Маронка

Часть 1.

«Маронка – так в южных землях Великомалья

называют девушек знатного происхождения»

(из записок Аль-яри Орсы,

великого мага и исследователя)

Лёгкий сумрак плавно перетекал в густые бархатные сумерки, предвещавшие тёплую южную ночь. Край неба переливался золотыми, розовыми, алыми цветами, с другой стороны уже показалась серебристая Первая Луна, а в темнеющей выси одна за другой вспыхивали яркие звёзды. Воздух был по-вечернему мягок, пахло травой, цветами, сухой землёй и, еле уловимо, горьковатым дымом.

Грузный вислоусый мужчина, сидевший на козлах крытой малмыги, принюхался и постучал кнутовищем по доскам, образующим перегородку между сиденьем возницы и просторным нутром повозки:

– Братие, кажись, впереди скоро гостильня покажется, либо ещё какой устоялый двор. Может, заедем, или нет?

Кожаная занавесь отодвинулась, и рядом с возницей появилась еще одна усатая голова:

– А далече?

– Кто ж его знает? Дымком потянуло.

Вторая голова принюхалась:

– Взаправду тянет. Я так мыслю, Пытусь, что ежели где добренько выпить да закусить можно, то с чего бы нам пропускать тое место?

Возница, именуемый Пытусем, одобрительно крякнул.

– А вы чего скажете, ясноваженные? – обратился второй куда-то в темноту малмыги.

– Ежели по здраву рассудить, дядько Гнатий, то надо бы поспешать, – отозвался чей-то голос. – Но, ежели рассуждать ещё здравее, то селение наше сквозь землю не провалится, да и маронка, пошли ей Вышнеединый благости всякой, поди, не помрёт, а коли судьба, так одно, вишь, не поспеем. А животина, ежели не покормить да роздыху ей не дать, копыта раскинет, тогда куда долее добираться будем. Опять же, марону убыток: держи ответ потом.

– Янчусь дело плетёт. Да и нам марон не велел в ущерб здоровью своему голодными сломя голову нестись по кромешной тьме, – ещё один мужик, высунувшись рядом с Гнатием, обвёл рукой степь, по которой неторопливо тащилась малмыга, запряженная парой крупных упитанных рогачей.

– Братие, – послышался еще один молодой, почти жалобный мужской голос, – может, всё ж отпустите меня обратно в Ученище? От меня ж марону в деле его пользы не более, чем от козлеца наливки.

Внутри малмыги раздались смешки, но Гнатий строго проговорил:

– Ты, штударь, изучаешь Слово Вышнеединого, в котором он свои наставления запечатлел, так? – судя по голосу, говоривший был горд вычурностью фразы. – Так, – не дожидаясь ответа, со значением продолжал Гнатий. – Значит, в тебе есть нужда. Марон мож совета твоего просить хочет, и наше дело – его повеление выполнить и тебя доставить. А уж отпускать или нет – на то лишь его воля.

– Да откуда же он обо мне прознал? Делами я не славен, в селении вашем не бывал, учение ещё долго не закончу…

– Про то нам не ведомо. Так что попусту себя не беспокой, ясноваженный Тума.

На том разговор закончился, и путь продолжился в тишине, прерываемой лишь глотками сливяной настойки да довольным причмокиванием, пока не показался крепкий частокол, окружавший придорожное заведение. Путники оживились: уже отчётливо чувствовался запах дыма, жареного мяса и лука – всё это вместе сулило неплохое времяпровождение, а с горечавкой – так и вовсе приятное.

* * *

Заскрипели отворяемые ворота, и малмыга въехала на просторный, почти пустой двор. Почти – потому что под навесом уже стояла чья-то повозка, небольшая, красиво отделанная, а из конюшни доносилось лошадиное фырканье.

Выбравшиеся из малмыги мужчины столпились возле повозки.

– Экая важная работа! – проговорил один.

– Я так мыслю, злотенков двести стоить будет…

– «Двести»! Дурень ты, Лабусь. Четыреста, а то и более.

– А по узору не то, чтобы наша… Диду Свербысь, что думаешь?

– А что думать? – хмыкнул приземистый белоголовый старик. – Вон, узор видите, колосками окружённый? С Дальнеюжья повозка.

– Ого… Это кто ж пожаловал к вам из столь отдалённых мест? – поинтересовался Пытусь у работника, который ловко распрягал рогачей.

– Так маронка одна. Красавица, аж глаза слепнут, – вздохнул парень. – А конь у неё какой! За того коня пару имений со всем и всеми купить можно.

– Да будет врать-то!

– Э-э-э, ясноваженный Тума! Там ворота, а вход в гостильню вон где, – Гнатий крепко взял за плечо щуплого парня в скромной серой рубахе. – А ты, малой, – обратился он к работнику, – ворота-то покрепче замкни. И ключ никому не давай. Особенно вот ему, – он указал на оробевшего Туму. – А то штударь наш всё потеряться норовит.

С этими словами Гнатий и его вынужденный спутник направились к высокому крыльцу. Следом потянулись и остальные.

* * *

Внутри гостильня ничем не отличалась от множества таких же заведений, стоящих на более-менее прибыльных местах. Та же стойка с полками за ней, уставленными неизменными глиняными сосудами с горечавкой и прочими настойками; дверь в кухню, откуда летели ароматные запахи жареного мяса, густого супа с сальцом, от коего в янтарной жидкости плавают жирные пятна, и прочих кушаний; те же расшитые полотна рукотканцев, вязанки лука и букетики колосьев. Разве что почище выскоблены полы да намыты столы.

Часть 2.

