз с высоты; давит на шею, наклоняя вниз, и – одним плавным рывком стаскивает с нее футболку. Небрежно, будто очищая яблоко ножиком.

Шум новой веревки, скользящей по полу; горячее дыхание обдает ей лопатки. Скульптор подбирает сценарий. Глина снова сминается; веревка жгуче ползет по плечам, над грудью, под грудью, по талии и животу. Все больше и больше веревок – они обвивают, как змеи, туго, очень туго, тяжело дышать, кожу разрывает мелкой въедливой болью. Боль ослабляется, отступает, только если полностью расслабиться – принять ее, как нечто само собою разумеющееся; совсем как в жизни. Совсем как в тех историях, где она не могла ничего изменить. Но расслабиться сложно, так сложно, когда все тело сводит от боли и страха; ведь как ни пытайся доверять – ты не знаешь, что он сделает прямо сейчас.

Никогда не знаешь.

Больно и страшно – как любить людей. Как доверять им. Ей всегда было страшно, когда она не могла что-то контролировать. Но она снова и снова, в спирали дурной бесконечности, оказывалась в ситуациях, где теряла контроль, где полностью зависела от решений другого. Они втягивали ее, как болото, и…

Она вскрикнула – Что-то вдруг подняло ее на ноги, бесцеремонно сорвав с нее джинсы. Веревки заскользили теперь по бедрам, по ногам; Что-то подняло ей одну ногу, согнуло ее, приложило пяткой к бедру другой – и вскоре она превратилась в единую глиняную конструкцию, в хрупкую, изуродованную куклу. Так перетянуто, нога болит, так болит и жжет от каждого движения; она уже не замечала, насколько часто охает, шипит или стонет – все тело превратилось в комок боли. Веревка – по лодыжке, по пальцам, ниже – по другой ноге, рывок, рывок, рывок, и…

Глава вторая. Веревки. Эпизод пятый

…Они говорили в темноте, озаренные трепещущим светом свечи, и пили остывший чай. Андрей лежал на ковре, подложив под голову локоть; Мариам сидела напротив, притянув колени к груди. В процессе порки он, оказывается, снял с нее бюстгалтер – но она почему-то не стеснялась своей наготы.

Между ними не произошло ничего сексуального, ни одно его прикосновение не было лишним. (Ну, разве что то, одно, когда он провел кончиком прута у нее между ног – игриво, будто дразня; но это так идеально вписывалось в общую картину, что она простила его). И все же – произошло нечто другое, возможно, более важное и сокровенное, чем соитие.

Все тело Мариам ныло, но в мыслях звенела легкость, сила и уверенность. Не как после тренировки, не как после хорошей сессии у психолога. Лучше, намного лучше.

– А ты заметила, что во всех своих историях ты выбираешь тех, кто во всех отношениях ниже тебя? – задумчиво глядя на нее, улыбаясь краешком губ, сказал Андрей. – Так нравится пачкаться?

– Пачкаться? – повторила она. – Нет, ну… Нельзя ведь так оголтело судить – «выше», «ниже». Каждый из них, может быть, был в чем-то и выше меня. Например, в харизме, в успехе в карьере, в жизненном опыте. Амир, допустим, отличный математик и талантливый преподаватель – хоть он и наркоман, и мудак. Но…

– Но ты ведь сама понимаешь, что все это звучит крайне неубедительно! – отмахнувшись, морщась, засмеялся Андрей. – Конечно, ты была выше их. Духовно, эмоционально, интеллектуально, еще и материально – каждый раз. Тебе нравится проигрывать тем, кому ты не должна проиграть по своей природе?

– Может, и так, – обдумывая эту фразу, признала она. – Скорее мне нравится… игра. Неизвестность. Интрига. Поэтому мне нравится общаться с ненормальными людьми, – она грустно улыбнулась. – Всегда опасно, всегда… Что-то происходит.

– С нормальными просто не о чем говорить. Скучно.

– Не то чтобы скучно, а… Будто на разных языках. То есть, я могу признать их достоинства в чем-то, мне может быть с ними даже комфортно, даже, может быть, интересно какое-то время. Но…

– Но в итоге пустота.

– Да. Благополучие ничего не дает для сюжета. Любой сюжет – это боль. Конфликт. Страдания. Говорить о быте, говорить на уровне «привет как дела что делаешь» – да, можно, даже нужно. Это есть в каждом. Но…

– Но тебе мало.

– Да. Мне мало.

– У меня бывшая девушка была с ПРЛ, – в проницательной темноте его глаз отражался дрожащий огонек свечи.

