Презентация проекта.
Презентация проекта. Которую можно и не читать.
Мой теперешний крупный литературный проект «Rip current: возвратное течение» родился много лет назад - когда не было ни ЛитНета, ни интернета, а был один только советский союз, да и тот стоял на пороге своего исчезновения.
В те времена я написала небольшой рассказ «Эликсир жизни». Он был написан от руки за три дня и умещался в обычной школьной тетради. Рассказ был лёгкий, смешной, писался просто для друзей, которые его читали, передавая из рук в руки, пока не потеряли безвозвратно.
Я не сохранила ни одного черновика, поэтому о потере периодически горевала. Но в 2016 году я, неожиданно для себя, сумела по памяти восстановить сюжет. Правда, на этот раз писала уже не три дня, а три месяца.
В итоге получился не рассказ, а повесть в семь авторских листов.
Конечно же, вышло совсем другое произведение. Герои получили достаточно драматичное прошлое. Появились новые персонажи. Эротическая составляющая отношений стала более подробной и более возвышенной.
Чувства оказались глубже, сильнее и волшебнее.
И появился ещё один важный образ - аргентинское танго, как представление об отношениях мужчины и женщины.
По сути, герои танцуют танго с самой первой встречи. Фигуры этого танца сориентированы на узнавание и сближение парнёров. И этому невозможно сопротивляться. И это невозможно забыть.
Но это и нельзя повторить. Каждое танго – это прощание.
Содержание повести - анатомия любви с первого взгляда, история о том, как ломаются в душах людей старая боль, как раскрываются и побеждают новые чувства.
Только стоит ли за этими новыми чувствами будущее? Или это просто банальный курортный роман? Который тихо погаснет, лишь только его участники вернутся в свои привычные миры?
Об этом спорили мои читатели в Живом Журнале, где я выкладывала повесть в течение лета.
Сама я считала историю законченной. Герои расставались со смутной надеждой встретиться зимой. Но читатели начали строить версии, и все были солидарны в одном: в будущем непременно сложится треугольник. Не может быть так, что такая яркая и красивая героиня, о которой так подробно и с такой горечью рассказывал герой в «Эликсире жизни», останется за кадром. Она непременно появится.
Кончилось тем, что мне самой стало интересно, что будет дальше. И я вернулась к своим персонажам посмотреть, что там у них получится.
* * *
По моим предположениям должно было выйти примерно такое же произведение – повесть в 6-7 авторских листов.
Но я решила поменять фокального персонажа. Это было моей давнишней мечтой – произведение, в котором события рассказываются разными героями – особенно, одни и те же события. Это лучший способ показать «свои правды», доказать старую истину о том, что нет правых и виноватых. Каждый прав по-своему.
И я решила погрузить читателя в личную жизнь героя. «Эликсир» рассказан девушкой, а теперь пусть рассказывает парень. Пока что героя мы видели глазами девушки и были знакомы с ним ровно столько, сколько сама героиня – пять дней. Что узнала влюблённая девушка за пять дней? Практически ничего. И с этим «ничего» она улетала домой.
А что же он, её внезапный возлюбленный, её князь? Чем он живёт, где работает, кто его друзья? Или может, подруги? О которых он смолчал в момент откровения на берегу?
И правду ли он рассказал?
Показать героя не тем человеком, каким его представляла девушка, был чрезвычайно соблазнительно. Его можно было сделать, например, бандитом, наркоманом, наркодилером, или контрразведчиком. И тогда история заиграла бы новыми красками. Но мне не хотелось идти шаблонными приёмами, мне хотелось показать самую тривиальную жизнь простого парня. То есть ту жизнь, которой живём мы все. Но показать её так, чтобы стало ясно: в самой простой жизни самого простого человека всегда есть что-то, достойное романа.
Получилась не повесть, а роман. Большой - из пяти частей, две из которых сами по себе воспринимаются, как отдельные полноценные романы.
И оказалось, что «Лисс и Зурбаган» - это опять ещё не конец. История не закончилась. Закончился крымский период этой истории, крымская сага. А сам сюжет раскрутился, перелетел Чёрное море и укоренился в столице нашей Родины.
Началась Московская сага ))
* * *
Несколько слов о смысле названий.
«Rip current: возвратное течение»
Рип каррент – это быстрина, которая направляется от берега в открытое море или океан. Человек, попавший в этот поток и не умеющий себя вести в нём, рискует жизнью. Главный герой однажды ночью попадает в такое обратное течение, переживает моменты прощания с жизнью, но ему удаётся выплыть и вернуться. Одновременно это становится для него символом пересмотра своих взглядов и душевного возмужания. Этот эпизод, подробно рассказанный в повести «Эликсир жизни», становится в дальнейшем ключевым образом.
Тема возврата в романе кардинальная.
Это возврат к своим истокам, к самому себе, к чувствам первой любви, которую невозможно забыть и которой невозможно сопротивляться.
Это мистическое возвращение к историям своих предыдущих воплощений, пройдя по которым человек может разобраться в своей нынешней жизни.
Одновременно это и символ исторических процессов, на пороге которого стоят все герои произведения. Как все люди на земле, они будут встречать 1991 год с новыми надеждами на новое счастье. Но всех их потащит отбойное течение от привычного, уютного, обжитого берега СССР в неведомое открытое море, где каждый должен будет выплывать сам, надеясь только на себя.
«Между Лиссом и Зурбаганом»
Часть 1. Девочка с синими бантами,1.
Итак. После событий "Эликсира" проходит несколько месяцев, наступает осень, потом зима...
МЕЖДУ ЛИССОМ И ЗУРБАГАНОМ
Роман в пяти частях
Нет более бестолкового и чудесного порта, чем Лисс, кроме, разумеется, Зурбагана.
Александр Грин.
Часть первая
Девочка с синими бантами
1
Здравствуй, мой князь.
А у нас осень. Она пришла сегодня, и ничего с этим не поделаешь. Просто ветер принёс её запах – еле слышный, но бесспорно осенний. Так пахнут старые книги. Старые духи в бабушкином сундуке. Иногда - кожаный футляр от фотоаппарата. Жёлуди. Сухие листья.
Всё. Лето кончилось.
И я стою посреди осени, ловлю дымок первых костров и думаю:
А ты есть? Ты был? Ты будешь?
А МЫ - будем?
Ты ещё среди лета. Ещё купаешься, выходишь из воды - и тебе не холодно. А я уже кутаюсь в свитер с высоким воротом, в свитер цвета осенних листьев, и по привычке автоматическим жестом проверяю рукой, не зацепился ли медальон на шее.
А медальона нет. И это значит, что каждый раз я думаю о тебе.
Ты купаешься, я кутаюсь. У тебя ещё лето, и я тебе завидую.
У тебя ещё продолжаемся "МЫ"…
Я сложил письмо, сунул обратно в конверт и бросил конверт в ящик стола. Всего их было девятнадцать, таких конвертов. Задвинул ящик и повернул ключ.
Задумчиво двумя пальцами поднял со стола распечатанную пачку сигарет, подкинул её, поймал, щёлкнул по дну, вытянул губами выпрыгнувшую сигарету, пошарил глазами в поисках огня, ничего не нашёл и отправился в зал.
Там было чадно, гремела музыка. На диване плотно друг к дружке сидели девчонки, окружённые клубами дыма, Геныч возился возле вертушки. У балконной двери кто-то с кем-то уже обнимался.
Я встал в дверном проёме и обозрел бардак. По сравнению со вчерашним было прилично и даже где-то скучно.
- Чеслав, мы тебе опять не нравимся?
Ира подошла сзади незаметно - я чуть не вздрогнул от её слов, произнесённых прямо над ухом. Я отодвинулся, чтобы пропустить её в дверь, но она уже преувеличенно смиренно протягивала мне зажжённую спичку.
- Господа! – провозгласила она бодро. - Мы опять не нравимся хозяину дома!
- Слав! - махнул мне Геныч сомнительно успокаивающе. – Всё будет путём…
Я прошёл в кухню, зажёг было свет и тут же погасил: в уголке примостилась укромная парочка, и там уже было раздето до белья.
Я постоял в коридоре. В ванную тоже было опасно заходить. Хотя, конечно, там, скорее всего, закрылись.
Ради интереса я прошёл к ванной и подёргал дверь. Точно. Заперто изнутри.
Я вернулся в зал. Стол был заставлен посудой с остатками скромного ужина, завален огрызками яблок и абрикосовыми косточками.
Не выпуская изо рта сигареты, я наклонился и вытащил из-под стола четыре пустые бутылки. Они как раз уместились у меня между пальцами двух рук.
- Старик… - кинулась ко мне тень, - я тебе помогу…
Парень был смутно знаком. Где-то я его видел. Может, в бильярдной санатория?
Он выволок из-под стола ещё четыре бутылки, чуть не упал при этом, но умудрился удержаться на ногах и виновато мне улыбнулся.
Очень трогательно мне все сегодня помогают, прямо на цырлах. Надо было ещё третьего дня всем врезать. Но для этого нужно было быть трезвым и злым. Вчера я был как раз трезвый и злой.
Я тебе завидую, у тебя ещё продолжаемся МЫ…
Я отнёс бутылки в прихожую. Парень из бильярдной неровно протопал вслед за мной и вторично чуть не упал, устанавливая свои бутылки. Бренча, они валились на бок, парень их старательно выстраивал в рядок. Я вернулся в зал – свет там уже окончательно вырубили.
- Ира! – позвал я громко.
Она поспешно встала с дивана и подошла – статная, крутобёдрая, роскошная красотка с прекрасными золотистыми волосами.
Я нацелил в неё указательный палец.
- Ирэн, я ушёл. Но ночевать буду дома. Учтите! Если я через пару часов приду – и здесь будет, как вчера…
- Я тебе клянусь, - она немедленно приложила свои прекрасные руки к своей прекрасной груди и умоляюще возвела на меня глаза. – На мою ответственность. Славчик, ну… ну, перебрали вчера ребята, ну…
- Баранки гну, - сказал я сердито. – Уж от тебя-то не ожидал. Ладно, тут швали за эти дни забредало немеряно, но ты-то! Своя же девка…
- Славчик…
- Мне перед матерью неудобно. Спасибо, она не зашла вчера, у них там Веруська болеет…
- Ой, за мать не волнуйся. Я с Наталь Андревной рядом, ты знаешь… Я ей все глаза отведу, скажу, соседи переврали, скажу, перестраховались…
- Перестраховались… это ты сейчас это слово выговариваешь, удивительно. Вчера ты не помнила, как тебя зовут.
- Ну, всё, - страдальчески вымолвила Ира, не снимая с лица умоляющей маски. – Ну, правда, сейчас ребята догуляют… Суббота же, ну, куда мы ещё? Я тебе обещаю – ни одного гада тут не будет. Сейчас они досидят…
- Смотри, чтобы твой Алик тут не досидел до вчерашнего. А то знаешь, где ему досиживать придётся?
- Чеслав… Ну поверь. Всё будет тип-топ. Я уже иду посуду мыть!
- Ладно, - я махнул рукой. – Я предупредил. И балкон откройте хоть на десять минут, мне, между прочим, здесь спать.
- Всё будет в лучшем виде! – она так и не отнимала руки от бюста.
- И дверь как следует захлопните.
- Ну, само собой!
Я вышел в прихожую, обулся, накинул куртку. Кто-то душераздирающе взвизгнул – то ли в кухне, то ли в ванной.
У тебя ещё лето, у тебя ещё продолжаемся МЫ…
Держа в зубах сигарету, я похлопал по карманам, проверяя ключи и деньги, и вышел вон.
Дверь подъезда хлопнула, выпуская меня, но не закрылась, а наоборот, распахнулась ещё шире. Я не выдержал, вернулся со ступенек и тщательно закрыл подъезд. Постоял, вдыхая промозглый воздух. Было уже темно. Зима была в мире. Изморось, мокрые деревья, лужи, грязюка, опять лужи, мокрый асфальт, и опять лужи...
Зима…
А у нас тут зима! Вчера выпал первый снег!
Я выбегала на улицу, чтобы умыться. Знаешь такую примету: первым снегом нужно умыться, чтобы весь год быть красивой?
И теперь, мой князь, тебе никуда не деться от моей такой неземной красоты.
Или ты меня уже забыл?..
Девочка с синими бантами, 2
Я вернулся на место, поставил стакан на стол. Подумал, вытащил бумажник, откинул клапан.
Эта фотография выпала из августовского письма. Маленькая она была – со всех сторон обрезанная так, чтобы как раз поместиться в окошко бумажника - просто одно лицо. Было видно, что она оглянулась через плечо, смеясь. Весёлые глаза, весёлый рот, весёлые зубы. Огоньки в глазах. Такие огоньки горели в её глазах, когда над набережной взлетели ракеты, а она смотрела в небо. Такие огоньки горели сейчас в глубине зала.
Я положил раскрытый бумажник на стол. Хотел отпить из стакана и не смог.
Не смог я пить, глядя на это лицо.
Князь! Я совсем не та девушка, которая думает: ах, он не пишет, значит, не может, у него важные причины, у него дела, ну ладно, подожду, ничего страшного…
Нет, князь, я совершенно другая девушка, и ничего я не подожду! Я та, которая садится в поезд, если ей не пишут, и приезжает с милицией. И этой другой девушке совершенно начхать на все важные дела, если её письма остаются без ответа…
Я засмеялся. Извлёк фото из-под плёнки и перевернул. «Я улыбаюсь тебе» было написано на обороте фиолетовой пастой.
Я посмотрел на её почерк, представил, как она брала ручку, выводила своими руками эти прекрасные слова - живая, настоящая, весёлая… Я представил её руки…
И почувствовал острую тоску.
…Я тебе завидую, у тебя всё ещё продолжаемся мы. У тебя мы ещё вместе. Ещё на набережной не смыло наши следы. И ты, словно Мальчик-с-Пальчик, можешь пойти по ним, как по камешкам, и прийти туда, где мы были. К фонарям, где мы обнялись так просто, словно этого ждал весь мир... К подъезду, где поцеловались наконец-то без вражды...
Я убрал фото и спрятал бумажник во внутренний карман. Взял прохладный стакан, взболтал смесь и сделал хороший глоток.
Я тебя всю жизнь ждала
И любила, как могла
понёсся из колонок трагический голос Кати Семёновой.
Жаль не сможет та, другая
Быть такой, как я была.
Последнее танго нам дано судьбой,
Печальное, как цветок бумажный,
Я усмехнулся. Ну, очень вовремя, подумал я. Прямо про меня. И танго, и «та, другая», и всё остальное
Последнее танго - и сейчас ты мой,
И все остальное мне не важно…
Лёд растаял, превратив напиток в почти безвкусную водицу. Надо было идти за новой порцией. Я продолжал сидеть.
…Ещё на набережной не смыло наши следы. И ты можешь прийти по ним, как по камешкам, к фонарям, где мы обнялись так просто, словно этого ждал весь мир...
А мне ведь никто никогда не писал таких писем, подумал я. Хотя многие девчонки писали мне тогда в армию, я вообще получал много писем, мне даже завидовали. Но никто не писал вот так. Даже Вероника писала не так... А мне тогда казалось, что её письма совсем особенные. Это потом я понял, что её письма были самые обыкновенные, это для меня они были особенными, может быть, потому, что их было так мало...
Ну, и что теперь делать?
Последнее танго, и сейчас ты – мой,
А всё остальное мне неважно…
Правильно. Так оно и случилось после того телефонного разговора, в воскресенье: в один миг всё стало неважно. Только голос её в телефонной трубке – как гром среди ясного неба. А ведь я уже и вспоминать забыл. И жизнь уже началась другая, и даже почти счастливая жизнь. Жизнь с письмами от случайно встреченной девушки. Нет, не случайно. Так не бывает случайно. там всё было не случайным, там всё так было важно и правильно...
И всё померкло в один миг, когда я услышал в трубке незабытый голос её. Я сам не ожидал, что это будет таким ударом. Захотелось куда-то сесть. Плюхнуться. Я подцепил телефонный аппарат, вошёл в свою комнату, ногой пнул дверь, чтобы та захлопнулась, и сел на кровать с телефоном и бьющимся сердцем.
Внезапно и странно забухало в висках. Я слушал голос, не понимая ни одного слова. Не веря. Это не могло быть правдой.
Голос журчал, потом замолчал.
- Алло, - сказала она, наконец.
Сказала так, как только она одна могла сказать, русские женщины не так произносят это слово…
- Ты меня слышишь? Чес?
- Да, - сказал я, не узнавая своего голоса.
- Ты как, ты в порядке?
- Да, - повторил я, опять не слыша себя.
Вернее, я слышал себя, но со стороны. И даже видел себя со стороны. Словно часть меня вышла из тела и пристроилось в дверях. И оттуда, из дверей наблюдала за мной с некоторым удивлением: сидит на кровати здоровенный двадцатидвухлетний амбал, едва выдавливает что-то в телефон, выглядит бледно, вообще едва не падает в обморок. И хмель стремительно и страшно вылетает из его головы.
- У тебя, наверное, гости, – голос был свежий, такой знакомый и сумасшедше родной, что всё, тщательное забитое в глубину души, вдруг распахнулось и заколотило в виски. Я взялся рукой за лоб. Машинально отметил, что рука совершенно ледяная.
- Я, наверное, не вовремя, - журчала трубка, - но я всего на два слова. Я просто хотела тебя поздравить с днём рождения. И сказать, что я здесь, в Москве.
Я молчал.
- Я ещё буду здесь какое-то время. Пока не знаю, сколько. Но я тебе позвоню. Хорошо? Можно?
- Да, - сказал я в третий раз.
В трубке щёлкнуло, раздались гудки. Я машинально положил трубку, поставил телефон на пол, хотел подняться, но почему-то вместо этого повалился на постель и тут только понял, что голова раскалывается от боли.
Когда боль прошла, я сел. Было такое чувство, что меня избили, голова кружилась, всё тело двигалось плохо.
Я посидел на кровати в прострации, словно больной, потом встал, ткнулся было в ванную, там было заперто, прошёл в кухню, не обращая внимания на девчонок, меряющих какие-то туфли, вытащил из раковины стопу тарелок, поставил её на пол и сунул голову под кран. Вода полилась за шиворот, я не замечал. Потом я крепко потёр лицо ладонями, закрыл кран и опёрся руками о край раковины, слушая, как за спиной затихает чириканье голосов. Кто-то накрыл меня полотенцем. Я кое-как вытер лицо, выпрямился и повернулся к обществу.
Таня с Аллой стояли возле меня с тревожными глазами.
- Ты что, ты как? – спрашивала Таня.
Таня, подумал я внезапно, совершенно отчётливо и совершенно некстати, я ничего не могу поделать, но я тебя не люблю. И боюсь тебе это сказать. И поэтому ты так и будешь надеяться. А я так и буду сволочью.
Странно, что эти мысли пришли мне в голову первыми. Но именно в этот момент я понял, что протрезвел.
- Девчонки, идите, - сказал я. – Ступайте за стол, я сейчас пройдусь и приду.
Таня смотрела на меня широко раскрытыми глазами.
- Как пройдусь? С мокрой головой? – воскликнула Аллочка.
- Да ничего страшного…
Я вышел в прихожую. Меня ещё шатало. Девчонки кинулись искать шапку. Пока они рылись в шкафах, я прошёл в зал, забрал со стола бутылку вина и вышел в прихожую, девочки смотрели на меня сочувственно, Таня – грустно. Это она звала меня к телефону. И, наверное, всё поняла.
Алка натянула на меня какую-то шапку, и я ушёл...
Девочка с синими бантами, 3
- Когда ты его видела в последний раз?
- Летом, буквально две минуты. Он сидел с очередной девицей на набережной.
- Не поговорила?
- Нет. Во-первых, они обнимались. Во-вторых... я была не одна, я была по делу, и с нами был Барри.
- Чем он вообще занимается?
- Ничем особенным. Работает там же. Восстанавливаться в институте не стал.
- Ты считаешь, что это правильно? С его способностями?
- Господи, какие способности? Какие-то школьные дипломы... он о них и думать забыл.
- Ты считаешь - напрасно я позвонила?
- Я ничего не считаю. Это тебе кажется, что он всё тот же шестнадцатилетний мальчик. А он давно взрослый, у него своя жизнь, которой он сейчас вполне доволен. Насколько я могу судить. Но хорошо, ты меня убедила, я слетаю, увижусь с ним. А потом мы опять поговорим.
- Окей. Я тебе очень благодарна. За всё.За то, что ты меня можешь приютить. Я тебе всё возмещу. Если у нас здесь всё получится, деньги будут. И немаленькие. Если Москва будет заинтересована.
- Ой, я тебя умоляю. Живи, сколько хочешь. О деньгах не беспокойся, квартиру мне оплачивают, если что.
- Квартира красивая. Просто европейская картинка. Как тебе удалось, невероятно. В ваших диких условиях...
- Знаешь, когда тебе на всё наплевать, всё очень хорошо удаётся. Ладно, пошла я собираться. Хоть в самолёте посплю.
И обе девушки замолчали, думая каждая о своём. И тихо было, и уютно было в маленькой, нарядной квартирке на проспекте Вернадского. А за малиновой вышитой шторой неумолчно шумела Москва.
До конца века оставалось девять лет и один месяц. И все об этом знали
До конца старого мира оставалось девять месяцев. И об этом никто не знал...
2
- Привет, парень! – меня шлёпнула по щеке тёплая ладонь.
Я встряхнулся, с трудом повёл головой в сторону ладони, но там уже никого не было. Зато стул напротив шаркнул, отодвинулся, и на нём возникло прекрасное видение в короткой светлой шубке - из тех, что призваны не согревать, а оттенять прелести. Видение положило одну прекрасную ногу в высоком сапоге на другую прекрасную ногу, на край стола упали две длинные перчатки, меня обвеяло ароматами.
- Здорово, - сказало видение знакомым, с лёгкой хрипотцой, голосом.
- Нора, - сказал я, усиленно щурясь, а затем усиленно тараща глаза. – Чёрт возьми. Норхен…
- Чёрт возьми. Да.
- Что ты тут делаешь? В нашей забытой… в нашем забытом боге... богом подвале... - фраза далась мне с трудом, окончания пришлось подбирать особенно вдумчиво.
- В вашем богом забытом подвале, – очень похоже передразнила меня Нора, - я ищу одного друга детства, чтобы поздравить, наконец, с днём рождения. И мне сказали, что он пьянствует в гордом одиночестве и полон отчаяния.
- Меня пр-редали? - осведомился я с достоинством. – Кто посмел? Это дуэль.
- Трепло, как всегда, - сказала Нора. - Ну, что? Тачку брать или сам дотопаешь до дома? Вставай, пошли!
- Как вставай? Куда пошли? Я только пришёл. Хотел провести здесь ночь. В р-размышлениях о жизни.
- Со мной проведёшь. В тех же размышлениях. Вставай, давай!
- С вами? Нор-ра, - я погрозил ей пальцем. - Сколько "р" в вашем имени?.. М-м? Р-р...
- Всё, всё, - она засмеялась. - Потом домурлыкаешь. Пошли отсюда…
Меня оперативно выперли из-за стола, оперативно проволокли по залу - Арсен многозначительно пошевелил мне вслед пальцами, я только руками развёл - практически пинками прогнали по лестнице вверх, и я очутился, надо понимать, в раю. Свежий сырой воздух поплыл мне в лёгкие, а под руку меня держала прекрасная женщина.
- Сохраняй вертикаль, - велела прекрасная женщина. - В лужи не наступай. Дыши, как следует, выдыхай всю гадость.
- Нор-ра… это ты мне говоришь? – бормотал я, неизвестно чему смеясь.
- Да, это я тебе говорю, как специалист по гадостям.
- Специалист ты мой по гадостям… - я обнял её за пушистые плечи. – Эх… и это та девочка, которую я боготворил… в детском, понимаешь, саду...
- Которая тебя за ручку водила, - напомнила Нора тоном сказительницы.
- За ручку водила, - подхватил я тем же тоном, - целоваться учила…
- И не только целоваться.
- Да, - сказал я, - ещё застёгивать танцевальное платье перед выступлением… Я помню, помню…
- Ну, ведь пригодилось? А?
- Ещё как! - сказал я браво. – Я чуть что - вспоминал сразу тебя! Каждый раз.
- Ах ты, трепло, поросёнок! - она стукнула меня по плечу перчаткой и засмеялась. Потом замолчала, потом вздохнула.
- Ужасно рада тебя видеть, – сказала она, сжимая мой локоть. - Соскучилась по твоему трёпу. И даже по твоему пьяному трёпу. Ты вообще, на какой стадии?
- На последней, - я взялся руками за голову, потом крепко потёр лицо. Перед глазами поплыло.
- Да ты вроде немного и выпил.
- Это смотря откуда считать, - сказал я, морщась.
- И откуда надо считать? От рождества Христова?
- Считай от двадцать... четвёртого. Как предки съехали с хаты.
- Ну да? Тебе квартиру оставили? Правда?
- Правда. Подарок ко дню рождения. Сказали: у мальчика должна быть л-личная жизнь. Полноценная.
- Мудро. Правда, с опозданием лет на шесть. Но всё равно здорово. И как ты там?
- А я там? Я тут, - сказал я с пьяной обречённостью, стараясь не попадать в лужи, но всё равно попадая. - А там… там весь город отмечал пустую хату. Когда я уходил оттуда сегодня, там кто-то опять был…
- Ясно, - сказала Нора. - Девочки были?
- Были девочки, - сказал я. - Там были девочки Мар-руся, Р-роза, Р-рая. Р-р...*
- И мальчики, - уточнила Нора.
- Ну, а как без мальчиков? - сказал я рассудительно. - Где девочки, там и ма-льчики… Все свои. Всё тепло. Инте... те-лектуально…
- Ах, интеллектуально… - протянула Нора с большим сомнением.
- Ну, конечно, - сказал я убеждённо. - Мама сказала: оставлю тебе книги. Книги в гостиной – это хороший тон. Придут друзья, будут читать… Нет, листать, она сказала, - я поднял палец. - Будут листать книги, - продолжил я воодушевлённо. – Достоевский, Лев Толстой, Уи.. льям Шекспир… Поговорите о литературе, мама сказала… Мы, в общем-то, так и хотели. Посидеть, вспомнить школу. Попеть под гитару…
- А на самом деле? – проницательно спросила Нора.
- А на самом деле… - я сокрушённо развёл руками, чуть не потеряв при этом равновесие. - Да в общем-то нормально было. Сначала. Девчонки пели "Зурбаган"... а за горизонтом ураган... Всё наше, ты знаешь... Вот, новый поворот, и мотор ревёт... Помнишь, как квадратный месяц плывёт…
- Прозрачный, - сказала Нора.
- Да? - я остановился, чтобы проверить труднопроизносимые слова, - Прозрачный, точно… Но у нас был квадратный… почему-то…
- И не сомневаюсь, - сказала Нора. – Даже восьмиугольный. Пошли. Мне надо к полуночи у телефона быть. И что потом?
- А потом как-то… - я пожал плечами, снова пускаясь в путь. - Волна пошла. Новый поворот. Повалил народ... Друзья друзей, гости гостей... какие-то командировочные… Шампанское рекой… Кругом уже интим, Алик спалил торшер…
- Ну, как всегда, - подытожила Нора. - Ничего не изменилось с тех далёких времён. Как и эти парки, как и эти аллеи… смотри, как будто лето…
Мы шли через боковую аллею, здесь было нарядно от листвы, которую в этом месте не подметали и не убирали, фонари празднично отражались в лужах. Зима словно и не коснулась этого уголка. Молодые туечки и заросли казацкого можжевельника в сумерках под светом фонаря выглядели совершенно по-летнему.
- Красиво всё-таки у нас, - вздохнула Нора. – В Москве морозы, метели, лёд, холодный камень. А тут зелень, тепло. Другой мир. Засыпает синий Зурбаган… эх… Ладно, это ностальгия, забудем. Так что там с торшером?
- С торшером отдельная история, - я засмеялся и даже снова остановился, чтобы удобнее было смеяться.
Нора терпеливо ждала. Я несколько раз пытался начать историю, но смех валил меня с ног, и Нора, наконец, не выдержала, тряхнула меня хорошенько, и я, наконец, заткнулся.
- Голова… - пожаловался я. – Короче, Алик там упал. Торшер тоже упал. С балкона вниз. Всё там заискрило…
- Круто, - сказала Нора. - Алик с балкона упал? Думаю, он этого и не заметил.
- Нет, он просто упал... в дверях... Но да, особо не заметил. Но началось с Ирки. Мне потом рассказали. У меня с балкона вид, а у неё нету. Прямо пропащая у неё жизнь. Хоть с моего балкона пожить красиво. Алик вытащил ей на балкон кресло. Поволок торшер, зацепил провод… Короче, балкон упал… то есть, тьфу…
Я опять было остановился и опять собрался было отдельным номером посмеяться, но Нора вовремя дала мне тычок, и я сохранил вектор движения.
- Балкон не упал, - сказал я, строго поднимая палец. – Балкон остался на месте. Упал Алик. А торшер повис через перила, свет вырубило во всём подъезде. А Сарман…
- Ах, ещё был и Сарман, - сказала Нора.
- Ну, конечно. Все были. И Сарман был, и Алла была… они помирились, в очередной... сто с...сорок восьмой раз, Сарман читал Омара Хайяма.
- Я даже знаю, что именно он читал, - сказала Нора. – Он мне это читал ещё в девятом классе. У него тетрадочка специальная. Вино, женщины… Ну, и что там дальше с вашим интеллектуальным вечером?
- А дальше он всех спас, – объяснил я. - Он выскочил и выдернул шнур. Торшер потерял точку опоры и... туда... - я махнул рукой вниз. - В скверик - чердык... Прикинь, там уже задымило у них…
- А ты-то где был?
- Я вообще был далеко, - я махнул рукой. – Совершенно отдельная история.
- Девку какую-нибудь нашёл, - сказала Нора.
- Да нет, я вообще спал на работе.
- С девкой, - не сдавалась Нора. – Знаю я твоё спаньё на работе.
- Ну, нет же! Слушай, ну хватит… один я спал. Мне уже все осточертели. Мне потом всё рассказали. Ну, ты знаешь… все собираются и вспоминают всё, что было. Коллек... коллективный разум.
- Ещё бы, - сказала Нора. - Я этот коллективный разум знаю с девятого класса. И с твоего девятого класса, и со своего девятого… Дальше что? Значит, девочки пели.
- Нет, к этому моменту уже никто не пел. Там дым пошёл, искра пошла, вонь пошла, все перепугались, девчонки завизжали, как ненормальные… И тут Коля вырывается на лестничную площадку. С ножом.
- С ножом? Господи, сколько ж вы выпили-то?
- Ну, почему, всё нормально! – сказал я. - Он правильно хотел обесточить. Чтобы никого не убило. И пошёл открыть щиток на лестнице. Всё починить. Пока народ не собрался... Потому что кино идёт, и за кино точно могут убить. Но он как-то там немножко не рассчитал. А может, Алка кинулась наперерез, там не поймёшь... Этот момент все рассказывали по-разному. Не было единодушия у коллективного разума. Короче, Коля Сарманов двигался очень медленно. Соседи все уже собрались, столпились возле этого ящика. Пенсионеры пришли. Всем кино не дали посмотреть. Принесли свечи. Зажгли свечи. Всем страшно. Потому что в нашей квартире пахнет палёным, пахнет жареным и визжат на весь дом. Они решили, что режут кого-то.
- И жарят, - добавила Нора.
- Ну да, - согласился я. - И тут у нас открывается дверь, выскакивает Коля. В одних трусах и с ножом.
- Тут наш Арончик был натурой очень пылкой, - засмеялась Нора.
- Вот видишь, - сказал я. – Я тоже считаю, что очень смешно. Но там все эти бабки… о-ой… И ещё снизу беременная Тоня… о-ой… Начался ужас. Все заорали, потом отхлынули, потом обратно прихлынули… Колю просто чуть самого не зарезали… его же ножом… то есть моим… Он думал, сектанты. Думал, всё, конец, отрежут всё фаберже... похолодел весь. Он и выпил-то мало, не больше литра...
- Бедный Сарман… - простонала Нора сквозь хохот.
- Бедный торшер, - строго сказал я. - Торшер упал и кого-то зашиб. Кто-то там на лавочке дышал впотьмах. То ли чей-то дед, то ли чей-то гость. То ли просто кобель выгуливался… или хозяин кобеля...
- Такой же кобель, - не удержалась Нора.
- Что? – спросил я.
- Нет, ничего, - сказала Нора. – Ассоциативное мышление. И что?
- И девочки побежали вниз его спасать.
- Кого? - спросила Нора. – Кобеля?
- Нет. Зачем кобеля? Торшер! И девочки его спасли. Он почти не погнулся, они потом выпрямили абажур. И я их очень благодарил. Когда пришёл наутро. Я был трезвый, как стекло. Всем врезал по рогам. Ирка вообще невменяемая была. Всю ночь пила на моём балконе. Я чуть ей голову не оторвал, заразе. Всё из-за неё... Бабкам пошёл раздал конфеты за беспокойство, всё сгрёб со стола, что осталось. Кстати, они так рады были… чёрт... А Тоне пришлось купить десять пар эскимо. То есть, тьфу, - я задумался. - Десять... штук?
- Порций, - подсказала Нора.
- Да, - обрадовался я. - Десять порций эскимо. У неё токсикоз и извращение вкуса, ей всё время хочется ледяного эскимо. Она потом бегала по всему подъезду искала холодильник с хорошей морозилкой. Потому что у неё свой плохо морозит. Всем рассказывала, какой я хороший. Бабки тоже весь день хвалили, какой я хороший. Вот теперь всё. Ну, что вспомнил коллективный разум за два последних дня.
- Здорово погуляли, молодцы. - сказала Нора. – Ну, ладно. Сейчас пойдёшь отсыпаться, а завтра мы поговорим. Сегодня всё равно бесполезно.
- Ну, почему? Смотря о чём, - сказал я интимно. - О любви я могу.
- Вот как раз о любви, - сказала Нора.
- Отлично, - сказал я. – Сейчас мы всех разгоним… оставшихся… и поговорим о любви. Ты мне расскажешь что-нибудь новое. Ты же знаешь об этом… Слушай, - я остановился. - Кажется, я несу чушь.
- Как обычно, - сказала Нора. – Но я тебя умоляю, по лужам не шлёпай. Знаешь, сколько стоят мои сапоги?
- Что сапоги, - сказал я, честно таращась на дорогу. – Сколько стоят твои ноги…
- Мои ноги бесценны, - сказала Нора. – Если учесть, сколько ты мне их отдавил, пока учился танцевать.
- А кто с тобой выиграл конкурс? - сказал я строго. – Забыла? Цел у тебя диплом?
- Чёрт его знает, - сказала Нора. – Я не лезу в прошлое.
- И я не лезу, - сказал я.
- Зато в лужи лезешь, мастодонт, - сказала Нора, отскакивая в сторону.
- Прости, - сказал я. – Голова - просто жуть…
- Что за дрянь ты пил? Таблетки есть какие-нибудь дома?
- Таблетки… вряд ли. Скорее всего, кончились. Колёса кончаются первыми. Трава осталась. Трава у дома моего... Каннабис сатива… Как называет наш великий Арсен – «впадание в каннабиоз»…
- Чеслав, ну, хватит придуриваться. Стой, у меня же есть от головы… Подожди, стой рядом и не вздумай упасть.
Она остановилась, открыла сумочку, пошарила в ней и что-то вытащила.
- Нашла… рот открывай, - скомандовала она, поднося к моим губам щепотку из пальцев.
Я недовольно откачнулся и чуть не потерял равновесие.
- Ну же, будь хорошим мальчиком! – она хлопнула по моим губам и бесцеремонно подвигала мою челюсть. – Ап!
- Что это? – спросил я с отвращением, почувствовав во рту шершавую пилюльку.
- Голове будет легче. Держи под языком. Она не горькая.
- Пр-риворотное з-зелье? - я покатал таблетку во рту. - А что ты будешь делать, если я проти… противорожусь?.. То есть, тьфу… про… приворожусь, - с усилием выговорил я.
- Не волнуйся, сама приворожу, сама и отворожу. Ну, уже пришли. Дом-то свой узнаёшь?
Я послушно задрал голову. Мне показалось, что в моих окнах был свет. Впрочем, поручиться я не мог, оконные квадраты сплывали со своих мест и путались местами.
- Ну? - Нора тряхнула меня за ворот куртки. - Скажи хоть что-нибудь всерьёз-то, чучело!
- Всерьёз. Это здорово, что ты здесь, - сказал я искренне. - Ты так вовремя прилетела. Ты умеешь. Именно когда я собираюсь стреляться, появляется Нора и меня спасает. Ну, ты в курсе…
- В курсе-в курсе, - сказала Нора. – Шлёпай домой, тебе надо лечь, и я тоже пошла, а ты завтра никуда не девайся, я приду. Слышишь? Дома будь. Я позвоню.
- Не-ет, - я поймал её за руку. – Стоп. Ты не можешь меня оставить в такую трудную минуту.
- А что такое?
- Ну, как что? Я не попаду в замочную скважину, - объявил я. - А если там кто-то есть, у меня дома? А если там много... этих... всяких? Куда я пойду? Я лягу спать на лестничной площадке, утром меня заберут в милицию.
- Ладно, пошли, - вздохнула Нора. - Только за перила не забывай держаться.
- Не беспокойся, - уверил я, старательно заталкивая свою спутницу в подъезд. - Всё в порядке. Сейчас мы придём... поговорим о любви…
- Кстати, о любви, - сказала Нора, оборачиваясь ко мне со ступеней, - почему Сарман-то был в одних трусах?
- Ну, как... - я развёл руками, немедленно потерял равновесие и срочно уцепился за перила. – Там же все заорали. Надо ж было срочно спасать. Он только трусы успел... Ты же знаешь Сармана, он же сразу бросается спасать... справедливый рыцарь. Ланцет... лон. Ланцет... лот.
- Ланселот, - сказала Нора. - Он бы ещё без трусов вышел.
- Так он и хотел! - сказал я. – Алка догнала, велела надеть. Он поэтому не успел. Одной ногой, другой ногой… Он там падал-падал по залу… коллективный разум ему помогал… соблюдать нормы приличия... Вот и опоздал. А вышел бы нагишом, успел бы всё починить, и всё было бы хорошо. И все бы посмотрели кино.
- Вот это точно, - сказала Нора. – Кино бы все посмотрели. Прямо на лестничной площадке.
- А что, - сказал я. – Там есть на что посмотреть. Сама знаешь.
- А можно без грязных намёков? – спросила Нора.
- Какие намёки, Норхен, - сказал я. - Все мы видели Сармана нагишом. Ещё в незабвенном девятом классе. И я ответственно заявляю, там есть на что посмотреть.
- Пошляк ты всё-таки, Вячеслав Радивилов, - сказала Нора, останавливаясь перед моей дверью. – И за что тебя только девки любят?
- Может, за это и любят? – предположил я с сомнением. - Хотя не уверен... но с другой стороны, это как посмотреть... смотря куда посмотреть...
- Ключи давай! - скомандовала Нора. – Вам бы только куда-нибудь посмотреть... Эх, кобели вы все.
- Ну, это да… согласен, - сказал я, шаря и хлопая по карманам. – Кобели… признаю…
Девочка с синими бантами, 5
Меня разбудили запахи. Пахло совершенно невероятно. Чем-то мясным, душистым, пряным. Поверх пряностей тянулись по всему дому и пронизывали душу насквозь кофейные волны. Мне показалось, я давно не обонял такого хорошего кофе.
Потом приятно потянуло свежей струёй воздуха, наверное, из форточки.
Я блаженно вздохнул. Легко из расползающегося сна сквозило что-то сладостное, женские лица какие-то, распущенные волосы, и ещё какое-то время я ловил слепыми руками ускользающее от меня женское тело, уже понимая, что это не женщина исчезает, это просто я просыпаюсь…
И всё-таки я мог поклясться, что она была не только во сне.
Я смутно помнил, как мелькала мимо меня светлая тень в темноте ночи, и я попадал в тёплые объятия, совершенно успокаивающие, совершенно любящие... И она была рядом, такая красивая и близкая… И были её ласкающие руки, и были мои ласкающие руки, и были её целующие губы, и были мои целующие губы, и было от этого тепло, легко и чисто…
Я повернулся, растягивая мышцы и проверяя себя на жизнеспособность. Жизнеспособность имела место быть. Голова была ясной, тело было лёгким, и жизнь, в сущности, была неплохой, чёрт возьми - учитывая прекрасные запахи, объятия, и поцелуи, и прочее замечательное, растворённое в ночи. Нора… это была Нора. Значит, всё хорошо…
Раздались лёгкие босые шаги, над ухом у меня звякнуло.
- И всю ночь он проспал в прихожей на коврике, - прозвучало надо мной, и что-то мягкое компактно шмякнулось мне в физиономию.
Я сгрёб тряпочный комок с лица, разлепил глаза и посмотрел. Свежие трусы. Я засмеялся.
- Доброе утро. Монинг.
Она сидела на краю кровати и улыбалась. В моих домашних тапках, в моей рубашке и в мамином фартуке. Я подтянул подушку повыше и стал смотреть на неё.
- Со мной ночью была какая-то прекрасная женщина, - сказал я, сонно улыбаясь. – Ты не знаешь, кто это?
- Понятия не имею, - сказала она. – С улицы кого-нибудь притащил, как обычно.
- Представляешь, она меня раздевала… положила на простыню…
- Надо же… кому-то охота возиться с таким охламоном. Тебе пива? Воды? – она кивнула на тумбочку.
Смеясь, я скосил глаза: две бутылки и сверкающий стакан. Я покачал головой.
- Как охламон, я недостоин такого сервиса, - пробормотал я, - Дай воду, сам открою.
- Нет уж, обслуживание так обслуживание. В счёт дня рождения, имей в виду.
Она ловко открыла бутылку, налила минералку и протянула стакан. – Как ты?
- Супер, - сказал я, с наслаждением глотая шипящую воду. – Как в весеннем лесу.
- А голова?
- Как часы, - сказал я. – Как часы в весеннем лесу. Ты волшебница. И пиво где-то нашла. Завидую твоим клиентам чёрной завистью.
- Не завидуй. Они расплачиваются баксами. А тебе, поросёнку, всё бесплатно достаётся.
Она забрала у меня пустой стакан и шлёпнула меня ладонью по голому плечу.
- Славка, - сказала она весело.
- Да… - сказал я. - Сколько людей ещё любят меня так. Мало таких людей осталось на земле. Наверное, ещё только мама.
- Ну, почему… есть ещё один человек, - сказала Нора. – Просто ты этого упорно не хочешь видеть.
- Я вижу. Но сердцу-то не прикажешь, - сказал я.
- Понятно, - сказала она. – Сердце-то у тебя безмозглое. Ладно, вставай, чучело. Жрать ведь хочешь.
- Ну, хочу, - сказал я. – А откуда запахи? Ты что, на рынок ходила?
- А куда ещё, у тебя в холодильнике мышь повесилась.
- К сведению, - я поднял палец, - холодильник был забит, мама постаралась ко дню рождения. Но что тут было за эти две недели... Ты бы видела…
- Да видела я пустых бутылок сто пятьдесят штук.
- Ты не всё видела. Мы сдали половину. Поменяли на горячительное. Бухло высшего сорта.
- Вы обалдели. У тебя даже корки хлеба не было.
- Ну, нужно же было обмыть хату. Знаешь, сколько людей в нашем городе в возрасте от двадцати до тридцати лет хотят обмыть пустую хату? Обмывание плавно перешло в день рождения. День рождения длился неделю. Несколько дней до и несколько дней после. Потом всё стало обратно перетекать в обмывание хаты. Приходили свежие люди. Были всякие люди. Были лучшие люди нашего города. К сведению: я ночевал на работе. Мне негде было. Вообще даже не участвовал в шабашах. Как идиотский паинька. Самому противно.
- Кстати, о шабашах, я нашла табуретки. И даже целые.
- А ты где взяла ключи?
- Куда ты их запрятал, там и взяла. Ещё вчера.
- Что? Ты вчера нашла ключи? - я захохотал.
- Чеслав, ты как дитя. Конечно, нашла.
- Но я экзамен-то хоть сдал? – спросил я интимно и посмотрел на неё одним глазом.
Она покачала головой.
- Как ты эти свои физиономии невинные умеешь строить… Я понимаю девушек, которые в тебя втюриваются, а потом годами страдают. Экзамен сдал на автомате. Засчитано, - она засмеялась. - Кто была эта привереда? Принцесса?
- Эта привереда… она… - я замолчал и вдруг словно куда-то рухнул.
Окружающий мир вокруг меня стремительно съёжился. Всё куда-то пропало. Я провалился в лето, и оно накрыло меня зноем. Солнце пронзило меня. Я почувствовал спиной горячий песок, услышал звуки моря. Я ощутил на себе прекрасную тяжесть живого девичьего тела, две тёплые руки удобно опирались на мои плечи. Я невольно закрыл глаза. Губы в такой опасной близости от моих, но нужно было сделать усилие, чтобы преодолеть эти сантиметры, и именно этого усилия я не мог сделать, скованный замком рук, а дразнящее лицо в ореоле волос стояло надо мной, хотелось смотреть на него и одновременно невозможно было на него смотреть… - А я знаю, почему ты так потрясающе обнимаешься… - Ну и почему?... – Ну, знаю, почему… - Ну и почему, почему?…
- Это… она… - проговорил я, с трудом освобождаясь от видения, с трудом открывая глаза и с трудом возвращаясь в реальный мир.
Нора смотрела на меня, с любопытством подняв бровь. Я засмеялся растерянно и потёр рукой лоб.
- Да, – сказал я, всё ещё плохо соображая, - она да, привереда, принцесса…
- Ну-ка, ну-ка, - сказала Нора заинтересованно. – Ну-ка, посмотри на меня. Я ещё вчера что-то заметила. Посмотри мне в глаза.
Я усмехнулся, откашлялся и уставился на неё.
- Ы-ы, - сказал я, делая страшные глаза.
- Парень, ты влюбился? - спросила она весело. – Да? Угадала?
- С чего ты взяла? – легкомысленно спросил я.
- С тебя. И не строй свои обольстительные рожи, я тебе не девочка с набережной, я всё-таки тебя всю жизнь знаю. Мне ещё ночью показалось что-то. Ты не ухмыляйся, женщины это чувствуют. Это на подсознании. Ну, ладно, может, к лучшему. Если захочешь, расскажешь. Ну, вставай, я тебе успела полванны налить и воды набрала во все, что обнаружила. У тебя везде пусто было, вообще везде, даже в чайнике. Я еле нашла, чем зубы почистить. Как ты тут жил-то, непонятно…
- А я тут жил? Мне тут было где жить? Я же говорю: мне реально негде было спать. Я приходил сюда иногда встретиться с друзьями.
- О, боже… хорошо, что я не твоя мама. Короче, дуй в ванную и - за стол, пока горячее.
Она вторично хлобыстнула меня трусами по физиономии и ушла в кухню. Я засмеялся и встал.
Девочка с синими бантами,6
Через десять минут она вышла из спальни готовая к выходу - одетая, улыбающаяся, с сумочкой через плечо.
- Ну, - сказала она, - кто-то тут собирался пойти за сигаретами?
Она картинно отошла в сторону от дверного проёма, - и я увидел на постели два блока «БТ» и несколько плиток шоколада.
Я покачал головой, посмотрел на неё. Она стояла весёлая, красивая, в голубом мягком свитере и какой-то невероятной юбочке из замши.
- Спасибо тебе, Снегурочка, - сказал я искренне. - Может, я на тебе всё-таки женюсь? Ну, хоть когда-нибудь?
- Там видно будет, - сказала Нора. – И помни, о чём я просила, пожалуйста… Мне нужно знать, что у меня есть друг.
- Так оно и есть, - сказал я. – Иди-ка сюда, - я обнял её. – Правда, я в тебя влюблялся целых два раза. Один раз в детском саду, а второй раз - в пятом классе. Вдруг увидел, какие у тебя колечки на лбу… Ни у кого таких не было. А помнишь свои синие банты? Маленькие две косички были вот отсюда, от колечек, и на этом месте был бант. Потом дальше была одна коса, и на ней тоже бант...
- Ой, помню эти синие банты и эти косички, - она заулыбалась. – От косичек было так больно, бабушка крепко плела. Никто не знал, как я страдала.
- Зато я тебя узнавал издалека, - сказал я. – Если два синих банта – значит, это Нора.
Я погладил её по волосам.
- Так странно, что нет больше этой девочки с бантами, - задумчиво пробормотал я. - Колечки есть, а девочки нет, невероятно…
- Ты думаешь, очень вероятно, что вот этот верзила, который курит, пьянствует и снимает девиц – тот самый златокудрый ангелочек?
- Да. Странно, что нас больше нет.
- Странно. И как-то грустно. Ладно, мне пора.
Она отодвинулась от меня и похлопала меня по плечу.
- Если не приеду сегодня - считай, что мы попрощались.
- Э, нет, - я резво подцепил её под руку. - Как это попрощались? Ты давай приезжай, у меня ещё не кончилась трудная минута.
- В смысле? – подняла брови Нора. – Хочешь сказать, ты опять будешь не в силах открыть собственную дверь?
Я засмеялся и поерошил волосы.
- Нет, всё. С прошлым покончено.
- Ты так уже два года говоришь, - напомнила Нора.
- Норхен, - сказал я. – Ну, ты осознай величие момента. Всё-таки хата! Такое раз в жизни бывает.
- Ну, ты хоть рад?
- Представляешь, - я помолчал, – не знаю. Когда закрутилось всякие планы, конечно, был рад. Какая-то новая жизнь. Взрослость настоящая. А как начали выносить вещи… грузить в машину Веруськины игрушки, двигать мебель, делить это всё, что взять, что оставить… знаешь, случилось что-то. Словно душу вынесли из дома. Такая пустота... И не только в квартире. В себе тоже. Так паршиво стало. Я подумал – как теперь я буду жить? Один… Глупо да? Понимаешь, я раньше не задумывался. Дом и дом. Если и был один, я знал, что все вернутся. Затопают Веруськины ножки, смех её зазвенит… Закрутится жизнь, посуда зазвенит, мама заглянет, ужинать позовёт…
И вот я вошёл в пустой дом – и понял, что больше ничего этого не будет. Ничего. Никогда. Так одиноко стало. Как будто что-то умерло. Я дурак?
- Отчасти да, - сказала Нора. – Но я тебя понимаю. А потом прошло?
- А я откуда знаю, - развёл я руками. – Понятия не имею. Я тогда повернулся и пошёл к нашим, они ещё грузились. Уехал с ними, помогал таскать, разгребать… Обедали там… Они меня оставляли ночевать, смеялись. Мне было не смешно. У меня реально ноги не шли в эту пустоту. В общем, взял бутылку водки, позвонил Генычу, позвонил Максу. Они прибежали со своим, еды мать оставила воз. И понеслась.
- То есть, ты тут ни разу не ночевал с самого начала?
- Ни разу. Сегодня впервые. Хорошо, что ты не ушла.
- Значит, поэтому ты сидел в баре?
- Конечно, - сказал я. - Хотел надраться, доползти домой и рухнуть без чувств, ни о чём не думать. Ты мне не дала дойти до кондиции.
- Значит, поэтому ты меня с собой потащил, - сказала Нора.
Я кивнул.
- И глупо запер меня?
- Да. Прости. Но мне пришлось бы всё это объяснять, слова искать… честно, сил не было.
- И опять не хочешь оставаться, - сказала Нора сочувственно. - Понятно, опять нарежешься.
- Обязательно нарежусь, - сказал я. - И пойду грабить банк. У тебя там дела, в Симфе?
- Да, встреча. В принципе, хотела заночевать там у знакомых. Чтобы потом улететь.
- К чёрту знакомых, - сказал я. – У меня будешь ночевать. Я тебе всю спальню отдам.
- А сам будешь на коврике в прихожей, - усмехнулась Нора. – Мы это уже слышали.
- Клянусь! - сказал я.
- Про коврик?
- Про всё.
Нора засмеялась.
- Ну, ладно, - сказала она. – Раз пошла такая пьянка…
- Да, - сказал я просительно, – доспасай меня уже окончательно.
- Ладно. Но учти, если тебя дома не будет… Я тебя по кабакам искать больше не пойду и под дверью не буду стоять.
Я молча вышел в прихожую, взял из тумбочки запасные ключи и отцепил один.
- Держи.
- Ого, - сказала Нора.
- Это теперь твой, забирай.
- В смысле? – спросила Нора.
- В смысле, этот дом в твоём распоряжении отныне, - сказал я с пафосом.
- Чеслав, - сказала Нора. – Не валяй дурака.
- Абсолютно, - сказал я. – Я не хочу, чтобы ты шаталась по чужим домам, если не хочешь идти к своим. Приходи, живи, сколько хочешь. Я буду только рад.
Она посмотрела на меня, взяла ключ.
- Спасибо, конечно, - сказала она, - но… что-то мне подсказывает, что ты тут не будешь скучать в одиночестве. Зачем мне твоих девушек пугать?
- Разберёмся. Места всем хватит.
- Ладно. Спасибо, - сказала она искренне. – Тронул, да. Ты существенно облегчаешь мне жизнь. Хотя и усложняешь себе.
- Норхен, - сказал я. – За твои синие банты я кому хочешь шею сверну, пусть только язык протянут.
- А тётя Наташа… Если она узнает и будет против?
- Что у тебя ключ от нашей квартиры? От меня не узнает. И давай сделаем так, чтобы об этом вообще никто не узнал. Добро? И хватит сомнений.
- А соседи? Тут у вас стены с ушами и с глазами.
- Так. Всё! - я взял её за локоть и повлёк в прихожую. - Я больше ничего слышать не хочу. Что такое? Вики два года боялась со мной на улице показаться, теперь ты начинаешь… Я что, прокажённый?
- Просто о тебе волнуются, беспокоятся.
- Я сам о себе побеспокоюсь, - сказал я сердито. – Что вы за меня решаете? То дядюшки, то тётушки ночи не спят, думают, куда бы меня пристроить… Девушки туда же. Вы-то что? Вы же просто девушки! У вас что, материнский инстинкт некуда девать? Я понимаю, Вики. Я был щенок, школьник, она чувствовала ответственность. Но ты-то что маменьку изображаешь? Сумку взяла? Сапоги обула?
Я оперативно снял с крючка серебристую шубку, без разговоров запихнул туда Нору и повернул её лицом к себе.
- Если тебе нужен друг, так доверяй мне, чёрт побери. Я сам разберусь с собой. Я хочу, чтобы рядом со мной женщина ничего не боялась, мне нужно, чтобы женщина рядом со мной ни о чём…
Я не договорил, Нора обеими руками взяла моё лицо, встала на цыпочки и поцеловала, сначала в щёку, потом в уголок губ.
- Спасибо, - сказала она, прижавшись на минуту гладкой щекой. – Ладно, пусть так и будет. Ну, пошли, проводишь меня до троллейбуса. Тебе на воздух надо, ты уж совсем позеленел... Смотри, солнышко на улице…
Девочка с синими бантами, 7.
- И сама ты так думала, - сказал я сердито прищурился.
- Ничего я не думала, - буркнула Нора. - Мне тогда было о чём самой подумать.
- Ну, извини, - сказал я великодушно. - Но история не закончена, финал впереди, - я театрально поднял руку. - Наконец, все совместно решают, что мальчика пуще всего от проблем убережёт родная советская армия. Поэтому ему сразу после дня рождения приходит повестка. Мальчик уже два года живёт с женщиной, считай, женат, а его все считают недееспособным. Это нормально? Как думаешь?
– Славка! – Нора обеими руками взялась за мой локоть, подняла на меня глаза. - Ты до сих пор не представляешь, как за тебя тряслись. Твои побеги из дома – это ничто по сравнению с твоим романом. Чем ближе к окончанию школы, тем больше все в панику кидались. Это тебе на всё было начхать, а про вас тогда только и говорили. Слухи докатились аж до посёлка, до моей бабушки. Бабуля у меня спрашивает: а что, Славочка уехал за границу? До твоего деда дошло. Он сказал: Славка что, в Америку собрался? Ах, он в Америку, поросёнок! Я ему своими руками задницу крапивой надеру.
- Во, - сказал я. – Надрать задницу – это все с удовольствием. Кстати, он мне ни разу этого не сказал. Даже разговора близко не было.
- Ну, ты же остался.
- А я собирался?! – закричал я шёпотом. – Я куда-нибудь собирался?! Откуда все это взяли?! Почему все решили, что я уеду? Я похож на идиота?
- Вообще-то, похож был, - сказала Нора. – Любовь, крышу снесло - думаешь, не видно? Понимаешь, слухи всегда страшнее, чем реальность. Мать твоя паникует, вместе с ней все паникуют. Плюс органы на них наезжают, проверяют... Ты только представь. Вроде бы ничего особенного, но все же дёргаются. Думаешь, приятно? Это нам с тобой приключение, а они в какое время жили? Ты только представь, что они пережили. У нас с семнадцатого года родственники за границей – как клеймо на лбу. Был бы ты сиротинушкой, а у тебя куча родных, и все, как назло, на должностях. Милиция, образование, городская пожарная охрана, здравоохранение, - она начала загибать пальцы.
- Почта, телеграф, телефон, - закончил я. - Все стратегические объекты захвачены.
- Ты вот ржёшь, - сказала Нора, - а твоя мать по-настоящему боялась, что как только тебе исполнится восемнадцать, ты всё бросишь и рванёшься за Викой.
- Ну, она бы хоть у меня спросила! Хоть бы раз хоть кто-нибудь у меня бы спросил!
- А какой смысл у тебя спрашивать? Как можно верить человеку, который влюблён до потери пульса? Разумеется, ты бы сказал: ой, нет, что вы, что вы! И что? Сегодня ты сказал одно, а завтра сорвался.
- Но этого же не могло быть! Не могло! Ты понимаешь - не могло! - я повысил голос.
- Ну так все-то считали, что могло! - тоже повысила голос Нора. - Ты никак не поймёшь, что все считали по-другому. И лучшим вариантом для всех тогда, действительно, было – сплавить тебя в армию побыстрее. Пока ты штамп в паспорте не поставил сдуру ума.
- Какой может быть штамп, если она замужем была?
- Ой, ну неважно, вызов тебе могли оформить… через знакомых… Чеслав, раз боялись, значит, было чего. Я не знаю подробностей, меня не было уже. Но то, что тётя Наташа твой паспорт прятала – это точно.
- А то я не знал, куда она его прятала... Ладно, чёрт с ними со всеми, - я вздохнул. – Но вообще – идиоты все. Доучиться даже не дали первый семестр… чёрт...
- Ты сейчас блефуешь, - сказала Нора, заматывая платок на шее. - Не ври хоть себе. Прекрасно мог восстановиться после армии. Сознайся, что из вредности не стал этого делать. Хотел всем доказать, какой ты крутой и независимый.
- Да ничего я не хотел... Я и жить-то не особо хотел, - сказал я. – Ладно, всё. Забыли. Пускай всё было так. Но я не хочу, чтобы дальше так было. Понимаешь? И если ты что-то знаешь и молчишь… если ты что-то знаешь за моей спиной...
- Я тебе клянусь, я не знаю ничего, - она распахнула на меня свои светлые глазищи. - Всё, что знаю, я тебе сказала: она хочет сюда приехать и повидать тебя. Да, у неё есть какие-то идеи, какие-то вроде бы проекты, но это же её идеи и проекты, я в них не лезу. Если она захочет, она тебе расскажет. Ты мне не веришь?
- Верю, - сказал я, остывая. - Только зачем тогда ты прилетела?
- Посмотреть на тебя. Понять, что там у тебя за душой.
- Зачем тебе?
Она опять взялась за мой локоть обеими руками.
