Мастер ароматов

Пролог

Луна, полная и яркая, висела над поместьем Брандтов, словно изысканная серебряная заколка, украшающая тёмные волосы ночи. Милаира, юная наследница древнего рода, прижалась лбом к холодному стеклу высокого окна, с тоской наблюдая, как далеко внизу, за неприступной крепостной стеной, мерцают разноцветные огни ежегодного Фестиваля цветов. Обрывки музыки долетали сюда, в её уединённую комнату, словно призрачные воспоминания о свободе — то приглушённый смех волынки, то серебристые переливы лютни, то ритмичный топот танцующих ног, сливающийся в единый праздничный гул.

– Фестиваль цветов… – прошептала она, задумчиво рисуя пальцем причудливый узор на запотевшем от её дыхания стекле. – Глупые забавы для простолюдинов.

Но служанка Лира, склонившись над ней и аккуратно заплетая её золотистые волосы в косу на ночь, шептала иное, вкладывая в свои слова частичку народной мудрости:

– Там, в эту волшебную ночь, судьбы сплетаются из нежных жасминовых гирлянд, как кружево. Молодые парни дарят девушкам цветущие яблони, и если девушка принимает этот скромный дар, значит, свадьба не за горами, нужно лишь дождаться осени.

Милаира, с тоской вздохнув, нервно сжала в руке атласную ленту, украшавшую её тонкую шею. Ей исполнилось шестнадцать лет, и все её подруги уже благополучно выданы замуж, а её, единственную наследницу, держат в этих резных стенах, словно редкую фарфоровую куклу, оберегая от малейшей опасности. «Ты — дочь графа, представительница древнего рода, тебе нужен выгодный союз, а не глупая любовь», — любил повторять её отец поправляя сургучные гербовые печати на многочисленных письмах влиятельным соседним лордам, предлагая руку своей дочери и земли в приданое.

– Лира, – обернулась она, с тревогой глядя на дверь и цепляясь за рукав служанки. – Я хочу туда. Я хочу увидеть этот фестиваль своими глазами.

Платье простолюдинки, которое Лира тайком принесла из кладовой, пахло овчиной и луком, вызывая у Милаиры непроизвольную гримасу. Лира торопливо завязывала шнуровку на спине госпожи — грубую, колючую, совсем не похожую на нежные шёлковые ленты, которые присылали столичные портнихи.

– Но, если вас узнают… – Лира дрожала от страха, пряча бархатное платье госпожи, словно улику, в старый сундук в углу комнаты.

– Кто станет искать леди в толпе плебеев? – Милаира решительно натянула капюшон, пряча золотистые локоны под грубой тканью. Голубые глаза Брандтов, яркие и пронзительные, было гораздо сложнее скрыть – они словно светились в темноте, как два осколка зимнего неба, напоминая всем о её знатном происхождении.

Фестиваль обрушился на неё настоящим шквалом ярких красок, пьянящих ароматов и оглушительных звуков. Молодые девушки в венках из нежных незабудок, вплетённых в волосы, кружились в весёлом хороводе с парнями, чьи полотняные рубахи были искусно расшиты древними символами плодородия, призывающими богатый урожай и счастливое потомство. В воздухе витал дурманящий коктейль из множества соблазнительных запахов: дым от костров, потрескивающих в центре площади, приторная сладость медовых пряников, продаваемых с лотков, и горьковатый аромат полыни, исходящий от амулетов на счастье, которые бойко предлагали торговки, расхваливая их чудодейственные свойства.

Милаира, чувствуя себя маленькой лодочкой, брошенной в бушующий океан, старалась затеряться в шумной толпе, неуклюже подражая развязной походке местных торговцев, пытаясь слиться с ними в единое целое. У лотка с душистыми свечами, источающими дивные ароматы, она невольно задержалась, с любопытством разглядывая искусно выполненные фигурки из разноцветного воска — крошечных драконов, фей, единорогов и других мифических существ, словно сошедших со страниц старинных сказок.

— Прекрасный выбор для прекрасной дамы, — раздался за её спиной мягкий, обволакивающий голос, заставивший её вздрогнуть от неожиданности.

