Медсестра в платье с кринолином

1

— Ой, спина не болит…
Только проснулась, а уже что-то не так.
Во-первых, не болит. Ни поясница, ни колени, ни даже голова не болит. Это странно.
Во-вторых, потолок не тот.

Я, Галина Сергеевна, 72 лет от роду, бывшая старшая медсестра районной поликлиники, собиралась вчера просто лечь вздремнуть после «Доктора Хауса» и внезапного приступа ностальгии. А проснулась… где-то.

Пахнет сыростью, лошадью и лавандой. Лежу под тяжёлым одеялом. Ощупываю одеяло, это же шерсть натуральная, безо всяких гипоаллергенных приблуд. В комнате тусклый свет, каменные стены и... окно с деревянными ставнями.

Медленно приподнимаюсь, и тут всё становится ещё страннее: в теле ватная слабость, словно после капельницы с димедролом, лёгкое головокружение. Не то от смены давления, не то от шока, а руки… тонкие, чужие, точно я сама себе пациент в отделении неврологии. Руки тонкие, кожа гладкая, грудь малюсенькая, если единичка будет а то хорошо. А где моя полная троечка? И самое тревожное когда я встаю, колени не хрустят. Вообще.

— Это сон, говорю себе вслух, и голос тоже… не мой. Молодой, звонкий, будто мне не семьдесят, а семнадцать.

Закрыла глаза и стала думать. Я прожила семьдесят два года в мире, где магии не было. Но было нечто другое: усталость, забота, и любовь к жизни, несмотря ни на что. Сначала я была медсестрой, потом старшей, потом заведующей отделением. Работала в районной больнице, потом в хосписе, потом снова в приёмном покое, где пахло антисептиками, кипячёными пеленками и крепким чаем из ординаторской.

Мое утро начиналось не с прогулки в розовом саду, а с того, что я поднимала из постели пожилого пациента, меняла простыни, разбирала истории болезней и протирала холодильник, потому что "никому, кроме меня, оно не надо". Я пережила девяностые, кормила кошку с работы, продавала пельмени на две смены в неделю, хоронила подругу, лечила брата от инсульта, одиночество — от чая с лимоном и сериалов.

Моя жизнь была полна забот, но не жалоб. Я никогда не была замужем. Да просто не сложилось, отвечала если спрашивали. А потом уже некогда было разбираться, кто тебе звонит после смены, а кто просто от скуки.

Читала фэнтези перед сном, в метро, между капельницей и вызовом врача. Любила истории про попаданок, ведьм и ведьмаков, вздыхала:
— Вот бы мне такое. Только без этих всех “ах, у меня короткая юбка в средневековье”. Дайте мне работу, дом, огород и кусочек покоя. У меня, была шаль от мамы, старый термос и руки, которые держали чью-то жизнь сотни раз.

И когда я, в очередной раз заснула на старом диване, завернувшись в плед, с открытой книгой на груди, я не знала, что проснусь в другом мире.

С другим телом. С другим прошлым. Но с той же душой.

Я подхожу к зеркалу старому, мутному, в деревянной раме. Смотрю и вижу лицо юной девушки с большими глазами, рыжими косами и щёчками как у наливного яблочка.

— Вот те на, выдыхаю. А где мои седые волосы и очки?

И тут в комнату врывается девчушка в чепчике:
— Миледи Аделаида! Вы встали?! Доктор сказал, что вы, может, не очнётесь после удара по голове! Слава Предвечному, вы в сознании!

Я сажусь на край кровати. Разглядываю девчушку в чепчике. На вид, ей лет двенадцать, глаза на пол-лица, щеки румяные, зрачки не расширены, лихорадки нет. Пульс, судя по всему, у неё нормальный, а вот у меня скорее учащённый. Видимо, побочное действие путешествия в параллельную реальность.

Аккуратно, по привычке, проверяю пульс.
У себя. Потому что если я не сошла с ума — значит, я в теле этой самой Аделаиды, благородной барышни, судя по акценту девчонки и состоянию простыней.

Книжки-то я, конечно, читала. И про попаданок, и про магические академии, и про красавцев в мантиях. У влекалась этими сказочными сюжетами вечерами, особенно когда телевизор ломался. Но одно дело читать в кресле с шерстяным пледом, а совсем другое очнуться внутри сюжета, да ещё и в теле юной баронессы с подозрительным анамнезом и отсутствием санитарных норм вокруг.

Что ж. Похоже, моя пенсия откладывается.

— Так… Девочка, постой, поднимаю ладонь, как на обходе, когда пациентка пытается пересказать историю болезни со дня рождения. Помедленнее. Дышим. Без паники. Что случилось? Какой ещё удар по голове?

Девчушка, видимо, привыкла к строгому тону, потому что сразу замолкает и хлопает ресницами как моргающий птенец, только в чепчике.

