Между молотом и наковальней: дорога домой

Глава 1. Начало истории королей

– Клянусь любить тебя до конца времён.

– Клянусь любить тебя до конца времён!

Едва эти слова — древние, как сами горы, и впервые произнесённые на языке людей в этих залах — сошли с наших уст, весь зал взорвался аплодисментами. Не просто рукоплесканиями, а громом, что рождается, когда сотни гномьих ладоней, закалённых в кузницах и боях, встречаются в едином порыве. Где-то в толпе засвистели — молодые гномы из Железных Холмов, не скованные дворцовым этикетом. Крики «Бараф! Бараф!»¹ («Да будет так!» - кхузд.) смешивались с пожеланиями на всевозможных наречиях Средиземья.

Я перевела взгляд на старого гнома, венчавшего нас. Мудрец Брор, сын Брора, последний из жрецов Махала в Эреборе. Его лицо, испещрённое морщинами глубже, чем шахты Мории, было не «скомкано в рожицу», а преображено. Каждая складка, каждый шрам светились таким одобрением, будто на нас смотрел сам Прародитель. Его седая борода, заплетённая в семь сложных кос — по числу отцовских домов — лежала на расшитом рунами ритуальном облачении. Я встретила его взгляд — тёмный, пронзительный, видевший восходы и закаты целых эпох — и слегка кивнула. Он в ответ склонил голову, но не «пал ниц», а сделал глубокий, полный достоинства поклон, прижав к груди молот Махала — простой каменный молот на серебряной цепи. "Не такой уж и зануда", — промелькнула мысль, и я чуть не рассмеялась от нервного облегчения.

Рука Торина в моей была твёрдой, шершавой от бесчисленных сражений и работы с металлом, но нежной в этот миг. Не разжимая пальцев, мы повернулись от алтаря — не алтаря в человеческом понимании, а огромной наковальни из чёрного морийского камня, на которой лежали два простых железных кольца, уже надетых на наши пальцы, — к залу.

И зал замер, вбирая в себя наше изображение.

Тронный зал Эребора в день нашей коронации-свадьбы был не просто «сверкающим». Он был живым. Великие своды, высеченные ещё при Дурине Бессмертном, сияли. Не от золота — его было не так много, — а от света тысяч факелов и огромных зеркал из полированной стали, ловящих каждый луч и отражающих его на стены, покрытые мозаикой из самоцветов. Там были изображены сцены из легенд: пробуждение гномов у горы Гундабад, основание Кхазад-Дума, битва при Азанулбизаре. И теперь среди этих героев были мы.

Каждая «мелочь» была продумана не просто для красоты, а как символ. Гирлянды из вечнозелёного папоротника и красных ягод омелы — дань лесам, что дали мне приют. Резные деревянные фигурки орлов и лошадей — уважение к союзникам. Даже запах — не просто дым и воск, а смесь ладана, хвои и особых горных трав, что жгли в честь предков. Конечно, всё это «обошлось казне недёшево». Я пыталась возражать, предлагая скромность, но Балин лишь покачал седой головой: «Народу нужно зрелище, дитя. Им нужно верить, что тёмные времена позади. Что их король не только воин, но и муж. Что у Эребора есть будущее». И он был прав. В уставших, видавших драконий огонь и орчьи клинки глазах гномов сегодня горела не алчность, а надежда.

Я опустила взгляд на платье. Оно не было просто прекрасным. Это была летопись. Шелк из Гондора, вышитый серебряными нитями в виде звёзд Элендила — память о моём человеческом происхождении. По подолу и рукавам — узоры из золотой проволоки, стилизованные под гномьи руны: Kheled — «стекло», символ чистоты; Gabil — «великий», пожелание силы; Mith — «серый», намёк на моего покровителя-мага. И в центре груди — единственный камень: не рубин, не изумруд, а простой, но идеально огранённый горный хрусталь, символ связи с землёй, что приняла меня. В нём я чувствовала себя не особенной. Я чувствовала себя частью. Частью этой горы, этой истории.

Я мельком бросила взгляд на него. Мой муж. Слова всё ещё не укладывались в голове. Весь ритуал меня преследовала сюрреалистичная мысль: вот-вот я очнусь в своей старой квартире, под звуки будильника, и всё это окажется сном, рождённым от перечитывания «Хоббита» на ночь. Но тогда не объяснить тепло его руки, запах стали и кожи, смешанный с дымом священных трав. И уж точно моё воображение не нарисовало бы такую деталь: как на его обычно непроницаемом лице, когда он смотрел на меня, дрожала едва заметная мышца у глаза. Он тоже волновался. Эта мысль была странно утешительной.