Она резко обернулась и застыла на месте, словно поражённая молнией. Он стоял, непринуждённо опираясь на столб, увитый гирляндами из ярких цветов и разноцветных лент, в простой полотняной рубашке с небрежно закатанными рукавами, обнажавшими его сильные, мускулистые предплечья. Каштановые кудри, словно волны, ниспадали на его широкие плечи, обрамляя лицо с высокими острыми скулами и завораживающими глазами цвета жареного каштана — тёплыми, с золотистыми искорками, словно в них горел невидимый огонь.

– Я… я не дама, – запинаясь, выдавила Милаира, лихорадочно вспоминая свой скромный, непрезентабельный наряд, не соответствующий её аристократическому положению.

– Вы лжёте, – лукаво улыбнулся он, обнажив чуть заострённые клыки, придающие его образу оттенок дикой красоты. – Но мне нравится ваш маскарад. Интригует.

Его звали Каэл. Он представился простым пастухом, пасущим коз в предгорьях, но её наметанный глаз сразу же заметил, что его пальцы были слишком нежными и ухоженными для тяжёлой работы. Когда он осторожно взял её за руку, чтобы подвести к пылающему костру, на его запястье на мгновение мелькнули тонкие, едва заметные шрамы — узкие, словно царапины, оставленные когтями дикого зверя, но расположенные слишком правильными, симметричными линиями, чтобы быть случайными.

– Ты даже не спросил, как меня зовут, – заметила Милаира, присев рядом с ним на опушке леса, вдали от шумной толпы, наслаждаясь мелодичными песнями бродячих менестрелей, доносившимися из центра фестиваля.

– Имена – это клетки, – загадочно ответил он, сорвав с ближайшего куста нежный цветок иволги и бережно вплел его в золотистые волосы. – Сегодня ты – девушка с глазами цвета забытого неба, и этого вполне достаточно. Имена не важны. Важны чувства, эмоции, впечатления. А твои глаза говорят мне о многом.

Они проговорили до самого рассвета. О чём они говорили? О самых разных вещах, казалось бы, не имеющих никакого значения, но в их устах приобретающих особый смысл. О танцующих феях, которых можно увидеть в языках пламени, если присмотреться повнимательнее. О том, как неповторимо пахнет дождь, падающий на нагретые солнцем еловые шишки. О глупой, по её мнению, традиции, когда молодые парни, пытаясь произвести впечатление на девушек, рискуя жизнью, соревнуются в прыжках через высокий костёр, демонстрируя свою удаль и бесстрашие. Каэл заразительно смеялся, когда она, увлечённо жестикулируя, пыталась объяснить ему сложное устройство звёздной карты, которую она тщательно изучала в библиотеке замка, и ласково называл её «учёной мышкой», но при этом слушал, затаив дыхание, каждое её слово, словно откровение.

Часть I: Наследие и тайна. Глава 1. Новый путь

Дождь тихо шелестел за окном перебирая соломенную кровлю хижины, словно пытался смыть печаль с ветхих стен. Я сидела у окна, наблюдая за каплями дождя и с горечью вспоминала последние дни, проведённые с родителями. Они всегда были рядом, даря мне поддержку и делясь мудростью. Холодная капля сорвалась с потолочной балки, упав на переносицу ледяным поцелуем. Вздрогнув, я чихнула, эхо этого звука затерялось в скрипе покосившихся стен.

Наша хижина постепенно ветшала, как и десятки других укрытий стаи. Стены из неотесанных брёвен покосились под тяжестью лет, сквозь щели в крыше просачивалась влага, рисуя на земляном полу причудливые узоры. Воздух был пропитан запахом мокрой древесины и сушёной мяты — мамин аромат, въевшийся в каждую трещинку. Оборотни, не цеплялись за камни и брёвна. Наши дома были подобны осенним паутинкам — хрупкие временные убежища, растворяющиеся в лесной симфонии при первом порыве ветра перемен.

— Корни дуба сильны, но они же делают его пленником земли, — говаривал отец, его голос, низкий как гул подземных вод, всё ещё звенел в памяти. — Зверь в груди рвётся к новым горизонтам! Разве можно считать свободным того, кто двадцать зим кряду дышит пылью одних и тех же троп?

Я тяжело вздохнула, понимая, что мне этого не понять, ведь у меня нет зверя. Видимо, я пошла в маму, которая была человеком. Маленькая, хрупкая голубоглазая блондинка, она казалась совсем девочкой рядом со своим высоким, широкоплечим и темноволосым мужем.