— Так ведь… вы ж на лестнице упали, миледи! выдыхает она и делает жест в сторону моего, то есть, этой комнаты крыльца. Вчера днём! С палаты графа возвращались, поскользнулись, ударились об балясину… ну, и с тех пор без сознания. Все думали, что вы…

— Ага. Понятно, киваю, как будто диагноз подтверждён. Черепно-мозговая травма легкой или средней тяжести. Классика жанра.

Она ещё сильнее хлопает глазами, а я вглядываюсь в неё внимательнее. Кожа чистая, дыхание ровное, на лбу небольшой шрам старый, заживший. Выглядит здоровой, но слегка задерганной. И явно боится, что я начну кидаться вещами или что там принято от юных аристократок с сотрясением.

— А как тебя зовут, душа моя? Спрашиваю уже мягче, вспоминая, что пациенты лучше всего идут на контакт, если их не пугать.

— Т-телла, миледи.

— Прекрасно, Телла. Тогда ты мне сейчас всё аккуратно и по порядку расскажешь. Без «ох» и «ай», как на приёме. А я пока проверю, не вывихнула ли себе новую шею при переселении.

Телла кивает так старательно, что чепчик съезжает на бок. Я с трудом удерживаюсь, чтобы не поправить — руки дрожат, голова всё ещё слегка кружится, но с моей прежней практикой я и в ночную смену с температурой бегала.

— Значит, с палаты графа, говоришь?.. — протягиваю, словно это мне что-то должно сказать. Хотя пока у меня в голове только вопросы: кто я, кто граф, и, простите, где ближайший умывальник.

— Да, миледи. Вы навещали господина Эрвена он снова схватился за грудь после ужина… ну, того самого, с тушёной дикой куропаткой. А вы всегда к нему ходите, когда сердце шалит. Вы ж у нас добрая, хоть и... тут она осекается.

2

Пальцы скользят по строчкам, глаза бегают быстрее, чем успевает осознать разум но это именно та радость, что невозможно подделать: я понимаю язык. Письменность — изящная, с завитками и старинными орфографическими выкрутасами, но всё читаемо. Где-то — легко, где-то — как медицинская карта, написанная дерущимся врачом, но смысл ускользает нечасто.

Спасибо за это, местное подсознание. Или тело. Или кто тут отвечает за автоматическую калибровку мозга под реальность.

Я даже улыбаюсь. Редко, но искренне. Сидя между книг с названиями вроде «Об устройстве орденской магии и налогах», «Роль женщины в управлении имением при слабом лорде» и «Сборник административных проклятий, 4 том» я чувствую, что снова становлюсь собой.
Собой новой. Вернее — адекватной версией себя, не выкинутой в тело без мануала, а вооружённой хоть какой-то теорией.

Складываю одну из книг в стопку и тянусь к следующей — и тут…

Скрип.

Дверь. Медленно. Без стука.

Я напрягаюсь, инстинктивно выпрямляюсь, как на обходе, когда заходят проверяющие.

В проёме появляется фигура. Тень. Высокий. Спокойный. Без плаща — в тёмной рубашке, расстёгнутой на одну пуговицу больше, чем нужно.
Роальд.

Конечно. Кто ж ещё будет так бесшумно открывать дверь, словно входит не в библиотеку, а в операционную, где нельзя тревожить астральное тело пациента.

— Не хотел пугать, говорит он спокойно. Голос у него всегда тихий, но плотный. Он не растворяется в воздухе он проникает. Просто… решил проверить, не устали ли вы. Или не сбежали ли. Что, пожалуй, одно и то же.

— Проверяете меня, магистр? я закрываю книгу, не вставая. Или сопровождаете?

— Сопровождаю. По долгу заботы.
А проверяю по долгу здравого смысла. Девушка, упавшая с лестницы, а затем проворачивающая ужин с мачехой, кузеном и графом так, будто всю жизнь вела светские дуэли — вызывает интерес.

Я вздыхаю. Медленно. Слегка утомлённо. Но с достоинством.

— Простите, я плохо себя чувствую. И просто решила — вы не поверите — почитать. Занятие простое, земное. Знаете, бывает полезно, когда не помнишь, кто ты.

Пауза. Он входит чуть ближе.
Не угрожающе. Просто как человек, который не боится границ, потому что умеет их видеть.

— Вы помните больше, чем хотите показать, говорит он. А может быть, просто… не та, кем были.

— Вы очень наблюдательны.

— Работа такая. Магистр, целитель, хроникёр. И, возможно, по совместительству — будущий жених.

Ах, вот оно как. Без обиняков.

Я поднимаю глаза.

— Это пугает вас?

Он усмехается уголком губ.

— Нет. Пугает, что вы не испугались. Обычно на этой стадии девушки падают в обморок. Или начинают шептать про духов.
Вы же…
Вы остались читать свод законов.