– Ох. Тяжело. У меня этот диагноз.

– Да, тяжело. Каждый раз, как перемкнет – как будто другой человек. Таблетки ей какие-то ударно сильные прописали, превращающие в овоща… Потом она их бросила и просто перешла на траву. Помогало.

– Оу… Сомнительно, но окей.

Они засмеялись хором.

– Знаешь, ты отличный психолог, – помедлив, отметила она. – Угадал возраст Сани на момент истории, угадал, что моя бабушка переехала из деревни в город… Даже такие детали.

– Приходится анализировать, – он пожал плечами. – Так сложилось, что последние пять лет я общаюсь только с девушками.

– С травмированными девушками.

– Естественно. Какие же еще сюда приходят? – он хмыкнул.

– Вижу. Навыки отточены до совершенства.

– Возможно. Но мало кто знает об этом – я веду аскетический образ жизни.

Забавное уточнение. «Ты только не подумай – я не бабник»?..

– Я заметила. Твой дом… Здесь красиво, здесь все со смыслом. Но одиноко.

– Да, – он странно посмотрел на нее. – Ты права. Я иногда по месяцу не выхожу на улицу. Здесь только я и мои демоны.

– Ну, судя по всему, вы примирились и уживаетесь. Это самое главное. Слушай, но… Это же не основной твой источник заработка?

– Нет, конечно! – он рассмеялся; на щеках появились неожиданно милые ямочки. – Ты что, я бы с голоду умер!.. Есть работа. Это для меня, мое личное. Раньше я проводил коммерческие сессии, дорогие, но… Понял, что не то. Как будто я оказываю услугу за деньги, понимаешь? Не люблю это чувство.

– Да, я уже поняла, что тебя отталкивает тема денег. Истинный творец. Художник в мансарде.

– Кстати, хочешь посмотреть вид? – вдруг оживился он – и скользнул к окну. – Уже как раз стемнело.

Мариам встала на табуретку и выглянула. Огни Петроградки, вдалеке – мерцающая кукурузина Лахты; лепнина домов и дворцов, потоки машин – город как на ладони.

– Потрясающе! Здесь действительно потрясающе жить… Но, знаешь, уже ведь поздно, – добавила она, со вздохом сожаления выдирая себя из эйфоричного забытья. – Мне пора домой, а то не успею на метро. Совсем я тебя заболтала.

– Рано собираешься, – улыбаясь, негромко сказал он. – Может, еще чаю?..

***

Прошлое

– Тут паук!.. Проклятье!

Выругавшись, Фома сорвал с ноги сандалий и замахнулся, стоя над мешком с припасами. Мариам вздохнула.

Глава вторая. Веревки. Эпизод шестой

***

Настоящее

«Жизнь проще, чем кажется, – сказал он когда-то. – Люди проще, чем кажутся. По своей сути они все одинаковы. Всегда всё одинаково. Ты просто еще маленькая, раз не понимаешь».

В его переливчатых разноцветных глазах – один зеленый, другой наполовину карий, оба еще и отливают голубым в холодном освещении; красиво и странно, будто опал, – в его глазах мерцала пустота.

Номер третий. Даниэль.

Даниэль был польского происхождения, и его вполне могли бы действительно так звать – но имя было ненастоящим. Он сменил его – и сбежал из родного города; никогда не рассказывал, почему. Только жутковато улыбался и говорил: «Разные вещи. Я делал разные вещи, иногда страшные. А всё потому, что люди со мной это сделали. Я ненавижу людей!»

Он их действительно ненавидел. «Ненавижу мужчин», «ненавижу свою работу», «ненавижу незрелых детей», «ненавижу старых», «ненавижу свою мать». Таких фраз было много – в припадках гнева, в скрежете зубов, в судорогах, которые он не мог контролировать (и отказывался пить таблетки, сколько ни упрашивала Мариам); но за всем этим – она поняла, хоть и не сразу, – стояло одно: «Ненавижу тех, кто сделал это со мной».

Когда она решалась этого коснуться – Того, что с ним случилось, – Даниэль пустел глазами, бледнел и упрямо твердил: «Я не помню. Я ничего не помню. Я это стер. Вообще всё, что было до Ани, не помню. Не помню себя до пятнадцати лет».