Я сжала в кулаке материнский кулон — единственную нить, связывающую с прошлым. Изящные линии которого сплетались в загадочный узор – два меча скрещенных над волчьим черепом - казавшийся живым под подушечкой пальца. Соседки шептались, будто этот амулет светился в ночь, когда отец привел маму — измождённую, в рваном платье цвета увядшей сирени, но с гордо поднятым подбородком. Сейчас их голоса звучали в памяти чётче, чем шум дождя: «Полукровка... Слабая... Не от мира сего...»

Моя рука сама собой потянулась к зеркальному осколку на стене, где отражалась пара, голубых словно безоблачное небо, глаз. От отца мне достались лишь звериная чуткость ноздрей, вздрагивающих от запаха грозы за три дня до её прихода, да упрямый завиток каштановых волос, не поддающийся расчёске. Остальное — хрупкое телосложение, неспособное удержать облик зверя, бледная кожа, покрывающаяся синяками от прикосновения веток — было маминым наследием.

Громкий стук в дверь врезался в тишину, как топор в сосновую кору. Сердце забилось в такт дождевым каплям, когда я узнала тяжёлые шаги за порогом. Грим вошёл, неся с собой запах мокрой волчьей шкуры и горькой полыни. Его грива седых волос казалась тяжелее обычного, а морщины на лице глубже — словно само время согнуло плечи вожака.

— Айрин, — его голос прозвучал, как скрип старого дуба. — Совет... — Он запнулся, воздух наполнился тревожной тишиной, прерываемой лишь шёпотом дождя.

Мне вдруг захотелось убежать — туда, где ещё пахло отцом на деревянной скамье, где мать напевала песни, заплетая мне косы. Но ноги приросли к полу, словно пустили корни в сырую землю.

— ...изгнать тебя из стаи. — Слова упали каменными глыбами, похоронив под обломками последние надежды.

Губы сами сложились в вопрос, который уже не имел смысла:

— Но... почему?

Грим отвернулся к дымящемуся очагу, где когда-то мама варила лесные травы. Его тень плясала на стене, повторяя движения давно угасшего пламени.

— Ты не зверь, — произнёс он, каждый звук резал кожу. — Твои раны кровоточат неделями. Нюх волчонка, да и тот... — Жесткая гримаса исказила лицо. — Стая не может тащить мёртвый груз.

Кулон впился в ладонь, напоминая о материных руках — таких же хрупких, но умевших удержать отца в человеческом облике, когда лунная лихорадка сводила его с ума. Отец... Его смех, громкий как весенний гром, его умение читать следы на снегу лучше любых книг. Во мне не осталось ничего, кроме этого проклятого нюха, что сейчас улавливал запах стыда.

— Дорога к новым землям опасна, — продолжал Грим, протягивая узелок, от которого пахло сушёной олениной и прелыми листьями. — Люди... — Он произнёс это слово как проклятие, — примут тебя за свою.

Я взяла свёрток, ощутив под тканью очертания отцовского кинжала — тайный подарок, о котором старейшины не узнают. Грим избегал моего взгляда, его когтистая рука дрожала, выписывая в воздухе невидимые руны раскаяния.

Когда дверь захлопнулась за широкой спиной, я упала на колени, вдавливая ладони в холодный пол. Здесь, в этом углу, мама пела колыбельные. Там, у очага, отец учил различать запахи дождя и следы оленя. Теперь лишь эхо их голосов витало меж гниющих брёвен.

Сумка собралась сама собой — платье из крапивного полотна сотканного мамой, пучок целебных трав, горсть лесных орехов. Последней я положила заветный кулон, чья холодная гладь внезапно обожгла кожу. За порогом ждала тропа, убегающая в чащу, как змея под капюшоном тумана.

— Прощайте, — прошептала я ветхим стенам, но лес уже отвечал мне шелестом листвы на новом языке — языке изгнанницы.

Последний взгляд на поселение оборотней задержался в воздухе, словно паутинка росы на краю листа. Хижины стояли призрачными силуэтами в утренней дымке, их соломенные крыши золотились под косыми лучами солнца. Сороки на соседнем кедре замолчали, повернув чёрно-белые головы в мою сторону. Ветер донёс обрывки запахов — дымок из печурки Марены, терпкий аромат дубовых желудей из общей кладовой, едва уловимый след волчьей шерсти. Я сжала лямки котомки, пытаясь прочесть в глазах бывших соплеменников то, что не осмеливались произнести вслух: жалость? Облегчение? Или холодное безразличие?