— Так я и есть дух, отвечаю. Только дисциплинированный.

Он приподнимает бровь.

— Тогда, дух, прошу вас. Вы заслужили прогулку. А то свечной дым вреден для лёгких, даже привнесённых.

Я встаю. Медленно. Ровно. Не потому, что слушаюсь а потому что интересно, что будет дальше.

Он стоял у полки, медленно перебирая корешки книг, будто искал не столько названия, сколько нужные слова.

— Здесь удивительно, — наконец сказал он, не оборачиваясь. — Эта библиотека. Дом. Ты.
Не как я представлял… и гораздо интереснее.

Я села за стол, положив ладони на раскрытую книгу. Она уже ничего не говорила мне — все мысли были где-то между строк и взглядами.

— Значит, ты всё-таки согласен, что я — не отсюда?

— Я не могу это доказать, — мягко сказал он. — Но чувствую. Не сердцем, не разумом — магией.
Ты не просто Аделаида. Ты — возможность, о которой молчат хроники.

Он подошёл ближе, сел напротив. В его голосе не было напряжения. Только ясность.

— И поэтому я не хочу торопить тебя.
Я уезжаю. По делам. Сначала в столицу, потом — в северные земли. Это займёт… около года.

Я подняла взгляд.

— Год?

— Да.
Много, но и мало, если подумать.
За это время ты сможешь… освоиться. Понять, чего хочешь. Хочешь ли вообще чего-то от меня.
Ты не обязана быть моей женой. Даже если все уже решили за нас.

Я помолчала.
Внутри — не паника. А благодарность.
За то, что он — не ловушка, а пространство.
Редкость в этом мире.

— А ты уверен, что не обидишься, если я… решу не быть леди под руку?

Он улыбнулся, наклонившись ближе.

— А ты уверена, что не обидишься, если решишь быть ею?

Молния прошла по спине — не от слов, от интонации. Там не было ни насмешки, ни жалости. Только уважение. И лёгкий вызов.

— Я оставлю тебе письма, продолжил он. Где буду, чем занят.
И, если захочешь можешь отвечать.
Или молчать.
А через год я вернусь.
И ты скажешь, кто ты. И со мной, или без меня — ты всё равно будешь хозяйкой своей судьбы.

Он поднялся, кивнул и вышел.

Я осталась одна в тишине библиотеки.
С книгами. С домом. С собой.
И вдруг ощутила:
это не прощание. Это — начало.

Сад оказался вовсе не садом — а настоящим зелёным лабиринтом, скрытым между крыльями замка. Вечерний свет ложился на дорожки мраморным отблеском. Воздух пах мятой, сырой травой и чем-то еле уловимым то ли ладаном, то ли ночной магией.

— Здесь редко кто гуляет, говорит Роальд, ведя меня по тропинке между стрижеными кустами. Слишком темно, слишком тихо.

Он идёт рядом, но не слишком близко. Между нами расстояние ровно такое, чтобы я чувствовала его присутствие кожей, но не могла назвать это прикосновением.

— Почему вы действительно согласились? спрашиваю. Жениться, если уж называть вещи своими именами.

— Потому что чувствую, что ваша судьба будет пересекаться с моей, хотите вы того или нет.
И… потому что вы нарушаете узор.

3

Я зашла к нему за пару часов до рассвета. Без предупреждения, без парадности. В домашном халате, с нерасчесанными волосами и кружкой настоя из зверобоя на столе, граф Эрвен поднял на меня глаза. И сразу понял.

— Ты уезжаешь.

— Да.

— Сегодня?

— Сейчас. Пока все спят. Пока у меня ещё есть выбор уйти, а не быть выставленной под красивой легендой.

Он долго смотрел. В его глазах — не укор. Не страх. Только усталость… и гордость.

— Поместье Лавель не самое лучшее, что я мог тебе дать.

— Но поместье моё, ответила я. А значит, с него я начну.

Пауза.

Он встал, подошёл, неуклюже взял мои руки в свои. Пальцы тёплые, шершавые, пахнущие чернилами и травами. Как у настоящего отца, которого я почти не знала, но начинаю прощать.

— Мне жаль, что я позволил ей занять столько места. Но мне не жаль, что ты теперь — не такая, как была.

Я кивнула. И обняла его. Осторожно. Коротко. Без слов.

— Прощай, отец, прошептала я. Или… до встречи?

Он усмехнулся.

— До встречи, Аделаида из Лавеля. И пусть этот дом тебя не сломает. А если сломает — построй лучше.

Утро пахло холодной каменной пылью и мокрым деревом. Воздух за окнами был серым, ещё не определившимся: то ли рассвет, то ли передышка перед бурей.

