Мать матерей

Пролог первый

Родной песчаный берег далеко позади, впереди — острая галька, а между ними — сотни часовых кругов по темной большой воде. Пятнадцатилетняя девочка прощается с морем. У нее нет ничего, даже имени, которое пришлось оставить дома. Имен будет много, как трудностей и испытаний. Она здесь, чтобы стать матерью матерей.

Шестнадцатилетняя девушка бежит через древний лес. Каждое дерево кажется колдовским. Оплетенная их корнями, словно кольчугой, земля порождает людей, которые подчиняют своей воле диких животных. Колдуны берегут землю и хранят ее тайны. Узнать тайны — это первое испытание.

К семнадцати годам чужестранка получше местных знает их языки. Восток говорит по-хаггедски, шипит и свистит, как лопающийся на огне жир. На западе изъясняются по-берстонски, продолговато и громко, будто дудят в рожок. Объединенные общей властью, общей победой над заморскими захватчиками, эти люди все-таки разные, и тяжело стать своей одновременно для тех и других. Она справляется — в этом ее испытание.

Потом ей восемнадцать лет, она уже взрослая женщина. В день, когда у нее рождаются долгожданные дочери, низкие тучи сгущаются над колдовской землей. Хаггедцы идут в лес, ищут мудрости среди корней и веток. Берстонцы прячутся в избах и каменных крепостях. Солнце скрывает в ножнах лезвия лучей, и небо изрыгает кроваво-красный ливень.

Ганима должна понять, почему земля хочет крови, должна обменять кровь на силу, спрятанную в корнях, должна вернуть себе имя и вернуться домой. Путь домой — это главное испытание.

Пролог первый

Долг платежом красен, так говорят. Красен, как рожа батрацкая, сказала бы Тынка.

Она ничего не сказала, потому что сейчас подошла чужая очередь говорить. Тынка журавлем нависла над краснолицым Яном, задолжавшим ей семь серебряных с позапрошлого года, над головами у них растопырилась крыша торгового ряда, построенного к осенней ярмарке, чтобы не мешал дождь, а над крышей — безоблачное берстонское небо. Оно всегда могло вдруг разразиться кровавым дождем и еще подкрасить рожу должника.

Вся эта немая сцена напоминала скоморошье действо, которое Тынка видела на предыдущей ярмарке. Там было про уличную городскую девку, своим талантом так окрылявшую мужчин, что они от нее упархивали, не расплатившись. Потом девка попала под красный дождь, пролившийся на Берстонь в 1150 году от Великой Засухи, и, как многие в тот день, услышала в голове голос Матушки Земли. С каждым этот голос поговорил о своем. Уличной девке Матушка Земля объяснила, как правильно производить расчет.

Тынка сделала все точь-в-точь по скоморошьей науке: загородила Яну обзор большой округлой грудью, а сама пробуравила взглядом сальный лоб.

«Вот твои деньги, красавица», — должен был сказать Ян.

Вместо этого он прошипел:

— Ты шла бы куда идешь, — с напускным таким выговором прошипел, как будто в густых лесах Хаггеды вел с белками и лисами умные беседы, а не отлавливал зверье для продажи шкур.

Тынка наклонилась еще ниже.

— А чем это пахнет, Янчик, у тебя изо рта?

У нее была откушена часть нижней губы, поэтому вкупе с жидким волосом и широкой костью Тынка весьма внушала. Что еще остается одинокой вдове? Внушать — да взыскивать старые долги.

На Янчика наконец подействовало. У него изо рта опять потянуло горечью дурманящего порошка — и горечью сожалений, преследующей тех, кого ловят за употреблением, — когда должник произнес:

— Ну, на, возьми и отстань.

Он вынул из-под прилавка пять серебряных монет с красивым профилем владыки. Этого достаточно, чтобы считать поход на ярмарку успешным, но недостаточно за Янов выпендреж. И вообще-то Тынка — Мартына из Таловец, доброго здоровья — была батрачка грамотная, отходившая пару лет в сельскую школу и шедшая теперича в ногу со временем.