Интерлюдия 1

Лирой Нойт въезжал в ворота поместья Брандтов. Каждый камень мостовой звенел немым укором, конь под ним нервно вздрагивал, чувствуя, как стальные пальцы хозяина сжимают поводья. Сейчас он чувствовал себя провинившимся юнцом, как и тогда… Пятнадцать лет — срок, равный вечности для простых смертных, но для мага, продавшего душу амбициям, лишь миг. Лирой вспомнил себя в те годы: безземельный барон с пустыми карманами, но с даром, пляшущим в жилах синим пламенем. Тогда, Гарет Брандт окинул его взглядом, каким осматривают боевых псов перед схваткой.

— Будешь командовать стражей. Докажи, что в тебе течёт не дворняжья кровь, — сухо обронил граф.

И Лирой доказал. Рвы замка наполнились костями врагов, стены искрились от защитных заклятий, а над головами стражей взвивались флаги с гордым гербом. Каждый успех приносил ему гордость, а каждому поражению он отвечал неукротимой жаждой отмщения. Но сегодня даже пепел побед отдавал горечью.

Ветер принёс первые капли дождя и призраки прошлого. Перед глазами встал бал зимнего солнцестояния: хрустальные люстры, смех, переливающийся звоном бокалов. И она — Милаира Брандт. В платье из лунной парчи, золотом волос, сплетёнными в созвездия. Пальцы её взметнулись вверх, рассыпая искры, что превращались в сияющих мотыльков. Гости замерли, граф сиял, а Лирой в тени колонн сжимал бокал до хруста костяшек. Её магия пьянила — жасминовый аромат с примесью стали, опаснее яда. «Она родит наследника, который затмит всех», — шептались при дворе. Но Милаира выбрала чащобы вместо роскоши дворцов, шкуры зверей — вместо парчи, а вместо магической династии — оборотня с глазами, тлеющими в пепле ночи.

Одиннадцать лет погони. Одиннадцать зим, когда следы вели через замшелые ущелья и топи, где туман пожирал даже память. Лирой находил брошенные пристанища: пепелища костров, лоскуты платьев, выцветшие от дождей.

И вот наконец он нашел их. Лирой на мгновенье прикрыл глаза. Та ночь... Лес, пропитанный медным запахом крови. Она стояла перед ним, всё та же — стройная, как клинок, с волосами, где запутались звёзды. Оборотень, искалеченный заклятьями, хрипел у её ног. Лирой позволил себе расслабиться на миг — победа уже была в его руках. Но всё перевернулось в одно мгновение. Вспышка света, крик, пронзивший тьму, — и когда пелена спала, перед ним лежали два тела. Она — с улыбкой, застывшей между болью и освобождением. Он — груда окровавленных мышц, в которой медленно угасала жизнь.

Граф Брандт встретил его в зале предков, в том самом месте, где тени прошлого казались плотнее воздуха. Высокие стены, увешанные портретами поколений Брандтов, смотрели на вошедшего с одинаковым фамильным холодом — ледяные глаза, запечатлевшие надменность и безжалостность.

— Мертва? — спросил Граф, не поворачивая головы. Его голос был глухим, лишенным каких-либо эмоций, как будто речь шла не о жизни его дочери, а о сломанном клинке, досадной поломке, которую необходимо констатировать.

— Да. Но не от моей руки, — ответил Лирой, стараясь сохранять спокойствие, хотя каждый мускул в его теле был напряжён до предела. Он знал, что сейчас решается его судьба.

Граф медленно повернулся. В его взгляде не было ни печали, ни гнева — лишь непроницаемый расчёт, холодный и острый, как осколок льда. Ни малейшего намёка на эмоции. Только оценка, словно он взвешивал его на невидимых весах.

— Свободен, — отрезал Граф, снова отвернувшись к портретам предков.

Лирой молча поклонился и вышел из зала предков, словно призрак, покинувший насиженное место. Он вышел во внутренний дворе, где дождь превратился в настоящий ливень, хлеставший по мостовой, как плеть. Вода быстро пропитывала его плащ, делая его тяжелее, но физическая усталость была ничем по сравнению с горечью поражения, разъедающей душу. Он провалил задание, не смог вернуть её.