Аня была первой девушкой Даниэля – и страдала шизофренией. Слышала голоса, ловила, убивала и резала бродячих кошек, проводя с ними какие-то ритуалы. Врала Даниэлю и изменила ему (по его словам). С тех пор он временно «возненавидел женщин» и принялся мстить – как умел. За полтора года он насчитал сто женщин в своей постели; потом – сжег список и перестал считать. Мариам не знала, какой была по счету: методичности Амира у импульсивного Даниэля не было. Он был воплощенной яростью, воплощенным хаосом; в котором, однако, присутствовал свой расчет.

Какое-то время Даниэль был панком – показывал ей фото с розовым ирокезом, бережно хранил кожаную куртку с нашивками, кастет, биту и стеклобой. Дрался, жил на улицах и в коммунах; но потом встретил очередную женщину – и решил измениться: стал носить длинные пальто и черные шляпы, интересоваться историей и винтажными вещами, пользоваться терпким дурманящим парфюмом. Всё это ему шло – несмотря на проколотую бровь и агрессивные тату на лице и по всему телу. Даниэль был дьявольски красив – не просто симпатичен; красив необычной, пугающей, гибельной красотой. Он легко мог бы стать моделью или актером – но, когда они познакомились, работал обычным клерком в какой-то непримечательной конторе. Ему было важно стать другим – нормальным. Жить по графику и расписанию.

Он много играл в компьютерные игры – и много, с какой-то милой, почти детской увлеченностью рассказывал о них Мариам. Они говорили о разном – о бытовом и душевном, смешном и грустном; Даниэль был надломлен – но это не мешало ему читать людей, как открытую книгу.

И успешно использовать то, что в этой книге написано.

«Все люди – просто ресурс. Они заменяемы. Если человек мне вредит, я его ликвидирую».

Мариам ждала его каждый вечер, кормила ужинами, болтала с ним до ночи, спала в обнимку, делала массаж, с упоением касаясь его совершенного тела, запуская пальцы в густые волосы, – но в какой-то момент настала пора «ликвидировать» и ее.

Пара ссор, пара приступов ревности с ее стороны, его спонтанная ночь с бывшей – и вот она уже «истеричка», «опасный человек» и «насильник». «Не трогай меня, не трогай, я сказал!! – кричал он, с безумными глазами отшвыривая ее, раздирая кулаки в кровь, чтобы ее не ударить. – Отъебись уже наконец! Ты меня до психоза, блять, доводишь, убирайся, я тебя ненавижу!»

Потом – успокаивался, извинялся, говорил логично и холодно. Всё холоднее и холоднее, логичнее и логичнее. После разрыва с бывшей появилась другая; с Мариам он перестал спать. Сначала вяло отрицал, что она его не привлекает; потом стал это признавать. И не просто признавать, а с уточнениями. «Ну слушай, не знаю, может, ты кому-то в этом смысле и нравилась – но это пиздец! Сверху с тобой неудобно, мне не нравится, как ты двигаешься. Все эти минеты неудачные с зубами, нос у тебя к тому же маленький, а мне нравятся большие… И с волосами тебе, может, сделать что-нибудь, а? Цвет ни темный, ни светлый – уебищно как-то. Макияж мне нравится яркий, опять же, а ты почти не красишься. Ну короче, не то!.. Вот Диана – ммм, Дианочка… Как вспомню ее тяжелые ботинки – так и хочется, чтобы она меня ими пнула по лицу!.. Понимаешь, вот у нее ебучка как у сучки, ее трахать прям хочется, понимаешь? А тебя – нет. Ну не для того ты! Не доросла ты до моего уровня».

Такого Мариам, при всем ее опыте, не говорил еще никто, никогда. Она плакала, стонала, рычала от бессильной ярости, царапалась, резалась, била посуду. Металась, как зверь в ловушке, не находя выхода; казалось, чем больше Даниэль унижает и отшвыривает ее – тем больше ее к нему тянет. Она чувствовала, что теряет рассудок, что не владеет собой. Что пойдет на что угодно – буквально на что угодно, – лишь бы им завладеть.

И пришлось пойти.

Всё чаще Даниэль шутил на тему денег – что она его sugar mommy: покупает ему одежду, оплачивает такси, бесплатно кормит почти каждый день. Подарила трость с клинком, пневматический пистолет, еще пару вещей, которых он хотел. После секса однажды томно протянул: «Мне пора брать за это деньги!..»; язвительно шептал ей на ухо, обдавая горячим шепотом: «А что, разве ты не хочешь, чтобы я был твоей личной шлюхой? Сколько ты согласилась бы мне платить?»