— А вершок?

С некоторых пор даже среди соседей принято стало давать деньги только в рост, поэтому Тынка тоже напряглась и вычислила, что за прошедшее время пять монет успели превратиться в семь.

Она чуть не просчиталась: Ян от подобной наглости раскраснелся уже по-злобному. Тынка успела сбить зарождающийся в нем ропот мягким шепотком:

— А я тебе дам глотнуть кислого молока.

Она показала намотанную на кулак бечевку, конец которой болтался петлей на шее увешанного бурдючками козла. Петля дернулась, и все вернулось на круги своя: прополоскав рот самым верным средством от дурманной горечи, Ян принялся дальше раскладывать перед собой лисьи хвостики, довольная Тынка прихлопнула потяжелевший кошель, а козел продолжил презирать сгущающуюся ярмарочную толкотню.

Широко разлетались по осенней Берстони листья, птицы и слухи. Ярмарка была тем местом и временем, где и когда все это сплеталось в плотный узел, чтобы затем рассеяться по миру до следующего раза. Тынке из дому досюда рукой подать — пешком дойти, точнее говоря, — и она осень за осенью оказывалась в этой толпе. Толпа всякий раз менялась, но не изменяла себе: воняла, пихалась и громко гудела на сотню голосов.

— …торг не уместен!

— Тут, понимаешь, такая вещь…

— …а покажи-ка…

— Я бы попросил!..

Гомон чуть-чуть стихал, когда кто-нибудь вбрасывал: «Идут законники!» — и толпа теряла в густоте и росте, пропуская одетых в темное людей, имеющих право из этой толпы по своему усмотрению выдергивать. Тогда на короткое время становились слышны отрывистое блеяние, гневное кудахтанье и по-настоящему любопытные толки.

Пролог второй

Мясник широко раздул ноздри. Кнап сделал быстрый вдох. Зрители притихли и слиплись в большой человечий комок с глазами.

Пороховые притоны очень редко проветривают, потому что зверье законников может учуять запах. Впрочем, не обязательно быть псом или крысой на государственной службе, чтобы учуять столь содержательную вонь.

Кнап нырнул под кулак мясника и, ударив пониже ребер, сделал весомый вклад в окружающую духоту.

В притонах люди едят, испражняются, спят, живут неделями и, конечно, дни напролет принимают горький дурман. Чужеземцы, напавшие на Берстонь и Хаггеду семнадцать лет назад, называли этот свой порошок баргатом. Щепотка в день за короткое время ставила на ноги тех, кто заразился насланной врагами чумой. Чужеземцы ушли, болезнь выдохлась, а баргат остался.

— Последняя порция, парни! — напомнил хозяин, поддразнивая толпу. — Ну, кто сильнее: Кнап или старина Вдолек?

Зрители загудели, желая победы кому-нибудь из бойцов или, что вероятнее, внутренне желая обоим поражения. Мясник отдышался и снова бросился в бой. Кнап избежал крепкой хватки, развернулся и стукнул противника локтем в ухо. Мясник гулко взревел, вторя взбудораженной толпе.

Надо было еще постараться, чтобы не замечать, как зрители во главе с помощником хозяина кричат: «Вдолек!» Вдолек — это такая сладкая выпечка, нелепое прозвище для мясника. А во время боя к сопернику нужно проявлять уважение, потому что любой соперник может оказаться последним. Кнапу очень хотелось, чтобы мясник стал последним. Конечно, проигрывать не хотелось — просто внутри жила надежда, что не придется драться больше никогда.

Толпа постепенно расшатывалась, как плохие зубы. Что же, пора заканчивать — в такой духоте легко и быстро утомляешься. Опять уклонившись и выбив из живота соперника брызги пота, среди бледных лиц зрителей Кнап заметил одно загорелое, красивое, женское. Когда мясник рухнул на пол, пропустив подсечку, красавица исчезла. Ну пускай, решил Кнап. Хоть кто-то из посетителей бывает на воздухе.