Сейчас, когда мы начали спускаться по широким ступеням к гостям, страх вернулся, сжимая горло ледяными пальцами. Я сильнее сжала его руку, и мои тонкие, человеческие пальцы почти утонули в его широкой ладони. В ответ он нежно провёл большим пальцем по моему запястью, по тому месту, где под кожей бился частый, птичий пульс.

"Спокойно, amrâl", — словно сказало это прикосновение. - "Это наш день. Наша гора. Наша судьба".

Мы остановились перед первым рядом. Мгновение нерешительности, и наши руки разомкнулись. Паника, холодная и липкая, снова накатила. Я почувствовала, как бледнею, как дрожат колени под тяжёлым платьем.

Стоявший позади Торина Даин Железностоп с удивлением поднял густые, рыжеватые, как медная руда, брови. В его жёстких, практичных глазах читалось чистое недоумение: какая может быть боязнь у той, что стояла перед пастью дракона? Гномы не понимали такого страха. Для них брак — прочный союз, как сваренные воедино пластины доспеха. Страшно было в битве. А здесь — честь и долг.

Я сделала глубокий, дрожащий вдох, как учил Балин. «Дыши, дитя, — говорил он утром, поправляя мою корону на репетиции. — Помни, они видят не просто женщину. Они видят знак, что их король жив, что род продолжается, что Эребор снова цел. Твоё дыхание — это дыхание нашей горы». Я выдохнула, представляя, как страх уходит в каменный пол.

И увидела их. Фили и Кили стояли в первом ряду. Кили сиял своей обычной беззаботной улыбкой, но в его карих глазах, обычно таких озорных, сегодня горел огонь глубокой, почти братской гордости. Фили же смотрел спокойнее, мудрее, и в его лёгкой улыбке читалось: «Мы знали. Мы всегда знали».

Мысль перенесла меня на месяц назад, в маленькую солнечную комнату, где я решила сообщить им новость...

Глава 2. Добро пожаловать в Эребор! 

Главное при написании письма, а особенно любимым — точно передать свои мысли и максимально сгладить неприятные моменты повествования. А при возможности — вообще ничего негативного не затрагивать, ведь при прочтении долгожданного письма каждый ждёт лишь хороших новостей и приятных эмоций.

Все эти и другие основы искусства общения прочно засели у меня в голове, попутно перемешиваясь друг с другом, в результате чего сосредоточиться на листке пергамента перед собой не представлялось возможным. Свои мысли сейчас казались мне огромным, беспокойным океаном, а обрывки фраз, которые я пыталась сложить в связное послание, — гладкобокими дельфинами, что дразняще выпрыгивали из воды и тут же исчезали в темной пучине собственного страха.

«Мой дорогой Торин!» — было зачёркнуто с такой силой, что перо прорезало пергамент. Рядом криво выведено: «Ваше Королевское Величество!».

И это всё, что смогла вывести моя рука за полтора часа.

Тяжело вздохнув, я бессильно опустила перо в чернильницу из темного морийского стекла, оправленную в серебро с рунами рода Дурина. Взяв в руки злосчастный лист, я опустилась на мягкий ковёр перед камином. Огонь в нём, подпитываемый вечными углями из глубин Эребора, пылал ярко, почти никогда не тлея — символ неугасимой силы Кхазад. Этот огонь был главным источником света в комнате, хотя, по меркам других залов дворца, это помещение было не более чем укромным кабинетом для приватных размышлений. На массивном дубовом столе стоял золотой подсвечник, тяжёлый и искусно вычеканенный. Такие же свечники украшали стены и огромное паникадило*, свисавшее с высокого сводчатого потолка, чьи каменные прожилки мерцали в свете пламени, словно жилы самой горы.

Свет… Именно его так не хватало в Подгорном королевстве. Со временем привыкаешь к вечному полумраку, к тому, как тени пляшут на резных каменных стенах, к прохладе, что веет из глубин горы. Но на нижних уровнях, где я бывала лишь по необходимости, тьма сгущалась почти осязаемо, а воздух становился густым, затхлым, пахнущим сырой рудой и древней пылью. Дышать им мог лишь гном, закалённый в шахтах с детства.

«Благодарю за прошлое письмо, которым Вы согрели мне душу…»

— Какой вздор, — вырвалось у меня, и я поморщилась. Кого я пытаюсь обмануть? Его послание было коротким, сухим, выдержанным в лучших традициях гномьей сдержанности: *«Дела идут. Орды на юге беспокоят. Вернусь, когда смогу. Не тревожься.»* Ни слова о том, как он, ни строчки о тоске. После этого я и вовсе потеряла покой. Долгие ночи в огромных, полупустых покоях я чувствовала себя птицей в золотой клетке — роскошной, ослепительной, но клетке. Дурные предчувствия, подпитываемые слухами о бесчинствах уцелевших орков на южных рубежах, сводили с ума. Но леди Дорта, моя наставница в дворцовом этикете, неустанно твердила: «Удел женщин — ждать мужей и сыновей с войны. Терпение — наша броня».

Возможно, она и права. Но…

Меня вывел из раздумий звук шуршащей бумаги. Я машинально скомкала пергамент, а потом начала рвать его на мелкие кусочки — медленно, методично. Это успокаивало. Казалось, что вот они, все эти формальности, уроки этикета, ожидания и страхи — здесь, у меня в руках. Вот они, разорванные в клочья. Вот я бросаю их в огонь камина, где им и место — тлеть среди углей, превращаться в пепел.

В холодной комнате внезапно повеяло теплом — не от камина, а будто подул ласковый ветер с далёких полей Итилиэна, пахнущий цветущей лилией и свободой. Или просто пламя жадно поглотило моё письмо, и теперь его клубящийся дым, словно призрачный гонец, уносится через дымоход в ночное небо Средиземья, чтобы хоть так найти своего адресата.

Я тихо рассмеялась — хрипло, безрадостно. Оказалось, я почти забыла, каково это — нарушать правила. Это чувство, горькое и сладкое одновременно, щекотало нервы.

Ликование прервал скрип массивной дубовой двери, усиленной стальными накладками, и мерный стук тяжёлых, подбитых гвоздями каблуков.

— Ваше Величество соизволило дописать?

В комнату быстрым, твёрдым шагом вошла она. Мой ночной кошмар, мой надзиратель и учитель дворцового этикета, приставленный ко мне лично королём. Леди Дорта.

— Ах, Дорта, нельзя ли прибавить здесь огня? Я продрогла до костей, — встала я, поёжившись, и направилась к столу за чистым листом.

— Я распоряжусь, atanû men*¹, — её голос прозвучал ровно, без тени подобострастия. Она направилась к своему столу — широкому, массивному, напоминающему скорее саркофаг, чем предмет мебели. Уселась с королевской осанкой, хотя была не королевой, а хранительницей традиций.

Леди Дорта, прозванная за глаза «Гномихой-Занозой», действительно выделялась. Её фигура, могучая и пышная, казалась высеченной из цельного гранита, но движения поражали неожиданной грацией, несвойственной большинству обитателей Эребора. Её борода, заплетённая в сложные косы с вплетёнными серебряными нитями, лежала на богато расшитом корсаже. Взгляд её тёмных, как глубина шахт, глаз был всевидящим и неутомимым.

— Так что с письмом, моя королева? Прикажете запечатать? — спросила она, положив руки на раскрытый перед ней фолиант.

— Письмо? — Я устало подперла подбородок рукой, водия пером по чистому пергаменту, оставляя бессмысленные завитки. — Ах, да… Послание Его Величеству, которое я должна была написать в соответствии с девяносто седьмой главой «Свода правил дворцового этикета для особ высочайшего ранга и их приближённых».

— Для дам высочайшего ранга, — поправила она, и в уголке её рта дрогнула едва заметная усмешка. — Запомнили, наконец?

— Как же, — пробормотала я, глядя на пустой лист. — Только вот беда…

Она приподняла густую, ухоженную бровь.

— Закончились чернила, — солгала я, натянуто улыбаясь. — Не могли бы вы принести ещё флакон? Я видела свежие в покоях лорда Балина, на его рабочем столе.

Дорта медленно поднялась. Отказать прямому распоряжению члена королевской семьи она не могла, даже если всем было ясно, что это отговорка.