Глава третья. Объятия. Эпизод первый

Глава третья. Объятия

Прошлое

Дом Луки был полон книг и свитков; Мариам весь вечер оробело оглядывалась. Здесь царило странное спокойствие – непривычное ей ни по прежней, ни по новой, кочевой, жизни. На стене висела большая карта мира, скрупулезно нарисованная разноцветными чернилами. Свечи горели рядом с чужеземными диковинными статуэтками – из дерева, камня и чего-то белого… Кость? Мариам задумалась, разглядывая фигурку большеухого слона. Судя по всему, этот Лука – не только ученый человек, но и заядлый путешественник. Он явно старше Иешуа – ему не меньше сорока; но говорит с ним так почтительно и называет себя его учеником. Мариам вдруг поймала себя на том, что ее это уже почти не удивляет. Все всегда почему-то смотрят на Иешуа не так, как на других людей.

Несколько раз за вечер Лука цитировал священные книги на древнем еврейском наречии, которого Мариам не знала – а вот Иешуа знал. Иоанн (Иешуа взял на ужин к Луке почему-то только ее и Иоанна) шепотом сказал ей, что Лука – учитель знатных детей; что он знает множество языков, включая греческий, а еще философию, историю и математику. Смуглый высокий человек с орлиным носом и строгим взглядом. Мариам стеснялась смотреть на него.

Дневной зной спал, из открытого окна неслась приятная прохлада; слышно было, как распевают цикады в саду. Трапеза была аскетичной: тушеные овощи, хлеб, сыр, вино, немного винограда. Цедя терпко-горьковатую плотную сладость из своего кубка, Мариам молча слушала разговор. Как она поняла, Лука проповедовал здесь учение Иешуа; и, кроме того, занимался составлением его жизнеописания, – от чего Иешуа, впрочем, был не в восторге.

– Я ценю твою любовь и преданность, Лука, но это излишне, – тихо сказал он в какой-то момент, отставляя кубок. – Я почитал твои отрывки – и они слишком искажают мои слова. Знаю, ты считаешь, что все это нужно, но…

– Это нужно, чтобы тебя услышали, равви! Чтобы о тебе узнали все, – хмуря густые брови, твердо возразил Лука. – Люди должны слышать голос своего Мессии! Должны знать все о его пути, о проповедях, о чудесах, им совершенных…

– Чудеса? Мессия? – не выдержав, пробормотала остолбенелая Мариам. – Прошу меня простить, но… О чем речь?

Черные суровые глаза Луки, голубые, блаженно-восторженные – Иоанна, и печальные серые – Иешуа, – все три пары глаз тут же уставились на нее, и она покраснела.

– Ты разве не знаешь, с кем путешествуешь, девица? – удивленно спросил Лука.

– Равви не посвящал ее, она с нами не так давно, – торопливо объяснил Иоанн. – Уверен, когда он решит, что настало время…

Иешуа молчал. Мариам нервно сжала край скатерти.

– Я знаю, что путешествую с сыном плотника, странствующим философом. С… – (Почему же так трудно это произнести? Она перевела дыхание). – С хорошим человеком, который спас мне жизнь. А что еще я должна знать?

Что-то тревожно сжалось у нее внутри. Разговор об Орионе – тогда, ночью. «Быть сыном бога в мире людей… Это слишком жестокое наказание. Самое жестокое, какое только можно представить».

О чем он думал, когда она это сказала? Отчего у него был такой взгляд?..

– Равви – Мессия, вестник и символ новой жизни, которая ждет всех нас! – торжественно, будто сияя изнутри, провозгласил Иоанн. Отблески свечей плясали на его золотистых кудрях. – Он послан нам Богом!

– Послан Богом? Что это значит? – уже начиная злиться от всей этой загадочности, выдавила Мариам. Они что тут все, с ума посходили?.. Иешуа вздохнул и жестом попытался прервать Иоанна – но того было уже не остановить.

– Равви – дитя и отблеск Творца на этой земле! – благоговейно подняв глаза к потолку, сложив руки в молитвенном жесте, воскликнул он. – Он рожден не земной любовью, а небесной. Его рождение – чудо, о котором писало множество мудрецов и пророков со всей земли!

Лука кивнул, молча соглашаясь; Иешуа смотрел на Мариам. Она почувствовала, как по рукам и спине бегут мурашки, а сердце затравленно колотится. Либо они и правда сумасшедшие, и Иешуа собрал вокруг себя сумасшедших – либо, либо, либо…

– Не земной любовью, а… небесной? – не сводя глаз с худого лица Иешуа, медленно повторила она.

– Это так, – наконец негромко признал он – хоть и, кажется, все еще был недоволен речью Иоанна. – Моя мать родила меня, будучи девственницей. У меня нет земного отца.