— Твой белый порох, господин победитель, — сказал хозяин, якобы отрывая от сердца последний мешочек. — Порадовал меня — и сам порадуйся.

Мясник Вдолек, отплевываясь, избегал недоуменного взгляда хозяйского помощника.

Теперь Кнапу хотелось на воздух. Не то чтобы городской воздух очень уж приятен — скорее привычен, как старая кожаная обувь. За время отсутствия Кнапа холмистая Вермара сильно изменилась: осунулась, опустела, стала бледной и мрачной. Городу поплохело еще несколько лет назад, когда одну за другой начало заваливать местные шахты. Теперь, на восходе навязчивого летнего солнца, смотреть вокруг и вовсе было ужасно тошно.

Кнап никогда не испытывал особой любви к Вермаре, да и она совсем не жаловала хаггедцев — даже полукровок, даже тех, что родились и выросли в ее стенах. Но, как и любой противник, этот город был достоин уважения. Все детство Кнап боролся здесь за выживание, всю юность прорывался к самым вершинам подполья, затем ушел воевать с захватчиками-гинават, потому что они своей чумой разрушили ему все дело — никто не хотел больше старой доброй берстонской травы, заваренной по хаггедскому рецепту, когда стали раздавать баргат, — а после победы, доехав с войсками владыки до самой столицы, вернулся в Вермару, чтобы начать сначала.

Конец улицы упирался в подъем на Шишак, покатый городской холм, но Кнап свернул налево вслед за ватагой бездомных детей. Старший остановился в тени битой черепицы, хитро подмигнул ему и оттянул грязный карман, из глубины которого заблестел граненый кусок стекла. Кнап щелкнул мальчишку по носу и пошел дальше, пока малышня еще только достраивала кольцо обороны вокруг предводителя.

Ничего, научатся в скором времени. Или сгинут в канаве, как те, кто не сумел сделать выводы из своих ошибок.

Кнап совершил ошибку, вернувшись сюда в первый раз. Дружище Осек, с которым они перед тем кутили в столице на трофейные средства, сказал, что в однажды исторгнувшем тебя месте можно разбить лагерь — главное, не закладывать крепкий фундамент. Он это сказал заплетающимся языком, но стоило послушать. Очередное новое дело Кнапа, торговля мелким оружием, никак не хотело пускать корни в вермарскую землю.

Это было тогда. Сейчас он, стиснув ремень дорожной сумки, в которой прошлое лежало вперемешку с будущим, смотрел, как восходит солнце над Пупом вермарской земли.

Там, на вершине холма, пустовал дом наместника, до черноты зализанный огнем. Ленивые управленцы в зданиях по соседству пока еще не проснулись, и на каменной площади стояла тишина. Кнап тоже шагал бесшумно. Он занимался в жизни разными вещами и знал, что легкий шаг во всех случаях очень кстати.

Но вот Кнап оступается. Он здесь же, на высоком холме — год назад. Избитая дождем земля, вся в подтеках, еще не знает, что вскоре ее закуют в кандалы из камня.

Подпирая плечом затененную конторскую стену, Кнап сморкается, словно это избавит его от лезущей в ноздри сырости. Он разменял пятый десяток, последний из этих десятков потратив хрен знает на что: была у него и корчма с договорными партиями в «осла и батрака», и контрабандная лавка, и дешевый бордель. Теперь он тайком вывозит из вермарских кузниц кинжалы, ножи и стилеты, но дело как-то не спорится — среди важных людей стало принято резать друг друга осколками из пороховых снарядов.

Кнап держится подальше от пороха и вообще с опаской относится к огню — хотя это, пожалуй, самое безобидное из возможных последствий пережитой чумы. Прихваченный торгашами Пуп оживлен: вокруг много людей, поныне помнящих клятый сороковой. Заказчик Кнапа, которого он здесь ждет, тоже помнит. Они разболтались давеча за кружкой дрянного эля, и вот последняя партия опостылевшего товара в надежном месте ждет, когда ее заберут.