Барон Нойт шёл по двору, не ощущая ни тяжести мокрого плаща, ни пронизывающего до костей холода. Его мысли были далеко отсюда, заняты одним: искуплением. Ему предстояло подготовиться к новому заданию, доказать свою преданность, заслужить прощение Графа. Он больше не мог позволить себе разочаровать господина, ведь второго шанса могло и не быть. А пока у него есть несколько часов, чтобы перевести дух, затем он снова погрузится в мир теней и интриг, где жизнь ничего не стоит.

Глава 2. Ученица травницы

Я брела по лесу, погружённая в осеннюю симфонию. Корзина на локте покачивалась в такт шагам, наполняясь рубиновыми ягодами шиповника и серебристыми листьями медуницы. Золотое марево осени окутало лес — клёны пылали багрянцем, берёзы струили солнечную латунь, осины дрожали хрупкими монетами изумрудной позолоты. Воздух вибрировал от усердия местных жителей: где-то стучал топор, запах дыма из труб смешивался с ароматом квашеной капусты. Мы с Далией давно подготовились к зиме — наши запасы скромны, но продуманы: тыквы, выстроившиеся оранжевым караваном вдоль стены, связки сушёных яблок, напоминающие янтарные бусы.

Глубоко вдохнув, я поймала носом коктейль из увядающих ароматов — прелая листва, горьковатая кора, последнее дыхание мяты у ручья. В такие моменты воспоминания накатывали волной: отец, превращающийся в волка под лунным светом; смех матери, звонкий как весенний ручей; общие трапезы у костра, где мясо дымилось на вертеле... Я резко встряхнула головой, заставляя видения рассыпаться. Минула зима как я стала ученицей Далии — и теперь мир передо мной раскрывался новыми гранями. Оказалось, что сбор трав — это священнодействие: тысячелистник берёшь на рассвете третьих лунных суток, зверобой сушишь веточками вниз, а белену никогда не смешиваешь с мятой. Знания пульсировали во мне, как сок в древесных жилах.

Поляна встретила меня взрывом цвета. Солнечные лучи преломлялись в каплях росы, превращая землю в рассыпанную шкатулку с драгоценностями. Присев на валун, покрытый бархатным мхом, я закрыла глаза, подставив лицо последним тёплым лучам. Ветер играл с моими волосами, срывая с клёнов багряные листья. Тишину нарушало лишь потрескивание кузнечиков да перекличка соек — пока внезапно не раздался испуганный возглас.

— Альма! Альма-а-а!

Три силуэта вынырнули из-за дубовой рощицы. Девушки в платьях цвета спелой сливы и василькового неба замерли, словно вспугнутые лани. Высокая блондинка с косой толщиной в руку выступила вперёд, её голубые глаза сузились от недоверия:

— Ты откуда здесь?

Прежде чем я открыла рот, темноволосая девушка с лицом лесной феи всплеснула руками:

— Да это же Айрин! Ученица бабки Далии!

Я кивнула, смущённо теребя край передника. Дару я узнала сразу — неделю назад мы с Далией вытаскивали её отца с того света. Помню, как рваная рана от кабаньего клыка пульсировала алым фонтанчиком, как пахло горелой полынью и страхом. Три ночи Далия не отходила от очага, помешивая отвар из коры ивняка, пока его лихорадочный бред не сменился ровным дыханием. В тот миг, когда охотник открыл глаза, я впервые почувствовала дрожь настоящей силы — не когтей и мышц, а знания, спасающего жизни.

— Мы... Альму ищем, — прошептала третья девушка, рыжеволосая, с веснушками как россыпь корицы. — Она в лес за орехами пошла да...

Я вгляделась в багровеющий закат. Тени уже растягивались, сливаясь в фиолетовую гладь.

— Я вам помогу. Покажите, где последний раз видели её, — решительно сказала я, поднимаясь. Листья хрустнули под ногами, будто предупреждая об опасности. Где-то в глубине души зашевелился волчий нюх, доставшийся от отца — тот самый, что чует беду за три версты.

Мы вернулись к опушке, где в последний раз мелькнул силуэт Альмы. Солнечные лучи пробивались сквозь рыжие кроны, рассыпая золотые монетки света на поляне, усыпанной рубиновой брусникой и янтарными лисичками. Воздух гудел, как натянутая струна, — даже ветер замер, притихший, будто лес затаил дыхание, спрятав под корнями вековых исполинов тысячу невысказанных секретов. Я прикрыла глаза, вдыхая терпкий коктейль запахов: дубовую кору, горькую как невыплаканные слёзы, малиновую сладость, смешанную с пылью тревоги, и едкий шлейф волчьего лыка, напоминающий о когтях, спрятанных в мягкой лапе сумерек... И среди них — тонкая нить чужого присутствия, как струна арфы, задетая невидимой рукой: мыльный корень, пахнущий детством, и кисловатый страх, пропитавший кожу.