– Но это невозможно! – Мариам выпрямилась, яростно сжав руки в кулаки, позабыв о сдержанности. Может, это все просто глупая шутка? Может, они ее разыгрывают?.. – Уж я-то, простите, отлично знаю, откуда берутся дети, и знаю все об устройстве женского тела! При всем уважении к твоей досточтимой матери, Иешуа, – я не знаю ее, но да восславится вовеки ее имя, – это невозможно, понимаешь?.. Девственница не может забеременеть!

Иоанн и Лука переглянулись – и почему-то заулыбались; точно она – ребенок, выкинувший какую-то забавную штуку. Это заставило Мариам еще сильнее вскипеть.

– Конечно, не может, – миролюбиво согласился Иоанн. – А еще вода не может превратиться в вино – но равви совершил именно это на свадьбе в Кане Галилейской. Невозможно исцелять прикосновением, невозможно воскресить умершего – но равви и это совершал. Он – божественное чудо, дарованное нам, а чудо всегда за пределами людского разумения.

Глава третья. Объятия. Эпизод второй

***

Настоящее

– Да дай ты уже номер этого мастера! Жалко тебе, что ли?! – трагически воскликнул Егор.

Мариам мечтательно улыбнулась, прижимая к уху телефон. Они давно не болтали вот так – по три-четыре часа, спонтанно, среди ночи. Тем не менее, Егор слишком долго не находил на нее времени; так что не стоит ему показывать, что она слишком уж рада.

– Не дам. Надо тебе – сам ищи. И вообще, он не работает с парнями, только с девушками.

– О, он просто меня не видел! Я это исправлю, не переживай.

– Ага, ну-ну. А еще он не любит наглость и расспросы о деньгах и оплате. А ты без этого не можешь.

– Так, помедленнее, я записываю!.. Молодец, что снабжаешь меня инструкциями, как с ним общаться.

Мариам хмыкнула и закатила глаза. Егор в своем репертуаре. Когда она сообщает, что встретила кого-то интересного, его первая реакция – «Дай-дай-дай, я его у тебя уведу!» Голодная чайка с питерской набережной.

Эля сегодня на работе; возможность (и одновременно давящая обязанность) побыть дома одной. Подойдя к зеркалу в ванной, Мариам отвела в сторону ворот футболки. На шее все еще розовел, но уже почти прошел след от цепи, на предплечьях и запястьях – ссадины и красные следы от веревок. Слушая веселый лепет Егора, она приспустила шорты с бельем; багрово-пурпурные синяки расцвели на ягодицах и бедрах, точно фиалки. Первые два дня тело приятно ныло от каждого движения – размятая глина; но сейчас боль уже прошла.

Правильно, что она порвала с Кошей. Ему лучше этого не видеть. Даже не так: он не должен видеть. Это слишком сокровенное.

– Стих мне в целом понравился, кстати, – вдруг сделавшись серьезным, сказал Егор. – Красное небо, черные птицы… «Хочешь кричать – кричи. Твой одинокий дом». Это сильно.

– Спасибо, – натягивая шорты, пробормотала Мариам. – Просто набросок.

– Меня, правда, смутила строчка «Будет покорна глина в рамках безумья бога». Тебе не кажется, что «в рамках» – слишком канцеляризм? Может, как-то переделать?.. – Егор задумчиво затянулся сигаретой. – Типа, «в ночи безумья бога»? «В страсти безумной бога»?

Мариам поморщилась.

– В страсти-мордасти… Нет, не хочу. Мне нравится так.

– Но безумие – это ведь состояние.

– Да, именно. Бог безумен. А все мы – глина в его руках. Игрушки безумного ребенка.

«…Как давно ты не в отношениях?» – спросил ее Андрей – миролюбиво, уже после их темного ритуала.

«О, отношений в нормальном понимании у меня вообще было не так много…» – неуверенно усмехнулась она.

«Нет, я имею в виду – как давно без сильных чувств? Без сфокусированности на ком-то, кроме себя?»

Она не знала, что ответить. Без чувств – такого не было давно. Очень давно. Так давно, что даже Андрей не представляет.

Кто-то всегда был центром ее жизни – не она сама. И вот сейчас пришло нечто другое. Пустота, вдруг придавившая гранитной плитой.

Пустота в осознании того, что даже за две тысячи лет все может не очень-то измениться.

– Это понятно, но как состояние безумия можно измерить пространственной категорией «в рамках»? – продолжал напирать Егор. Мариам пожала плечами.