Я стояла у сундука, в уже простом дорожном платье тёмно-сером, без вышивки, зато с глубокими карманами. Телла молча затягивала шнуровку, заплетала мои волосы в практичную косу, быстро и ловко, как будто мы не к бегству готовились, а к обычному визиту к нотариусу.

— Лошади будут ждать у задних ворот, прошептала она, не глядя в глаза. Я велела конюху Вирену оседлать простых кобыл, не парадных. Те, что без клейма.
Он не станет задавать вопросов. Он сам не любит мачеху. Говорит, у неё дух лошади пугается.

Я усмехнулась.

— Хорошо. Вещи?

— Уже отнесли в повозку. Накрыли сеном. Снаружи как доставка муки. Никто не заметит. Только бы никто не проснулся раньше времени.

Я кивнула. Внутри словно натянутая струна, готовая лопнуть, если сделать лишний шаг. Но шаг всё равно нужен.

— Телла, сказала я, когда она закончила. Если… они спросят, где я — не лги. Скажи, я ушла. По собственному желанию. Но не говори — куда. Даже если будут давить.

Она пожала губы. Глубоко кивнула.

— Поняла.
Молча.
Как прачка, у которой под подолом компромат.

Я шла по коридору, который вёл к задним воротам.
Здесь было пусто. Только один стражник дремал на лавке и тут же зашевелился, увидев меня. Узнал. Я кивнула. Он не задал ни одного вопроса. Просто отодвинул засов. Медленно. Почтительно.

В тишине шагов я ощущала, как замок дышит. Как будто сам шепчет: «Ты уходишь. Но ты ещё вернёшься. И не как девочка с сундуком. А как леди с правом решать.»

Проходя под аркой, я остановилась на миг. Обернулась. Замок возвышался над деревьями, над дымом, над сплетнями.

Там, за этими стенами, спит Кларисса в ароматах победы. Возможно, во сне она уже примеряет на себя титул. Но проснётся — и узнает: её фигура ушла с доски.
Сама.

Я села в повозку. Телла кивнула из тени. Её глаза блестели. Не от слёз — от страха. Но в них было и что-то ещё: вера.

И мы поехали.
Вниз по дороге, где ветер пах сырой землёй и началом.
Я не сбегала. Я выходила на свою сцену.

Повозка скрипела, дорога трясла, небо медленно выцветало от утренней серости к прозрачному золоту.

Я сидела, обняв свой дорожный мешок, и думала о разговоре с отцом.
О его тепле. О его честности. И… о мешочке, который он сунул мне, будто тайком, перед расставанием.

— Тут немного, Аделаида, — сказал он, избегая взгляда. — Но на первое время хватит.
Я не могу больше. Ты ведь знаешь… всё под Клариссой. Даже монеты.

Я тогда только кивнула. Потому что что говорить?

Сейчас я развязала мешочек и высыпала содержимое в ладонь:
пять золотых. Несколько серебряных.
И… всё.

Ни титула, ни кольца, ни кольца с печатью. Ни даже письма с печатью о праве на сбор налогов с поместья.
Только я, лошадь, служанка и намерение жить по-своему.

Я сжала кулак. Просить? У Роальда? У человека, с которым ещё не знаю — союзник он или просто не мешает?

Нет.

Если я упаду — то на свои ноги.
Если встану — тоже сама.

Я уже зависела от чьих-то решений слишком долго: от матери, от мачехи, от взглядов за ужином, от чужих ожиданий. Больше — нет.

Пусть моё поместье — развалины. Пусть мои финансы на уровне студента-алхимика без стипендии. Но моя воля — при мне. А это дороже любого выданного кошелька.

Повозка затормозила с хрустом гравия. Колёса заскользили в мокрой земле, лошади фыркнули — как будто сами не были уверены, что это место ещё живое.

Я приподнялась и выглянула из-под капюшона.

Поместье Лавель. Графиня. Хозяйка. Леди.

Ха! Ха! Ха!

Поместье Лавель стояло на отшибе, между лесом и озером, словно специально спрятанное от чужих глаз. Дорога к нему давно не знала копыт кавалькад и блеска парадных экипажей — только грязь, гравий и упавшие листья. Здесь не звенели колокольчики визитёров, не смеялся садовник, не пахло свежей выпечкой с порога.

Передо мной возвышался дом, некогда элегантный, теперь… уставший. Поместье Лавель — ветхий, забытый уголок на краю мира. Ни фанфар, ни цветущих садов только тишина, запах сырости и одинокий силуэт у двери. Атмосфера тоскливо-величественная, с ощущением, что именно отсюда начнётся настоящая жизнь. Крыша перекошена, ставни где-то держатся на одной петле, забор врос в землю. Сад это скорее роща. Деревья густые, дикорастущие, с корнями, проросшими в крыльцо. Мох на камнях, плесень на стенах, запах, как в подвале лечебницы, где хранили старые бинты.