* * *

Утром все были помятые и опухшие, отпивались рассолами, дожевывали оставшееся с вечера. Что не съели, Гнатий велел завернуть с собой. Пока укладывались, на крыльцо вышла Оксюта – в дорожном наряде, свежая что ясная зорька.

– Породил же Вышнеединый красоту, аж глазам больно! – прошептал Янчусь и, сняв шапку, поклонился: – Утречко наидобрейшее, светлая маронка!

– Не сильно ли мешали спать? – спросил Гнатий.

– Нет, ясноваженные, – улыбнулась девушка. – Да хранит вас Вышнеединый в пути.

Вчерашний работник тем временем вывел во двор её коня – статного вороного красавца с лоснящейся шкурой. Оксюта похлопала его по шее, огладила. Конь фыркнул и переступил с ноги на ногу, косясь на повозку, в которую его как раз собрались запрягать.

– Ой лихо! – вдруг выдохнул разом побелевший работник.

– Что там? – маронка подошла к парню, держа коня под уздцы. И ахнула едва ли не со слезами: – Да что ж за вредительство-то такое?! Как мне быть-то теперь?

По оси змеилась трещина, спицы в колесе были погнуты, а дорогая упряжь изрезана. Парень бросился за хозяином. Тума, привлечённый разговором, сразу припомнил ночные похождения Лабуся и бросил на недоумка быстрый взгляд, но тот сам выглядел ошарашенным – нарочно такое не изобразишь. Гнатий и Янчусь заохали, начали наперебой уговаривать Оксюту заехать к марону Крытеню – там, мол, ущерб исправят, сделают всё наилучшим образом. И с облегчением выдохнули, когда девушка нехотя согласилась.

Пока придумывали, как к малмыге половчее прицепить повозку да сооружали внутри поуютнее место для девушки, трактирщик принёс короб, аппетитно пахнущий мёдом:

– Не откажи, светлая маронка, прими. Недосмотрел за добром твоим, прости уж!

Оксюта помедлила, сурово глядя на хозяина. Затем вздохнула:

– Так и быть, приму.

* * *

Путь до имения марона Крытеня был долгим. Поначалу все молчали, чувствуя себя неловко, но постепенно разговорились: об урожае и ярмарках, о праздниках, о жизни в Дальнеюжье и в поместье, именуемом Знатным уделом. Впрочем, от Оксюты не укрылось, что на вопросы касательно семьи марона да порядков в доме мужчины отвечали вроде бы с почтением, но как-то скупо и нехотя. Затем затянули песни и с ними уже затемно подъехали к имению. Чуткий слух Оксюты издалека уловил причитания, стоны и плач. Напрягся и Тума, прислушиваясь.

Навстречу малмыге уже бежали мужчины и женщины – махали руками, кричали, чтобы пение прекратили. На расспросы ответили, что метавшаяся в бреду Галия, донька Крытеня, на закате отправилась к Вышнеединому. Заодно поведали, что мароночка перед смертью вдруг вскрикнула не своим голосом: «Прогони её! Прогони!», а потом затихла и вскорости отошла.

– Кого это прогнать? – с жадным интересом спросил Пытусь.

– Наперво думали, смерть. А вскоре побируха пришла, ночевать набивалась. Марон велел милостыню ей дать да выставить вон. Как та ни жалобила, что ноги не держат, а с господином не поспоришь… А чего это вы такое везёте?

– Да вишь, у светлой маронки Оксюты с Золотополья повозку спортили. Поправить надо.

Малмыга с прикреплённой к ней повозкой въехала на огромный освещённый факелами двор. Спрыгнув на землю, Гнатий первым делом бросился в дом господина. Прочие пока помогли Оксюте выбраться из малмыги да краем глаза приглядывали за Тумой, который тревожно озирался по сторонам.

Местные женщины окружили Оксюту, кланялись, приглашали присесть на лавку да выпить с дороги свежего молочка. Девушка от угощения не отказалась. Как-то незаметно завязался разговор. О смерти маронки Галии женщины рассказывали шёпотом, боязливо оглядываясь, и осеняли себя знаком Вышнеединого. Оксюта слушала, вздыхала, сочувствовала, затем отдала старшей из женщин сладко пахнущий короб и попросила разделить между всеми, дабы помянуть ушедшую душу.

Вернувшийся Гнатий подошёл к девушке, отвесил поклон:

– Такое дело, ясноваженная Оксюта… Марон видеть тебя хочет.

– До меня ли ему? – вздохнула она, но пошла за Гнатием. Тот проводил её до просторной залы, освещённой множеством свечей, пропустил маронку внутрь, а сам остался в сенцах. Оксюта увидела затянутые тканью зеркала, в отдалении – гроб с телом юной девушки, и поклонилась шагнувшему ей навстречу мужчине.

– Даже не знаю, как приветствовать тебя, вышечтимый марон, – с тихой печалью проговорила она. – Ибо сейчас никакие слова не исцелят боль души отца, потерявшего любимое дитя.

– Благодарствую, светлая маронка, – отозвался Крытень, глядя на девушку. Оксюта подняла на него глаза. Марон хоть и не был молод, но сохранил стать и силу, и особую суровую красоту. В тёмных коротко стриженых волосах его едва серебрилась седина, скорбные морщины перерезали лоб, а глаза, словно пеленой, были укрыты глухим горем. – Прости, что не могу как должно такую красоту встретить. Музыкой бы да весельем, а не смертной тоской.

– Это ты меня прости, вышечтимый марон. Не ко времени всё случилось. Прикажи поскорее чинить повозку мою, да я в путь отправлюсь, дабы не мешать проводам дони твоей.

У марона дрогнуло суровое лицо.

– Обидела? – встревожилась девушка.