– Мне кажется, тут это не пространственная категория, а метафорическая. Мне хотелось показать именно временность этого состояния. Состояния безумия. Оно нахлынывает – и потом проходит… После сессии ты ведь из этого выходишь, – она потерла розовый след на запястье. Кожа в одном месте была содрана – ранка покрылась корочкой, готовясь зажить. – И выход довольно интересный. По ощущениям тебя просто… выкидывает. Из приступа безумия того, кто лепил из твоего тела, как из глины. Того, в чьей власти ты был.

– Хм. То есть беспомощность героини – это беспомощность человека вообще?

– Ага. «Будет почти как в жизни – может, и без «почти», – Мариам помолчала. – «Все это так болит – будто любить людей». Мои любимые строчки.

– Тебе бы в сюрреализм уйти, – посоветовал Егор. Он картавил, поэтому слово «сюрреализм» прозвучало очаровательно. – Типа, человек в акте творения сам сближается с богом – в акте разрушительного безумия уподобляется ему…

– Нет. Здесь нет сближения, – твердо возразила Мариам. – Здесь творение – объект, вещь, игрушка. Не часть творца, – Егор озадаченно молчал; она смягчилась. – Не особо гуманная картина мира, да?

– Ну, так и сюрреалисты – не гуманисты… Щас, погодь! Опять мне про Бексиньского напомнила.

Телефон завибрировал – Егор набросал ей репродукций картин польского сюрреалиста, которого давно обожал. Головы, руки, внутренности, мрачные величественные руины, окутанные зеленоватым туманом…

– Лютая жуть, – искренне оценила Мариам. – Хотя что-то в этом есть, не спорю. Особенно в последней. – (Она вгляделась в размытые очертания; два скелета, два трупа, навсегда сплетенных в объятиях – их кости проросли друг в друга, мертвые руки цвета пепла отчаянно прижимают череп любимой к торчащим ребрам). – Это мне напоминает о… Помпеях. Люди под пеплом. Кто-то сохранился именно в такой позе. Обнимаясь в вечности.

Глава третья. Объятия. Эпизод третий

***

Прошлое

Мариам расчесывала волосы перед зеркалом – и думала о том, как же долго она не видела нормальных больших зеркал. Кажется, с того дня, как Иешуа забрал ее из Капернаума. Так странно – прошло всего три месяца. А кажется, целая жизнь.

Хозяева дома любезно предоставили им жилье, а ей – даже отдельную комнату. Мариам почти расплакалась от счастья, когда помылась в ванной и поспала на кровати с мягкой периной, а не на коврике на голой земле или на охапке сена в стойле для мулов. Хозяин был состоятельным римским вельможей, поэтому и готовила, и убиралась в доме прислуга; Мариам будто бы впервые ощутила, как устала каждый день корпеть над котелком. Ее руки загрубели от работы – стали шершавыми и мозолистыми; лицо обветрилось, ногти пообломались. В своей прежней жизни она была ухоженной красавицей – а теперь…

Впрочем, даже ради красоты она ни за что бы не вернулась к прежней жизни.

Гостеприимство хозяев объяснялось просто: Иешуа спас их единственного сына, пятилетнего мальчика. В этот город их привели слухи о какой-то страшной заразной болезни, которая, мол, быстро распространяется и поражает в основном детей: два-три дня лихорадки, красные пятна по телу – и ребенок умирает в муках, а снадобья врачей и молитвы жрецов и священников не в силах ему помочь. Едва услышав об этом, Иешуа привел их сюда и попросил ухаживать за больными детьми вместе с их родителями. Сам же стал проводить над их кроватками целые часы, безмолвно молясь или гладя их по головам; и – вскоре болезнь стала отступать так же необъяснимо, как появилась.

Ни один ребенок из тех, с кем рядом посидел Иешуа, не умер – все пошли на поправку. Матери города – и еврейки, и римлянки, – рыдали от счастья и несли ему золото, ткани, сласти, забрасывали его дорогу цветами, куда бы он ни пошел. Иешуа вежливо отказывался от денег; все остальное же принимал с благодарностью и поровну делил между учениками.

Сын хозяев был одним из первых спасен Иешуа; упав ему в ноги, они уговорили его остановиться у них, пока он помогает детям. А потом – упросили остаться еще на несколько дней. И еще на несколько.

Мариам в городе тоже полюбили – она часто сопровождала Иешуа, помогала мыть и кормить больных детей, давать им лекарства, пеленать младенцев; сначала с непривычки все это тяжело ей давалось, но потом она приспособилась. Матери и кормилицы звали ее «ангелом»; дарили кольца, бусы, венки из цветов.