- Я не хочу тебя потерять, - сказала она тихо. - У нас с тобой общее прошлое. Я только сейчас понимаю, как это много. Как от этого тепло. Я же ни с кем тут больше не близка. Никто тут про меня не знает. Один ты. А я тебя в этом году и видела-то только в марте на полдня. И летом тогда на набережной на две минуты. Кстати, что вы там посреди дороги-то сидели, кто это с тобой был?
- Девушка, - сказал я, ухмыляясь. - Рашен гёрл.
- А, о-о, сто-оп! - Нора догадливо подняла палец. - Это она? Это же она была! Эх, жаль, что я тогда не вгляделась.
- У тебя будет шанс, - я усмехнулся.
- Я воспользуюсь, - немедленно объявила Нора. - Хочу на неё посмотреть.
- Я сам хочу, - сказал я. - Но пока что у меня вместо неё девятнадцать писем.
- Ничего себе, - сказала Нора. - Похоже, это любовь? Ун гранде аморе? А, парень? - она хлопнула меня по груди. - А дай письма почитать?
Я засмеялся.
- Так, Чеслав, я не шучу, - сказала Нора. - Я приеду вечером с условием, что дашь письма почитать. Ну, кусочки. Сам мне прочтёшь, где можно. Окей?
- Норхен, ты же не лезешь в мою личную жизнь, - я прищурился.
- Не лезу. Но мне же интересно, что можно написать в письмах, чтобы такого раздолбая с толку сбить. У неё что, образование какое-то?
- Какое-то, - сказал я. – Два курса МГУ.
- Ого, - сказала Нора. – Студентка?
- Нет, закончила. Потом перешла в историко-архивный. Больше понравилось.
- Вон как, - сказала Нора. - Интересная девочка. Ну, пусть к нам приезжает. Будет тут раскапывать курганы. И архивов у нас загадочных полно. Есть что раскопать.
- Меня-то она раскопала сразу - я усмехнулся и поерошил волосы, - как голубчика… Что ты как смотришь?
- Славка влюбился, - Нора засмеялась, - с ума сойти!
- Я что, ни разу не влюблялся? - я посмотрел на неё одним глазом.
- Взрослым – нет. Не было этого.
- А как же Вики?
- Ну, Вики - это школьное. Первая любовь неизбежная. И потом, она красавица редкая, в неё нельзя не влюбиться.
- В смысле, я был обречён?
- Ну да. И ты, и все. Ты же не один был в неё влюблён. Тебе просто повезло больше других.
- Я просто танцевал лучше других, - усмехнулся я. – Троллейбус твой идёт. Держи сумку, беги...
- Ага!
Она чмокнула меня в щёку, наскоро стерла с моей щеки след своего поцелуя и побежала к троллейбусу. Поднялась по ступенькам, помахала мне рукой в распахнутых дверях, стройная, длинноногая, весёлая, в распахнутой серебристой шубке.
- Вечером жду! - успел крикнуть я, невольно любуясь ею. - Синенькие доедать!
Девочка с синими бантами, 8
ПАНИ
Ваша светлость, высокородный князь!
Немедленно прекратите мне писать неприличности! Это уже второе письмо, которое я не могу прочитать вслух с высокой трибуны съезда.
Ваша светлость, я хочу читать возвышенные, идеологически выдержанные рассказы о суровых буднях молодого поколения, о том, как оно преодолевает трудности и устремляется к светлому будущему.
А что я получаю?
В начале письма вы мне описываете, как с вами флиртуют девушки, потом - как сбегаете с работы, чтобы искупаться в море уже с другими девушками. Потом я читаю про пьянство в компании некоего безнравственного бармена, а потом начинаются неприличности до самого конца письма.
Князь! Я требую, чтобы ты немедленно прекратил этот разнузданный и морально неустойчивый образ жизни!
…А потом я обнимаю тебя за шею и говорю на ухо: пожалуйста… пожалуйста… когда в следующий раз будешь писать мне свои неприличности, пожалуйста, заклеивай конверт дополнительно, потому что это письмо пришло полурасклеенным, и я теперь всё время думаю, что его читали на почтамте, а может быть, и не только на почтамте…
- Ты просто его соблазняешь, - сказала Милка.
- Я его соблазняю?! - я вытаращила глаза.
- Конечно. Ты хорошо владеешь словом, пишешь прочувственно…
- Интересно. Он мне пишет неприличности, а я его соблазняю…
- Ну, так он и пишет неприличности, потому что ты его соблазняешь.
- Откуда ты знаешь, что я ему пишу?
- Я не знаю, что ты ему пишешь. Но я тебя хорошо знаю.
Мы обе замолчали. Я сердито, Милка выжидательно. Стол между нами был накрыт к чаю, и посредине красовалась коробка с тортом. Я потянулась от стола назад и выключила газ под чайником. Повернулась обратно и подпёрла голову рукой.
- Ну, и что ты ещё знаешь? – спросила я, не глядя на Милку.
- Я знаю, что ты вот такому мальчику можешь заморочить голову за пять минут. Ты его вытащила из своей жизни, к которой он привык.
- Это я-то его вытащила из его жизни? Да это он меня вытащил из жизни, к которой я привыкла! – возмущённо воскликнула я. - И гораздо быстрее, чем я успела его соблазнить со всеми своими способностями, которые ты мне приписываешь.
- Вот и возвращайтесь оба в свои жизни – резонно сказала Милка. - Он – к своим девочкам, ты к своему Вадиму, который уж не знает, чем тебя удобрить. Вы с твоим князем разные. Вадим тебе ближе, он начитанный, интеллектуальный. Он старше тебя. Он занимается тем же, чем ты, вы друг с другом всегда договоритесь. А с этим уличным мальчиком как ты будешь договариваться? Вот сейчас очень удобный момент тихо уйти в свою жизнь. Он не пишет. И очень хорошо. Значит, ушёл в свою жизнь. Ну? Будем торт есть?
Она ловко разрезала верёвочку, картинно сняла крышку с торта и воззрилась на меня в ожидании восторгов. Я только вздохнула.
- Где ты его взяла?
- Два! – Гордо сказала Милка. - Один нам, другой вам. Прямо весь бы съела, так соскучилась по тортикам... Это бартер. Помогла одной знакомой курсовик сделать. А у неё мать на хлебозаводе работает. Представляешь, они до сих пор делают «Абрикотины»…
- А почему у нас в магазинах нету?
- В магазины отправляют по несколько штук, они по своим и расходятся. А всё гонится в столицу. Ты посмотри, какой свежий, ммм… Ну, блюдце-то давай…
Я протянула блюдечко, Милка шмякнула на него аппетитный ломоть.
- Пахнет, как в детстве, - я покачала головой.
- Они по старым рецептам делают. Ну, где чай-то? Ты совсем уже окаменела.
- Он меня бросил, - грустно пожаловалась я, наполняя чашки.
- Вот и хорошо! Сколько можно пребывать в иллюзиях. Тебе надо на сеанс к Кашпировскому. Он тебя вылечит.
- А что, помогает? - усмехнулась я.
- Ну, например, у моего отца брови потемнели. Представляешь? У него брови были седые. Он сел к телику посмотреть ради смеха, он же в это не верит - и вдруг бац - у него брови чёрные. Он и сам не поверил, бегал весь вечер по зеркалам... А тебе не надо было тогда по ночам шататься.
- Ты хочешь сказать, что одна ночь что-то может значить?
- Конечно! Романтично, море, мальчик красивый и сексапильный…
- Сексапильный?
- Ну да. Не говори только, что не заметила.
- Нет, - сказала я помолчав. - Мне странно, что ты заметила. Ты с ним даже не разговаривала.
- А что, для этого надо разговаривать? Слушай, совершенно необыкновенный торт… Давай прямо половину съедим? А потом ты придёшь ко мне, и мы съедим другую половину от моего. Получится, мы съедим торт на двоих.
- А что для этого нужно?
- Как что? Прийти ко мне. Хоть сейчас пойдём…
- Да я не про торт!
- Боже мой, как можно не про торт… Ну, ладно не рычи, я тебя поняла. Ну… просто видно же… В жестах, во всем. Как поворачивается, как облокачивается, как руку протягивает. Понимаешь, бывает просто рука, смотришь на мужика и видишь: обычная рука, ничего особенного. А у твоего князя такая рука, что сразу хочется, чтобы она тебя обняла. Почувствовать её хочется. Вообще странно: князь твой, а я тебе про него рассказываю.
- Мне как раз интересно, как он выглядит со стороны.
- Ну, вот со стороны он такой. Тянет к нему. У него даже походка… он ходит так, что хочется, чтобы эта походка имела к тебе отношение. Чтобы он к тебе шёл этой походкой. Понимаешь? Кстати, ты не заметила, у тамошних парней особенная походка? Раскачивающаяся. Наши ребята так не ходят. Ну, в общем, красивый малый, фигура отличная. Движется так, знаешь… небрежно, словно ему ничего в жизни не нужно. Такой стиль дворового мальчика, который на всё плюёт через левое плечо.
- А это как-то связано с сексапильностью? – я уставилась на Милку.
- Конечно! – Милка тоже воззрилась на меня. – Странно, что ты этого не понимаешь. Так же выражается независимость. Независимый мужчина всегда особенно привлекает.
- Да? - я помолчала. – Слушай, а Вадим… он независимый?
- Ты что, нет, конечно! Он зависит от всего. От начальников, от планов. От заработков своих. Он весь озабоченный, несвободный. Ещё и трусливый, я так думаю, потому что ему карьера небезразлична. Вынужден подчиняться тем, от кого эта карьера зависит. Там, где твой князь врежет правду, Вадим будет уклончив, будет дипломатичен, будет искать выгоду, будет думать, как сделать, чтобы всем было хорошо... Понимаешь меня?
- Тогда как ты можешь мне его советовать? Зачем ты мне его сватаешь?
- Как это зачем? Именно потому, что зависимый. Это же удобно. Зависимым мужчиной проще управлять. Всегда будут рычаги воздействия. А этого твоего князя как к порядку призвать? Ему же всё по барабану, он никому не служит, ни перед кем челом не бьёт. Абсолютно свободный пофигист. Кот, который гуляет сам по себе... Его же не за что уцепить. Да ещё и танцует. То есть, всегда будет сам девушку вести, а не подчиняться.
- Но ты же только что сказала, что это очень привлекательно.
- Да, очень. Но я же не сказала, что привлекательно – это хорошо. Это наоборот – плохо! Но привлекательно для женщин. Женщина думает: ах, какой красавец независимый, сейчас посмотрим, как он со своей независимостью побежит за мной на задних лапках. Понимаешь? Женщине интереснее привязать к себе независимого мужчину, чем зависимого, который и так ко всему привязан.
- Господи… - я взялась за голову. - Откуда эта чушь? Где ты начиталась?
- Наслушалась. К нам на работу лектор приходил. Просвещал.
- И как лекция называлась?
- Не помню. Что-то сексуальное. Но лектор был интересный мужчина.
- Независимый?
Я засмеялась, Милка тоже.
- А твой Костя? Он зависимый?
Милка аккуратно сделала глазки в один угол нашей кухни, потом в другой.
- Конечно, зависимый, - сказала она, сияя глазами. – От меня… И это меня устраивает.
Девочка с синими бантами, 9
КНЯЗЬ
…А потом я обнимаю тебя за шею и говорю на ухо: пожалуйста… пожалуйста… когда в следующий раз будешь писать мне свои неприличности, заклеивай конверт дополнительно, потому что это письмо пришло полурасклеенным, и я теперь всё время думаю, что его читали на почтамте, а может быть, и не только на почтамте…
Ты только представь, что теперь будет? Твоё следующее письмо перехватят уже на середине пути, и пока оно до меня дойдёт, его прочитает и вся почта, и вся улица и все, все, все…
…А потом я обнимаю тебя за шею и думаю: ой, да провались всё пропадом, и вся почта, и вся улица, и весь мир, мне всё равно, и я закрываю глаза, но всё равно вижу родинку у тебя под ключицей, и я её… нет, не буду я её целовать, а то кто-нибудь прочитает это на твоём почтамте.
Не буду.
Но мне ужасно, ужасно хочется повисеть у тебя на шее… можно? Можно?..
Отражение неба вздрогнуло подо мной - я буквально чудом не врезался в лужу перед последним поворотом – перескочил её в последний момент и крепко выругал себя за неумеренный романтизм.
Отмахав по окраине города два автобусных перегона, что в общей сложности составило четыре километра, я свернул, наконец, на уютную, заросшую вересом и жасмином тихую улочку.
Говорят, паломники идут пешком, чтобы унять душевные тревоги. Пешие переходы своим монотонным шагом задают организму правильный ритм, и в душе человека что-то проясняется.
Не знаю, как на самом деле с паломниками, но когда я подошёл к знакомому дому и взялся за край деревянной калитки, в голове моей, действительно, многое встало на места.
Почти весёлый, я прошел по старой плиточной дорожке, миновал открытую террасу, увитую влажными виноградными лозами и открыл дверь – по-старинке ведущую внутрь.
За две недели на верандочке поаккуратнело, обжилось, появились половички, это меня тоже порадовало.
- Эй! Люди добрые! – заорал я, открывая внутреннюю дверь и наклоняясь под низкой притолокой.
Вот где всегда душевная атмосфера – в частных домиках: и уютно, и тепло, и пахнет домом, пахнет домашним печеньем, и мама оглядывается через плечо от плиты и улыбается знакомой с детства улыбкой…
- Славка!..
- Мать, держи гостинцы! Как вы тут? – спросил я, передавая пакет с апельсинами. - Как Веруська?
- Я не Веруська! – зазвенело из комнат, что-то затопало там, забрякало, и лохматое весёлое существо в лыжных штаниках выкатилось в кухню и запрыгало, как красно-синий мячик – штаники синенькие, кофточка красная.
- Чеслав пришёл! Мама Наташа, Чеслав пришёл, что ты стоишь, пригласи!
Я засмеялся.
- Да, мама Наташа, пригласи-ка меня, давай.
- Как ты его зовёшь? Ты зачем его так зовёшь? – немедленно напустилась мать. - Не зови так!
- Почему?
- Это нехорошо. У него имя есть.
- А его все так зовут!
- А ты не зови! Они большие, а ты маленькая.
- Да пусть её зовёт, - вступился я.
- Нечего баловать. Мала ещё.
Цепкие лапки ухватили меня за пояс.
- Я хочу, чтобы ты тут жил, с нами, почему ты не с нами?!
Я обнял её и поднял на руки, тяжёленькую, тёпленькую, родненькую. Она смеялась знакомо, собирая складочки под подбородком и сияя ямочкой на правой щеке. У неё была одна ямочка, вернее вторая ямочка была совсем незаметной. Я всегда смеялся, что вторая сбежала, потому что ссорилась с первой. Мы сочиняли сказку, как всё это могло быть, Веруська ревела, ей было жалко пропавшую ямочку…
- Ну, почему ты не с нами!? Почему?! Почему?!
- Веруська, не буянь, - сказал я.
- Я не Веруська! Не Веруська!
Шея у неё была замотала моим старым детским шерстяным шарфом, «настоящим» шерстяным, как все убеждены были в семье. Из-под него торчал белый носовой платочек – чтобы не кололо. Всё так знакомо… меня тоже так в детстве кутали…
- А кто ж ты? - спросил я, вдыхая знакомый, птенчиковый запах волос, детского мыла, карамелек, глаженых горячим утюгом тряпочек…
- Я Вероника!
- А это у тебя что такое? - я подёргал за белый кончик.
- У меня миндаль в горле, – заявила Веруська гордо.
- Ух ты! – сказал я с завистью. - Сама вырастила?
Она засмеялась, сияя тёмными глазами, ямочка на щеке тоже засияла, и вторая еле наметилась – и тут же пропала.
- Держи, миндальная девушка с ямочкой!
Я вытащил из кармана «витаминку», и Веруська немедленно раскрутила прозрачные хрустящие кончики и засунула в рот белую шайбочку.
- Сынок, ты голодный? Борщ будешь?
- Буду, - сказал я, спуская сестрёнку на пол и раздеваясь. - Давай борщ. Меня сегодня женщины кормят.
- И кто ж это ещё тебя кормил?
Чёрт… Я осёкся и быстрей потопал за занавеску к крану, чтобы максимально спрятаться от материнского взгляда. Пропалился таки… Как вот женщины так умеют. Скажут почти равнодушно, но отвертеться невозможно.
- Ну-у… ну, ты же знаешь, - туманно отозвался я из-за занавески. – Меня же кормят всегда на убой, тётя Маша, например…
Я вытер руки полотенцем с вышитым узором и вышел под проницательные очи.
- Тётя Маша? Но сегодня же у тебя выходной?
Мать смотрит подозрительно. Когда на тебя смотрят подозрительно, из двух правд надо выбирать наиболее безобидную.
- Ну, Нора приезжала. Забегала, покормила.
Я сел за стол и принял в обе руки здоровенную миску роскошно-вишнёвого борща.
- Сметану бери…. Нора? А она ещё зайдёт?
- Не знаю, - сказал я, радуясь, что на этот раз получилась правда. - Может быть, и зайдёт.
- Если зайдёт – отдай ей варенье из грецких орехов.
- А у нас есть варенье из грецких орехов?
Я насторожился. После масштабных гулянок варенья вполне могло бы уже не существовать в природе.
- Есть две банки на антресолях. Банку побольше оставь, а поменьше красивую отдай Норе, я ей специально отложила. Она любит. Понял меня?
Я с энтузиазмом покивал. Чёрт его знает, вполне может быть, что гости на антресоли и не долезли, и значит, с вареньем всё хорошо у нас. Однако, если мама вспомнит про аджику, мне уже не удастся художественно отмазаться…
10
Из ненаписанного письма князя.
Моя пани… странная, исчезнувшая, почти приснившаяся.
Я знаю, что я тебе этого не напишу.
Но я хотел бы сказать тебе важное, и я хочу это написатиь, но не смогу сделать так, как думаю, как чувствую…
Вот сейчас, когда я иду к своему дому в темноте с автобусной остановки, вот сейчас мне кажется, что те пять летних дней, которые отплывают от меня всё дальше и дальше, были самыми наполненными в моей жизни за последние несколько лет.
А я этого не знал тогда, жалкий идиот. И отворачивался, и отталкивал это. И старался свести всё в шутку, в пустяк. Я изо всех сил старался думать, что моё чувство, моё предчувствие тебя - это ошибка, заблуждение. Я старался вести себя, как привык - как в лёгкой летней интрижке, в которых я всегда преуспевал. Потому что никогда их не ценил...
И только на старом волнорезе я понял, что просто обманывал себя. А значит, и тебя.
Прости.
Ты странно мне снишься. В странном мире, в странной одежде. Я словно читаю книгу о нас. Или смотрю фильм о нас. И прежде всех я вижу тебя. У тебя длинные косы, это так красиво…
Я называю тебя Белкой. Не знаю, почему. Это не из-за того, что у тебя похожая фамилия, это совсем другое, но... я просыпаюсь и не понимаю, откуда это взялось.
А во сне я всё понимаю. Во сне ты - Белка...
А ты мне сказала, что не любишь свою фамилию...
Хочешь, я подарю тебе свою? Она тебе нравится? Она так красива на конверте, выписанная твоим аккуратным почерком. Мне кажется, ты бы сумела носить её тоже красиво…
Я знаю, что я тебе этого не напишу.
Просто потому, что забуду по дороге. И когда сяду писать, окажется, что в моей голове одни только глупости, от которых мне самому противно.
Прости, что я писал тебе глупости. Прости, что говорил тебе глупости. Я не помню, какие именно, но знаю, что наговорил тебе кучу глупостей, потому что вообще дурак и идиот.
Пожалуйста, приезжай. Мне кажется, только рядом с тобой я пойму, кто я есть на самом деле.
Приезжай, будь в моём доме. Я бы хотел, чтобы меня там кто-то ждал. Я бы хотел, чтобы это была ты.
Я бы очень хотел, чтобы за светящимися окошками моего дома меня ждала ты…
- Ну, ты чего звонишь-то, как неродной?
Нора открыла мне уже по-домашнему, и накурено уже было вовсю.
- А может, мне хотелось, чтобы меня красивая женщина встретила на пороге родного дома, - ухмыльнулся я, вваливаясь в прихожую.
- А это жениться надо, - сказала Нора, принимая у меня сумку с родительской снедью. – Но этот вопрос мы уже обсудили. А ты что такой весёлый?
- Увидел с улицы, что огоньки наши горят. Представляешь, ночь, темно, страшно, волки воют, ты идёшь, одинокий путник в ночи, и видишь: твои окошки светятся. Значит, не один ты на белом свете. Нет, всё-таки хорошо, когда тебя дома ждут… Знаешь, я сегодня три часа топал пешком и думал.
- И что надумал? – Нора взяла из моих рук куртку и повесила на место.
- Кое-что надумал. Иди сюда.
Я крепко взял её за руку, притащил в свою комнату, снял с полочки её фотографию и помахал у неё перед носом.
- Запомни Норхен: вот это будет здесь, пока я тут. Ясно? Никуда я ничего не уберу и прятать не буду. Здесь вся моя жизнь, и всё будет так, как есть. Поняла меня?
- Ну, поняла, - она улыбнулась. – Ты для этого пешком по городу таскался?.
- В том числе. И… спасибо тебе в очередной раз, что ты меня не бросила. Теперь всё нормально у меня. Завтра я буду в форме. Правда.
- А как там твои?
- Хорошо. Поругались с матерью, потом помирились. Тебе привет и гостинцы. Мать страдает, что переехали. Боится, что оголодаю.
- Всё правильно сделали, - сказала Нора. – Веруська растёт, ей место нужно. Они сами молодые ещё. Вчетвером в двух маленьких комнатах – это разве нормально? А ты вообще взрослый. Зато теперь будет у тебя законная личная жизнь.
- Кстати, о личной жизни, - сказал я. – Надо бутылки срочно сдавать. Пока мать сюда не дошла.
- Ты завтра не успеешь, - сказала Нора. - Давай в подвал быстренько перетащим?
- Идея! - одобрил я.
Мы нашли мешок и в две ходки перетащили весь арсенал вниз. Нора протерла пол, я ещё раз обшарил квартиру, слазил на антресоли и нашёл-таки эксклюзивную банку эксклюзивного варенья из грецких орехов, целую и невредимую.
- Это тебе за труды, - я торжественно вручил банку Нору.
- О-о, моё любимое, - она нежно прижала банку к груди. – Как только твои троглодиты не сожрали, удивительно.
Я оглядел чистую комнату, потом чистую кухню и хлопнул в ладоши.
- Ну, всё, девочка с синими бантами, можно жить дальше. Давай ужинать. Начинаю новую жизнь. Одинокую, без пьянок, без женщин и без сомнений.
- Вот и молодец, - сказала Нора и выставила на стол бутылку армянского коньяка и положила рядом лимон.
Я воззрился на бутылку, потом на Нору.
- И после этой клятвы на сцене мгновенно появилась выпивка, - сказал я, качая головой.
- И женщины, - сказала Нора, усмехнувшись.
- Вот поэтому мужики и жить не умеют, и живут меньше, – я вздохнул обречённо. - Только настроишься на правильную жизнь, и опять вино, и опять женщины… Слушай, где ты достаёшь такой дефицит? - я покрутил бутылку. - И чем это теперь закусывать? Мамиными пирогами? А! шоколадом же твоим…
Я вернулся из спальни с шоколадом, Нора аккуратно резала лимон на тонкие ломтики. В кухне душисто пахло свежестью.
- И лимон где-то нашла… Нет, ты всё-таки идеальная жена, - пробормотал я, шаря в шкафу. – Тебе цены нет, Норхен. Но я всё равно буду бороться с вашим женским засильем.
Я поставил на стол рюмки.
Нора фыркнула.
- Ты писал такое своей принцессе? Про борьбу с женским засильем?
- Ой... я уж и так сто раз проштрафился, - сказал я с безнадёжностью.
- Потому что не пишешь?
- Потому что не пишу. Потому что пишу неприличности. Потому что пишу глупости...
- А ты неприличности умеешь писать? Как интересно...
- Я могу писать всё. Но только не то, что нужно. Не могу я писать глубоко и красиво, как вы любите. Я могу написать смешно. Я могу рассказать смешно. А так, как вы любите, чтобы душа перевернулась, не умею.
- А что ты пишешь?
- Да ерунду всякую. Как с девчатами купался. Как Валя меня нарисовала.
- Дурак. Зачем ты ей это рассказываешь? Она будет ревновать. Ты бы ещё про матрас написал.
- Про какой ма… Что? Что-что? - Я плюхнулся за стол и уставился на Нору. – Норхен? Я не понял или ослышался? Ты про какой матрас?
- Так он у вас, по-моему, один на всех, - фыркнула Нора.
- Слушай, ну это уже подлость, - сказал я возмущенно. – Ты три раза в год тут налётом, и почему-то знаешь больше, чем я. Главное, все обмыли и забыли. А она помнит.
- Вот этим мальчики отличаются от девочек, - сказала Нора, проглядывае рюмки на свет. - Мальчики обмыли и забыли. А девочки помнят и помнят.
- Знаешь, - я помотал головой. - Вот при всей моей любви. Иногда хочется кого-нибудь из вас удавить. Ну всё-таки – откуда?
- Сарафанное радио, мон шер.
- Блин. Танька. Да?
- Конечно.
- Слушай… ну это уже невыносимо. Она всё про меня знает. Так жить нельзя. Ты хоть ей скажи.
- Сам скажи. Она ж по тебе сохнет, не по мне. А я сто раз уже говорила. Но всё-таки, я бы на твоём месте думала, с кем на матрасе барражировать в виду берега.
- Есть моменты, когда мужчина не думает, – я откупорил коньяк. - Там такие были ножки. Кстати, я вообще в тот раз не участвовал, я вообще там спал в тенёчке. Сарман, упырь, расталкивает и говорит: а слабо? Я смотрю, там такие ножки. Да ещё спросонья... да ещё с бодуна. Слабо, говорит, тебе докатить её до нашего места и всё остальное? За мной салон. Я говорю: за такие ножки я её до Турции докачу. Ну, и забили, как обычно, Геныч разнял, я встал, сплавал умыть морду и пошёл говорить о Бодлере. Остальное - дело техники.
- А кроме ножек, ничего не заметил?
- Слушай… какая ты неприличная. Конечно, там, кроме ножек, были ещё и глаза. Умные и бездонные. Мы там и беседовали-то, на этом матрасе, исключительно о поэзии. Бодлер, Превер… Мериме... Этот, как его… Дебюсси…
- Дебюсси - это музыка.
- Так мы и о музыке беседовали! – сказал я с подъёмом. – Как же иначе? Я только не пойму, откуда Танька… Её ж там не было. Это вообще было в другом месте. У нас и матраса не было с собой, чуваки за ним срочно гоняли специально.
- Так вот, - усмехнулась Нора, - ваши беседы о музыке были озвучены среди широкой публики.
- Да? - я поерошил волосы. - Не, ну если по-честному-то, то мы даже и до Бодлера не дошли… Но всё-таки, не понимаю... Таньки точно не было, откуда она всё знает?
- Хлеб порежь... И держись за стул, чтобы не упасть. Дело в том, что эта обладательница ножек тоже любила поразвлечься. И расписала встречную игру. Её благосклонный взор пал на тебя. И она тоже забила со своими, что пройдёт пара дней – и ты падёшь, сражённый, к её ногам. И её общество со своей стороны тоже заинтересованно следило за развитием сюжета.
- Серьёзно?
Я положил нож, посмотрел на Нору, потом не выдержал и захохотал.
- Вот зараза, - сказал я с чувством. - Да она, вроде, уезжала уже...
- Вот перед отъездом и повеселилась. И молодец, отомстила за всех. Это она ещё не знала про ваши традиционные пляжные развлечения.
- Ну, я надеюсь, наши-то местные девушки не продадут приезжим девицам маленькие невинные тайны своих местных парней? – многозначительно спросил я.
- Нет, - сказала Нора. - Местные девушки, конечно, не продадут местных парней. Но при случае врезать своим местным парням вполне себе смогут.
- Нет, - сказал я, крутя головой, вздыхая и разливая коньяк. – При всей моей великой к вам любви… Только удавить.
Нора подняла рюмку:
- За прекрасные воспоминания о лете! – сказала она торжественно.
11
- Только, Вики, ты самое главное не забудь: он уже не тот пацан, который смотрел тебе в рот. Нет больше того мальчика. Это взрослый мужчина. Которого вполне устраивает окружающее.
- А его всё устраивает? Ты уверена?
- А на что ему жаловаться? Работа непыльная. Шеф - родная тётка. Питание под боком. Девушки - под боком. Кругом друзья, все его любят, куча родных… ты же знаешь... Да, он со всеми своими пересобачился, когда узнал, как попал в армию... До сих пор в контрах. Ну и что?
- Но он же должен к чему-то стремиться.
- Вики, ты рассуждаешь странно... зачем человеку куда-то стремиться, если у него всё и так есть? Знаешь, какой у него вид с балкона? Колесо обозрения в парке Горького отдыхает. Вышел на балкон – и понял, зачем на свете жить. А ты говоришь: стремиться...
- Господи, какая же красота! - восхищённо проговорила Нора, глядя вдаль. - Можно понять Ирку. Я сама бы тут так и жила на твоём балконе. - она помолчала. – Смотришь - и душа оживает… Вот, твоя квартира старая, кое-как обставленная, но в ней живёшь по-настоящему и дышится легко. А у меня жильё после ремонта, обставлено всяким модерном, столиками стеклянными, а в ней, как в душегубке, дышать нечем. Я поэтому и мотаюсь сюда при любой возможности – просто вдаль посмотреть.
- А я привык, - тихо сказал я.
Мы переговаривались почти шёпотом, словно боясь спугнуть ночное очарование. Прежде чем выйти на балкон, мы погасили свет в зале, и сейчас, в темноте ночи, лишь светились огоньки наших сигарет, выхватывая из темноты скупо подсвеченные наши лица. Город засыпал внизу и вокруг нас. Плавные силуэты гор смутно и синевато темнели вдали.
- Засыпает синий Зурбаган… - заворожённо прошептала Нора. – А знаешь, нам на лекциях рассказывали, - продолжала она вполголоса, - что детям для нормального развития нужна перспектива перед глазами. Если у человека взгляд всё время куда-то упирается, у него плохо развивается пространственное мышление, у него меньше способностей к творческому обобщению, интеллектуальный поиск сужается. У таких людей потом больше страхов перед жизнью, они стараются спрятаться в какую-то конуру… Поэтому у ребенка перед глазами должна быть глубина, перспектива. Хотя бы просто на картинах хороших.
- Я тут с шести лет живу, с этим видом, - сказал я, стряхивая пепел в ночь. - Что-то не замечал у себя грандиозных способностей к творчеству. Даже просто письмо не могу толком написать.
Нора повернулась ко мне, ободряюще похлопала свободной рукой по спине.
- А у тебя нет её телефона?
- Есть. Мы обменялись в письмах. Но договорились не звонить. Вернее, звонить в случае крайней необходимости. Она так хотела. Я обещал.
- Тогда просто напиши хоть два слова, не мучай человека.
- Думаешь, она мучается? Мне кажется, у неё давно своя жизнь. У неё парень был, из её круга. Просто они рассорились там как-то... У неё специальность интересная. Она с военными архивами работает, с историческими документами. У неё идеи всякие, планы… Она не скучает, ей интересно жить.
Я вздохнул.
- Но она же написала тебе столько писем, - с укором сказала Нора.
- Думаешь, это что-то значит? Может, это просто интеллектуальные развлечения в часы досуга. Как у той девушка на матрасе. Скучно ей, она затеяла игру. Та девчонка поспорила на меня. А она…
- А она поспорила на то, что напишет тебе девятнадцать писем, - усмехнулась Нора.
- Вроде того, - сказал я. – Почему нет. Знаешь, у вас, у девчат, такие странные идеи бывают, я просто поражаюсь иногда, что вам в голову приходит. Но в любом случае, у неё интересная жизнь. Не такая, как у меня здесь.
Мы помолчали.
- Как ты думаешь, Норхен, я мог бы жить в Москве?
- Конечно, мог бы, почему нет. Просто, понимаешь, если человек вырос у моря, он потом с трудом живёт там, где его нет. Он даже у реки будет тосковать. По простору вот по этому перед глазами…
- Да, я знаю, мне ещё Вики говорила об этом. И в армии я это сам почувствовал. Но вы же живёте. Ты, она…
- Ну, так мы женщины, - Нора усмехнулась. – Мы сориентированы по-другому. Если у женщины есть любовь – то… эта любовь сама, как море. И она больше моря, и глубже моря.
- А у мужчин не так?
- Не так. Вам мало, чтобы только женщина. Вам нужны дела. Иначе сердце так и не успокоится. И всё кончится пьянством.
- Как у меня, - сказал я. – Но я только знаю, что всё самое главное в жизни мне говорили женщины. Мать, Вики, ты…
- А мужчины нет? - Нора глянула на меня с любопытством.
- Ну, тоже, конечно, говорили всякое и учили жить, - я покивал. - у меня ж полный комплект дядьёв, ты знаешь. Но…они говорили то, что я и сам смутно понимал. А вот женщины открывали совершенно новое, о чём я вообще не думал, и никогда бы сам не подумал.
- Поэтому женщин должно быть много, - засмеялась Нора.
- Или должна быть одна такая женщина, которая скажет всё, - я выбросил окурок вниз и выпрямился. - Пошли кофе пить, холодно, замёрзнешь…
- Это иллюзия, - сказала задумчиво Нора, аккуратно закрывая за нами балконную дверь. - Не бывает такой женщины, которая скажет тебе всё. А вы, мужики, думаете, что она есть. И ищете её всю жизнь.
- Вместо того, чтобы иметь много женщин, – я засмеялся, и Нора хлопнула меня по затылку.
Мы вошли в кухню.
- Ой, нет-нет, только не трогай кофе! - воскликнула Нора, ловя меня с полдороги и разворачивая к столу. – Я тебя умоляю! Всё испортишь, я сама. В следующий раз привезу тебе кофеварку.
- В следующий раз – это звучит оптимистично, - сказал я, плюхаясь на стул и кладя ноги на подоконник. – И даже где-то вдохновляюще.
- А тебе ничего кофе на ночь? Ты уснёшь?
- Запросто усну, - сказал я, глядя в тёмное окно. - Кстати, о спанье. Я только по поцелуям сдал экзамен?
Нора повернулась от плиты и воззрилась на меня. Одна бровь её медленно поползла вверх.
- Я тебя просто не узнаю, парень. Слушай, неужели, правда - ун гранде аморе?
- А что такое-то? – спросил я недовольно. - Что-то не так?
- Да сроду ты своими достижениями не интересовался.
- А надо интересоваться?
- Ну, мальчики обычно всегда озабочены.
- Я мальчик, - я поднял палец. - И я озабочен. Как тысячи других мальчиков на земле.
- Ой, как интересно… - Нора фыркнула, выключила газ под кофейной шапкой и повернулась ко мне. - Фотография есть её?
Я посмотрел на неё одним глазом.
- Кто-то тут не лезет в мою личную жизнь, - напомнил я.
- Я и не лезу, - сказала Нора. – Я же не спрашиваю, спал ли ты с ней.
- Ну, так спросишь ещё, - буркнул я. – Вопрос времени.
- Не спрошу, - сказала Нора. – Я тебя и так знаю. Держи кофе. Ну, фотографию-то дай, жадина...
- Тебе зачем?
- Долго рассказывать. Озабоченные мальчики всё равно не поймут.
- Ну, хорошо, – сказал я. - Но с условием. Без этих своих женских штучек. Ясно?
- Окей, обещаю, - кивнула Нора, - как скажете, шеф. Ну, давай фото, давай! – она похлопала ладонью по столу.
Я принёс из куртки бумажник и открыл перед ней. Она взяла и отошла к окну. Я отхлебнул кофе, вдруг почувствовав странное волнение. Словно она вошла в нашу кухню и села рядом к столу.
- Хорошая, да… весёлая… можно влюбиться, да, - сказала Нора после молчания и вздохнула. – И что ты теперь думаешь?
- Ничего я не думаю, - сказал я. – Я летом был влюблён, как идиот. Идиоты не думают.
Я допил кофе, только сейчас почувствовав его вкус и аромат.
- А ещё есть фотографии? – Нора взяла сигарету из пачки, закурила и села напротив.
- В письмах надо искать, не буду, - сказал я.
- Ну, дай письма почитать, - сказала Нора.
Я засмеялся.
- А свечку ты не хочешь подержать?
- Ах, всё-таки было над чем, - сказала Нора. – А ты что покатываешься?
- Я покатываюсь, как ты не лезешь в мою личную жизнь. Ну да, да, она провела со мной ночь на старом волнорезе.
Нора подняла лицо к потолку, выдохнула дым вверх, глаза её стали мечтательными.
- Ах, старый волнорез, старый волнорез… - нараспев промурлыкала она. - Старое доброе пристанище любви… Оно всё ещё цело? Его не разрушили морские бури и даже посетители?
- С какой стати, - сказал я, усмехаясь. – Оно как раз бережно охраняется посетителями.
- Ну да, ну да… я помню, помню… - Нора покивала, не отрывая от потолка романтичного взгляда. – И записываться в очередь надо было за неделю вперёд…
- Фу, какая пошлость, Элеонора Исаева, - сказал я. – Какой цинизм. Садись, два. И после уроков будешь класс подметать.
Мы засмеялись.
- Ну так что там насчёт экзамена? – напомнил я. - Мне не надо пересдавать какие-то дисциплины? Ты же… - я покосился на неё, но всё-таки сказал, - ты же можешь сказать…
- Славка, ты странный, - Нора посмотрела мне в лицо. - Это же не у меня надо спрашивать. Со мной ты оба раза был сам знаешь какой.
- Слушай, я уже сорок раз попросил прощения, - сказал я с досадой.
- Да перестань уже… не надо никаких прощений. Это была моя воля, всё нормально, не плакай. И насчёт всего остального тоже не плакай. Ты нежный, тёплый. У тебя потрясающе чувствительные, сильные руки. Ты всё ими понимаешь.
- Это от танцев, - сказал я. – От танго.
- Это от тебя, - сказала Нора. – Это или есть, или нет, и никакими танцами это не воспитаешь. Всё у тебя хорошо. Ты чувствуешь женщину. Даже когда пьян. Мне даже жалко, что я в тебя не влюблялась. Я бы уж тебя не отдавала никаким Вероникам. Кстати, как её зовут – она кивнула на бумажник.
- Вот ТАК и зовут, - сказал я со значением.
- Как? – она посмотрела на меня. – Что? Нет…
- Да, - сказал я. – Именно так и зовут.
- С ума сойти… не может быть, – повторила она.
Какое-то время она смотрела на меня остановившимися глазами, потом взяла бумажник, раскрыла и снова уставилась на фото.
- Слушай… тогда это прямо судьба. Не теряй её! Я серьёзно, слышишь? Когда вот так повторяется имя – это судьба. Не теряй её.
- Я попробую не потерять. Дай сюда, - я отобрал бумажник. – Сглазишь ещё. Знаю я вас, колдуний зеленоглазых…
- А ты сможешь не потерять? У тебя хватит выдержки?
- Ты знаешь, - сказал я серьёзно, - можешь мне не верить, но у меня никого не было за это время.
- Не может быть, - сказала Нора. - Не похоже на тебя. С учётом отдельной квартиры и пьянок.
- Представь себе. Как отрезало. Никто не нужен и ничего не нужно. Сам удивился. И удивляюсь до сих пор.
- А как же матрасная девушка?
- Матрасная девушка была до, - сказал я. - Все были до. После неё - никого. Честно. Клянусь. Правда, меня пыталась как-то раз соблазнить некая Элеонора Исаева, но ты её не знаешь, она не в счёт.
12
Мне приснилось имя. Рута.
На самом деле, мне снилось много всего, насыщенный был сон, напиханный всяко-разным, и было всё необыкновенно живым и увлекательным. Как это часто бывает во сне и редко - наяву.
Но, проснувшись, я помнил только имя. Рута...
Я проснулся с этим именем, кого-то так назвал во сне.
Назвал – и сон растаял.
От имени тянуло чем-то красивым неизъяснимо, какой-то горчинкой листьев, корой сосновой, увядающей густой зеленью, и одновременно солёным свежим ветром, и одновременно дымком костра. Может, мне снилась осень? И чей-то лик прятался во всей этой смутной красоте. Может быть, лик осени?
Какое-то время я лежал с закрытыми глазами, произнося это имя про себя, словно некое заклинание, которое поможет вернуться в сон.
Но в сон я больше не вернулся. Наоборот, явь всё больше и больше обступала меня, я почувствовал запах дыма уже наяву и открыл глаза. И увидел полоску света из кухни.
Та-ак…
Я опустил руку на пол, нашарил часы, поднёс к глазам. Замечательно… Откинул плед, встал и пошёл наводить порядок.
Нора сидела ко мне спиной, на моём стуле, в моей любимой позе, задрав голые ноги на подоконник.
На мои шаги она даже не оглянулась.
- Не могу уснуть – и всё, - объяснилась она коротко.
Бутылка на столе была уже почти опустошена. Сигаретная пачка тоже была почти пустой. Я сердито схватил пачку, зашвырнул за холодильник, решительно убрал коньяк, решительно отобрал сигарету и потушил в пепельнице.
Сгреб свою гостью подмышки, притащил в зал и плюхнул на диван. Она даже не сопротивлялась, только промычала что-то недовольное.
- Будешь тут сидеть, - сказал я. – Под моим присмотром.
- Позволяет себе всякое... тоже мне... - пробурчала Нора. - Просто не могу уснуть, - пожаловалась она.
- Значит, о чём-то думаешь.
- Думаю.
- Поэтому и не спишь. Давай, выговаривай мне всё, о чём ты там думаешь, и тогда уснёшь, вот увидишь. Психотерапия.
- Психотерапия… - повторила она машинально. - Слушай, а можно тебе задать интимный вопрос?
- Конечно, чего там, - сказал я, валясь с наслаждением в постель. – Без десяти три, самое время для интимных вопросов…
- Сколько у тебя было женщин?
- Женщин… Чёрт его знает, - я зевнул. – Я их что, считал?
- Почему бы и нет, - сказала Нора. - Многие же считают. Составляют списки. Галочки ставят.
- Мерзость какая-то, - сказал я.
- Почему мерзость? Спать со всеми подряд не мерзость, а помнить имена и дни рождения – мерзость? У Пушкина, между прочим, был донжуанский список. У Есенина тоже был.
- Да ну?
- Представь себе. Нам на лекциях рассказывали.
- Ну, я не настолько поэт, - сказал я, - чтобы составлять дурацкие списки.
- В общем, ты не знаешь и не помнишь?
- Ну… тебе это важно для засыпания? Ну… больше трёх. Трёх я бы запомнил. И больше четырёх. Это уже сложнее для запоминания, но в пределах. Понимаешь меня? Три запоминается само, а четыре – это три плюс один. А вот всё остальное надо уже подсчитывать. Вспоминать, что было три. Потом вспоминать, что было больше трёх на одну…
– Одним словом, ты не знаешь, - оборвала Нора мою вдохновенную тираду. – Ну, не пятьдесят же?
Я задумался.
- Нет, - сказал я. – Думаю, что нет. Где-то между. От четырёх до пятидесяти.
- Я так и думала, - усмехнулась Нора.
- Слушай, ну что ты хочешь, - сказал я. – А то ты не знаешь, как бывает по пьяни. Там и девчонка-то сама толком ничего не помнит. Ты продираешь глаза, а с тобой рядом кто-то сопит. Это же не считается. Или считается? Или вдруг ты дежуришь в ночь, а к тебе вламывается отдыхающая в пеньюаре на голое тело и страдальческим голосом жалуется, что в номере не работает вентилятор. И пока ты соображаешь, куда кинул по случаю жары свои штаны, она уже села к тебе в койку. Иногда, конечно, и выставишь. Но не всегда же выставишь… Это что, считается? Ну, пускай десять. Тебя устроит? Хотя, наверное, не десять...
- Ладно, - сказала Нора. – Понятно всё…
- Ты хочешь меня в чём-то упрекнуть? – спросил я, уже понимая, что уснуть не получится. – Или всех мужчин в моём лице? В чём дело-то? Единственно, что я знаю об этих женщинах – это то, что они помогли мне выжить, когда я жить не хотел. И то, что ни одна на меня не держала зла. Да, я не помню, как звали и когда день рождения. Такая я скотина. Я вообще такая скотина, что в большинстве случаев был пьян. В том числе, и с тобой. Но я помню, что не было ни обид, ни претензий… В том числе, и от тебя. Возможно, мне просто везло. Хотя… я всё-таки помню многое. Тамару, например.
- Что за Тамара?
- Норхен, - я засмеялся. - Ты просто скажи, чего тебе нужно.
- Расскажи про Тамару. Рассказывай, давай, в подробностях! Что ты покатываешься?
- Я покатываюсь уже традиционно, потому что вчера, в два часа пополудни, некая Элеонора Исаева заявила, что не хочет лезть в мою личную жизнь. Она мне всегда это заявляет, при каждой встрече. Ну, хорошо. Спать, я так понимаю, мне не дадут.
Я зевнул в очередной раз и улёгся поудобнее.
- Итак. Про Тамару в подробностях. Стоял прекрасный воскресный день. Светило солнце. У Геныча был день рождения, мы ночевали у него в садовом домике и еле выползли утром никакие. И полезли в море откисать. Я выхожу из воды уже почти совсем членораздельный. И меня ожидает на берегу прекрасная незнакомка. Она подходит ко мне и просит подарить ей одну ночь.
- Чеслав! Сейчас получишь!
- Я тебе клянусь!
- Что, прямо так и сказала?
- Прямо вот так. Такими словами. Больше того, у неё было слово «умоляю». Именно так: я вас умоляю. Сказала, что уже несколько дней меня тут видит и что она не сумасшедшая. Я стою, как идиот, у меня дрожат ноги, потому что я сплавал чёрт-те куда, чтобы прийти в себя. И мучительно вспоминаю, в каком виде я тут был эти несколько дней у неё на глазах. И с кем.
- А какой возраст?
- У неё? Без понятия. Я не умею определять у вас возраст. Лет тридцать, может, тридцать пять.
- Красивая?
- Да, интересная. Брюнетка, если вам нужны подробности.
- Ну? Дальше?
- Ну, дальше она назвала адрес. Сказала, что у неё все условия. Адрес я знал, это частный сектор. Она даже не стала дожидаться ответа, повторила адрес, повернулась и ушла.
- Ты пошёл?
- Ну да. Взял у Арсюхи хорошего вина и пошёл вечером.
- Дурак.
- Почему?
- А если подстава? Накостыляли бы тебе. А то и порезали бы.
- Ну… такой остросюжетный вариант тогда не пришёл мне в голову.
- Я и говорю «дурак». Ну и что?
- Ну и всё. Я пришёл, она была рада. Она не ожидала. Вернее, она ждала, но не надеялась. У неё был ужин. Мы выпили вино, съели ужин, беседуя о всяком. Потом была постель. Всё. Я ушёл от неё на рассвете. Занималась заря. Если тебя утешит этот рассказ, я буду дальше спать.
Я улёгся удобно, закрыл глаза, потом снова открыл. Она сидела молча и неподвижно.
- Тебе недостаточно подробностей? - спросил я. – Нужен цвет нижнего белья?
Она повернулась ко мне в темноте.
- И вы не продолжали отношений?
- Нет. Это не предусматривалось. Она уезжала через два дня, мы больше не виделись. Тебе это о чём-то говорит?
- И ты её запомнил?
- Ну… да. Умная, лёгкая женщина. Да, я её помню. С хорошим чувством помню. Но у меня нет для неё порядкового номера и галочек в записной книжке. И рассказал я о ней только тебе. И то только потому, что вижу, что у тебя какая-то своя нужда. Правильно?
Она молчала.
- Что-нибудь случилось у тебя? – спросил я.
- А почему ты считаешь, что записывать женщин – мерзость?
- Понимаешь… - я поерошил волосы, - как-то это не по-мужицки. Какая-то в этом подлость. Женщин нужно помнить сердцем, а не галочки ставить. Или лучше вообще по-честному забыть.
- А как же поздравить?
- А зачем? Что даст это идиотское поздравление?
- Просто сделать приятно, - вздохнула Нора.
- Ты себя-то не обманывай, - сказал я. – Приятно, это когда с тобой рядом. А когда вы просто переспали и расстались – делать из этого какую-то историю жизни, тянуть через годы, когда ты уже и лица-то не помнишь… По-моему, это обман. Насколько я вас знаю, вам нужна не открытка, а человек. Тебе зачем этот разговор?
Она молчала.
- У тебя кто-то появился? – спросил я.
- Да он и не пропадал, - сказала она.
- Ах, вон как… И он коллекционирует женщин. И ты не знаешь, как на это смотреть. Норхен, я не хочу лезть в твою личную жизнь… - я дождался, когда она усмехнётся, - но я бы выгнал его к чёртям.
- Почему?
- Да дешёвый какой-то мужик. И трус, скорее всего.
- Почему трус? Есть какая-то связь?
- Есть, - сказал я. - Нормальной мужик не будет такой мелочной ерундой заниматься. Ему не до этого.
- Пушкин, значит, мелочный мужик был?
- Пушкин... А он что, в горячем цеху стоял смену, как Сарман? На скорой помощи по ночам мотался, как твоя мать? Партизанил, как мой дед?
- Это да, - сказала Нора. – Жизнь другая была.
- Вот, - сказал я. – Только и было, что стихи в альбомы кропать да женщин считать. Это я не про Пушкина, если что, а просто про жизнь аристократов.
- Аристократы тоже разные были, - сказала Нора, помолчав. Грибоедов тоже был аристократом.
- А что, твой знакомый аристократ, что ты его пытаешься оправдать?
- Я просто хотела знать твоё мнение, - сказала Нора помолчав.
- Вот такое моё мнение, - сказал я. Пушкин хотя бы был близок к декабристам. А кстати… - я опять отчаянно зевнул, - сколько там у него было в том списке?
- Больше четырёх, - фыркнула Нора.
- Но меньше пятидесяти?
- Вроде, меньше.
- Ну, прямо совсем, как у меня, - сказал я. – Всё, я сплю.
Часть 2. Понедельник квантум сатис,1.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
ПОНЕДЕЛЬНИК КВАНТУМ САТИС.
Из ненаписанного письма пани
Мой князь…
Я, наверное, не отправлю тебе это письмо. Я, может, вообще его не напишу. Оно просто живёт во мне – открытиями, озарениями – всякими, в общем, глупостями.
А зима никак не начнётся. Всё собирается, собирается...
Снег падает и тает – первый, второй, пятый, шестой... Я считаю снега. Сегодня выпал седьмой, слабенький и мокрый, и я иду, оставляя на нём свои следы. Он густо сеется, и, если задрать голову, будет видно под фонарём, как летят снежинки наискосок – прямо мне в лицо.
А я стою под фонарём одна и думаю: что такое любовь?
Я думала, что знаю.
Я даже другим объясняла. Потому что прочла столько книг про любовь и про то, что такое любовь. А оказывается, не знаю я ни черта.
И возможно, я и не любила вообще.
Возможно, я за любовь принимала интерес к человеку.
Человек же может быть интересным, ярким, общение с ним захватывает, рассказы его – завораживают, и ты слушаешь эти рассказы, видишь блеск его глаз, это отзывается в тебе – и ты думаешь, что это любовь.
А это не любовь вовсе, а просто интерес к личности - к человеку, к его миру. А интерес, увлечение - это тоже свет.
И ты летишь на этот свет и опять думаешь: это любовь.
А потом оказывается, что всё это время ты просто интересную книгу читала, а вовсе никакой любви и не было…
Так у меня было. Не с тобой.
А с тобой?
О чём мы с тобой говорили? О всяких пустяках, о глупостях. Кто во сколько лет в первый раз поцеловался. Кто какое мороженое любит. Как резать капусту в борщ. Кто сколько раз смотрел «Золото Маккены». Кто как узнал, откуда берутся дети.
Я вообще никогда об этом не говорила с мужчинами! Боже мой, я это всё считала глупым, девчачьим. Недостойным. Но с тобой – с тобой - все эти глупости были такими важными, почему-то хотелось о них рассказывать, хотелось о них слушать, и так весело и счастливо было это… Почему?
Никаких планов совместных мы не строили, никаких увлечений общих не искали, никуда не устремлялись единой мыслью в едином порыве. Никакие умные книги и идеи не обсуждали, горя глазами от взаимопонимания. Мы даже никакие достопримечательности не осматривали, что непременно осуществляет каждая уважающая себя парочка на отдыхе - чтобы стать умнее и информированнее.
Ничего же этого не было! Мы просто смеялись, как дети, держались за руки, как дети, дурачились, как дети...
Откуда же тогда такое острое, такое бесконечное счастье?
Откуда ощущение, что ты не жил до этого и только сейчас начинаешь жить?
Откуда это убеждение, что мы знаем друг друга давным-давно? Что просто потерялись случайно, и вот только встретились, стосковавшись?
Откуда это драгоценное чувство, что ты никогда не умрёшь, что ты будешь жить вечно?
Я... скучаю по тебе...
Я скучаю по тебе!
По твоему дурачеству, по твоему нахальству, по твоим внезапным подножкам посреди дороги, даже по твоему идиотскому взгляду в потолок. Иногда мнеза негохотелось тебя стукнуть. А ещё мне нравилось, как ты брал какую-то вещь двумя пальцами, подкидывал и потом ловил.
Господи, мне так хочется, чтобы сейчас под фонарём со мной рядом стоял ты!..
Я бы дотронулась до тебя, смахнула бы снег с твоих с волос... мне кажется почему-то, что ты бы стоял без шапки...
Я была бы счастливой от этого…
Прости, что я тебе этого не напишу...
* * *
Естественно, к началу рабочего дня я опоздал. Поэтому, решил проскользнуть к себе незаметно, не светясь возле главного корпуса. Окна тёткиного кабинета выходили в сторону парка, и можно было ухитриться и не попасться ей на глаза.
Но мне не дали исчезнуть в безвестности.
Из дверей главного корпуса, на ходу влезая в модное расклешённое пальто, выбежала наша Аллочка и, взметая по ступенькам листья, деловито зацокала сверху по ступенькам прямо мне в лапы.
- Опля! - я поймал её за пальто и помог попасть в рукав. Меня обдало зарубежными ароматами.
- Чеслав! Тебя Сама ищет, иди быстрей! Нет, подожди! Сумку подержи!..
- Уже ищет? Я проспал что-то важное?
- Как всегда.
Жестом фокусника Аллочка вымахнула зеркальце и принялась торопливо заправлять под шляпу белокурые локоны .
- Ну, ночь-то была бурная, - сказал я, наблюдая, как из дверей корпуса выбежала в такой же спешке наша кассирша Альбина и так же, на ходу запахивая пальто, припустилась в другую сторону.
- Везунчик, - сказала Аллочка, убирая пудреницу. – А тут хоть бы подобрал кто.
- Ну, давай я тебя подберу, – предложил я. – Я с удовольствием.
- Ага. Мне Сарман так подберёт.
- Ну с твоим-то Сарманом мы договоримся, - сказал я, провожая взглядом Альбину. – Поделим уж как-нибудь тебя… А у нас что-то стряслось? Куда все бегут? Областная проверка?
- Да всё нормально, - сказала Аллочка. - Сама аванс раздаёт. Альбину отпустила. Альбина ж свою Светку замуж выдаёт через две недели. Отпросилась в Москву за свадебными шмотками.
- А ты куда?
- А я с ними! Сама отпустила, она сегодня добрая… Поезд через два часа! Хочу платье вечернее в пол на Новый год. Чтобы Сарман все свои бесстыжие глаза проглотил.
- Ну, вы даёте, девчата, - сказал я, вручая ей сумку. – А кто ж работать-то будет?
- А работать будет штат инженерно-технического обеспечения, – Аллочка вдохновляюще похлопала меня по груди. - Кстати, тебе ёлку наряжать!
- Как ёлку? Уже ёлку?
- Ну, не ёлку ещё… - Аллочка заторопилась. - Но какие-то там украшения Сама велела. Чтобы создать у отдыхающих возвышенную атмосферу. Так что тебя там ждут, как носителя.
- Как бациллоносителя, - машинально пробормотал я, задумываясь. Про аванс я совершенно забыл, и теперь никуда не денешься, надо топать к Самой. И делать вид, что ты уже час как на работе.
- Носителя всяких коробов и лестниц, - закончила мысль Аллочка. - Судьбу твою зарешили, пока ты нежился. Ой, а Зоя… - Алка закатила глаза, - Зоя твоя уже с утра вот в такой кофте, – она провела руками поперёк бюста, - и вот в такой юбке, – она показала место, где начинаются ноги. - Уже хищно тебя выискивает по углам. Чеслав, она тебя сожрёт, тигрища эта, держись до двадцать шестого. Я уже посмотрела по путёвке, она двадцать шестого отчаливает домой. Так, все новости рассказала, катись, давай. Только к Самой сначала. А то она меня убьёт.
2
В столовой я получил здоровенную кружку какао и тёплую булку размером с тарелку. На второй тарелке мне выдали кусок масла и сырную нарезку.
- Спасибо, тёть Маша, - сказал я, забирая добро.
- Та куда пошёл-то! А сам-то завтрак! А ну, вертайся, командир! – заголосила не своим голосом повариха. – Каша пшённая с яблоками, яйца всмятку, запеканка творожная с изюмом!
- Да ну, - сказал я, плюхаясь за первый стол персонала, – хватит с меня.
- Ну, погляньте на него, голодовку объявил, - всплеснула руками тётя Маша. - А может, яишенку?
- Не, хорош, - сказал я, размазывая масло алюминиевой ложкой. Масло таяло, аппетитно впитываясь в булочную корочку. Одним махом я опрокинул на корочку сыр с тарелки и впился зубами в гигантский бутерброд, достойный Гаргантюа, Портоса, Робина Бобина Барабека и прочих прославленных обжор.
- Ну, как одному-то живётся? – посочувствовала мне тётя Маша, появляясь в окне, как на экране телевизора. - Небось, голодный бегаешь в самостоятельной-то жизни?
- Нормально, - сказал я, захлёбывая Барабека из кружки. Какао было сварено по высшему классу. – Какая это самостоятельная жизнь, если мамка под боком. Вот если уеду от вас… Тогда, вот, тётя Маша, будет самостоятельная.
- Ну и правильно, - объявила тётя Маша, волоча через раздачу здоровенный чан. – Чего сидеть-то в этой дыре? Вон, Норка твоя уехала, теперь в шубе гуляет.
Я перестал жевать и насторожился.
- Чего? – переспросил я.
- Да подружка-то твоя.
Тётя Маша снова появилась в окне раздачи и устроилась поудобнее.
- Слышь, про Норку-то что говорят. Слышь, Славк, - тётя Маша оглянулась и высунулась поближе ко мне, - про подружку-то про твою…
- И что говорят? - поинтересовался я изо всех сил равнодушно. – Кому-то всё там неймётся?
- А я за что купила, за то и продаю, - заявила тётя Маша, глядя на меня значительно. - А ты б её предупредил. По-соседски так-то. Своя ведь девка-то, жалко если что, - тётя Маша вторично оглянулась и понизила голос. - Путается она там, говорят… с иностранцами…
Я на секунду замер, потом дотолкал в рот последний кусок и начал сгребать со стола.
Тётя Маша ожидательно не спускала с меня глаз.
Я зашёл за стойку и бухнул посуду в мойку.
- Враньё всё, тёть Маш, – сказал я убедительно. – Сплетни.
- А вот и я тоже думаю! – немедленно воскликнула тётя Маша. – Я и говорю – сплетни всё это! Быть того не может!
- Нора работает в "Интуристе", - сказал я с расстановкой, споласкивая руки под краном.
Тётя Маша немедленно принесла сухое полотенце.
- Она переводчица, - я стряхнул руки, взял полотенце. - Встречает иностранные делегации, провожает, размещает. Проводит экскурсии по городу. Или присутствует на экскурсиях, как переводчик. Она всё время с иностранцами. Это работа. Понимаете? Работа.
- На панели, говорят, стоит, - опять понизила голос тётя Маша.
Я закатил глаза, повернулся к поварихе. Взял её за мягкие, сдобные плечи.
- Марья Филипповна, - сказал я убедительно. – Сплетни всё это. Бабки на лавочках трещат, а вы слушаете. Им кажется, что если человек знает три языка, то он непременно на панели стоит. На панели стоят девахи из колхоза, которым работать неохота.
- И то правда, - немедленно согласилась тётя Маша, забирая у меня из рук полотенце. - Мне-то что! - сказала она залихватски. – Хоть вы там все повыходите на панель, пока молодые.
- Мне, может, тоже выйти? – поинтересовался я.
- Ой, Славка! – захохотала повариха и весело стеганула меня по плечу полотенцем. – Ой, Славка, ну ты артист! Ну, ты-то глянь, какой ты красавец! А? Да тебя и без панели девчата раздерут. За одни твои миндальные голубые глаза раздерут…
- Да, ладно, не раздерут, - сказал я, пригибаясь перед маленьким зеркальцем у двери и взъерошивая волосы. – Заморятся.
- Ой, заморятся! - взвизгнула и расхохоталась повариха, - Ой, точно заморятся, вот есть твоя правда, заморятся!
И мы ещё немного посмеялись с ней вместе, хотя больше всего на свете мне хотелось поддать ногой пустой чан так, чтобы он покатился из дверей, громыхая и светясь боками.
- А может, всё-таки, яишенку? А? С помидорчиком?
- Не, тёть Маш, спасибо, я обожрался. Яишенку если только в обед. Пошёл я за лестницей.
- Ну ты в обед-то приходи, - напутствовала меня тётя Маша, выходя вместе со мной в зал. – На яишенку-то с помидорчиком? А на полдник сочники, компот алычовый... Девкам-то скажи про компот.
- Скажу, - я махнул ей рукой и потопал к выходу.
- А Норку-то предупреди! – понеслось мне вслед.
Я вышел из столовой, на секунду остановится возле дубовой двери в кладовую, не удержался и стеганул по ней кулаком.
К моему глубокому удивлению, дверь после моего удара отворилась, аки Сезам, и явила свету обтянутую синим форменным халатом прекрасно знакомую спину завхоза Фёдора Степаныча Замануйло, в обиходе дяди Феди или Степаныча. Он неторопливо и аккуратно выдвинулся из кладовой со здоровенной складной лестницей, и обстоятельно повернулся ко мне.
- Ну и чего ты тут шумишь? – невозмутимо осведомился он у меня. – Шапками всех закидать собрался?
- Ой, дядь Федь, - сказал я оторопело. – Здрасьте. А мне как раз лестница нужна.
- А вот и держи, - сказал дядя Федя, передавая мне снаряжение, после чего степенно повернулся и начал аккуратно запирать замок.
Я принял оборудование и остервенело выжал лестницу сначала на правой руке три раза. Потом развернулся другим боком и выжал левой. Левой вышло четыре. Интересное кино…
Дядя Федя запер дверь и повернулся ко мне.
- Ох, Славка, - проговорил он, неодобрительно глядя на мои упражнения, - избаловали тебя бабы. Испортили. А вот деда-то твоего не испортили. Война не дала. А такой же был зубоскал. И сейчас всё зубоскалит.
- А что не так-то? - сказал я, берясь опять правой.
- Да жизни вы не знаете, жизнь у вас лёгкая, - убеждённо объяснил дядя Федя. - Горя не знаете. Живёте сыто.
- Как это сыто? - сказал я. – Кофе, вон, нету. Шоколада нету. В Швейцарии, знаете, сколько сортов кофе? Пятьдесят.
- Пятьдесят сортов… - повторил дядя Федя осуждающе. – Она сколько раз воевала-то, Швейцария твоя? А мы сколько? Посчитай… Вы вот лепёшек-то с древесной трухой не ели. Или с лебедой.
- С лебедой нет, - сказал я, проверяя крепления. – С коноплёй если только.
- Ветер один в голове, - не одобрил дядя Федя мой актуальный чёрный юмор и принялся проверять крепления вслед за мной, тщательно ощупывая их узловатыми пальцами. – Ведь мы с твоим дедом партизанили вместе. Аджимушкай! - значительно сказал он, берясь за лестницу обеими коричневыми руками. – Ты хоть слово-то это знаешь?
- Дядь Федь, ну, ёлки-палки, - сказал я с досадой, - я про ваше партизанское прошлое сто раз уже слушал.
- Книги про это написаны! – Дядя Федя прочно держался за лестницу, правильно понимая, что без неё я никуда не уйду. - Ты хоть их читал?
- Дядь Федь, - я закатил глаза. - Ну, вдоль и поперёк ещё в школе прочитали, и «Улицу младшего сына», и «Легенды Аджимушкая», и сестра Володи Дубинина к нам на сбор приходила, и дед мой на собрания приходил, и вы сами тоже приходили. Ну, сколько можно-то об этом помнить.
- Всю жизнь об этом помнить надо! Вот ты-то хоть знаешь, в честь кого тебя назвали?
- Ну что я, совсем идиот? Сто раз дед рассказывал.
- Рассказывал… - повторил дядя Федя осудительно. – Чудо, считай, Андрюху-то спасло. Не тот бы пацан, не было бы Андрюхи на свете. И матери бы твоей не было бы на свете! И тебя-то самого на свете не было! – дядя Федя для убедительности потрясал лестницей. - Сколько можно по-омнить… - передразнил он меня. – Вот такой же пацан, как ты. Дед говорит – копия… копия.
- Дядя Федя, сколько лет-то прошло, дед уже этого пацана в лицо забыл.
- Такое не забудешь, - строго сказал дядя Федя.
- Дядя Федя, ну вот мы чем виноваты, что в мирное время родились? Была бы война, я бы тоже на фронт ушёл, не сомневайтесь. Но дайте хоть мирно-то пожить людям. Лестницу-то дайте!
- Избаловало вас правительство, - убеждённо объявил дядя Федя. – Всё на тарелочке с голубой каёмочкой. А своим-то горбом когда?
- А надо горбом? – спросил я, тоскливо прикидывая время.
- Страна на грани катастрофы! - значительно сообщил дядя Федя, поднимая палец и отпуская, наконец, лестницу.
- Согласен, - я предусмотрительно развернул лестницу так, чтобы она больше не попалась старику под руку. – Согласен. Мир вообще в опасности. Так что, Фёдор Степанович, вы тут держите оборону, на вас вся надежда. А я пошёл дальше разлагаться. А то меня эти ваши бабы, которые всех портят, повесят сейчас за одно место, они уже и так со всех сторон примериваются.
Я взвалил лестницу на плечо, подхватил поудобнее и пустился по коридору, а вслед мне неслись звяканья ключей, шаркающие шаги и бормотанье: Как есть, вылитый Андрюха… такой же пустомеля… и бабник такой же… ну, весь в Андрюху...
Когда я вернулся с лестницей, в вестибюле и в зале было празднично оживлено. Пока меня не было, соотношение мужского и женского начала поменялось в пользу гармонического равновесия: явившиеся с завтрака отдыхающие мужского пола интенсивно и небезуспешно предлагали широкомасштабную помощь и активно брали на себя трудоёмкую работу по надуванию шаров.
Кругом, по всему залу, между бирюзовыми халатиками весело трепетали блескучие ленты цветной мишуры, флажки и звёздочки. В воздухе отчётливо колыхалась аура невинного, но неприкрытого флирта.
Лестница моя была встречена мужчинами с большим подъёмом и энтузиазмом, чуть ли не аплодисментами, и вскарабкаться на неё с отвагой, храбростью и риском для жизни и здоровья, вызвалось человек двенадцать.
Я просканировал атмосферу и прикинул, что вот сейчас, пока я не попался никому в лапы, получится у меня самое удачное время свалить со сцены по-английски.
С чистой совестью я перепоручил свои обязанности сгорающим от нетерпения отважным волонтёрам, после чего успешно слился с толпой и отступил на задний план. Мне осталось только подцепить с диванчика возле входа свою куртку - и я вышел из зала, проскакал по боковым лестницам и своевременно и незаметно смылся через заднюю дверь, выходящую в парк.
3
Меня никто не остановил. По дорожкам прогуливались немногочисленные парочки, не занятые на процедурах. Чтобы минимизировать всякие контакты и сократить путь, я свернул с плиточной дорожки и потопал прямо через газон, перескакивая небольшие альпийские горки и подстриженные шарики самшита. Мельком я подумал, что если тётке вздумается сейчас, не дай бог, в своём кабинете подойти к окну, то сверху я окажусь, как на ладони, перед её командорским взором, и потом мне по-чёрному врежут за порчу драгоценных газонов и пренебрежение к ландшафтному дизайну.
На ходу я воровато, по-школярски, взглянул вверх, сощурившись – луч солнца, вырвавшийся из-за облаков, ударил мне в лицо. Я зажмурился.
Перед глазами, как всегда бывает в такие моменты, вспыхнуло ослепительное пятно. Потом пятно стало жёлтым, потом чёрным, и я побыстрее открыл глаза, чтобы не врезаться лбом в ствол какой-нибудь пальмы.
Однако, пальм передо мной никаких не оказалось, а под ногами у меня лежал снег. Тонкий слой сухого, на вид нехолодного снега. Сквозь него проглядывали листья и трава, и пальм не было, но заросли вокруг были чаще и плотнее. Мешок лежал у моих ног на снегу. Я с усилием переступил – сзади за руки меня крепко держали, и куртки на мне уже не было. Я дёрнулся – и рубашка разом с треском распахнулась на груди. Я ещё раз мучительно дёрнулся, оглянулся – никого. Пусто. Я нервно повернулся назад. Я оказался уже вообще без рубашки, но руки у меня стали свободны. Я пошевелил ими. Раздетый по пояс, холода я почти не чувствовал - только приятную прохладу.
Серо-зелёная тёмная фигура маячила впереди, на границе чащи. Каким-то шестым чувством я ощущал, что за чащей – обрыв, и фигура в плаще стоит над обрывом. Конуры её слегка плыли.
Рута… это же она привела меня сюда через лес, через серый мох… Я испугался, что она исчезнет, растает…
- Рута!
Мне показалось, что я крикнул громко, но голос прозвучал вяло и тупо, как во сне.
Я поднял мешок. Это был вещевой мешок.
- Ментоскопирование чем отличается от ментоскопии? – отчётливо спросил кто-то.
Я резко оглянулся. Никого. Пусто. Но голос прозвучал рядом, живой и человеческий, свежий женский голос, я даже отличал оттенки интонаций, заинтересованные, но слегка иронические.
- Рута!
Я крикнул громко, почти отчаянно. Фигура не шевельнулась. Я поднял мешок, рывком раскрыл. Я мог и не раскрывать, я и так знал, что там одежда. Не моя одежда. И что-то ещё. Оружие? Патроны? Я чувствовал твёрдость сквозь мягкую набивку мешка.
Я вздёрнул мешок на плечо и почти побежал к фигуре над обрывом, боясь, что она исчезнет.
- Рута!
Она не исчезла. Я подошёл ближе, уже издалека видя, что это не плащ с капюшоном.
То есть, это как раз был плащ.
Солдатский плащ-палатка…
- Рута?
Я протянул руку, коснулся плеча под плащ-палаткой, капюшон начал медленно поворачиваться в мою сторону, голова у меня резко закружилась, и я больше не успел ничего увидеть и осознать – просто повалился на землю, мягко и медленно.
...Влажный лист захолодил мне лицо. Я открыл глаза. Аккуратный круглый кустик самшита. Разлатые ветки казацкого можжевельника со светлой окаёмкой по краям. И никакого снега вокруг.
«Ментоскопирование…» - пробормотал я зачем-то, медленно поднимая лицо с земли.
Всё было на своих местах. Всё было обычным и привычным. Слева – главный корпус, справа – второй, немного вдалеке – третий, куда я и направлял свои стопы. Солнце спряталось за лёгкие тучи, воздух был звонкий и свежий.
Я медленно поднялся на ноги. Я даже не испачкался. Я даже не ушибся. Я хорошенько оглянулся - всё было прежним.
Вон там она стояла. И не было никакого корпуса, обрыв там был. Ментоскопирование…
Какая-то Рута… Кто это – Рута?... Какая-то чертовщина...
Я осторожно вышел с газона и теперь уже по дорожке, дисциплинированно, подошёл к корпусу. Взялся за ручку задней двери. Опасливо взялся. Вот здесь она стояла в своей накидке...
Дверь подалась, я вошёл в темноватый короткий коридор, из него начинался другой – более длинный и светлый. Всё, как всегда. Все привычно и знакомо. Посмотрел под ноги. Никакого мха и никакого снега – обычный простой серый линолеум. Где-то звякнуло, откуда-то послышались голоса, обрывки музыки. Всё, как обычно.
Я вздохнул. Пить надо меньше, сказал я себе сердито. Вот и всё ментоскопирование.
Уже окончательно успокоенный, я открыл свою дверь, вошёл, кинул куртку на вешалку, сел на кровать, закрыл глаза, открыл глаза.
Узкое окно с голубыми занавесками, старая кровать с металлическими спинками, на которые так удобно закидывать ноги, рядом на подушке томик Диккенса с печатью библиотеки профилактория, стандартный письменный стол, замызганный белый больничный телефон на нём, белые больничные табуретки вокруг стола и один-единственный мягкий стул, который я всегда уступал дамам.
Какое-то время я сидел без движения, размышляя, что лучше - выкурить сигарету или просто ляпнуться на койку поудобнее и почитать в тишине. За сигаретами нужно было подниматься. Зажигалки у меня, кстати, теперь не было, значит, надо было ещё и лезть на антресоли за спичками. Книжка лежала рядом. Я выбрал наименее энергозатратное. Рухнул на кровать и раскрыл книжку, заложенную старой квитанцией.
4
Я зачитался бессмертным «Пиквикским клубом» и потерял бдительность. Поэтому, когда послышались по линолеуму аккуратные лёгкие шажки, я замер и насторожился.
Обычно такими шажками ко мне направлялись искательницы приключений и любительницы побеседовать в интимной обстановке об энергоснабжении санатория. Иногда я успевал запереться изнутри, сейчас я прозевал этот момент. Я быстро спустил ноги со спинки кровати, сел в независимую позу и сделал зверское лицо.
Раздался деликатный стук. Делать было нечего.
- Кто там?
- Это я… - улыбчиво зазвучало из-за двери.
Дверь тихонько, деликатно-вкрадчиво отворилась, свет из окна коридора проявил воздушную женскую фигуру, фигура вступила через порог и оказалась Таней. Я перевёл дух.
- Фу, напугала до смерти, - сказал я, заваливаясь обратно. – Я уже предполагал худшее. Например, Зою.
- Ну, так почти угадал, - кивнула Таня, аккуратно присаживаясь на край больничной табуретки. - Она взывает к тебе. Ждёт, сидит.
- Ой, да пошла она, – сказал я в сердцах, - куда подальше. Что ещё теперь?
- Ночник теперь. Просит, чтобы ты пришёл посмотрел.
- Слушай, что за аномальные явления? У неё там третий раз вырубает. Не номер, а какой-то Бермудский треугольник.
- Ну, хочет она тебя, - усмехнулась Таня.
- И что? Я ей интимные услуги должен предоставлять?
- А вдруг заработаешь, - фыркнула Таня. - Но, правда, у неё лампочки нет. Я проверяла.
- Ну, перегорела, господи... Сами-то поменяйте уж.
Я встал с кровати, подпрыгнул, подтянулся на руках к антресоли, подцепил на ощупь два одинаковых шершавых патрона, соскочил на пол и вручил Тане.
Она взяла и покачала головой.
- Не поможет. Она скажет, что боится самовозгорания и потребует специалиста.
- Чего-чего она боится? – я рухнул обратно на койку и задрал ноги на спинку кровати. – Самовозгорания? Так, Татьяна. Чтобы я больше этого бреда ни от кого не слышал. Всё!
- Но она тебя ждёт!
- Я - занят!
Я схватил со столика Диккенса, открыл его и углубился в чтение:
- Медленно и грустно два друга и покинутая леди, - задекламировал я с сердитым пафосом, - совершали на следующий день обратный путь в громоздкой магл... магль...тонской карете. Мрачно спустились тусклые и хмурые тени летней ночи, когда они вернулись в Дин…гли Делл и остановились у ворот Ме-нор Фарм...
Я замолчал и посмотрел на Таню.
- Тогда она сама придёт! – объявила Таня многообещающе.
- Ч-чёрт, - я захлопнул книгу и закатил глаза. – Капкан поставлю. У нас есть какие-нибудь капканы? Крысоловки? Надо спросить.
Татьяна прыснула, прижав ладошку ко рту.
- Тань, вот скажи, что мне делать? – я потряс книгой. - Как заезд, так обязательно какая-то фифа додумается оборвать провода у ночника и является ко мне в одном пеньюаре… В общем, не пойду я к этой акуле.
- Ну, не дядю Федю же посылать к ней.
- А почему нет? Почему меня? Пошлите дядю Федю. Пошлите Сашку, Лёху. Уж лампочку они ей поменяют.
- Скажешь тоже… Сашку, Лёху… Они шоферюги, ей неинтересно. От них бензином несёт.
- Вот везуха, - сказал я с искренней завистью. – Завтра попрошу у них бензину, обольюсь. Сразу столько проблем решится.
Таня засмеялась. Я посмотрел на неё снизу.
Она сидела такая милая, симпатичная, такая своя девчонка, в форменном халатике с бейджиком на груди, в кокетливой наколке на голове.
- Тань… Поговорим, может, а?
- Зачем?
- Ого, - сказал я, снимая ноги со спинки и садясь. – А ты что, ты, оказывается, знаешь о чём?
Она молча усмехнулась.
- Тань, ты хороший человек, – сказал я искренне. - Живи ты своей жизнью, а?
- А я и живу своей жизнью, - сказала она, спокойно улыбаясь.
- А почему сюда перешла из «Сказки»?
- К дому ближе, - она опустила глаза, но продолжала улыбаться.
- К дому ближе. Ну, положим. А почему перешла в горничные?
- А почему бы и нет, что такого?
- Ну, как "что такого"? Сестра в физиотерапии – это всё-таки квалификация. Тебе квалификация не дорога?
- Ну... Скучно стало, - Таня подняла на меня глаза и сразу опустила снова. – Сидишь на одном месте. А тут ходишь по этажам, по номерам, всех видишь, всех встречаешь…
Например, меня, подумал я. Эх, Татьяна…
- Значит, это твоя жизнь? Ты так считаешь?
- Да. Это моя жизнь, – она даже выпрямилась на табуретке. – Тебе что, не нравится?
- Почему не нравится? Просто… ты хороший человек. Девушка красивая. А всех отшиваешь. В десятом классе Баракан из-за тебя чуть со скалы не кидался. Чего ты его отшила?
- Отшила - и всё, - коротко сказала Таня, перебирая лампочки в руках и царапая ногтем гофру упаковки.
- Ну а тут? Почвовед этот... или как его там… Цветами ж кабинет вам завалил. Ведь он тебе проходу не давал.
Я посмотрел на неё вопросительно. Она молчала.
- А в последний раз майор, - не стал сдаваться я. - Это ж мечта всякой женщины. Разведённый майор – это вообще редкость. Девчата все обзавидовались, ты в курсе? Прямо руки все ломали.
- Да, - Таня улыбнулась, не поднимая глаз. - В курсе.
- Ну, и опять отшила?
- Опять отшила, - кивнула она, всё так же улыбаясь и глядя вниз.
- Ну почему? Хороший же мужик.
- Потому что… - она подняла, наконец, глаза, и я увидел, как щёки у неё порозовели. – Потому что хотела, чтобы первым был ты.
- Первым? – голова моя непроизвольно поплыла набок. - Первым… что?
Она подняла голову, и я увидел, что румянец стал ярче, а глаза заблестели
- Просто первым, - сказала Таня и опять опустила глаза.
Я замер. Стало вдруг так тихо, что я услышал тиканье своих часов на руке. Таня шевельнулась на стуле, глубоко вздохнула, тиканье пропало.
Я встал, сунул руки в карманы, прошёлся по комнатушке, пнул зачем-то ножку кровати. Возможно, боялся услышать тиканье собственных часов.
- А я думала, тебе мама ботинки чистит, – проговорила Таня вдруг тихо и задумчиво.
- Что? - Я посмотрел на неё с недоумением.
- Ботинки, – Таня кивнула мне на ноги. - Думала, как мама твоя переехала, теперь будешь в нечищеных ходить…
- И вдруг я прихожу в чищеных, - я обрадовано подхватил нейтральный дивертисмент. – О, боже, думают все вокруг – кто же это она, та, которая продолжает чистить ему обувь! Тань, я с первого класса обожаю ботинки надраивать. Чистил всем дома. Странно, что ты этого не знаешь. Я думал, ты всё обо мне знаешь.
Таня вздохнула так, что халатик шевельнулся на груди. Я отвёл глаза. Чёрт, неужели невозможно отучиться от этой пацанской привычки смотреть всем женщинам за вырез… Я подошёл к двери, опёрся о косяк.
- Хорошо. Давай начистоту, – сказал я. – Мы всё-таки давно друзья, можно начистоту? Тебе зачем это надо? Ты ж не Зоя. Тебе же нужно, чтобы тебя любили. А не просто так.
- Для меня это и есть не просто так, - сказала она тихо.
5
В бальнеотерапии пришлось изрядно повозиться. Я устал и проголодался, поэтому по коридору третьего этажа нёсся, гонимый неугасимым видением обещанной тётей Машей яишенки с помидорчиком.
И мысленно застонал, увидев выходящую из своего номера одетую к обеду Зою. Я притормозил на полном скаку, но было поздно. Чёрт, сегодняшний понедельник был явно не моим понедельником.
Она развернулась от двери – и разумеется, увидела меня сразу.
- О… мой спаситель! - мелодично понеслось на меня издалека. - Наконец-то…
Она приблизилась.
- Я вас заждалась!
Она встала передо мной – ближе, чем следовало бы при деловых разговорах.
- Вы знаете, я несколько раз просила горничную… - она небрежно-изящно взмахнула куда-то в сторону красивой красной сумочкой, - но, наверное, вам не передали…
- А вам так ничего не поправили? – уже без всяких надежд на спокойное будущее осведомился я. И тут же вспомнил, что, когда мы с Таней уходили, две лампочки так и остались лежать на столе, мне тогда было уже не до них. И Тане, видимо, тоже...
- Нет, - Зоины брови взлетели вверх. - Мной никто не занимается, представьте себе.
Понятно. Смысл фразы: я свободна и могу принять ваши ухаживания хоть сейчас. Да, я был прав: всё только начинается. Я тяжело задумался.
- Столько инструментов... – тем временем очень натурально удивлялась Зоя.
Она сменила свою утреннюю мини-юбочку на лёгкие светлые брюки, прямо-таки совсем скромные, но вишнёвый пуловер был по-прежнему откровенно декольтирован, и золотая цепочка на груди поблёскивала очень соблазнительно.
Несмотря на досаду и раздражение, я не мог не отметить, что она всё-таки очень хороша и где-то даже ослепительна со своими густыми темно-золотыми волосами, фарфоровой кожей и волнующей зрелой фигурой. Красивый изогнутый рот, длинные ресницы, тёплые глаза… Королева заезда. Каждый раз это повторяется. В каждом заезде – своя королева. Более или менее ослепительная. И каждый раз на меня делается ставка. И начинается охота - рано или поздно.
- И что, всё это нужно для простого ночника? - непринуждённо удивлялась Зоя.
- Простоты у вас - как в космический корабле, - буркнул я сквозь зубы не очень любезно.
Фраза получилась слегка двусмысленной. Зоя подняла бровь. И этого тоже было у неё не отнять – она была умна и прочитала намёк, хотя он и получился случайным
- Судя по систематическим претензиям за последние три дня, - уточнил я, стараясь следить за выражениями.
- А вы остроумны, - Зоя смотрела в упор и беззастенчиво. - Я всегда думала, что красивые мужчины не отличаются в этой области большими успехами. Значит, я ошибалась… Приятная ошибка.
Она помолчала, опустила ресницы, подняла ресницы, улыбнулась.
Красивые ресницы. Я демонстративно посмотрел на часы.
- Вы спешите? – спросила она сочувственно.
С огромным облегчением я сказал бы «да» и смылся. Но впереди ещё десять дней охоты. И чем раньше будут расставлены фигуры, тем лучше. Я вздохнул, уже окончательно прощаясь с видением тёти-Машиной яишенки.
- Наверное, вы правы в своей иронии, и этот мой ночник – пустяк, - задумчиво сказала Зоя. - Но… мне так хотелось почитать перед сном…
Грамотный ход. Она сильный игрок. Это тебе не девочки с набережной, Вячеслав Радивилов, которых ты снимаешь на спор за шесть минут. Тут быстрее снимут тебя, да так ловко, что ты и сам не заметишь, как влетишь в объятия. И это ещё вопрос, захочется ли тебе их избежать, вполне может и не захотеться. Мда… Ну ладно, сейчас всё выяснится, кому чего может захотеться…
- Ну, что делать, придётся вас спасать?
- Я вам буду очень благодарна, очень… – фраза прозвучала почти искреннее, и я таки купился, и я таки не удержал суровость, и я таки смягчился, и весь внутренне смягчённый и подкупленный, но одновременно упрямый, злой и голодный, вошёл с ней в номер.
В номере было пусто. Прошлые оба раз здесь присутствовала вторая обитательница, старушка, поскольку я демонстративно не приходил в обед. Сегодня всё было по-Зоиному.
Я пристроил кейс на стул, достал отвёртку с тестером и направился к розетке. Я был уверен, что тут всё в порядке, и всё закончится быстро.
- Значит, так, - сказал я внушительно, глядя ей в лицо. – Я сейчас на ваших глазах проверю всё внутри и снаружи. И если с этим прибором что-то опять случится, я буду считать, что вы вывели его из строя преднамеренно. И напишу об этом рапорт. Хорошо? Стойте и смотрите.
Зоя смиренно кивнула и встала за моей спиной. Я не видел её, но слышал: духи, шелесты, шорохи, вздохи… В принципе, я был готов ко всему – даже к тому, что, повернувшись, обнаружу её обнажённой.
- А у вас красивые руки…
Я промолчал, положил на ночной столик ракушечку розетки, краем глаза увидел – она одета.
- Это такое удивительное зрелище – когда мужчина работает руками… красиво работает красивыми руками…
Я сосредоточенно помычал в том смысле что да, зрелище очень удивительное, и продолжал красиво работать красивыми руками и молчать, как пень. Тестер показал исправность. Собственно, я в этом не сомневался.
Она была совсем близко, мне это немного мешало, но дело было ерундовое, я поставил розетку на место и поднялся.
Она словно этого и ждала.
- А вы давно здесь работаете?
- Да, - я решил не вдаваться в подробности, оглянулся по сторонам, прищурившись.
Что-то знакомое сферически блеснуло на книжной полочке. Я протиснулся к стене и вытащил из-за книг небрежно заткнутую электрическую лампочку. Посмотрел её на свет, посмотрел на Зою. Она закусила красную губу белыми зубами, но всё-таки усмехнулась.
Я вкрутил лампочку, она вспыхнула.
Я спрятал тестер в кейс, запер его и выпрямился.
- Если вам в следующий раз захочется меня увидеть, - сказал я спокойно, - спрячьте лампочку подальше. Например, в холодильник.
- Я хотела просто выбросить, - сказала она обезоруживающе просто. – Но потом подумала, что вы отчитываетесь.
- Неожиданная забота, - не удержался я.
- Просто я знаю, что такое материальная ответственность.
Какое-то время мы молча изучали друг друга.
Я первый не выдержал.
- Вам зачем это нужно? - спросил я.
- А вы не догадываетесь?
- Я не хочу догадываться, - холодно сказал я. – У меня мало времени.
Фраза опять прозвучала двусмысленно, она понимающе улыбнулась, а я выругал себя, но было уже поздно. Вот чёрт, она принадлежала к такому типу женщин, с которыми что ни скажи – всё будет выходить обязательно двусмысленно. Поэтому лучше молчать. Даже если это будет выглядеть идиотски.
- Хорошо, - сказала она легко. – Раз вы такой смелый, что не боитесь комплиментов, я скажу. Вы мне нравитесь. В этом есть что-то удивительное? По-моему, ничего странного и предосудительного. Вы красивый молодой человек. Прекрасно сложенный. Неглупый, пленительный. Женщины на вас заглядываются. И я уверена, что вы об этом знаете. И я уверена, что вы прекрасно знаете, что делать в таких случаях.
Она стояла, очень точно закрывая мне проход к дверям. Я не мог уйти, не дотронувшись до неё хоть как-то, хоть чем-то. Я решил подождать: сейчас любая моя попытка удрать будет выглядеть смешной. Кровать совсем рядом. Бабулька, её соседка пришаркает с обеда дай бог через полчаса.
Поэтому она спокойна.
У неё сильная позиция. Она не боится, не беспокоится. Уверенная, неотразимая. Легко и весело открывающая карты. С такими женщинами можно ни о чём не волноваться, они прекрасно умеют пользоваться даже минимальными возможностями.
И с ними всё происходит быстро и страстно. И впечатляюще.
- У вас такой удивительный румянец… такой бывает у застенчивых людей, - она придвинулась ещё ближе. - Но ведь вы совсем не застенчивы. Ведь правда? Я уверена, что период застенчивости у вас кончился лет в семнадцать. Ведь так?
Я молчал.
- Странно… мне сначала показалось, что у вас тёмные глаза… Теперь я вижу, что это просто ваша привычка прищуриваться…
Я молчал, смотрел на неё и не двигался с места.
- Молодец, - она усмехнулась с лёгким удивлением. – Я вас недооценила сначала. Молчите, не суетитесь, не нервничаете. Собственно, ситуация для вас достаточно тривиальна. И это не удивительно – в таком чисто женском коллективе. А женский коллектив... он приучит ко всему… правда же? Да?
Она подняла руку и положила ладонь мне на грудь, на место сердцебиения, пропустила между пальцев планку рубашки, потом воротник. Делая вид, что поправляет его, тыльной стороной руки коснулась шеи, потом щеки, потом виска… и руки были тёплые и нежные, и жест был нежный и тёплый, что-то дрогнуло во мне от этой ласки. Запрещённый приём, да…
- А глаза-то голубые… а ресницы-то загнутые… - проговорила Зоя, тихо и задумчиво трогая мои волосы, – Боже мой, боже мой…
Ещё один запрещённый приём. Нора сто пятьдесят раз напоминала, чтобы я не разрешал посторонним женщинам прикасаться к своим волосам, если не хочу проблем на свою шею... Пора было бежать.
Я медленно взял её ласкающие пальцы, сжал кисть, плавно отвёл от себя в сторону постели, она послушно вслед за мной отшагнула, я занёс свою свободную руку ей за спину и легко и быстро, одним движением провёл базовый стандартный поворот и аккуратно посадил её на постель.
6
ПАНИ
Ваша светлость, мой князь!
Всю выходную субботу я занималась глупостями, о чём и отчитываюсь. Вы мне пишете неприличности, я вам – глупости, и в этом мы равны.
В общем, всю субботу я проискала себя. Да, да, всё-таки, я пустилась на тот дурацкий эксперимент, который пришёл мне в голову летом, на пляже, и который я отлично запомнила, а вы, конечно, забыли, поскольку голова ваша забита посторонними девочками.
Правильно я сказала?
Ладно, не буду тебя морить загадками. В общем, я пошла в библиотеку и набрала там подшивки «Советского экрана».
Благодаря моим работающим там бывшим одноклассницам, мне насобирали в запасниках всё, что могли найти – то есть, очень много.
И я сидела в читальном зале без обеда до закрытия и искала среди фотографий девушек, похожих на меня. А потом я по всем правилам вычленяла только те фильмы, которые ты мог посмотреть со своих пяти лет до своих пятнадцати. Правильный я взяла промежуток?
Мне кажется, правильный.
Всё-таки, до пяти лет вероятность впечатлиться каким-то женским лицом очень маленькая, потому что ты смотрел, наверняка, одни мультики. А после пятнадцати ты бы, думаю, сам бы запомнил и лицо, и сам фильм.
Ты знаешь, было даже интересно. А иногда было так интересно, что я забывалась и начинала читать сами статьи, и теперь я являюсь специалистом в области советского кинематографа.
Девчонки мои меня не бросили в трудную минуту и тоже подключились к поискам. Даже Милка приходила с пирожками с повидлом и часа два тоже со мной возилась. Девчата сделали чай и не дали всей дружной команде умереть с голоду.
Ой, ты бы видел, во что превратился читальный зал! Все свободные столы были заняты журналами, распахнутыми на тех страницах, где имелась девушка, похожая на меня!
Должна тебе сказать, что таких девушек нашлось великое множество. Не знаю, утешит ли тебя это или огорчит.
В общем, со своей стороны я делаю всякие дурацкие глупости, чтобы выяснить ещё более дурацкие глупости, а ты, я так понимаю, ничего не сделал, потому что, если бы сделал, давно бы написал, что, вот, перерыл семейный фотоархив - как мы с тобой и договаривались.
Да, я помню: ты говорил, что все семейный документы хранятся у твоего деда в старом доме, но ты строил планы к нему съездить и хоть что-то разузнать.
И я так чувствую, что никуда не съездил. Поэтому я сейчас возьму диванную подушку и отлуплю тебя этой подушкой, глядя на твою фотографию.
Отчёт по материалам проделанной работы пришлю в следующем письме.
Целовать не буду – ты очень вредный.
Твоя пани.
- Ну, нашла что-нибудь ещё?
- Мил, нашла всего много. Чуть ли не в любом фильме так или иначе могла быть девушка, похожая на меня.
- А чего голос такой грустный?
- Ну, потому что провальный это эксперимент. Хотя и забавный.
- Но почему провальный-то?
- Ну, потому что он ничем не кончится. Допустим, я найду десять очень похожих на себя образов. И что? Мы же предполагали, что он видел меня в кино, надо фильмы смотреть.
- И что?
- Ну, как ты не понимаешь? Чтобы проверить, нужно сам фильм смотреть. Вернее, все эти фильмы. Представляешь, сколько времени их отлавливать и ждать придётся… Это я ещё могу со своими документами в Москве через знакомых попасть в киноархивы и запросить какие-то фильмы, и даже если я придумаю обоснование для такого запроса, и мне эти фильмы выдадут, их же выдадут мне, а не ему…
- Да, Вавка, надо вам обоим в Москву переезжать. И тогда вы точно найдёте друг друга. Поселитесь в «Повторном», будете там жить и кино смотреть, красота!
- Очень смешно.
- Да я не смеюсь, я сочувствую. Хотя, конечно, не понимаю. Ты так серьёзно к этому относишься. Неужели это так особенно – то, что между вами? Ну, встретился парень. Ну, чувство, ну, влюбилась… Зачем видеть какие-то тонкие материи и искать то, чего и на свете нет?
- Видимо, ты права, - сказала я, глядя в тёмное окно в щель между шторами. – Ладно, пошли спать.
- Завтра опять пойдёшь?
- Пойду, - сказала я. – Надо до конца довести. Отрицательный результат – тоже результат.
- Я с тобой пойду, - сказала Милка, - как верная боевая подруга. Звони, когда соберёшься.
7
КНЯЗЬ
- Что, так прямо взял и пригрозил ей рапортом? Ты с ума сошёл! - Таня слушала меня с изумлением. - Она же могла на тебя жалобу накатать, зачем ты?
- Тань, а что мне было делать, достала она меня своими идиотскими поломками…
Мы сидели на краю бассейна в пустом, гулком зале и отдыхали от заплыва, болтая ногами в воде. Конечно, после обеда бассейн тяжеловат, и меня уже слегка заклонило в сон, но после всей сегодняшней возни в радоновых и инцидента в номере Зои мне до смерти хотелось поплавать в чистой водичке. Одновременно я чувствовал смутную вину перед Таней. И мне необходимо было заручиться чувством, что я никого не обидел. Хотя в глубине души я понимал, что весь тот разговор теперь так и останется со мной навсегда.
Я не знал, что с этим делать. Единственное, что было мне доступно – это вытеснять из памяти всю встречу. Теоретически у меня это получалось – делать вид, что ничего не было сказано: я делал усилие и перепрыгивал через то время, что Таня находилась у меня. Не было его, этого времени и этого разговора. Исчезло всё, провалилось в чёрную дыру.
Я не знал, правильно это или нет, но просто не мог придумать ничего другого.
Таня сидела рядом совершенно спокойно и непринуждённо. В своей плотно окаймляющей лицо белой резиновой шапочке она выглядела совсем юной – девочка-семиклассница, взгляды которой со второй парты у окна я однажды вдруг стал ловить во время уроков.
- А если бы она, правда, нажаловалась?
- Кому?
- Самой, например. Эвересту твоему Городынскому
- Ну, Городынский меня, как мужик, понял бы, - фыркнул я. – А Сама… Ну, врежет мне Сама, ну и ладно. А то она не знает, кто какие лампочки выворачивает и зачем, - я покосился на Татьяну. - Она и так уже мне выговаривала, что я всех женщин в пансионате перебаламутил.
- Что, правда? – Таня посмотрела удивлённо.
- Чистая правда, - я заржал. – Специально меня вызывала. Веди, говорит, себя поаккуратней с женским полом. На тебя отдыхающие глаз кладут, а наши девочки ревнуют. Это ещё давно было, когда я с армии только пришёл и начинал работать. Профилактику со мной провели, в общем.
- А ты что?
- Ну, а что я мог сказать на этот бред… Ну, говорю, давайте мне противогаз, буду в противогазе на вызовы ходить. Или маску с ластами можно, маска с ластами тоже сойдёт.
- А она что?
- А она как всегда: мало тебя ремнём драли, балабон, иди, работай.
Таня засмеялась.
- Так что ты насчёт Зои можешь не беспокоиться. А вот за газоны мне нагорит, это точняк. Опять я, похоже, попался на месте преступления за варварским отношением к эстетике парка.
- А что ты сделал?
- Ну, как что – на драгоценный газон раз пять наступил с особой жестокостью. Кстати, Тань… ты не знаешь, что тут раньше было?
- Где?
- На месте пансионата? Тут обрыв мог быть какой-то когда-то?
- Обрыв? Ну, может и был когда. Раз мы наверху, мог и быть. Тут кругом обрывы так-то… А тебе зачем?
- Интересно. А когда пансионат построен?
- Этот в пятидесятые годы, вроде. Я могу посмотреть, у меня лекции остались по истории курортного лечения.
- Посмотри. А до этого что было? Не знаешь?
- Даже не знаю. Ну так ничего не было… горы… Я у мамки могу спросить.
- Горы… я задумался. - Кстати, да, спроси у своих.
- А тебе зачем? – Таня заглянула мне в лицо снизу.
- Так, интересуюсь, - сказал я небрежно, - историей родного края. Слушай, а ты не знаешь, из отдыхающих ходит кто-то у нас в плаще с капюшоном?
- В плаще? Ну, у многих такие… с капюшонами. У Зои такой плащ.
- У Зои? - я вытаращил глаза.
- А что тут удивительного? Дождевик такой болоньевый.
- Тёмный?
- Тёмный, да… они тёмные и бывают.
- То есть, Зоя могла ходить в плаще с капюшоном?
- Да кто угодно мог ходить. Просто Зоя любит в любую погоду прогуливаться, а все-то по номерам сидят в дождь. А тебе зачем?
- Все по номерам сидят в дождь, - повторил я задумчиво. – Но был не дождь…
- А что случилось-то?
- Ты понимаешь…
Я боролся с противоречивыми чувствами. С одной стороны, мне хотелось обсудить с кем-то произошедшее, а это было лучше всего сделать с женщиной, с другой стороны, я понимал, что делать это надо максимально осторожно. И именно как раз с женщиной. В принципе, Таня была бы лучшей советницей в этом – но именно при условии максимально осторожного подхода.
Я ещё поколебался, выбирая слова, чтобы всё выглядело правдоподобно.
- В общем, я сегодня споткнулся, когда газон перебегал, и упал, - сказал я. - И когда голову поднял, увидел кого-то в плаще. А когда ближе подошёл… оказалось, нет никого.
- Упал? А где упал?
- Да, прямо у тётки под окнами. Оглянулся машинально, не видит ли она – и рухнул.
- Ты ударился? Сильно ударился? Дай посмотрю! Ну-ка повернись!
Я вздохнул. Про упал говорить, конечно, не следовало, но тогда всё выходило совсем уже неправдоподобно: солнце попало в глаза, и мир, понимаешь, перевернулся. Хотя…зрение иногда выкидывает всякие интересные штуки с человеком…
- Да не ударился я ничем. Успел сохранить равновесие. Солнце как раз вышло, ослепило, я потерял ориентировку. На минуту.
- И что было не так?
- Понимаешь, корпус санатория пропал из поля зрения. Вообще.
- Ну так ты просто повернулся в другую сторону, может.
- Может быть, может быть… - протянул я задумчиво. - Угол обзора сменился, да…
- А ты сам-то что думаешь?
- Ну, я думаю, может от сотрясения в голове какая-то картинка всплыла. Которую я видел и забыл. Может, в кино. Может во сне. Такое реально, как думаешь?
- В принципе… знаешь, с человеком что угодно случиться может, всякое совершенно невероятное. Я в это верю.
Таня сосредоточенно помолчала, потом взглянула на меня.
- А у тебя так раньше не было?
- Было. Когда в тягун попал. Перестал видеть берег. Я ж выбрался бы из него сразу, но мне всё закрыли, весь горизонт. Вообще. Везде одна вода. Вот только что были огни берега – и нет ничего…
- А потом как?
- А потом… потом, когда я уже на всё плюнул и перестал метаться, я в итоге почувствовал направление течения… ну, как обычно должно быть… выплыл. И как занавес отодвинули – увидел огни.
Мы помолчали.
- Может, тебе томографию сделать, - сказала Таня задумчиво. – Я могу поговорить… на всякий случай…
- Ах, томографию, - сказал я. - Может, ещё ментоскопирование? И аппендицит вырезать с гландами заодно уж, на всякий случай.
- Я серьёзно, - сказала Таня. – А вдруг какие-то нарушения начинаются? Я могу поговорить с девочками.
- Ой, вот только с девочками не надо, - я поднял обе ладони. - Твоим девочкам только попадись - всё фаберже поотрезают на радостях.
Таня шуточек не приняла, сидела очень серьёзная.
- Тань, не бери в голову. Просто пить надо меньше.
- А вот эта картинка, которую ты видел и забыл, - Таня повернулась ко мне. - Ведь ты же не мог видеть, что тут было до твоего рождения?
- Не мог, - согласился я. – Я и не говорю, что это было так. Это просто вариант. Забудь, - сказал я. – Чисто ассоциативное мышление. И давай с тобой договоримся: как только это ещё раз повторится, я сразу прихожу к тебе, и мы вместе идём на ментоскопирование.
Она повернулась ко мне, посмотрела укоризненно.
- Вместе, - подтвердил я, поднимая палец. – И в вечерних туалетах, - я не выдержал и заржал, и она тоже улыбнулась, наконец.
- Ладно, - сказал я, - давай ещё разок сплаваем, и мне надо бежать, а то Эверест как раз вот точно убьёт. Зою-то он мне спустит, а вот то, что я пост бросаю – это грозит страшной карой. Кстати, о бросании поста… тебя можно попросить об одной услуге?
- Какой?
- Мне нужно, чтобы до Зои не дошла информация о моём ближайшем ночном дежурстве.
- А если уже дошла?
- Вот как раз в этом и просьба. Нужно её разубедить.
- А каким образом?
- Ну… Тань, вот это и надо придумать.
- Я попробую, - сказала Таня. – Но за эффективность не ручаюсь. Она же проныра. Но я попробую.
- Попробуй, - кивнул я. – Ну, пошли?
7
- Почему ты так думаешь, Элен? Почему ты считаешь, что его жизнь будет испорчена, если он меня увидит? Я даже не к нему собираюсь. Мне просто нужны люди. И он – один из них. Это большой и интересный проект. Есть хорошие режиссёры. Есть потенциальные спонсоры. И это не прямо вот завтра начинать, просто нужно думать в этом направлении… Я пытаюсь найти единомышленников…
- И обязательно он нужен? Вот прямо именно он?
- Мне хотелось бы. Он отличный танцор, ты знаешь. Вы же вместе танцевали, выиграли конкурсы тогда… У него данные, я это тебе говорю, как профессионал, я с ним три года танцевала. У него очень хороший потенциал. Он прекрасно движется, у него совершенно потрясающая пластика. Ты обращала внимание на его пластику?
- Ну, положим, не только я обращала внимание на его пластику. Ещё и куча девок с набережной…
- Вот именно, что посторонние люди! Элен… жаль будет, если это пропадёт. Ему нужно двигаться дальше, у него получится. А у вас здесь ничего не получится, у вас здесь тупик, болото. Я могу сделать из него хорошего хореографа. Понимаешь? Это будущее!
- Будущее у вас. Там.
- Почему не у вас?
- Потому что у нас хореографы – это голубые.
- Не понимаю.
- И не поймёшь никогда. Потому что ты другая. Вики… ты в восемнадцать лет уехала из страны за рубеж, ушла в своё любимое занятие. И всё, ты другая теперь. Ты по-другому живёшь, по-другому думаешь. И из него ты хочешь сделать другого.
- Ну, почему же другого? Я хочу помочь ему использовать то, что в нём есть. Именно не стать другим, а себя самого не потерять. Сам он этого не сделает никогда. Он, даже если захочет, не сумеет. Просто не сумеет! Он даже не будет знать, как взяться, как подступиться. К кому обращаться, как начинать. Это я знаю. И я знаю, как ему за всё взяться.
- Да он и не собирается за это браться!
- А за что он собирается браться?
- Я не знаю.
- Вот, видишь!
- Вики, послушай. Он взрослый. Это для тебя он семнадцатилетний пацан, который смотрит в рот. Он взрослый. Ему двадцать два года. Это молодой мужчина. А ты хочешь за него его жизнь расписать.
- Да нет же! Я не хочу расписать. Я просто хочу предложить. И даже совсем не так. Я хочу посмотреть, можно ли вообще что-то предлагать.
- Вики, ты хороший человек. Я понимаю, что у тебя проекты, идеи, ты очень творческая. Но это же судьба человека.
- Зачем ты так всё усложняешь? Вот, вы всё усложняете здесь, в России. Судьба. А те, что танцуют в Бродвейском балете – это что, не судьба? А в Большом театре? Это не судьба?
- То есть, ты его хочешь забрать.
- Ну, почему забрать?!
- Потому что такое будущее возможно только у вас. У нас тут нет такого будущего.
- Да у вас тут вообще нет никакого будущего! В том-то всё и дело! Нет у вас здесь будущего! У вас одно только прошлое осталось...
- Вот именно… Поэтому всё кончится тем, что он просто уедет за тобой.
Они замолчали обе. Свет в комнате был погашен, помещение освещалось лишь ночником в виде розовой луны, свет он него шёл мягкий и тёплый, таинственный, чуточку ирреальный, и в этом свете силуэты двух женщин в длинных одеждах тоже казались таинственными и чуточку ирреальными. Словно иллюстрация к сказке, словно картинка из фантазий Грина.
Обе были почти неподвижны.
За окном, едва прикрытым тонкой шторой, неумолчно шумела вечерняя Москва.
До конца века оставалось десятилетие.
Одна из женщин шевельнулась, подобрала полу длинного халата, взяла со стеклянного столика сигареты. Огонёк вспыхнул, отразившись на мгновение в светлых глазах, осветил кончики ресниц и колечки волос на висках. Она легко выдохнула дым и откинулась на спинку дивана.
Вторая подняла склонённую голову, коротко вздохнула, отвела узкой рукой за плечо чёрные густые волосы. Потом поднялась, подошла к окну, запахнула плотно длинный халат, постояла, глядя сверху на ночные огни. Сказала, оборачиваясь от окна:
- Элен… а даже если и так? Если он уедет? Что такого? Что ужасного случится?
- Случится то, чего боялась, как огня, вся его родня четыре года назад.
- Но сейчас он же взрослый. Ты сама говоришь. И он занимается сейчас ну совершенно же не своим делом. Тут он всё равно себя не найдёт.
- А откуда ты знаешь? Почему ты считаешь, что не найдёт?
- А что он здесь найдёт?
- Например, любовь. Он увлёкся, влюбился. Я видела эту девочку на фотографии. Она… хорошая… у неё глаза хорошие. И он впервые влюбился после тебя. Он всё это время мучился, не мог тебя забыть, едва не погиб… Не надо мешать.
- Тем более, что влюбился. Если это серьёзно, ему надо думать о будущем. Он думает о нём? Я уверена, что нет. С моей стороны я ему могу это будущее предложить. А кто эта девушка?
- Я не знаю подробностей. Это неважно. Главное, что он ожил.
- Но ему же всего двадцать два года. Элен… ты же хорошо знаешь мужчин. И я знаю. У него только всё начинается. И… девушка эта – она может быть просто случайной девушкой.
- Всё равно нельзя мешать.
- Ну почему же мешать? Помогать. Если с этой девушкой ничего не сложится, у него останется хотя бы перспектива в жизни. Дело, где он сможет быть настоящим маэстро. Это же важно для мужчины. А если сложится, у них будет общее будущее с перспективами. Чем это плохо, я не понимаю?
- Это плохо тем… это плохо тем, что всё это слишком уж правильно.
- Очень правильно – это плохо? Да-а, так может быть только у русских…
Они опять замолчали. Потом женщина у окна шевельнулась, отошла от окна и села на локотник кресла под ночник. Розовый теплый свет осветил её прелестное лицо, тонкое и чувственное, с прекрасными глубокими тёмными глазами.
- Я уже чувствую себя какой-то злодейкой, – сказала она устало. - А я ведь просто хочу сделать что-то красивое и интересное для людей. И помочь ему найти себя. Всего лишь. Я не собираюсь ничего разрушать. Я просто хочу посмотреть на человека, чтобы понять, может ли он, готов ли он.
- И хочет ли он, - отозвалась девушка с сигаретой. – Слушай, ты, конечно, старше, и у тебя опыт и всякий подход, я не собираюсь тебе мешать, даже наоборот, я готова помогать, но пообещай, что не будешь его ничем соблазнять. Хорошо?
- Конечно, обещаю. Соблазнять – это вообще не в моих правилах.
- Но зато в твоих возможностях, - усмехнулась девушка на диване, протянула руку и стряхнула пепел в пепельницу. – Ну, так значит, мы звоним? Сейчас позвоним?
- Не надо звонить. Я соберусь и прилечу без предупреждения. Прилечу, побуду пару дней, устроюсь, привыкну, обдумаю. Подготовлюсь. Потом найду его, мы всё обсудим, я попробую посмотреть, что может получиться с танцами. Я не буду ни на чём настаивать. Пусть он сам всё решает.
- Вот это правильно, - сказала девушка с колечками на лбу. – Архиверно. Пусть он всё решает сам.
8
КНЯЗЬ
Телефон в моей каптёрке надрывался, как проклятый – я услышал его звон ещё с улицы и наддал. Судя по упорству непрекращающихся звонков, это был мой прекрасный шеф Эверест, технический директор, инженер по электрооборудованию и по совместительству по технике безопасности - Городынский Эрнест Семёнович, подполковник в отставке.
В рекордные три прыжка я одолел пространство под окнами, впал через входную дверь и вихрем, на ходу выхватывая, словно гранату, из кармана ключи, промахнул коридор. Судорожно вломился к себе и, упав грудью на стол, как на амбразуру, ухватил трубку с рычагов.
- Р-радивилов, твою-то мать, так и перетак! - загрохотал в трубке безапелляционный начальственный рык. – Опять, понимаешь, пост пустой, мать твою и перемать!
- Никак нет, товарищ подполковник! – заорал я в тон браво. – Отлучался по естественной надобности!
- Я тебе дам надобность! - не сбавляя оборотов, гремел Городынский. – Опять с девками лясы точишь, так тебя и перетак!
- Ну, на обед ходил, Эрнест Семёныч, - мирно сказал я, отлепляясь от стола и принимая вертикальное положение. – Пожрать-то уж можно...
- Знаю я твои обеды пожрать! - не утихал Городынский. - С девками, понимаешь, опять прохлаждался, туда-то и растуда-то вас всех!
Я тихо засмеялся и покрутил головой.
- Сержант Радивилов! А-атставить смешки! – загрохотала трубка. - Про дежурство в курсе?
- Да в курсе уже сто лет, ну что вы ей-богу, - сказал я недовольно. - Вы ещё на знамени напишите мой график и повесьте над профилакторием.
- Я вам все графики, вот именно что повешу на крышу и на все остальные места по самое некуда! - не сдавался Городынский, игнорируя мой штатский юмор. - Думаешь, если ты со мной пиво пьёшь в свободное от работы время, тебе всё спустится, так и перетак?!!
- Да, понял я, понял! - завопил я. – Не спустится. У вас дело или вы так, для профилактики материтесь? Вызов-то есть? Так давайте!
- Разговорчики! – гаркнул шеф. – Р-рас-спустились, понимаешь, на дембеле, чёрт вас дери-то совсем! Быстро, давай, жми к Валентине в лечебную физкультуру с ящиком! Там у них трагедия и слёзы рекой.
- Есть, - сказал я уже в пустую трубку.
Я вздохнул, с сожалением бросил взгляд на застеленную по всем армейским правилам койку с Диккенсом поверх подушки, на чистый стол, на который так удобно было бы сейчас положить лист бумаги, а ручка уже давно дожидается своего момента в чёрном, видавшем виде письменном приборе… И конверт лежит, давно приготовленный, в левом ящике, простой почтовый конверт авиапочты с видом Симеиза, подписанный моим дурацким почерком, но тщательно и почти любовно.
Беляевой Веронике Владимировне
Я ещё раз вздохнул, подкинул связку ключей, поймал и поднял с пола кейс с инструментами.
Очередной мирный рабочий понедельник продолжался в штатном режиме квантум сатис.
Из ненаписанного письма князя.
Моя прелестная пани.
В очередной раз я не пишу вам письмо. Опять моя очередная попытка исправиться и постараться заслужить ваше прощение растаяла, как дым.
Опять я, если следовать вашим представлениям о моей жизни, валял дурака, волочился за девочками и вёл образ жизни праздный, глупый и бессмысленный. И это, наверное, так и есть.
Иногда мне кажется, что я попал в замкнутый круг, где нет возможности взглянуть на себя со стороны.
А иногда мне кажется, что всё хорошо и нормально, и глупо жалеть о чём-то. Так, кстати, считают многие. Так считают все мои друзья, называя везунчиком. И, в принципе, они правы.
Мне не на что жаловаться.
У меня хороший тыл в виде прочной, крепкой родни, которая встанет за меня стеной, если что-то со мной случится. У меня вполне мужская, и при этом непыльная работа – в том смысле, что мне не надо стоять смену в горячем цеху, как, например, нашему Сарману. Да, я работаю в женском коллективе, но весь этот коллектив, чуть что, бежит ко мне, потому что знает, что без меня ему не справиться.
У меня есть надёжные друзья, которые всей кучей придут мне на выручку.
У меня есть редкая для мужчины, ценная, преданная подруга детства, которой я могу верить больше, чем себе.
У меня есть море, и в любой момент я могу посмотреть в его даль. Я могу кинуться в него, как в спасение, чтобы вернуться другим.
У меня есть целая двухкомнатная хата с прекрасным видом с балкона.
Меня любили красивые женщины. Ну, вроде бы любили, как мне кажется.
Но несмотря на все эти грандиозные плюсы моей жизни, мне иногда кажется, что я всё ещё не выбрался из отбойного течения, и берега впереди так и нет, и я плыву поперёк в неистаивающей надежде, что тягун кончится, и я наконец, увижу огни. Иногда мне кажется, что я не делаю чего-то очень важного, чего-то самого главного, из-за чего я и родился на свет. И чувство это тоскливое и больное.
Иногда мне кажется, что огни берега там, где ты…
Наверное, это глупо - так думать. Но когда я увидел тебя летом на танцевальном пятачке, такую заметную в длинном синем платье – меня охватило такое же волшебное чувство, как тогда, когда я - посреди тёмной ночи и нескончаемой чёрной воды - вдруг увидел свет…
ПАНИ
- Алё! Милка! Привет! Ты дома?
- Нет. Меня нет дома. Это автоответчик.
- Слушай, не издевайся. У меня новости! Ты даже не представляешь! Хорошие! Прямо сумасшедшие!
- Про Москву? Про князя?
- Про всё. Слушай, так всё удачно складывается, это знаки судьбы! У меня могут образоваться свободные чуть ли не две недели! Представляешь? То есть, я точно-точно еду! И не на три дня, как думала раньше! Ты представляешь?
- А почему так?
- Ну, вот так. Пока будет оформляться перевод, мне можно будет уже не ходить на свою работу в счёт будущего отпуска, который я недогуляю. Я уже разговаривала с заведующей, мне подыскали замену, Милка, ура! Ура!!! У меня будет куча времени! Ты понимаешь, какое счастье? Мы столько времени будем вместе!
- А деньги? Ты не получишь за две недели?
- Как это не получу! У меня же будет расчёт. Всё я получу, и отпускные получу! Милка, ура! Ты рада за меня?
- Ну… да, в общем-то… здорово.
- Ты не рада!
- Просто у меня зуб болит.
- Привяжи к пульсу чеснок!
- Куда чеснок?!
- К пульсу! Пульс! Пульс у тебя есть?
- Чёрт его знает… Уже нет, мне кажется… Я выпила четыре разные таблетки, меня вполне уже нет в живых.
- Перестань! Давай лечи свой зуб и будешь мне помогать собираться. Мне надо быть красивой.
- Что, уже сейчас? За месяц? Я не ослышалась? Я тебя не узнаю!
- Я сама себя не узнаю! Слушай, ты мне поможешь составить культурный план. И вообще всё. У тебя практический взгляд, ты мне поможешь одежду подобрать, чтобы на все случаи. И бельё тоже! И маникюр!
- Ну, ты хоть Новый-то год встретишь с нами?
- Встречу-встречу! Я встречу с вами обязательно! Конечно же!
- А он что? Ты ему-то звонила? Князю-то своему?
- Нет ещё!
- Ну ты сумасшедшая, Вавка. А если его вообще нет?
- Как это нет? Куда это он вдруг делся? Как это?
- А вот так это! Нет, ты просто ненормальная. Про маникюр она думает, а про человека… Звони, давай, ему немедленно! А если он переехал оттуда? А может, он женился там сто раз?
- Женился?..
- А почему нет? Парень молодой, горячий, возраст самый оно... Взял и женился. Он же не пишет... Ну, ты что молчишь-то?
- Думаю... Может, правда, женился...
- Так. Слушай меня. Сегодня же звони без всяких маникюров. Поняла? Если не хочешь из дома – приходи ко мне.
- Н-нет... Я на переговорный пойду...
- Иди, куда хочешь, и без разговора даже не приходи ко мне. Умница нашлась! Если сегодня не позвонишь – я тебе никаких бюстгальтеров подбирать не буду. Поняла?
- Ну, поняла…
- Так… сколько сейчас времени… Без десяти шесть. Быстренько поешь и катись на переговорный.
- Я к девяти пойду.
- Нет! Он может к этому времени уйти.
- Куда?!
- В кино. На свидание. Короче, не откладывай! Пока дойдёшь, пока час ожидания, как раз полвосьмого…
- А что, в полвосьмого на свидание нельзя уйти?
- Слушай, не торгуйся, а? У меня сейчас из-за тебя опять зуб разболится! В шесть-полседьмого люди только с работы приходят, помыться-пожевать-собраться… Ты как раз успеешь… Иди, давай!
- Я в восемь пойду.
- Ну, ты вредина...
- Просто в семь там народу полно.
- Ладно. Как знаешь. Придёшь, - позвонишь, я тебя буду ждать! Слышишь? Спать не лягу! Слышишь меня?!
- Да слышу же!.. Слышу...
9
Из ненаписанного письма князя.
Моя милая пани!
Ты была абсолютно права. Я остолоп и не умею писать письма. А иногда мне кажется, что я даже и говорить не умею.
Но мне никто так никогда не писал, как ты.
Я читаю твоё письмо - и всё становится маленьким, стремительно отступает вдаль, уменьшаясь, превращаясь в мульфильм. И вообще, вся моя жизнь на фоне твоей становится просто мульфильмом... Да, я остолоп. Прости меня.
Я никогда тебе этого не напишу, потому что не подберу слов.
Потому что сейчас я лежу на своей постели, один в своей пустой квартире, и кончается понедельник, и эти слова приходят в мою голову, падая откуда-то в горечи и цвете, а я даже не успеваю их осознать. И они сразу исчезают, я только успеваю удивиться, что это в моей голове они мелькают, словно страницы книги, которую листает ветер.
Которую непонятно кто читает...
А твои письма - я не знаю, в чём дело, но твои письма дышат. Они умеют дышать, улыбаться, сердиться – даже просто конверты, которые я вынимаю из ящика – я уже по конверту чувствую, ругаешься ты или улыбаешься.
Я никогда тебе этого не напишу, потому что не сумею, но я, может быть, расскажу.
Если увижу тебя.
И я даже не знаю, во что я влюблён на самом деле – в тебя или в твои письма, которые внезапно стали самой драгоценной вещью в моём опустевшем доме.
Я встал с постели, посмотрел на стол, где одиноко белел лист бумаги с одним-единственным словом.
Длинный рабочий понедельник был закончен, и ещё по дороге домой я придумал усесться за письмо, убив таким образом двух зайцев: и письмо, и непривычное одиночество в собственном доме.
Да, я честно хотел написать на этот раз - подробно и много, и хорошо.
Но, оказалось, я не умею описать чувство, с которым поднимаешься по лестнице в собственную квартиру, ставшую тебе чужой, и ты знаешь, что прежней она никогда уже не будет.
Я постоял возле письменного стола, тяжело вздохнул, вышел в кухню, закурил сигарету, открыл форточку и уставился в тёмное окно.
Я честно хотел написать в этот раз.
Но образ её таял, превращался просто в фотографии, которые я держал в руках, на которые смотрел, и которые всё равно не могли воспроизвести ту девушку, которая летом вдруг разбудила во мне столько неожиданной жизни и силы...
Образ твой тает, клубится… Вместо тебя какая-то странно знакомая тоска. Может быть, это твоё седое море меня захлестнуло?
А может, это то море, что меня хотело забрать, но потом почему-то раздумало?
А ты потом это почуяла как-то, каким-то волшебным своим чутьём…
Что скажешь, пани?..
Да, я никогда тебе этого не напишу. Я просто забуду все эти слова, пока буду идти к столу. И когда белый листок очутится передо мной, я в очередной раз пойму, что мне нечего сказать.
И я напишу какие-то банальные глупости о погоде, и какие-то банальные глупости о работе, и глупости о девочках и о том, сколько мы выпили с друзьями, беседуя о девочках. Глупости, которые мне самому будет противно читать, и я скомкаю бумагу и пойду искать сигареты, хотя обещал тебе курить поменьше.
Курить поменьше, пить поменьше, плавать покороче.
Жить потише, поменьше, покороче… и самое главное – зачем?...
Зачем? С какой целью? Для какого смысла?..
Где-то вдалеке от меня распахнута какая-то значительная, какая-то осмысленная жизнь, которая даёт людям ощущение ценности существования, но она так далека, что мне кажется, что её вовсе нет.
А иногда мне кажется, что её, действительно, нет. Что вся осмысленная жизнь кончилась до моего рождения.
Осмысленная жизнь была у деда, который партизанил во время войны.
Осмысленная жизнь была у тех, кто строил Братскую ГЭС, Комсомольск-на-Амуре.
Осмысленная жизнь была у меня, когда я любил женщину. Потому что в каком-то смысле я был готов на подвиги и великие дела.
Осмысленная жизнь была у меня в армии. Потому что я ещё в учебке понял, что со всем этим могу пригодиться. Если понадобится.
А потом сразу всё кончилось - и любовь, и значимость. И оказалось, что жить и не для чего особенно...
И тогда в странной надежде я перечитываю опять и опять твои письма, такие красивые и яркие, такие наполненные тобой, наполненные твоим чувством, твоим смехом, твоими делами и планами. Но они не могут вернуть мне тебя, живую и настоящую...
Они только говорят мне о том, что ты есть на свете. Да, где-то ты есть на свете, где-то ты есть на земле – далеко и не для меня…
...Я не сразу осознал, что это междугородний звонок. Звонит и звонит телефон, ну и чёрт с ним, мне не хотелось к нему подходить и разговаривать с кем-то. Пусть думают, что меня нет. Через пару минут звонок повторился, и тут я уже услышал, что это межгород, и понял, что это Нора.
Я вышел в прихожую и снял трубку.
10
- Здравствуйте, - нежный и вежливый незнакомый голос.
- Здравствуйте, - сказал я машинально, и вдруг теплом обдало меня из трубки, и я замер, боясь поверить, но уже понимая, что не ошибся.
- Вы не могли бы пригласить Вячеслава?
Я прислонился к стене и беззвучно засмеялся. Глупо и счастливо.
- Девушка, - сказал я, глупо и счастливо смеясь, – вы ничего не перепутали?
Трубка затихла у меня под ухом. Тихо и испуганно затихла, как мышка… ни шороха, ни дыхания… притихла..
Я представил, как она стоит с этой чёртовой трубкой, стоит, затаив дыхание и не зная, как реагировать, не знает, верить или нет.
- Пани, вы звоните в замок князя Радзивилла, я могу вам помочь?
- Князь! - и трубка пискнула, а потом всхлипнула, а потом шмыгнула, потом опять всхлипнула, и я стоял и слушал эти прекрасные хлюпания, и эти прекрасные вздохи и шмыганья – и всё это в свою честь - и чувствовал абсолютное и совершенно глупое счастье.
- Какое счастье, что ты позвонила... какое счастье, что ты позвонила, - сказал я, глубоко и облегченно вздыхая.
- Как хорошо, что ты подошёл, а я так боялась!..
- Глупая ты… кто же может к тебе ещё-то подойти…
- Ну, вдруг кто-то подошёл бы и сказал, что тебя нет.
- Да нет здесь больше никого, я один. Я теперь здесь всё время один. Приезжай, ты будешь со мной, ты будешь жить у меня. Приезжай… я тебя буду ждать, слышишь?
- А я думала, я думала…
- Ты думала, меня унесло в море?
- Я думала, вдруг что-то… Я подумала, а вдруг... – и на меня понеслась вторая волна хлюпов, вздохов и всхлипов.
Прекрасные звуки, мне никогда ещё столько не плакали в телефон.
- Мне ещё никогда столько не плакали в телефон, - сказал я. - Оказывается, это так прекрасно.
- А почему ты один? А почему ты не писал? Что-то случилось?
- Слушай, - сказал я. – Это всё пустяки. Главное, что мы нашлись. Звони мне, я буду ждать. Звони, когда хочешь. И приезжай, слышишь? Слышишь?
- Да…
- Ты поняла? Ты слышишь?
- Да…
- Почему ты ничего не говоришь?
- Я слушаю твой голос..
- Но я же молчу.
- А я слушаю твоё молчание…
- Послушай… Ты мне нужна. Ты слышишь меня? Всё остальное - чушь собачья. Понимаешь?
- Да...
- Ты слышишь меня?
- Да…
- Ты. Мне. Нужна. Ты слышишь?
- Да...
Я положил трубку и какой-то время стоял, прислонившись к стене с блаженным видом.
Как мало человеку надо для счастья. Всего-то один телефонный звонок, в течение которого девушка плачет половину отведённого времени.
Я отлепился от стены и с наслаждением расправил плечи. Потянулся с хрустом. Жизнь была прекрасна.
Мне внезапно захотелось встать на руки. Походить на руках. Я вышел в зал, азартно отодвинул стол, поправил ковёр на полу, примерился и вышел в стойку. Попробовал постоять на одной руке. Получилось. Немного кривенько получилось, но получилось же… И отлично, что получилось, и замечательно, что получилось. А теперь на другой руке. Ещё более кривенько. Но ведь получилось же! Пусть кривенько, но ведь вышло же…
И когда это я в последний раз стоял на одной руке, даже интересно, когда мне хотелось этого? Когда-то на пляже, на песке. С кем-то на спор. Но точно не в этом году. Значит, в прошлом году…
Я устал и повалился на диван. Отдышался.
Осмотрелся.
Комната была другой.
Уютной она сейчас была, уютно-тёплой, уютно-мягкой. Уютно в ней тикали часы на стене, и уютно её подсвечивал торшер, которой таки починил мой верный друг Геныч, и уютно золотились корешки собраний сочинений в шкафу, которые мама оставила мне - отчасти потому, что их некуда была деть в новом их жилище, и отчасти для того, чтобы книги создавали хорошую духовную атмосферу, если ко мне придут в гости друзья.
Я усмехнулся… Ах, мама-мама… Друзья в гостях – это, к твоему сведению, не интеллектуальное и утончённое разглядывание корешков и благоговейное поглаживание переплётов.
Друзья в гостях – это когда все спят вповалку в одной комнате, потому что в спальне спят парочки, и им деликатно не мешают. Друзья в гостях – это когда во втором часу ночи раздаётся неожиданный звонок, и ты идёшь - встаёшь-таки, держась за стену - чтобы открыть ещё одному утончённому другу, и он, войдя и оглядевшись вокруг, качает головой и извиняющимся тоном бормочет: ребят, у меня только пол-литра с собой…
Друзья в гостях - это вылетевшие пробки, и душераздирающий на весь дом "Черный кофе", и разъярённые соседи, и девчонки в одних лифчиках и без, с испуганным визгом прячущиеся за дверь.
Нет, на корешки-то, кстати, книжные смотрится и даже книги вынимаются из шкафа и листаются. И даже зачитываются вслух цитаты. Так что тут всё как раз очень интеллигентно и культурно. Но лучше, мама, тебе не знать, что именно тут зачитывается, в эпицентре дружеских вечеринок, и каким образом художественно, хотя и не вполне цензурно, домысливается прочитанное под дружный гогот светского общества.
Лучше тебе, мама, не знать...
Но теперь всё. Покончено теперь со всей страшной правдой прошлой жизни, которую ты не видела, мама, и, слава богу, что не видела. А те, кто её видели, будем надеяться, что тебе не расскажут.
Я ещё раз оглядел свою необыкновенно уютную комнату, вышел на балкон и постоял пару минут, вдыхая ночь. Представил, что она стоит рядом. Смешная, смеющаяся. Смешливая. Представил, как она ахает и удивляется. Легко и счастливо вздохнул. Нет, всё правильно. Правильно предки съехали, и мне одному просто отлично. А если ещё поставить ёлку и убраться... Но это попозже. А вот что мы сейчас сделаем, так это мы хорошенько поужинаем и завалимся спать совершенно счастливыми - хотя бы потому, что ночь мы практически не спали... Точнее, две ночи. Одну из которых мы поклялись не вспоминать.
И очень хорошо, что поклялись. Потому что с этой минуты начинается совершенно новая жизнь.
Я закрыл балкон, пошёл в кухню, вытащил из холодильника стряпню Норы – там было ещё порядочно и выглядело бесподобно. Вывалил половину на сковороду, и пока прекрасный ужин разогревался, включил телик. Стало ещё уютнее.
Сковороду я притащил в зал – именно так, как не разрешала мама. Получилось вдвойне вкусно. Нет, отлично всё-таки предки придумали. Свобода - есть великое благо. Не помню кто сказал. Свобода - это нечто такое, что в тебя впивается молнией... А это кто сказал? А чёрт его знает, кто это сказал, но сказал совершенно правильно*.
Я внимательно посмотрел вечернюю программу, не понимая ни слова и думая о другом, выскреб дочиста сковородку, напился чаю с остатками варенья из белой черешни, которое не успели дожрать мои утончённые друзья, с наслаждением рухнул на постель, протянул руку и выдвинул заветный ящик.
И вытащил наугад первый попавшийся конверт...
Часть третья. "Танго либерти". 1
Из ненаписанного письма пани.
Ой, великие снеги пали на землю!..
Боже, князь, что случилось на свете, пока я сидела в замкнутом пространстве нашего телефонного переговорного пункта в ожидании твоего голоса!
Я открыла дверь на улицу и - о-о-о!..
Было совершенно светло в одиннадцать часов ночи! Воздух был белым и пушистым, и белое и пушистое валилось с неба, и белое и пушистое громоздилось вокруг меня и касалось моего ещё заплаканного лица. И город с домами и деревьями погружался в белое и пушистое - и всё это слегка светилось под фонарями, волшебно и счастливо...
И я шла сквозь этот зачарованный снегопад, как сквозь сказку, и думала о тебе, и улыбалась тебе, и смеялась вместе с тобой, и мысленно рассказывала тебе про этот снег… Это зима, князь… Это наша зима пришла...
---------------------
Из ненаписанного письма князя.
Моя милая пани! В ночь после нашего исторического телефонного разговора у нас навалило столько снегу, что старожилы не вспомнили подобного. Впрочем, ничего удивительного, старожилы обычно никогда ничего не помнят, но снегу, действительно было много, хотя он, по обыкновению, и принялся сразу таять.
Но я успел утром захватить это потрясающее зрелище, и мне даже посчастливилось в нём промокнуть.
Сейчас я на работе смотрю из окна на остатки утреннего великолепия и, как всегда, чувствую себя идиотом, потому что подозреваю, что опять-таки не сумею описать всё это тебе, хотя и обещал клятвенно по телефону, что напишу письмо в ближайшие три дня.
Но даже если я останусь прежней скотиной и не выполню своё обещание, ты просто знай: я дико скучаю и скоро, наверное, примусь зачёркивать дни до твоего приезда, как когда-то в дембельском календаре...
----------------------
ПАНИ
Белый чемодан не годился. Это летом он был хорош. Рядом с белыми босоножками, рядом с загорелыми ногами с красивым педикюром. А в зимнюю слякоть к дорожным штанам и сырым сапогам белый чемодан – это моветон. И даже не потому, что его грязными ногами обширкают в поезде - просто безвкусица…
- Надо сумку найти, - сказала Милка задумчиво.
- Сумку, да, - сказала я тоже задумчиво, и мы обе уставились друг на друга с одинаковым сосредоточенным выражением.
Был вечер. Мы с Милкой сидели в моей комнате, шкаф был распахнут, куча вещей из него громоздилась на моей кровати, Милка делала досмотр.
- Я спрошу у Люськи, у Нэльки и у Наташки, - сказала она деловито. - А ты спроси у своих знакомых москвичей, время ещё есть. Хоть самую простую «Адидас».
Она взяла карандаш и поставила аккуратную галочку в списке возле слова «чемодан»
- Ты хотя бы примерно знаешь, на сколько едешь?
- Смутно, - честно сказала я. – Допустим, две недели. Нужно собрать оптимальный набор вещей.
Милка встала из-за стола, подошла к куче барахла на кровати, посмотрела, сощурившись, как художник.
- Это всё?
- Почти.
- Ну, вот смотри, – она вернулась к столу и взяла опять карандаш. – Ты приехала. Тебе домашнее нужно? Нужно. В чём ты там дома будешь ходить? Вот ты утром встала – что ты наденешь на себя?
- Халат его подарочный надену.
- Халат подарочный… - Милкин взгляд стал вдохновенным. - А дай ещё раз посмотреть, - потребовала она.
Я вытащила из шкафа скользкий пакет и предъявила совершенно роскошный мужской махровый халат – шоколадного цвета с иссиня-чёрными отворотами, вышитыми шёлком.
- Ой, отличная вещь, - похвалила Милка. - Мягкий такой... Шикарно и в то же время скромно по цвету.
Милка встряхнула халат и накинула на себя.
- Как мне идёт… - сказала она мечтательно. - Я бы из него не вылезала... Ну-ка, а тебе как?
Она замотала в халат меня и повернула к зеркалу.
– Ой, а тебе ещё лучше… со светлыми волосами… Нет, отлично... Хороший подарок, ему понравится. Удивительно, что ты со своей дырявой головой такую вещь ухватить успела. Это в «Ядране»? Долго стояла?
- Нет. Час на улице и час в магазине.
- Недолго, да… Замёрзла?
- Не особо, мы там в кафешку бегали греться.
- Надо было два брать.
- Давали только по одному.
- Ну, ладно, - Милка с сожалением сложила халат, аккуратно, по прежним складкам. Значит, ты встала, ты этот халат наденешь? А он тогда что наденет? А если он в халате, а ты в ванной - что ты наденешь?
- Ничего, - сердито сказала я.
- А если там в квартире холодно? - напримиримо сказала Милка. - Короче, пишу: халат или пижама. В поездке самое сложное – в чём дома ходить. А на это никто никогда внимания не обращает. Все думают: ой, подумаешь, надену что-нибудь... что под руку подвернётся... А что может подвернуться под руку в чужом месте? Дальше. Вы пошли куда-то гулять. Значит, к твоим вельветовым штанам, в которых ты едешь, нужно минимум два свитера. Доставай все свитера!
- У меня их и есть всего два, - я пожала плечами.
Я вытащила из кучи чёрно-красный вязаный свитер и второй, кремовый с ёлочными узорчиками, купленный в детском мире по смешной цене.
- В чёрном поедешь, - распорядилась Милка – тёплый и немаркий. Нда... плохо у нас со свитерами…
- А этот чем тебе не хорош? Он мне идёт.
- Очень детский. Ты к любовнику едешь или на утренник в ТЮЗ?
- Ну, почему это к любовнику?! – воскликнула я возмущённо.
- А к кому? К другу детства?
- Я не знаю, - сказала я. – Я это и хочу выяснить.
- Ладно, бери, - сдалась Милка. - Он на фотографии хорошо получается.
Она поставила галочку.
- У него ворот очень удобный, - вступилась я за любимый свитер, - можно без шарфа ходить.
- Тебе бы лишь бы без чего-нибудь походить! Вот как раз с шарфом надо, это модно. Большой такой шарф нужен – заматываться, а потом через плечо.
- Ну, нет у меня такого! - воскликнула я..
- Значит, будешь вязать. Успеешь ещё. А если не успеешь – в поезде довяжешь.
ч3. Танго либерти, 2
КНЯЗЬ
Теоретически правила внутреннего распорядка пансионата предписывают запирать заднюю дверь моего корпуса в 23.00.
Практически она закрывается часа в три ночи, а то и вообще стоит открытой до утра. Потому что дежурные тоже люди, и им сильно влом вскакивать каждый раз на робкие стуки отдыхающих, загулявшихся на романтических встречах.
Я постоял на парадном крыльце, позвенел ключами, глядя на ночной парк. Я уже сделал всё, что было положено по инструкции, провёл дежурный обход и досмотр, проверил ночное освещение и попрощался с припозднившейся тётей Машей, снабдившей меня заныканной с ужина, ещё тёплой картофельной запеканкой с грибами.
Надо было отправляться восвояси: неугомонный мой шеф Эрнест Городынский – в узких кругах «Эверест» - наверняка уже звонил во время моего обхода и непременно ещё устроит мне шмон до 23.00.
Я в последний раз вдохнул сырой воздух и потопал на пост.
В моей каморке по вечерам уютно. Горит настольная лампа, горит ночник над кроватью; световые круги, перекрывая друг друга, рисуют загадочные тени на стенах, в которых тонут неприглядные антресоли, ящики и прочие технические подробности, и создавая ту таинственную интимность, которая так всегда нравится девушкам.
Я сел за стол, к уютно белеющему в круге света листу бумаги и вытащил из ящика захваченную из дома пачку писем. Сдвинул их одним жестом веерообразно и какое-то время смотрел на этот веер.
Последнее письмо я получил вчера – то самое, о котором она плакала по телефону и говорила, что оно «не считается». Итого, 20 конвертов «авиа». И в каждом – брызги ушедшего лета.
Даже там, где написано про осень. Даже там, где написано про зиму. Или там, где она ругается и возмущается. Как она умеет это, я не понимал – брызгать солнечными зайчиками из каждого слова, с каждой строчки, с каждой страницы…
Сейчас она будет рядом.
В полной тишине я наугад взял конверт, вытряхнул письмо, развернул.
… Я так рада, что теперь у меня есть твоё фото! У меня же ничегошеньки не осталось! У тебя остался хотя бы этот мой дурацкий медальон, а у меня ничего, даже адреса, написанного твоей рукой.
И вдруг фото твоё… Ой, ты такой смешной, ты такой красивый, ты такой князь!
А Милка наша собралась замуж! За того мальчика из самолёта…
Я улыбнулся, открыл другой конверт, развернул опять наугад…
…Помнишь, я тебе сказала на пляже: Я хочу встать перед этим на колени.
Ты, наверное, меня не понял. Я не перед тобой хотела встать, а перед чем-то, что видела в тебе.
Я не знаю, что это. Меня это мучает, никогда у меня так не было, ни за кем не стояла эта Бездна, почему я её вижу в тебе? Что это? И раз уж мы встретились, помоги мне понять.
Когда я приеду – если я приеду, когда мы увидимся – если мы увидимся – пожалуйста, давай поговорим об этом…
Я отложил в сторону листки, чтобы перечитать позже, открыл очередное письмо.
…Ты – вредное существо! Я же каждый день бегаю к почтовым ящикам несколько раз – утром, днём и вечером, и смотрю не только в своём, а ещё и в соседних справа, слева, вверху и внизу, потому что, а вдруг промахнулись!..
Князь! Если ты мне не напишешь в ближайшее время, я уже побегу по другим подъездам, потому что буду думать, что вдруг нечаянно письмо отнесли не в 14, а в 41 квартиру…
Я засмеялся, откинулся на спинку стула, попробовал представить, как она бегает по этажам. На душе вдруг стало совсем легко и тепло. Взять и жениться, - подумал я вдруг, как о ком-то постороннем. И в этот момент затрещал телефон.
Я потянулся вперёд и снял трубку.
- Дежурный слушает, - сказал я с неудовольствием.
- Радивилов! – мой неугомонный шеф звонил из дома, но голос, несмотря на то, что он что-то дожёвывал, был непоколебимо начальственным. – Как на посту? Досмотр проведён?
- Вверенные мне объекты работают в штатном режиме, - сквозь зубы отчитался я.
- Освещение на входе-выходе проверил?
- Так точно, - отозвался я. – И демонов заговорил.
- Разговорчики, сержант Радивилов! – немедленно отреагировал шеф. - Отчёт по износу оборудования?
- Эрнест Семёныч, - сказал я, мысленно закатывая глаза. – Я сейчас тихо рассвирепею. Как раз его составляю.
- Лично проверю! - пригрозил шеф и дал отбой.
Я положил трубку, посмотрел на письма, придвинул лист и взял ручку.
«Моя милая па…» - написал я, и в этот момент телефон опять затрезвонил.
Я воодушевлённо выматерился, не глядя, снял трубку. Что-то, видно, вспомнил грозный Эверест.
- Дежурный слушает!
- Мо-он ше-ер… - мелодично запели мне на ухо с прекрасным прононсом.
Я не поверил своим ушам.
- Норхен!..
- Че-есла-ав… м-м-м.. миронто-он, миронто-он...
- Чёрт тебя дери, Норхен!.. Ты что? Ты откуда?
- Marlbrough s'en va-t-en gue-еrre*, - тоненько запела трубка по-французски, - mironton, mironton, mirontaine…
Я вздохнул с безнадёжным стоном. Трезвая Элеонора Исаева и пьяная Элеонора Исаева – это две большие разницы, как говорят в Одессе.
- Надираетесь там, - сказал я с досадой. - Ты что сюда-то звонишь?
- А к-ку-уда мне звонить? – голос у неё был уже плывущий, хотя и вполне отчётливый. - Дом ваш не отвечает. На работу нельзя? В кабак можно? Ну, вот я и звоню в кабак… М-м-м?…
- А до завтра нельзя было подождать? – буркнул я не слишком любезно.
- Ой, ка-акой сердитый… - голос её просел, видимо, она отвернулась от трубки, я расслышал мужской голос фоном. Одновременно забубухала музыка.
Я с досадой вздохнул, но решил дождаться конца разговора.
Нора вернулась быстро, трубка курлыкнула и заалёкала.
- Слушай, говори быстрей, мне некогда, - соврал я. – У меня отчётность. Или давай завтра. Что там у тебя?
- Н-ни-чего особенного у меня. Просто я решила, что тебе надо сообщить… - Голос в трубке стал твёрже, - ты же не любишь, когда за твоей спиной что-то решают.
- Ну, - я напрягся, - и что?
- Н-ни-ичего особенного. Сплошные приятные неожиданности для нашего мальчика.
Она выдержала паузу и сказала отчётливо, почти трезвым голосом:
- Вики вылетела к вам сегодня днём. Я решила тебя предупредить, хотя обещала хранить молчание.
- А... - я застыл.
- Может и зря, - сказала Нора. - Будешь теперь думать… да? С другой стороны… - она вдруг рассмеялась невпопад, и я опять услышал фоном голос мужчины – довольно приятный, хотя тоже пьяный, он что-то сказал по-английски и тоже засмеялся.
- Слушай, - сказала она в трубку тихо, – извини, тут у нас… у нас тут…
- У вас там весело, я понял, - буркнул я. - Подожди. Слушай… она… она даже… я даже не встретил её… Глупо. Почему ты вчера не предупредила? Хоть на трезвую голову поговорили бы, - не удержался я.
- М-м-м… - запела трубка, - как мило… он меня воспитывает…. Слушай, - сказала она почти по-деловому. - Она просила меня молчать. Она хочет всё сама. Я нарушаю дружеский договор. Но нарушаю ради тебя. Она тебя найдёт сама. Иди отсюда! – воскликнула вдруг она отчётливо и раздражённо. - Shut up and fuck off!
- Я тебе весь день звонила, - заговорила она после паузы. – Куда ты провалился? Только вот дозвонилась, но у нас тут теперь…
- Ладно, - сказал я. – Иди там к своим гостям.
- Да, это не у меня, это я в гостях, звоню с чужого телефона. Коз-зёл! – сказала она с чувством. - Вот козёл! Извини, это я не тебе.
- Ну, я надеюсь, что не мне, - вздохнул я. - Ладно, спасибо, разберусь. Держись там, подруга.
- Я-то справлюсь, а вот ты держись. Славка… - голос её стал совсем близким и тёплым. - Я тебе завидую. И я тебе сочувствую. Одновременно. Держись за берег. Я тебя умоляю – слышишь? Держись за берег…
ч3. Танго Либерти, 3.
Рута? Я даже не удивился. Только вдруг сжалось сердце. Словно так и должно быть. Я помотал головой, взглянул, прищурившись, в конец аллеи. Фигуры не было. Пуста была аллея…
Рута… Кто же это? Кто она? Имя было какое-то знакомое – я его откуда-то знал – нежным теплом, тонким, как свет свечи, веяло от него. Темнота, тишина, прекрасное лицо в тёплом круге света, белый… белая… сорочка? Кофточка?
Это было не платье, это было что-то ночное, домашнее, интимное – под моими руками – тонкая ткань и много сборок, и горький запах осенних листьев от длинных волос, глубоко осенний запах леса и чуть тревожный запах дальних дымков, мы расставались, повод коня в моей руке, мой мешок падал мне под ноги, в сырую листву, когда я обнимал её, мои руки под её грубым плащом, туман стоял внизу, красиво зыбясь, белый, словно сборчатая рубашка… или же это была моя рубашка?
Я зажмурился.
Сборчатая на груди рубашка, затянутая шёлковым шнурком, и шёлковый шнурок золотого крестика на груди…и застёгнутая широкой медной пряжкой перевязь плаща через плечо…
Кольцо, которое я снимал с безымянного пальца… Или это она снимала кольцо… тяжёлое с большим камнем… чьё-то кольцо…
Она уходила, отступала, оглядываясь, пока не стала совсем смутным силуэтом…
Чёрт! Я крепко потёр руками лицо. Это просто от моих пальцев пахнет табаком и дымом. Это просто из открытого окна несёт сырым парком. Вот и весь осенний лес... Я ещё раз зажмурился и помотал головой.
И услышал шаги. Кто-то поднимался по тропинке к моему корпусу, уже близко, уже рядом - быстро и легко.
Женщина!..
Мне вдруг стало трудно дышать. Я отлепился от подоконника, пересек коридор и опёрся о косяк своей двери, не сводя глаз с поворота на выход.
Задняя дверь отворилась, слабо скрипнув. А вот днём совершенно не слышно скрипа, только шум и стук - подумал я неожиданно. Или это моё перевозбуждённое воображение дорисовывает скрип?..
Н-да, не хватало только бряцания цепей…
Невидимые шаги направлялись ко мне. Теперь шли медленно, размеренно, не спеша…
Эй, дежурный, - тряхнул я себя мысленно, - а ну, хватит сопли распускать!
Фигура в плаще возникла из-за угла и направилась ко мне, на ходу обеими руками откидывая на спину капюшон. Под лампой сверкнули золотые волосы.
Я глубоко вздохнул и сложил руки на груди.
Идиот, - сказал я себе с глубоким презрением, только сейчас заметив, как сильно и высоко билось всё это время сердце...
Она подходила. Она уже видела меня, узнала издалека и улыбалась.
Я смотрела на неё почти с облегчением. Сейчас я ей был даже рад. Она была земной, материальной. Ничего загадочного и мистического. Ничего мучительного и тревожного.
Всё реально и вполне постижимо.
Она приблизилась и встала передо мной, сцепив уроненные вниз руки.
- Золотистая женщина Зоя, - произнёс я вместо приветствия утвердительно и без улыбки.
- Добрый вечер, - она очень мило склонила голову, волосы растеклись по плечу. – А я тут совершенно случайно проходила мимо и совершенно случайно встретила вас.
Я понимающе покивал головой.
– Что-нибудь с ночником? – преувеличенно невинно спросил я.
- Нет. Со мной.
- Тогда вам не сюда.
Я уже понимал, что на этот раз открутиться не удастся, но всё-таки облокотился рукой так, чтобы перекрыть проход в своё жилище. Сдаваться, так по всем правилам.
- Я знаю, - сказала она, легко вздохнув. – Я туда ещё успею. А вы меня не приглашаете?
- Я вас не приглашал и не приглашаю. Но дело не в вас. Я вообще никого сюда не приглашаю. Это моё рабочее место.
- То есть, есть какие-то другие места, куда вы приглашаете? Бассейн? - Она помолчала. - У вас ведь есть ключ от бассейна? Не говорите «нет», я не поверю.
- Там свой сторож, - сказал я. Я уже устал сопротивляться. - Если что-то случится – мне позвонят.
- Значит, будем надеяться, что вам никто не позвонит? Пусть сегодня ничего не случится? Хорошо? Ладно?
Я не выдержал. Я усмехнулся, глядя ей в лицо. Она всё прочитала правильно.
Спокойно взялась за мою руку, как за поручень, склонила голову и прошла под ней. На секунду её волосы коснулись моей руки, я почувствовал их аромат.
Она спокойно шагнула в каморку, и села на стул, не глядя по сторонам.
- Заходите, Вячеслав, - сказала она, улыбнувшись снизу. – Раз вы меня не приглашаете - я вас приглашаю.
Она кинула на мой стол тонкую пачку сигарет и положила ногу на ногу.
Секунду я постоял в дверях, бросая машинальные взгляд сначала в один конец коридора, потом в другой. Безлюден и тих был коридор. Декабрьская тёмная ночная глухомань стояла за окнами. Где-то там за окнами бродили женщины в плащах, загадочные и недосягаемые. И где-то сейчас там была она. Совсем рядом. В соседней гостинице. Стояла в холле. Или сидела на кровати одна. Или гуляла по набережной. Невероятно…
"Она сама тебя найдёт…"
Я коротко вздохнул, отступил в комнату, плотно притянул дверь и запер её на два оборота.
И повернулся к Зое.
Танго либерти, 4.
ПАНИ
- Вот теперь хорошо, - сказала Милка, - снимай, я быстренько прошью.
- Может, не стоит, и так сойдёт, – усомнилась я, глядя на себя в зеркало.
Зеркало отражало тоненькую девушку в кофточке золотистого цвета, с волосами, собранными в хвост. Ненакрашенную, но с блестящими глазами. Это была я. Наверное. Я не особенно себя узнавала сейчас.
Собственно, я не узнавала себя с лета, с того самого момента, когда моя нога в белой босоножке дотронулась до бетона аэродрома «Домодедово». Я думала, что после этого я вернусь в свою жизнь. Как предрекала мне Милка.
Но возвращения никакого не получилось, я так и осталась развеянной над морем ушедшего июля.
Я стянула мягкую кофточку и кинула Милке, сидящей за машинкой.
- Нет, ты что, надо ушить! - безапелляционно сказала Милка, заправляя край кофточки под лапку машинки. – Чтобы талия была тонкая.
Машинка весело застрекотала под Милкиными ловкими руками.
- А как же ты потом наденешь? – сочувственно спросила я, влезая в свой свитер.
- Я редкой строчкой прошью, потом распорю без проблем, - отозвалась подруга деловито. - Но всё-таки ужасно ты похудела. Ещё год назад мы с тобой одинаковое носили.
- Может, ты всё-таки Новый год сначала в ней встретишь? А потом ушьём?
- Ха, Новый год… - Милка застрочила вытачки, ловко оторвала нитку и встала из-за машинки с таинственным видом. – Сейчас ты увидишь, в чём надо встречать Новый год в конце двадцатого века!
Она картинно взялась за ручку шкафа.
- Сезам, откройся! – торжественно сказала она, царственно распахнула шкаф и вымахнула оттуда вешалку с каким-то, как мне показалось, русалочьим хвостом.
Она приложила вешалку к подбородку, и я поняла, что это комбинезон серебристого цвета.
Я покачала головой и потрогала сияющую ткань.
- Ничего себе скафандр. Где ты это взяла?
- Хм… пока некоторые романтичные дурочки стоят в очередях за халатами для своих невразумительных мальчиков, приличные девушки заботятся о себе!
Милка быстро скинула домашнее и начала, путаясь в проймах, хлястиках и отверстиях, влезать в одеяние.
- Неужели тоже ездила в "Ядран"? – ядовито спросила я, наблюдая не без интереса за манипуляциями облачения.
- Да ладно тебе, - Милка, наконец, влезла в комбинезон, затянула пояс. - Купила у своей сотрудницы. У неё подружка стажировалась у Зайцева, представляешь? И вот она эту штуку прислала ей в подарок. Чтобы она тут диктовала от кутюр.
- А ты выпросила?
- Нет, я просто первая схватила, когда она принесла.
- А что, ещё были претенденты, - с сомнением спросила я, обходя Милку со всех сторон.
- Всем отделом перемерили, а как ты думаешь. Мне идёт хоть? Ты что молчишь-то? – озабоченно спросила Милка.
- Дар речи потеряла, - сказала я почти правду. – Нет, на Новый год, конечно, эффектно. Всех убьёшь. Отроки во Вселенной. А потом куда?
- А потом я из него плащ сошью. Тренчкот. Ты посмотри, ткань какая! Посмотри!
- Я вижу. Её создавали, как защиту от гамма-излучения, – сказала я. - Наверное, ещё со времён Хиросимы лежала на складах.
- Ты хочешь сказать, мне не идёт? – немедленно возмутилась Милка.
- Нет, очень идёт как раз…
Милка на самом деле была бесподобна в этой серебряной чешуе со своими гладкими тёмными волосами и серо-зелёными сверкающими глазами.
- А я не очень в нём толстая? – она обеспокоено заглянула в зеркало через плечо.
- Ты великолепная. Восторг. Только как ты в туалет будешь ходить, непонятно.
- Какой может быть туалет на Новый год! Ладно, помоги мне вылезти отсюда. Будешь мерить?
- Нет, уж спасибо, сама мучайся. Мне уже вообще пора, половина одиннадцатого.
- Ой, бусы же!
Милка захлопнула шкаф, вскочила на кресло голыми ногами и достала со шкафа красивую коробку, из неё ещё одну красивую коробку, а из неё - янтарное ожерелье. Положила его на кофточку и отошла, любуясь. - Видишь, как здорово? Помнишь, я из Пицунды привезла?
- Помню, - сказала я. - И мне кулон тот… Может, я его и возьму? А это оставь?
- Нет, ты что! Кулон совсем не сюда, кулон на твою чёрную водолазку, а это ожерелье только к кофточке.
Она уложила бусы обратно в коробку и сунула вместе с кофточкой в пакет.
- Держи. И сразу клади в сумку, пока не потеряла. Так здорово, что ты сумку нашла. Даже не похоже на тебя, я тебя не узнаю.
- Я сама себя не узнаю, - сказала я, беря пакет и выходя из комнаты в прихожую.
Зеркало в прихожей опять отражает меня-не-меня. Вот я-не-я заматывает хвост под вязаную шапку, вот натягивает длинные сапоги... Я кошусь в зеркало - я, правда, себя не узнаю. Фигура не моя, движения не мои, взгляд не мой... Что же такое случилось в ушедшем июле?
Непонятно. Невероятно…
Я надела пальто, опять посмотрелась в зеркало. Опять на меня глянула незнакомка с широко распахнутыми, устремленными в себя глазами.
В моём пальто и в моей шапочке.
До моего дома от Милкиного – четыре минуты скорым шагом – мы проверяли.
Мы всё с ней проверяли, всё у нас с самого первого класса было просчитано и проверено. Сколько метров и сколько шагов до моей квартиры от её порога. Сколько тетрадок в линеечку и в клеточку у кого куплено на учебный год. Какие ленты для кос у кого и какие у кого кружева на школьные воротнички к 1 сентября.
Впрочем, воротнички у нас то и дело были одинаковые.
У нас были то и дело одинаковые платья и одинаковые туфельки. У нас могли быть одинаковые варежки и одинаковые купальники, и одинаковые резиновые шапочки для бассейна, и одинаковый лак для ногтей и одинаковые ручки и карандаши, и одинаковые кошельки и косметички...
И мир наш был во многом одинаковым. Даже когда школа кончилась, и мы разлетелись, всё равно мы оставались друг у друга, и Милка ездила на мои институтские вечера, а я на её, и мы знали всех студентов из групп друг друга, и всё равно у нас в итоге складывалась общая ватага, где все были одной семьёй…
И мы всё знали друг о друге, как только могут знать две девушки, которые росли пятнадцать лет бок о бок.
И, конечно же, я не могла не прислушиваться к ней, а она – ко мне.
В первый раз я не прислушиваюсь к ней, словно она в другом мире. В мире, где всё не так…
Танго либерти, 5
КНЯЗЬ
- Вот так я оказалась здесь, - закончила Зоя рассказ, медленно протянула руку и сбросила пепел в мою пепельницу.
У неё были модные дамские сигареты «Фемина», длинные и душистые, и комнатёнка моя вся утонула в клубах ароматизированного дыма, пока мы сидели за столом напротив друг друга.
Мы помолчали, я смотрел на неё исподлобья. Она сидела передо мной такая спокойная, красивая и живая, что невозможно было поверить, что там, за этой цветущей оболочкой кроется что-то угрожающее и трагическое. Не могло этого быть. Невероятно это было.
- И когда операция? – спросил я после молчания.
- Это плановая операция, - отозвалась она. – Назначено на начало февраля.
- Всё будет хорошо, - сказал я уверенно.
- Или не будет, - сказала она. – Пятьдесят на пятьдесят.
- Врачи перестраховываются, - напомнил я. – И ещё они ошибаются.
- Знаю, - она покивала головой. – Пусть будет шестьдесят на сорок. Сорок – это тоже много.
- Всё-таки, болезнь будет остановлена, - возразил я. – Это важно.
- Да, - сказала она спокойно. – Только шансов заплатить за это инвалидным креслом почти половина.
- Но не надо так думать! – воскликнул я искренне. – Всё будет хорошо, вот увидишь! Ты не похожа на женщину, с которой случается плохое. Ты такая красавица…
Она посмотрела на меня, подняв бровь.
- Хорошие слова, - сказала она, усмехнувшись. – Я сама так долго думала. Посмотрю на себя в зеркало и думаю: нет, никогда со мной ничего плохого не будет! Это с другими случается, а со мной не может этого быть, с такой раскрасавицей.
Она тяжело вздохнула.
- Знаешь… долго не могла поверить в то, что мой организм мне изменил, вышел из-под контроля. Странное это чувство, когда тело тебе не подчиняется. Когда сердце говорит одно, голова – другое, а тело – третье…
- А что говорит сердце? – спросил я осторожно.
- Сердце… - она грустно усмехнулась. – Сердце не верит, не хочет верить.
- Вот, - сказал я. – Слушай сердце.
- Сил мало, - сказала она невесело. – Было б мне лет двадцать. А мне тридцать четыре.
Я покачал головой.
- Тридцать четыре, подумаешь. Моя мать в этом возрасте начала новую жизнь. Встретила человека, построила семью, родила дочь.
- Правда? – она посмотрела на меня удивлённо.
- Чистая правда, - сказал я. – Мне было пятнадцать.
Она помолчала.
- А как ты отнёсся?
- Как идиот, - сказал я честно. – Сейчас стыдно вспомнить. Но не в этом дело. Я просто хочу сказать, что жить можно начать в любой момент. Правда, я не знаю, как это сделать. Может быть, просто проснуться.
И замолчал. Проснуться… Вот кому надо было бы просыпаться – так это мне. Тёмная фигура в плаще всё ещё уходила от меня. Уходила и не могла уйти. Может быть, это моя судьба? Судьба по имени Рута?
Я так и не знал, чьё это имя. За последние пять дней сон с фигурой в капюшоне повторился дважды, и в одном сне у неё было лицо Вероники. Красивый был сон, горько-счастливый. Расставание, любовь. И счастье. Такое счастье, какое я редко испытывал наяву. Только когда-то тогда, давно, в шестнадцать лет.
Может, взрослые уже и не чувствуют счастье так, как в детстве и юности? Может, они как-то вырастают из него, забывают, как оно выглядит, как чувствуется…
В таком случае, я хотел бы вернуться в свои шестнадцать лет. Абсолютно счастливые.
И мне ни разу за это время не приснилась моя пани, ни разу. Хотя я думал о ней каждый день.
- Ну, а ты что такой задумчивый? – услышал я голос своей гостьи, встряхнулся, увидел перед собой её лицо и встретил её пытливый взгляд.
- Девушка? – спросила она понимающе.
Я усмехнулся. Отогнал фигуру в плаще с глаз долой, поднял голову к потолку, вдохнул. Зоя смотрела на меня, склонив голову.
- Женщина, - сказала она утвердительно.
Я опять усмехнулся, сосредоточенно осмотрел все углы. Всё в моей каморке было нормально, ничего нового не было обнаружено в этих углах. Зоя не отводила от меня взгляда.
- Запутался, - сказала она с улыбкой, опять утвердительно.
Я в очередной раз усмехнулся. И внезапно честно сознался:
- Вроде того.
Какое-то время мы молчали, я – глядя на носки своих ботинок, она – на меня.
- Расскажи? – предложила она просто и дружественно.
И я вдруг понял, что сейчас это самое правильное. Взять и рассказать, как откровенность за откровенность. Потому что иначе тогда зачем это свидание? Ни на какие любовные дела я настроен не был с самого начала и честно предупредил об этом сразу, как только два часа назад запер дверь и плюхнулся перед ней за стол.
- Я понимаю, что ты можешь меня соблазнить на раз-два, - сказал я без вступления, не глядя на неё и без церемоний переходя на «ты» - Ты опытная, красивая женщина. Понятно, что через шесть секунд ты меня уложишь в постель. Но я не уверен, что тебе понравится результат. Скорее, наоборот. Извини. Такое вот настроение сейчас.
Она молчала так долго, что я не выдержал, обеспокоенно взглянул на неё и увидел вдруг слёзы на её глазах.
- Эй-эй, - сказал я предостерегающе, - ты ко мне поплакать пришла? Золотистая Зоя?
- Ну, а если да? - сказала она вдруг совсем тихо.
- Вон как… - я покачал головой, подумал, вытащил свой БТ и выбил щелчком из пачки сигарету.
– Ну, ладно тогда, - сказал я миролюбиво, - давай тогда поплачем. Может быть, это лучше получится. - я закурил и разогнал рукой дым. - Только давай - ты первая.
…В общем, я всё ей рассказал. Этой незнакомой, внезапно появившейся у меня женщине, которую я ещё вчера старательно избегал.
Рассказал всё, как было. Как потерял любовь. Как встретил снова. И как всё смешалось неожиданно и странно в последние дни.
Танго либерти, 6
Прежде всего, после всех ночных вакханалий я должен был всенепременно рухнуть в воду. Чтобы прошла голова и устаканился перебаламученный внутренний мир.
Плавание всегда приводило меня в кондицию. Правда, в открытом море и лучше всего голышом. Собственно, знающие люди осведомлены о том, что плавание голышом отличается от плавания в купальных костюмах - как молотый кофе отличается от растворимого, как природный жемчуг от синтетического, как грунтовый помидор от тепличного и как вообще любой натуральный продукт – от суррогатного.
За неимением открытого моря вся надежда была на бассейн.
Я знал, что после завтрака послушный отдыхающий народ, внемля предостережениям медиков, не рискует баловать себя активными водными развлечениями.
Вдобавок, согласно плану культурных мероприятий на воскресенье, сегодня для отдыхающих осуществлялась какая-то крутая экскурсия, и я, проходя по коридору, уже видел в окна первого этажа подтягивающуюся по аллеям дружную принаряженную тусовку.
Так что у меня были все основания надеяться, что в бассейне я окажусь в одиночестве, и мне, может, удастся поплавать без трусов - тело сейчас как раз особенно требовало первозданности. Табуретка же, засунутая в ручку двери, вполне умеет обеспечивать минут пятнадцать полной изоляции от праздношатающих сотрудников.
Но я ошибся в своих расчётах. Первое, что я увидел, зайдя в гулкий, сырой зал, был чёрный купальник и беленькая резиновая шапочка.
Таня укромной ласточкой сидела на нижней ступеньке лестницы и грациозно разводила кончиком ноги воду.
Нет, вот как ей удаётся! Это какое-то особенно чутьё у женщин? Интересно, у всех или только у влюблённых? Или это какое-то особенное притяжение? Или всё-таки элементарное выслеживание?
Я встал в дверях, поставил руки на бёдра и оглядел картину маслом.
Собственно, так-то, если разобраться, и не надо никаких особенных парапсихологических способностей, чтобы предположить, что после ночного дежурства я первым делом прискачу сюда.
Поза Татьяны красноречиво свидетельствововала о душевных страданиях. Опять я, гад такой, развлекаюсь с кем попало, не видя самого главного в жизни - беззаветного чувства.
Короче, было ясно, что первозданного плаванья без трусов сегодня не получится. Зато было обеспечено присутствие прекрасной дамы. Сейчас, кстати, проверим, ждала ли меня прекрасная дама или она тут совершенно случайно проходила мимо и совершенно случайно встретила меня.
На миг я вспомнил Зою, это было приятное воспоминание, я усмехнулся, сунул два пальца в рот и оглушительно свистнул.
Ну, пожалуйста, даже ухом не повела. Понятно всё, ясно всё… ждала…
Хотя точнее всего в этой ситуации подходило бы слово «караулила»…
Я подошел сзади, навис над ней и зловещим голосом прорычал над её головой:
- Молилась ли ты сегодня после ячневой каши с изюмом, о, Татьяна Караим…
Она повернулась, с медленным достоинством возвела на меня очи. Мне стало смешно.
- Утоплю ведь, - пригрозил я, глядя на неё сверху.
Она укоризненно молчала, я выпрямился, стянул рубаху, повесил себе на плечо и прищурился вдаль.
- Она посмотрела на него с таким достоинством, - продекламировал я, - что ему немедленно захотелось утопиться самому,
- С добрым утром, - сказала Таня кротко и сдержанно. - Завтракал?
- Проспал, - сказал я. – Ну что, сплаваем?
- А я уже.
Ага, вот так, значит. Значит, я всерьёз проштрафился, раз столько независимости… Ну, ладно. Мне сейчас было не до тонких разбирательств в девичьих душах.
- Тогда будем топиться в гордом одиночестве, - сказал я.
Я наскоро принял душ и бухнулся в голубую воду. Чёрт с ними, с трусами, всё равно отлично, великолепно, прекрасно, восхитительно, превосходно…
Таня не уходила, поднялась от воды и села на верхнюю ступеньку. Я подплыл к ней, отфыркиваясь и мотая головой, чтобы проверить, как там дела в затылке. Тупая боль не пропадала. Что значит, спать в накуренном помещении со свёрнутой шеей.
- Почему не выходная? - спросил я, вывешивая себя в воде для отдыха.
- Попросили заменить до обеда, - отозвалась Таня равнодушно.
Ну, замечательно спланировано. Пять баллов. Прийти на работу в воскресенье - якобы на подмену - и поймать меня тёпленького прямо из постели. Судя по её независимому взору, на душе у неё чёрные подозрения насчёт Зои… Эх, Татьяна…
Ладно, оставим её с этими чёрными подозрениями.
Я оттолкнулся ногами от лестницы, развернулся в воде и пошёл по средней дорожке на новый заплыв. Когда я возвращался, увидел, как Таня встала и тихо пошла к раздевалкам. Мне стало её жалко.
- Та-ань! – заорал я во всё горло, и эхо пошло гулять, дробясь по залу и рикошетируя от всех поверхностей.
Она приостановилась, не оглядываясь. Я выбрался из воды, чувствуя, как всегда, приятную тяжесть и одновременно приятную лёгкость, нагнал её и приобнял за плечи.
- Я приглашаю вас, сударыня, на ячневую кашу с изюмом! – вдохновенно сказал я, увлекая её в душевую.
- Сегодня омлет с луком и сыром, - кротко сказала Таня.
- Я приглашаю вас, сударыня, на омлет с луком и сыром! – не сбавляя пафоса, продолжил я. Посмотрел на неё. – Тань, только не говори мне «я уже», я всё равно не поверю, у тебя голодные глаза девушки, берегущей фигуру.
- Ну, и что там с фигурой, - не выдержала всё-таки Таня.
Ага, лёд тронулся.
- С фигурой… - я отошел на шаг и оглядел её максимально мужским взглядом. - С фигурой у нас особенно хорошо, - сказал я честно. Снял с крючка сухое полотенце, скомкал и кинул в неё. Она поймала, скомкала и швырнула в меня.
Я захохотал, отскочил и тут же схватился за голову.
- Что с головой? – немедленно встревожилась Таня.
- С головой всё плохо, - пожаловался я. - Адские муки, я умираю. Меня утешает только мысль о том, что я умру у ног прекрасной девушки с восхитительной фигурой.
- Так что с головой? – не унималась Таня. – Дрался?
- Дрался, - сказал я морщась. – Я дрался, как лев, сударыня. Их было восемнадцать человек. С мечами и в доспехах. Все были викинги. Гвардейцы его преосвященства…
- Ты можешь помолчать?
Она подошла, положила мне на лоб ладонь, ладонь была нежная и прохладная, мне вдруг стало легче, я притих, даже глаза закрыл.
- Не на то место... - сказал я шёпотом, – но всё равно хорошо...
- Как не на то место? – нахмурилась Таня.
- Ну… я предпочёл бы, чтобы твоя рука лежала на другом месте.
Глаза её потемнели.
- Дурак! - сказала она сердито, отняла руку и пошла к кабинкам.
Я заржал, в голове у меня опять заскворчало, я сморщился, но успел поймать её за руку.
- Тань, - сказал я умоляюще. - Я хотел сказать, что голова болит в другом месте. А ты что подумала? Правда, затылок ломит.
- Сейчас выйдем, схожу за таблеткой, - сдержанно пообещала Таня, не глядя на меня.
- Не надо за таблеткой!
- Почему?
- Я хочу скончаться в жутких мучениях.
- Зачем тогда плавал?
- Мне всегда плавание помогало, сразу легче становилось.
- Ну, тогда сходим, давление смерим.
- После завтрака.
- Почему?
- Мне всегда завтрак помогал, сразу легче становилось.
- Балабон! - сердито выставила диагноз Татьяна, сердито зашла в кабинку и сердито задёрнулась шторкой.
Я засмеялся, охнул, схватился за голову и зашёл в другую кабинку.
Мы вышли из кабинок почти одновременно и посмотрели друг на друга практически примирёнными глазами.
Я люблю смотреть на девушек после всяких водных процедур. Неважно – море, бассейн, душ. Главное – вода. Каждую женщину вода делает где-то русалкой. Напитывает какой-то глубиной, как будто передаёт свою тайну. И мне кажется, сама женщина об этом догадывается. Иначе, почему бы ей бывать после купания в воде так неизъяснимо, так волнующе загадочной и обворожительной…
Я залюбовался Татьяной - и не удержался от чувств: поправил слегка влажную прядь волос возле разрумяненного лица.
Она хотела было отпрянуть, но вдруг словно передумала, замерла под моей рукой, медленно подняла свои кроткие глаза – и была покорность в её боязливом взгляде, и была благодарность, и была в нём неугасимая надежда и горькая была боль от её несбыточности... Эх, Татьяна Караим, Татьяна Караим…
- К тёте Маше! Немедленно! – я поднял палец, не без усилия преодолевая прилив нежности. – Немедленно бегом. Иначе последствия голодания будут необратимы.
Танго либерти, 7.
Уже на набережной я вдруг спохватился, что сегодня воскресенье, а это значит, что вожделенный ларёк, может быть, уже и закрыт, если он открывался сегодня вообще. Хозяйка ларька Натуля работает без сменщицы, вследствие чего имеет свободомыслящий тип мышления: кроет начальство, не стесняясь в выражениях, и сама распоряжается своим рабочим графиком, особенно по выходным.
Но на моё счастье синий теремок стоял с распахнутыми ставнями.
Я в три прыжка преодолел последние метры и нагнулся к низкому окошку.
- Натуленька, золото моё расчудесное…
В окошке обозначилось сердитое черноглазое лицо, расплывшееся при виде меня нескончаемой улыбкой.
- Ой, какие гости у нас, какие гости…
- Ой, только не говорите мне, что редкие, - отозвался я в тон, - не разбивайте уже мою последнюю надежду про мой светлый образ. Одну кружку и горячий поцелуй, красота моя несравненная.
Я положил на влажный прилавок мелочь.
- Поцелуи по отдельному прейскуранту, - привычно откликнулась из недр палатки невидимая Натуленька, после чего передо мной материализовалась вспененная кружка.
- Пиво – медленный наркотик, - бодро объявила Натуленька непосредственно вслед материализации.
- Это если неразбавленное, - хмыкнул я, забрал кружку и отпил сразу половину – как лекарство.
Практически сразу отпустило в затылке, и даже зрение, кажется, улучшилось. И соответственно настроение. Мир воссиял.
Вторую половину я пил уже, растягивая удовольствие и наслаждаясь жизнью. Жизнь была прекрасна, набережная по случаю погожего выходного была многолюдна, и я с интересом разглядывал дефилирующих дам и стайки девчат.
Настроение моё стремительно улучшалось с каждой минутой - что ни говорите, а разглядывание красивых девушек необыкновенно релаксирующе действует на организм. Только что ты разваливался на части, и жизнь тебе была не мила, - и вот уже никаких мучений нет и в помине, и откуда бы им взяться, если вот такую красоту ровожаешь глазами со всеми сопровождающими твой организм ассоциациями.
Конечно, мглистый декабрь – это не бархатный сезон, когда на виду всё, чем принято восхищаться у представительниц прекрасного пола, но тем нем менее, тем не менее… А если уж вообще разбираться с пониманием, то никакой сезон, никакие дожди и никакой даже трескучий мороз не в силах разрушить колдовское очарование походки, грации и изящества. Если женщина всем этим обладает и пользуется в совершенстве – она может повлечь за собой ещё более властно, чем даже летом.
Например вот эта статная красотка в блестящей коже, немного хищная, но зато уверенная и наслаждающаяся собой...
Или вот эта, стройная, как стебелёк, в курточке в талию и с задорной мальчишеской причёской...
Или вот такая, медлительная и плавная, в накинутом цветном полушалке... очень, кстати, стильно смотрится...
Или вот такая, черноволосая и раскованная, словно сошедшая со страниц зарубежного журнала, явно приезжая… По крайней мере, таких понтовых сумок-кантри из грубой ткани у нас ещё не продают… скорее всего, москвичка…
Я загляделся женщине вслед, допивая пиво - настоящая красавица, и шаг лёгкий, словно у балерины. Легкий, словно у балерины… лёгкий, словно… словно… словно...
Не глядя, ощупью, я поставил на прилавок позади себя пустую кружку.
Я ещё не осознавал, что произошло, ещё не понял ничего, но тело моё уже качнулось и против воли рванулось вперёд, как будто на зов.
А может, это и был, зов? Хотя я всё ещё не верил.
- А сдачу! – понеслось мне в спину пронзительное, - Сдачу возьми! Эй!– но я уже не был в этом мире. В мире, где нужно брать сдачу, пить пиво, мучиться головой.
Я уже был не здесь.
Какое-то время я шёл по следам черноволосой женщины в чёрном длинном пальто с большой сумкой-сумой на плече. Её шарф, перекинутый на спину, перекликался с узором на сумке, я не отводил глаз от этой спины. Я чувствовал одно только лёгкое головокружение и больше ничего, только лёгкое кружение и что-то похожее на звон в ушах. И почему-то - наверное, из суеверия - не мог пойти на обгон и просто молил, чтобы она оглянулась или остановилась по какой-то надобности.
Она остановилась перед газетным киоском. Я подошёл и встал совсем рядом, всё ещё сомневаясь, потому что пока что не видел её лица. Это могла быть просто очень похожая женщина.
Но когда она повернулась к плечу, раскрывая пёструю свою торбу – я понял, что не ошибся, и замер в предвкушении.
Она всё ещё ничего не замечала, ни о чём не подозревала, спокойно расплатилась, убрала газеты в сумку, подняла голову и... увидела меня.
Мы оба замерли. Похоже, мир замер тоже, потому что мы стояли так безмолвно бесконечно долго, несколько часов. А может быть, лет. Стояли в немом замешательстве, пока нас не столкнули покупатели, причём, сразу с двух сторон - и так хорошо и возмущённо столкнули, что она инстинктивно ухватилась за меня, и я, быстро машинально оглянувшись, отвёл её в сторону.
- Боже мой, - проговорила она растерянно. – Боже мой… Это ты… Нет…
Я хотел сказать «почему нет» но не смог вымолвить ни слова. Ничего я сейчас не мог: ни сказать, ни даже шевельнуться. Просто стоял в оцепенении, чувствуя на лице дурацкую, плохо контролируемую полуулыбку.
- Ты… - неловко выговорил я и замолчал. Понял, что бесполезно было что-то говорить – всё было глупо. И молчать было глупо. Но я молчал.
- Господи, Чес… господи, это ты… Здравствуй…
Она сняла с руки перчатку, провела по моей щеке, тепло и нежно.
- Ты… Невероятно. Такой огромный, такой большой… совсем большой… здравствуй.
Но я даже это простое слово выговорить не мог. Просто молчал и смотрел.
Она была прежней и одновременно новой. Я чувствовал и родное, и чужое одновременно. Волосы стали чуть короче, и она словно похудела, вся стала словно чётче и определённей, но голос был тот же - неизъяснимо глубокий и волнующий, и двигалась она, как и прежде – с пленяющей грациозностью, словно чувствуя пространство, прежде чем вписаться в него каждой клеточкой своего прекрасного тела.
ТЕЛЕГРАМБот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
ВКОНТАКТЕБольшая библиотека с любыми жанрами и авторами
Большая Библиотека
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2 книги