— Разойдёмся, — предложила я, сжимая в кармане засушенный корень дягиля — талисман Далии. — Кричите, если что-то заметите.

Девушки растворились в лесной палитре, словно акварельные мазки: рыжие косы одной сплелись с огненным кружевом клёнов, синий платок другой мелькнул меж елей, как осколок забытого неба. Я же замерла, позволив нюху вести себя сквозь чащу, будто слепая жрица, читающая послания ветра. Отец когда-то говорил, что обоняние оборотня — это азбука, вышитая запахами на полотне времени. Сейчас ветер шептал мне на языке корней и трав: сломанная ветка рябины — боль, шерсть на ежевике — страх, следы на мхе — надежда...

Спустя полчаса блужданий, когда тени начали тянуться к моим пяткам, словно желая приковать к земле, я вышла на поляну, где время свернулось клубком у ног затерянной души. Посреди зарослей папоротника, похожих на застывшие зелёные фонтаны, сидела девушка. Луч заката, пробившийся сквозь чащу, золотил её профиль, превращая ресницы в паутинки света, а бледную кожу — в пергамент старинного письма.

— Кхм... Альма? — кашлянула я, боясь спугнуть.

Девушка подняла голову, её большие, испуганные глаза цвета весенней хвои с золотистыми искорками вокруг зрачков, наполненные непролитыми слезами, с надеждой посмотрели на меня.

— Ты... ты из деревни? — её голос дрожал, как паутинка на ветру.

В нос ударил терпкий, тревожный аромат — смесь крови, страха и горьких, словно пролитый янтарь, слёз. Внимательно, стараясь не упустить ни малейшей детали, я окинула взглядом Альму. В её толстой, ниспадавшей до талии, растрепанной рыжей косе, били видны застрявшие сухие ветки и листья. Руки, исцарапанные острыми сучьями и усеянные мелкими кровоточащими ссадинами, до побелевших костяшек сжимали остатки плетеной корзины. Из прорех медленно сыпались лесные орехи — маленькие золотистые шарики, похожие на миниатюрные сокровища леса. Меня окатило волной облегчения — судя по всему, серьезных повреждений у нее не было.

Я молча протянула руку, её пальцы вцепились в мою ладонь с силой утопающего. Обратно мы шли молча, её дрожь передаваясь мне через прикосновение. С каждой минутой лес словно выдыхал — птицы выводили мелодичные трели, белка пронесла орех над головой, запах страха постепенно сменился ароматом мокрого мха.

Глава 3. Аромат чувств

Спица тихо постукивала о спицу, пока я старательно выводила петлю за петлёй. Шерстяная нить скользила между пальцев, упрямо путаясь на каждом третьем стежке. Когда последний узел был закреплён, я отстранилась, разглядывая своё творение. То, что лежало у меня на коленях, напоминало скорее рыболовную сеть, чем платок. Взгляд сам потянулся к Альме — её руки танцевали с клубком, рождая воздушное кружево с узорами, похожими на морозные кристаллы.

— Опять начинать сначала, — вздохнула я, распуская неровные ряды. Пряжа больно впилась в ладони, будто дразня мою неумелость.

Полгода. Шесть лунных циклов с тех пор, как я перестала быть чужой в этом доме. Тогда, осенью, мы с девчонками бродили по лесу, пока не нашли Альму — она сидела на поляне, обхватив колени, и плакала. С тех пор Далия разрешала мне приходить в деревню каждый день — правда, лишь на пару часов, пока солнце не коснётся верхушек елей.

Мы собирались в светлице у Кальмы, где воздух был густ от запаха льняного масла и сушёной мяты. В человеческой деревне каждая девушка, едва научившись ходить, уже держала в руках веретено. Ткани, вышитые рубахи, покрывала с узорами, что рассказывали целые саги — всё это создавалось их руками. Даже столовые полотенца здесь пели о мастерстве хозяйки. В стае я не видела ничего подобного — в основном оборотни брали товары с рыночных прилавков, словно стыдясь собственных неуклюжих пальцев.

— Эту петлю подхватываем, а эту... нет, снова не так! — бормотала я, чувствуя, как щёки наливаются жаром.

— Деваньки, а вы уже придумали, в чём пойдёте на Фестиваль цветов? — Кайла оторвалась от ткацкого станка, где рождалось полотно цвета спелой сливы. Её пальцы двигались автоматически, будто станок был продолжением тела.

— Ой, да до гуляний как до следующей луны! — Ванда, не поднимая глаз от вышивки, ткнула иглой в узор, изображающий виноградную лозу. Золотая нить мерцала на тёмно-синем фоне, как звёзды в полночь.

— Ну, некоторым и за год не подготовиться, — Дара хитро улыбнулась, запуская спицы в шерсть с ловкостью паука, плетущего паутину. — А другим хоть в чём — всё равно женихи толпой будут.

Кайла прикрыла глаза, томно обмахиваясь челноком: — Говорят, в этом году Сомат собирается...

Иголка в руках Ванды дрогнула, оставив алую каплю на ткани. — Да кому какое дело! Может, я и сама не пойду! — Она надула губы, но уши её горели маковым цветом.

— Что за Сомат? — прошептала я Альме, пока остальные спорили.

— Сын старосты. Вандина тайна с тех пор, как они вместе гоняли гусей у реки, — подруга заговорщицки прикрыла ладонью рот. — А он-то как раз в этом году...

Сомат. Парень, чья улыбка заставляла девиц ронять вёдра у колодца. Сосед Ванды, что каждое утро «случайно» оказывался у её калитки. Но подруга, застенчивая как лесная фея, лишь глубже пряталась в тень, стоило ему появиться.

Фестиваль первых цветов. Праздник, когда земля впервые вздыхает после зимы. В эту ночь на поляне у священного дуба молодёжь водила хороводы под свирели, а девушки щеголяли в нарядах, расшитых материнскими надеждами. Осенью — свадьбы, когда с поля соберут урожай. Но для Ванды это был шанс, что выпадает раз в жизни...

— Эх, когда же и мне разрешат? — Альма задорно подбросила клубок, едва не задев висящую пряжу.

— Вырасти сначала! — Кальма, обычно молчаливая, как тень, вдруг стукнула ладонью по столу. — В твои-то тринадцать зим...

Мир людей казался мне странным танцем с закрытыми глазами. У оборотней всё было проще: если две души чуяли друг друга в дыме костра, они шли к вожаку, скрепляли союз клятвой — и никаких бесконечных намёков, вздохов у окна, шепота за спиной. Запах ложился правдой на язык, как мёд на горячий хлеб. Но Ванда... Её сердце билось в такт шагам Сомата, а губы хранили молчание крепче стального замка.

«Если бы люди чувствовали запахи, как мы...» — вертелось в голове, пока я перебирала сушёные лепестки в корзине. Мысль вспыхнула внезапно: а что, если создать аромат-послание? Тот самый, что неделю назад прогнал мух из дома — едкий, настойчивый, проникающий в ноздри даже людям. Но как сделать его нежным, как шелк? И главное — как закрепить на коже, чтобы ветер не украл тайну до заката?

Три дня я жила в облаке экспериментов. Склянки с порошком лесного ореха, настоянные на чабреце и лепестках пиона, выстроились на полке как солдаты. Ароматы рождались и умирали: один пах болотной тиной, другой — подгоревшей кашей. Лишь к четвертым суткам смесь лаванды и дикого мёда заиграла аккордом летнего луга. Но как привязать её к телу?

— Ты там с ума сходишь над склянками! Иди ужинать, — Далия стукнула половником по котлу, отчего пар рванул к потолку завитками.

Стол ломился от невиданного пира: на дубовой доске лежала рыба, залитая золотистой корочкой. Первый кусок обжёг губы, но я лишь застонала от восторга — мясо таяло, как снежинка на языке, а жир стекал по пальцам янтарными ручьями.

— Секрет в масле, — хозяйка кивнула на глиняный кувшин, где переливалась густая жидкость. — Не выветривается, хоть в печи жарь!

Вечером, пока Далия коптила окорока, я украдкой налила масла в пузырёк. Смешала с цветочным настоем — и... ничего. Ни единой ноты в воздухе. «Провал», — подумала я, швырнув склянку в угол сундука.

Месяц пролетел в заботах. Далия слегла с лихорадкой, Кайла с Дарой шили платья с таким усердием, будто от сорочки зависела судьба королевства. А я, роясь в закромах, наткнулась на забытый флакон. Крышка поддалась со скрипом — и комната наполнилась ароматом, от которого закружилась голова: тёплый, как объятия после долгой разлуки, сладкий, но не приторный. Капля на запястье держалась упрямо, будто впиталась в саму кожу.

Интерлюдия 2

Лирой Нойт плёлся по раскалённой тропе, словно призрак, облачённый в плащ цвета выгоревшего пепла. Полы его одеяния, изъеденные временем и песком, хлестали по икрам в такт шагам — тяжёлым, словно каждый из них втаптывал в землю осколки его прежней жизни. За ним, звеня кандалами, плелась вереница теней — колонна рабов, их измученное дыхание сливалось в протяжный стон, словно жалоба, обращённая к небесам. Юг встретил их неприветливо, как нож: солнце висело над горизонтом медным диском, безжалостно выжигая из земли последние намёки на милосердие.

Два года.

Два долгих года прошло с тех пор, как лесная чаща, пропахшая железом и хвоей, поглотила всё, что было ему дорого, — его надежды, честь, мечты о будущем. Милаира Брандт. Её имя до сих пор обжигало гортань, как глоток проклятого эля, оставляя мучительное послевкусие. Два года прошло с тех пор, как она, закрыв собой того проклятого зверя, погубила и себя, и его жизнь. Два года он носил в себе груз вины, невыносимую тяжесть поражения, которая с каждым днём становилась всё тяжелее.

«Слепец. Наивный щенок», — внутренний голос скрипел, как несмазанные доспехи, раня сильнее любого клинка. Он больше не барон Нойт, чьи предки присягали короне на мече из звёздной стали. Он всего лишь преданный пёс графа, готовый выполнить любой, даже самый грязный приказ. А приказ гласил: доставить живой товар эрцгерцогу Феллдриану.

Там, где солнце безжалостно выжигало всё живое, в этих пустынных землях уже двадцать лет пребывал в изгнании старший брат короля — эрцгерцог Эйден Феллдриан. Этот человек, чьё имя произносилось шёпотом, был воплощением жестокости и властолюбия. Именно он, преступив все писаные и неписаные законы, вёл тайную работорговлю в степи, наживаясь на чужом горе и страданиях. Для Лироя это было очередным, но обязательным этапом его службы Брандту. Закон запрещал продавать людей, но в степях рабы были ценным товаром, приносящим баснословные прибыли. Граф Брандт хорошо на этом наживался.

Жара сдавила горло, перекрывая дыхание. Лирой провёл языком по потрескавшимся губам, вдыхая сухой, обжигающий воздух вспоминая, как совсем недавно он был юношей, чьё сердце пылало жаждой справедливости, готовым ринуться в бой за честь и закон. «Рыцарь. Защитник. Гроза несправедливости», – насмешливо отозвалось эхо юности, словно насмехаясь над его нынешним положением. Когда-то он свято верил, что меч может быть честнее слов. Он видел в Брандте, несомненно, сильном и влиятельном человеке, опору, мечтал служить ему, но не подозревал, что этот путь приведёт его в самое сердце тьмы, где его идеалы будут растоптаны, а душа — покрыта пеплом.

Как же смешно это звучало теперь, когда его клинок рубил лишь воздух да цепи рабов, освобождая их от оков лишь для того, чтобы обречь на ещё более жестокую участь. Идеалы рассыпались, как глиняные черепки, оставив после себя лишь горький осадок — осознание того, что тьма не приходит извне. Она прорастает изнутри, капля за каплей, пока не затмит всё чистое и светлое.

Ветер принёс песчаную иглу. Лирой прикрыл глаза, ощутив, как крупинки впиваются в кожу, словно напоминая о его бренности. Где-то там, за пеленой воспоминаний, мальчишка с горящим взором всё ещё размахивал деревянным мечом, клянясь защитить королевство, пока не упадёт замертво. Теперь этот мальчишка гнил в могиле, которую Лирой рыл собственными руками – день за днём, приказ за приказом. «Сломался. Потерялся. Предал», – шептали тени прошлого, преследуя его на каждом шагу.

Но цепи звенели громче, заглушая даже шепот совести. У него был приказ, и он должен был его выполнить. Иначе, псу не место возле хозяина.