Конечно, всего этого не было бы, если бы они знали о ее прошлом. Она старалась об этом не думать.

Итак, еще одна коса на ночь; пожалуй, лучше заплести три, чтобы опять все не спуталось. Мариам решительно взялась за дело – но тут раздался стук в дверь.

– Кто это?

Ответа не последовало.

Наверное, прислуга. А может, Иоанн пришел передать что-нибудь от равви. Или Фома хочет пожаловаться на плохую рыбалку.

Мариам встала из-за зеркала, открыла – и вздрогнула. На пороге стоял Иуда. Его голубые глаза хищно мерцали в полумраке; от него разило вином. Она стиснула зубы, крепко держа дверь.

– Чего тебе?

– Не очень-то вежливый прием, красавица! – хмыкнул он, оглядывая ее. – Просто хотел тебя увидеть.

– Отлично. Увидел. Теперь доброй ночи, – сухо отрезала она – и начала закрывать дверь; но Иуда перехватил ее и удержал.

– Можно войти?

– Нет!

Он толкнул дверь еще раз; Мариам с трудом удержала напор. Он, конечно, пьян, но если толкнет в полную силу – она отлетит прочь, как котенок.

Что делать? Звать на помощь?..

С другой стороны – он еще ничего не делает. А если сделает?

Ее замутило.

– Если тебе надо что-то сказать, давай поговорим утром, – хрипло выдавила она, всем телом налегая на дверь. Иуда улыбался, насмешливо наблюдая за ее обороной. – Почему сейчас?

– А почему нет? Или что позволено равви – не позволено его ученику?.. – промурлыкал он.

– Что?! – Мариам вспыхнула, задохнувшись от возмущения. – Да что ты себе…

Она осеклась. По ухмылке Иуды было ясно, о чем он.

Незадолго до прибытия сюда, на ночном привале, она осталась спать в шатре Иешуа. Они заговорились до полуночи – она рассказывала об отце, о бабушке, о том, как потеряла семью и пошла работать; как мерзко и тяжело было с первыми клиентами; как мало кто был к ней добр. Иешуа слушал, задавал вопросы, сочувствовал – и в конце концов она, не выдержав, разрыдалась, припав к его груди. Он гладил ее по волосам – бережно, едва касаясь, – как теперь гладил больных детей, – и ей казалось, что с ног до головы ее заливает неземное, щекочуще-пронзительное сияние.

Мариам всю трясло, она отчего-то боялась, не хотела уходить – казалось, что, если уйдет, он больше никогда не пожалеет ее, больше никогда вот так не погладит, – и в итоге уснула поодаль от него, свернувшись клубком на циновке.

Больше ничего, конечно же, не было; но Иуде это не объяснишь. Кто мог рассказать ему?.. Ах да. Варфоломей в тот вечер видел, как она зашла в шатер Иешуа – и, возможно, как не вышла. Проклятый болтун. Мариам оскалилась от злости.

Глава третья. Объятия. Эпизод четвертый

***

Настоящее

Медовое солнце заливало фасады тихой улочки – грязно-рыжие, коричневые, красноватые. Коломенская. Мариам когда-то снимала квартирку неподалеку и по-прежнему любила здесь гулять. Приезжие думают, что в Питере шумно, но на самом деле – стоит свернуть с Невского или Лиговского на улочку вроде этой, и станет умиротворенно, будто в провинциальном городке в полдень. Круглосуточные магазинчики с бойким говором продавцов-мигрантов, куцые липы на маленьком островке зелени посреди камня, аромат булочек с корицей из сетевых пекарен. Редкая старушка с собачкой или угрюмый студент с сигаретой и наушниками – вот и все прохожие. Несмотря на кучу дорогих машин, припаркованных у тротуара.

Отсюда слышно, как мальчишки играют в футбол на площадке под липами – мяч то и дело ударяется в ворота, железные цепи шумят и гремят, детские крики гулко разносятся в воздухе, овеянном не по-осеннему густой духотой. «Не надо меня спасать, я и сам справлюсь!» – гордо заявляет один мальчик другому. Мариам улыбнулась; вот бы и ей такую уверенность.

Последние дни были полны тревоги – она сама не понимала, почему. Точнее, понимала, но не хотела себе признаться. Из-за Андрея. Слишком быстро он стал для нее важен – а это всегда не к добру.

Остановившись в тени красно-коричневого фасада с облезлой лепниной под изящными эркерами – львиные головы, вазы, растительные орнаменты, – она открыла переписку с ним. Не отвечает.

Что-то она явно сделала не так. И даже ясно, что.

Мариам пролистала диалог вверх. Несколько дней после сессии они общались довольно плотно, и это воодушевило ее на то, чтобы все-таки попросить о второй встрече; они назначили ее на тридцатое сентября. Мариам порхала от счастья, наслаждаясь всем – работой, солнцем, вкусным кофе с сырниками; ожидание новой встречи, возможности пережить волшебное То Же Самое заливало ее сиянием. Ей перестало хотеться встреч, знакомств, секса (отчасти с этим был связан разрыв с Кошей, который она проводила две недели, как тяжелую операцию, – по четыре часа выслушивая истерики о том, какой она ужасный человек и как он хочет умереть); она чувствовала себя целостной и наполненной. Мысли о прошлом – об Амире, Витальке, всех остальных – тоже перестали ее преследовать. Может, если ей так не везет с любовью и отношениями – повезет здесь? Кажется, она нашла свое место; здесь есть красота, недоступность, контролируемая боль, контролируемый страх – все, что нужно.

Осмелев, Мариам показала Андрею свое стихотворение – то самое, в котором Егор раскритиковал строчку. Андрей благосклонно написал: «Очень близко чувствую», – прибавив к этому готическое черное сердце. Они разговорились о стихах и книгах – о Кастанеде, Ницше, бумажных и аудио-изданиях. Все шло хорошо и невинно, пока в какой-то момент Андрей не пояснил: «Мне необходимо постоянно слушать книги, чтобы заглушить голоса».

Мариам прочла это на работе, на перерыве – и внутри у нее все сжалось от тревожного предчувствия. Он просто выразил метафорой свои переживания – или?.. «Шум, шум в голове, я устал, солнце, я так устал, слишком много шума!» Бледный бормочущий Даниэль сидит перед ней, тяжело дыша; его разноцветные глаза затравленно бегают по комнате, прекрасное лицо блестит от пота.

Андрей упоминал, что у него две подруги с шизофренией. Но сам он совсем не похож на безумца. Наоборот – он такой спокойный, рассудительный, с обостренной рефлексией. Мариам общалась с шизофрениками, и их объединяло одно – они были большими детьми, надломленными, навсегда оторванными от мира. Андрей не такой – он полноценный взрослый. Да, в их разговоре после сессии было заметно, что он несколько презирает психиатрию и психиатрические препараты – но все-таки… Нет, нет, невозможно.

«Голоса… Не знаю, буквально это или метафорически, но в любом случае отчасти понимаю. Мне жаль», – наконец подобрав самую осторожную формулировку, написала она. Андрей прочитал – и ничего не ответил.

К концу рабочего дня Мариам решила, что допустила ошибку: нельзя отвечать вот так на отвяжись на такое интимное признание. И они ведь уже обсуждали психиатрию, диагностику, ПРЛ его девушки – значит, наверное, стоит спросить.

«Если я могу спросить – ты не хочешь обращаться к врачам и препаратам, потому что хочешь справляться с этим своими силами? Если я могу задать такой вопрос, конечно».

Прочитано. Нет ответа – до следующего дня. Всю ночь прометавшись в кошмарах о старом и больном, утром Мариам первым делом добавила:

«Извини, видимо, лишнее спросила. Не буду больше этого касаться. Просто надеюсь, что у тебя хватает сил и мудрости справляться с тем, что тебя так мучает. Точнее, верю, что хватает. Спасибо, что поделился».

Да, это невротично и неуклюже – снова писать, когда тебе не отвечают; но Мариам душила тревога. Их встреча казалась такой важной, такой особенной – она давно ни с кем вот так не говорила. Никогда не позволяла никому вот так всерьез, по-ритуальному, связывать себя, бить – не игрой, а по-настоящему, до боли, слез, синяков. Она будто впервые прошла сама то, через что…

Нет. Неважно.

Неужели ее оплошность так серьезна? Даже с учетом извинений?..

Судя по всему, да. Судя по всему, все бесповоротно изменилось – дружелюбие Андрея пропало, словно его и не было. Может, он пожалел, что сказал нечто настолько личное – и этим дал ей право задавать вопросы, изучать его, а не быть безмолвным объектом для пыток, покорной глиной. Может, считал ее навязчивой влюбленной истеричкой и был разочарован. Так или иначе, она нуждалась в ясности. Протерзавшись пять дней, запрещая себе писать, на шестой Мариам позволила себе сорваться: