Между строк и лжи. Книга 4

ГЛАВА 1

МЕЖДУ СТРОК И ЛЖИ

КНИГА IV

ГЛАВА 1

Бостон

февраль 1909 года

К концу февраля 1909 года Бостон погрузился в пронизывающий холод, от которого даже величественные дома на Бикон-стрит, казалось, дрожали под натиском ледяного ветра с залива. Низкое, свинцовое небо, словно грязное, нестиранное покрывало, тяжело нависало над городом, роняя то мелкую, колючую снежную крупу, то ледяной дождь, превративший тротуары в скользкие, предательские катки. Дни стали невыносимо короткими, а сумерки, серые и безрадостные, сгущались уже к середине дня, погружая город в долгую, холодную, почти непроглядную ночь.

В одной из малых гостиных особняка Сент-Джонов, той, что выходила окнами на пустынный зимний сад, леди Маргарет пила свой утренний шоколад. Комната эта, обставленная с той тяжеловесной, чуть старомодной, но такой основательной роскошью, что так удивительно точно соответствовала ее собственному непреклонному характеру и представлениям о фамильном достоинстве, была погружена в таинственный полумрак. Тяжелые, массивные портьеры из темно-вишневого бархата, подбитые плотным шелком в тон, были плотно задернуты, решительно отсекая внешний мир с его докучливой непогодой, городской суетой и теми неприятными веяниями нового века, которые леди Маргарет так старательно пыталась не впускать ни в свой дом, ни в свою жизнь.

В высоком камине из резного каррарского мрамора, привезенного когда-то еще дедом ее покойного мужа из самой Италии, весело и даже как-то вызывающе потрескивал огонь, словно насмехаясь над стужей за окном. Его теплые, живые, пляшущие блики отбрасывались на идеально натертый до блеска полированный паркет из темного дуба и на шелковую, чуть выцветшую от времени обивку старинных кресел, придавая комнате тот особый уют, который так ценила хозяйка дома. Воздух был почти неуловимо наполнен тонким, горьковатым ароматом дорогих гаванских сигар — несомненно, наследие вечернего визита кого-то из многочисленных деловых партнеров ее сына, Николаса, — и едва ощутимым, нежным, но настойчивым запахом свежесрезанных фиалок. Эти скромные, но такие любимые леди Маргарет цветы всегда стояли в высокой, массивной серебряной вазе фамильной работы на небольшом столике из редкого палисандрового дерева, словно хрупкое напоминание о быстротечности весны посреди этой долгой, суровой зимы.

Сама леди Маргарет, облаченная в строгое, но безукоризненно сшитое утреннее платье из плотного темно-синего шелка, почти черного в густых тенях гостиной, с высоким, туго накрахмаленным кружевным воротником, который не только придавал ее облику некоторую старомодную строгость, но и деликатно скрывал те мелкие предательские морщинки, что уже обозначились на ее все еще гордо поднятой шее, сидела в своем любимом вольтеровском кресле у самого камина. Ее спина, прямая и гибкая, как у юной девушки, не касалась резной спинки кресла — привычка, выработанная годами самодисциплины и сознанием собственного достоинства. Ее седые, некогда пепельно-русые волосы, теперь отливающие благородным серебром, были безукоризненно уложены в высокую, сложную прическу, скрепленную несколькими тяжелыми шпильками из старинной слоновой кости, а на тонких, холеных пальцах, унизанных фамильными перстнями, особенно выделялось кольцо с крупным, глубокого синего цвета сапфиром, окруженным мелкими бриллиантами.

Она медленно, почти нехотя, помешивала маленькой серебряной ложечкой горячий, густой шоколад в тонкой фарфоровой чашке с изящно выведенным золотом гербом Сент-Джонов. Ее лицо, обычно такое спокойное, такое властное и непроницаемое, сегодня, однако, выражало легкую, едва заметную тень озабоченности, которая не укрылась бы от внимательного наблюдателя, если бы таковой осмелился нарушить ее утреннее уединение. Причиной этой мимолетной, но оттого не менее неприятной озабоченности была мисс Женевьева Кавендиш, ее будущая невестка, девушка, на которую леди Маргарет возлагала столько надежд и которая, увы, в последнее время все чаще давала ей повод для скрытого беспокойства. Мисс Кавендиш сидела напротив, в другом кресле, обитом шелковым дамаском нежного, бледно-золотистого оттенка, и, как всегда, была самим воплощением изящества, безупречного вкуса и того дорогого, но неброского шика, который так ценился в высшем бостонском обществе.

Ее утреннее платье из мягчайшей шерсти нежного лавандового оттенка, искусно отделанное тонкими кремовыми кружевами ручной работы и узкими атласными лентами в тон, выгодно подчеркивало ее хрупкую, почти девичью фигурку и тот особый, золотистый отлив ее густых, шелковистых волос, уложенных в сложную, но казавшуюся такой обманчиво естественной прическу, над которой, несомненно, не один час трудилась ее французская горничная. В тонких, унизанных скромными жемчужными колечками пальцах она держала маленькую, изящно вышитую бисером сумочку, а на коленях, поверх шелестящей юбки, лежал нераскрытый томик стихов лорда Теннисона — непременный атрибут благовоспитанной девицы, демонстрирующей свою приверженность к изящной словесности.

Внешне она казалась совершенно спокойной, почти безмятежной, ее миловидное личико выражало лишь кроткую внимательность к словам будущей свекрови. Но леди Маргарет, с ее острым, как скальпель хирурга, проницательным взглядом, не могла не заметить той едва уловимой, почти лихорадочной нервозности в том, как девушка то и дело теребила шелковую бахрому на своей сумочке, и той легкой, но такой явной тени усталости, что залегла под ее большими, по-детски наивными серо-голубыми глазами, обрамленными густыми золотистыми ресницами.

«Право, эта девочка выглядит так, словно не спала всю ночь, — с неудовольствием подумала леди Маргарет, отпивая глоток шоколада. — Неужели опять Николас? Или эти бесконечные примерки свадебного платья так ее утомили? Пора бы ей уже взять себя в руки. Будущая леди Сент-Джон не должна позволять себе выглядеть такой… разбитой».

ГЛАВА 2

ГЛАВА 2

В конце февраля в Бостоне, вместе с ледяной стужей и промозглой сыростью, воцарилось особое, почти физически ощутимое спокойствие, наступившее после недавних волнений. Вслед за громким делом сенатора Рэндольфа, таинственным пожаром на складах «Atlantic Cargo» и арестом с последующим судом над сенатором и его сообщником Блэквудом, город медленно возвращался к своей обычной, упорядоченной жизни, где деловые сделки заключались за закрытыми дверями дорогих клубов, а светские дамы обсуждали последние парижские моды за чашкой послеобеденного чая. Однако для Дэша Уиттакера это обманчивое спокойствие было подобно тонкому слою свежевыпавшего снега, скрывающему под собой глубокие, еще не затянувшиеся трещины в ледяном панцире реки Чарльз-Ривер — красиво, но смертельно опасно.

Дэш вернулся в свой скромный пансион на Шомут-авеню поздно вечером, когда город уже погрузился в сон, а редкие газовые фонари отбрасывали на мокрую брусчатку дрожащие, неверные блики. Усталость тяжелым грузом давила на плечи, проникая в каждую клеточку тела. Последние недели были для него настоящим испытанием — сначала ранение, затем долгое, мучительное выздоровление под неусыпным, почти материнским присмотром миссис О’Мэлли, и, наконец, это вынужденное бездействие, эта невозможность броситься в гущу событий, пока Вивиан… Пока Вивиан была где-то там, в этом огромном, чужом Нью-Йорке, одна, без денег, без защиты, если не считать ее собственного упрямства и маленького револьвера, который она, он был уверен, все еще носила в своем ридикюле.

Он медленно поднялся по скрипучим ступеням на свой этаж, предвкушая лишь одно — горячую ванну, если миссис О’Мэлли не забыла подогреть воду, и несколько часов забытья в своей холостяцкой, вечно неубранной комнате, где на письменном столе его ждала недописанная статья и стопка непрочитанных газет. Он почти дошел до своей двери, когда из кухни, расположенной в конце коридора, донесся какой-то необычный шум — не привычное ворчание миссис О’Мэлли или звяканье посуды, а… тихий, размеренный мужской голос, такой спокойный и уверенный, что Дэш невольно замер, его рука, уже потянувшаяся к дверной ручке, застыла в воздухе.

Этот голос был ему знаком. Голос, который он слышал в самых страшных своих кошмарах и в самые отчаянные моменты своей жизни. Голос Николаса Сент-Джона.

Что, черт возьми, этот аристократ делал здесь, на кухне скромного пансиона в Саут-Энде, в столь поздний час? Дэш нахмурился, его усталость как рукой сняло, уступив место привычной смеси подозрительности и журналистского любопытства. Он осторожно, стараясь не шуметь, подошел к двери кухни, которая была чуть приоткрыта, и заглянул в щель.

Картина, представшая его глазам, была настолько неожиданной, что он на мгновение потерял дар речи. За большим сосновым столом, покрытым чистой клетчатой скатертью, сидел Николас Сент-Джон. Да, это был он, собственной персоной, — в безупречно сшитом дорожном костюме из темного английского твида, который, впрочем, не мог скрыть ни его бледности, ни той легкой, почти незаметной хромоты, с которой он теперь двигался, опираясь на элегантную трость из черного дерева с серебряным набалдашником, стоявшую сейчас у его стула. Его темные волосы, как всегда, были безукоризненно уложены, а на лице застыло выражение вежливого, чуть отстраненного внимания.

А перед ним, вся в движении, словно трудолюбивая пчела, не знающая усталости, хлопотала миссис О’Мэлли. Ее круглое, обычно такое добродушное и улыбчивое лицо сейчас выражало смесь почти благоговейного трепета и трогательной материнской заботы. Она суетилась вокруг высокого, знатного гостя, подливая ему в тонкую фарфоровую чашку — одну из лучших, что хранились у нее в старом буфете для особых случаев, — дымящийся, ароматный чай, пододвигая блюдце с домашним лимонным кексом, щедро посыпанным сахарной пудрой, аромат которого, смешанный с запахом свежезаваренного бергамота, наполнял всю кухню, и что-то быстро, почти задыхаясь от волнения и переполнявших ее чувств, говорила своим певучим ирландским говором, жестикулируя пухлыми, чуть покрасневшими от кухонного жара руками.

— …Ах, мистер Сент-Джон, дорогой вы мой, ну что же вы так, право слово! — причитала она, ее маленькие, юркие руки так и мелькали, поправляя скатерть, подвигая сахарницу. — Вам бы сейчас дома сидеть, в тепле да уюте, а не по этим нашим трущобам разъезжать! Да еще и после такой… хвори! Выпейте чайку, горяченького, с лимончиком да с медом лесным, он силы придает, говорят, лучше всяких дохтурских микстур. А кекс-то мой попробуйте, свеженький, только из печи! Мистер Уиттакер наш его так любит, говорит, вкуснее, чем у самой королевы английской!

Николас с легкой, едва заметной улыбкой, которая, однако, не коснулась его глаз, принял из ее рук чашку.

— Благодарю вас, миссис О’Мэлли, — его голос, ровный и бархатистый, прозвучал в этой скромной кухне как-то особенно чужеродно, но в нем не было и тени высокомерия. — Вы слишком добры. И ваш кекс, я уверен, восхитителен. Мистер Уиттакер обладает отменным вкусом.

Дэш невольно хмыкнул. Картина была почти сюрреалистичной. Николас Сент-Джон, один из самых богатых и влиятельных людей Бостона, наследник старинного аристократического рода, сидит на кухне у его квартирной хозяйки и пьет чай с лимонным кексом, словно это самое обычное дело. Он понимал, конечно, причину этого неожиданного визита. Сент-Джон пришел к нему. К Дэшу Уиттакеру. И пришел он, без сомнения, из-за Вивиан.

Тяжело вздохнув и мысленно приготовившись к не самому приятному разговору, Дэш решительно толкнул дверь и вошел на кухню.

— Кажется, у нас гости, миссис О’Мэлли? — его голос прозвучал нарочито бодро, хотя внутри все сжималось от дурного предчувствия. — Неужели сам лорд Сент-Джон решил почтить своим присутствием нашу скромную обитель? Какая честь!

ГЛАВА 3

ГЛАВА 3

Голос тети, такой родной, такой знакомый, но сейчас звучавший как-то особенно громко и требовательно в этом блестящем, чужом зале, вырвал Вивиан из оцепенения. Она резко обернулась, едва не выронив блокнот. Тетушка Агата стояла перед ней, строгая, прямая, как всегда, в своем неизменном черном шелковом платье, которое, впрочем, было дополнено скромной, но изящной брошью с аметистами — явная уступка торжественности момента. Ее лицо, обычно такое спокойное и непроницаемое, сейчас выражало целую гамму чувств: облегчение от того, что она наконец нашла племянницу, неподдельное беспокойство, написанное в каждой морщинке у ее умных, проницательных глаз, и… да, что-то похожее на удивление и легкое неодобрение, когда она окинула быстрым взглядом скромное, хотя и элегантное, платье Вивиан цвета морской волны, а затем — блестящую, шумную толпу вокруг.

— Тетя? — только и смогла выдохнуть Вивиан, чувствуя, как земля уходит у нее из-под ног. — К-как вы здесь?

— Как я здесь? — тетушка Агата поджала губы, ее взгляд метнулся в сторону Николаса, который все так же неподвижно стоял в дверях, наблюдая за ними, а затем снова вернулся к Вивиан. — Я здесь, дорогая, потому что некоторые неразумные девицы имеют обыкновение исчезать, не оставив даже адреса, и заставлять своих старых теток сходить с ума от беспокойства! По приезде в Нью-Йорк я связалась с Элеонорой Ливингстон — помнишь, я упоминала свою старую подругу по пансиону, вышедшую замуж за весьма влиятельного господина из этого города? Так вот, Элеонора была приглашена к Ван Дер Стейленам и любезно согласилась взять меня с собой, предположив, что на таком многолюдном сборище я смогу получить какие-то сведения о тебе. А когда я увидела тебя здесь, работающей… — она неодобрительно хмыкнула, — …неужели об этом ты мечтала, когда решила заниматься этим неженским делом?

Вивиан почувствовала, как краска стыда заливает ее щеки. Тетушка Агата, с ее старомодными представлениями о приличиях и женском предназначении, наверняка была в ужасе от того, что ее племянница работает в «желтой» газете, да еще и описывает какие-то там балы. Но сейчас ее волновало другое. Николас. Он все еще смотрел на них, и Вивиан видела, как на его лице отразилось мимолетное удивление, когда он узнал тетушку Агату. Он, конечно, помнил ее по тем редким визитам, которые она наносила им в Бостоне. Его взгляд стал еще более напряженным, но он по-прежнему не двигался с места, словно выжидая, что произойдет дальше. Его сдержанность, его умение владеть собой в любой ситуации всегда поражали Вивиан, но сейчас эта его непроницаемость выводила ее из себя.

Она оказалась между двух огней. С одной стороны — Николас, ее сложное, мучительное прошлое, ее неразрешенные, запутанные чувства, ее боль и ее… да, чего уж там скрывать от самой себя, ее запретная, невозможная, отчаянная любовь. С другой — тетушка Агата, воплощение семейной заботы, ее единственная опора в этом мире, но и, возможно, источник новых упреков, тревожных вопросов и непрошеных советов. Вивиан почувствовала себя маленькой, испуганной девочкой, пойманной на месте преступления. Ее попытка сбежать, спрятаться, начать новую жизнь — все это рухнуло в одночасье. Старые призраки Бостона настигли ее и здесь, в этом сверкающем, бездушном Нью-Йорке.

— Тетя, я… могу все объяснить, — пролепетала Вивиан, пытаясь собраться с мыслями и одновременно не упустить из виду фигуру Николаса, который, казалось, врос в дверной проем, превратившись в молчаливого, но всевидящего свидетеля этой неожиданной семейной сцены. Шум бального зала, смех, музыка, шелест платьев — все это отступило на второй план, оставив лишь гулкое биение ее собственного сердца и пронзительный взгляд янтарных глаз.

— Объяснить? — тетушка Агата скептически приподняла одну бровь, ее голос, несмотря на окружающий шум, прозвучал так отчетливо, что Вивиан невольно поежилась. — Надеюсь, твои объяснения будут более вразумительными, чем та нелепая телеграмма о «светских мероприятиях». Ты хоть представляешь, что я пережила, пока тебя искала? А твоя работа… Мисс Харпер, пишущая о рюшах и бриллиантах! Подумать только! Твой отец перевернулся бы в гробу, если бы узнал, на что ты тратишь свой талант!

Слова тети, как всегда прямые и безжалостные, больно ранили Вивиан, но она понимала, что за этой суровостью скрывается лишь глубокое беспокойство.

— Пойдем, дорогая, — тетушка Агата решительно взяла Вивиан под локоть, ее хватка была на удивление сильной для ее хрупкого сложения. — Нам нужно поговорить. И не здесь, среди этого… вертепа, — она обвела неодобрительным взглядом сверкающий зал, где под звуки венского вальса кружились разодетые пары. — Миссис Ливингстон любезно договорилась, чтобы нам предоставили одну из малых гостиных наверху, там мы сможем поговорить спокойно.

Вивиан бросила последний взгляд на Николаса. Он едва заметно кивнул, словно давая понять, что не собирается вмешиваться… пока. Или это был знак, что он будет ждать? Голова шла кругом. Подчиняясь властному движению тети, она позволила увести себя из зала, чувствуя на спине его пристальный, обжигающий взгляд. Каждый шаг давался ей с трудом, словно она шла на эшафот, а не в тихую гостиную для объяснений с тетей. Но она знала — этого разговора не избежать. Как не избежать, видимо, и встречи с Николасом Сент-Джоном, который, как злой рок, снова появился в ее жизни, когда она меньше всего этого ожидала.

***

Малая гостиная на втором этаже особняка Ван Дер Стейлена, куда тетушка Агата почти силой ввела Вивиан, оказалась полной противоположностью сверкающему, шумному бальному залу. Комната была небольшой, уютной, обставленной тяжелой, старомодной мебелью из темного ореха, обитой выцветшим гобеленом с пасторальными сценами. В камине из зеленого мрамора тихо потрескивал огонь, отбрасывая теплые блики на книжные полки, заставленные томиками в кожаных переплетах, и на многочисленные безделушки — фарфоровые статуэтки, серебряные рамки с потускневшими дагерротипами, шкатулки из слоновой кости, — расставленные на каминной полке и маленьких столиках. Воздух был наполнен густым, чуть сладковатым ароматом сушеных роз и лаванды, который, казалось, впитался в саму ткань портьер из тяжелого темно-красного бархата, плотно задернутых и отсекавших внешний мир. Единственным напоминанием о продолжающемся за стенами празднике были приглушенные звуки музыки и отдаленный гул голосов.

ГЛАВА 4

ГЛАВА 4

Слова Николаса повисли в холодном ночном воздухе, тяжелые, как камни, и такие же безжалостные. Вивиан стояла, словно оглушенная, чувствуя, как волна нового, еще более горького возмущения поднимается в ее душе, сметая остатки гнева и оставляя после себя лишь ледяную пустоту. Расчетливая авантюристка? Бросившая его на произвол судьбы, как только запахло жареным? Так вот что он о ней думал. Так вот что ему внушила его мать, эта холодная, высокомерная леди Маргарет, которая одним своим словом, одним своим взглядом могла разрушить чужую жизнь.

Она медленно подняла голову, ее лицо казалось мертвенно-бледным в неверном свете уличных фонарей, но в глубине серо-зеленых глаз, еще мгновение назад полных сдерживаемой боли, теперь вспыхнул холодный, стальной блеск. Ее голос, когда она заговорила, был на удивление спокоен, но в этой спокойной интонации таилось столько негодования и презрения, что Николас невольно напрягся, его рука крепче стиснула набалдашник трости.

— Расчетливая авантюристка? — повторила она медленно, словно пробуя эти слова на вкус, и горькая усмешка тронула ее губы. — Должно быть, леди Маргарет весьма преуспела в своих… материнских наставлениях, мистер Сент-Джон, если вы так легко поверили в эту чушь. Впрочем, чему я удивляюсь? Вы всегда были так послушны воле вашей семьи, так трепетно оберегали свою безупречную репутацию. Конечно, поверить в то, что какая-то там журналистка, девчонка без роду и племени, просто сбежала, испугавшись трудностей, гораздо проще, чем допустить мысль, что ваша собственная мать способна на… низость.

Она сделала шаг к нему, ее взгляд, прямой и немигающий, впился в его лицо.

— Вы говорите, я не дала вам шанса? А какой шанс был у меня, мистер Сент-Джон? Какой шанс был у меня против вашей матери, против всего вашего чопорного бостонского света, который с такой готовностью осудил бы меня, растоптал, смешал с грязью, если бы я посмела… даже подумать о том, чтобы остаться рядом с вами? Вы хоть представляете, что значит для женщины моей репутации быть замешанной в скандале с семьей Сент-Джон? Вы хоть на мгновение задумались о том, что ваша мать не просто… «поступила жестоко», как вы изволили выразиться? Она унизила меня, мистер Сент-Джон. Унизила так, как меня еще никто и никогда не унижал. Она вышвырнула меня, как паршивую собаку, угрожая уничтожить, если я посмею снова приблизиться к ее драгоценному сыну! И вы… после этого еще смеете говорить о каком-то «шансе»?

Ее голос дрогнул, но она тут же взяла себя в руки, ее глаза снова сверкнули холодным огнем.

— Да, я уехала, мистер Сент-Джон. Я сбежала, как вы изволили выразиться. Сбежала, потому что не хотела больше видеть ни вас, ни ваш проклятый Бостон, где правят лицемерие и предрассудки! Сбежала, потому что хотела сохранить хотя бы остатки своего достоинства, своей гордости! Сбежала, потому что не хотела становиться очередной «ошибкой» в вашей безупречной биографии, очередной «расчетливой авантюристкой», о которой потом будут шептаться в ваших великосветских гостиных!

Она замолчала, тяжело дыша, ее грудь вздымалась под тонкой тканью платья. Холодный ветер играл с ее растрепавшимися волосами, но она, казалось, не замечала этого, вся поглощенная той бурей эмоций, что бушевала в ее душе.

— И вы… так и не ответили на мой вопрос, мистер Сент-Джон, — продолжила она уже тише, но с той же ледяной ноткой в голосе. — Что вы здесь делаете? Зачем вы снова появились в моей жизни, когда я… когда я почти забыла о вас? Неужели вам мало тех страданий, которые вы мне уже причинили? Или вы приехали, чтобы добавить новых?

Она смотрела на него в упор, ожидая ответа, готовая к новой порции его язвительности, его холодной иронии. Но Николас молчал, его лицо было по-прежнему непроницаемым, лишь в глубине его янтарных глаз, казалось, что-то дрогнуло, что-то изменилось. Он медленно опустил взгляд, словно не в силах выдержать ее прямого, обвиняющего взгляда, и несколько мгновений молча смотрел на свои начищенные до блеска ботинки, на кончик своей трости, которой он рассеянно чертил какие-то невидимые узоры на мокрой от ночной измороси брусчатке.

Когда он наконец поднял голову, его лицо было бледнее обычного, а глаза, цвета темного янтаря, были усталыми .

— Вы правы, мисс Харпер, — его голос прозвучал глухо, без обычной иронии, без привычной властности. — Я не ответил на ваш вопрос. Зачем я здесь? — он сделал паузу, словно собираясь с мыслями, или, возможно, с силами. — Я приехал в Нью-Йорк по делам компании. Дела, которые не терпят отлагательств, даже если их приходится вести, опираясь на эту… — он с легким презрением кивнул на свою трость, — …эту треклятую палку. И я не искал вас. По крайней мере, не целенаправленно. Ваше появление на этом приеме было для меня такой же неожиданностью, как и мое для вас.

Он снова замолчал, его взгляд блуждал по ее лицу, словно пытаясь прочесть в нем ответ на какой-то свой, невысказанный вопрос.

— Но увидев вас… — он снова запнулся, и Вивиан заметила, как на его высоком лбу выступила едва заметная испарина, несмотря на холодный ночной воздух, — …увидев вас, я не мог… не подойти. Я должен был убедиться, что с вами все в порядке. Что вам ничего не угрожает. Вы правы, Бостон жесток. Но Нью-Йорк, мисс Харпер, Нью-Йорк может быть еще безжалостнее, особенно к таким, как вы, — одиноким, гордым и… слишком наивным в своей борьбе за добро и справедливость.

Его слова, сказанные этим тихим, почти смиренным тоном, в котором не было ни обычной язвительности, ни обвинений, а лишь тревога за ее благополучие, смутили Вивиан. Она ожидала чего угодно — гнева, сарказма, холодной отстраненности, — но не этого. Не этой почти отеческой заботы, которая так не вязалась с образом того Николаса Сент-Джона, которого она знала, или думала, что знала.

ГЛАВА 5

ГЛАВА 5

Прошло несколько дней с той памятной ночи в особняке Ван Дер Стейленов, но Вивиан все еще не могла прийти в себя. Встреча с Николасом, его неожиданная уязвимость, его признание в том, что он искал ее, — все это перевернуло ее душу, заставив заново пережить и боль разлуки, и горечь обид, и ту запретную, мучительную нежность, которую она так старательно пыталась похоронить под пеплом своего разочарования. А потом — это унизительное вмешательство Стэнли Донована, ее поспешное, почти паническое бегство под его сомнительным покровительством, и этот тяжелый, обжигающий взгляд янтарных глаз, провожавший ее до самого экипажа… Воспоминания об этом вечере преследовали ее, не давая покоя ни днем, ни ночью.

Она старалась избегать Николаса, хотя и знала, что он в Нью-Йорке. Тетушка Агата, остановившаяся в роскошном отеле «Плаза», каждый день приглашала ее к себе на чай, и Вивиан, скрепя сердце, ходила к ней, выслушивая бесконечные сетования на ее «недостойную» работу в «желтой» газетенке и настойчивые увещевания вернуться в Бостон. Тетушка ни словом не обмолвилась о Николасе, но Вивиан чувствовала, что она что-то знает, что-то скрывает, и это молчание было еще более тягостным, чем любые упреки.

Работа в «Нью-Йорк Джорнэл» превратилась для нее в настоящую пытку. После того вечера Стэнли Донован стал еще более наглым и развязным, он то и дело отпускал двусмысленные шуточки по поводу ее «высокопоставленных бостонских поклонников» и не упускал случая напомнить ей о том, как «благородно» он спас ее от «неловкой сцены». Вивиан с трудом сдерживала свое раздражение, мечтая лишь об одном — чтобы этот кошмар поскорее закончился.

И вот однажды, в один из таких же серых, промозглых мартовских дней, когда Нью-Йорк казался ей особенно враждебным и неуютным, мистер Харрингтон, главный редактор «Джорнэл», вызвал ее к себе в кабинет.

— Мисс Харпер, — начал он своим обычным, чуть гнусавым голосом, потирая пухлые, влажные ладони, — у меня для вас новое задание. И, должен сказать, весьма ответственное. Сегодня вечером состоится прием в доме мистера Алоизиуса Тренчарда. Слыхали о таком?

Вивиан кивнула. Имя Алоизиуса Тренчарда, одного из богатейших и самых влиятельных людей Нью-Йорка, владельца сталелитейных заводов, судоходных компаний и, как поговаривали, доброй половины Уолл-стрит, было у всех на слуху. Его приемы славились своей роскошью и собирали весь цвет нью-йоркского общества.

— Так вот, — продолжал мистер Харрингтон, его маленькие, поросячьи глазки маслянисто блеснули, — вам, мисс Харпер, и мистеру Доновану поручается осветить это… мероприятие. Но не просто описать наряды дам и количество выпитого шампанского, нет. Нам нужны… пикантные подробности, понимаете? Слухи, сплетни, скандальные истории… Все то, что так любит наша публика. Мистер Тренчард, говорят, тот еще фрукт. За ним тянется целый шлейф темных делишек, но полиция, как всегда, бессильна — улик нет. Может быть, вам, мисс Харпер, с вашей… проницательностью, удастся что-нибудь разнюхать? А мистер Донован… — он усмехнулся, — …он вам поможет. У него, знаете ли, нюх на такие вещи.

Вивиан почувствовала, как к горлу подступает тошнота. Снова этот блеск, эта мишура, эти фальшивые улыбки… И снова этот Донован, от одного вида которого ей становилось не по себе. Но выбора у нее не было. Работа есть работа.

— Я все поняла, мистер Харрингтон, — сказала она сухо. — Мы с мистером Донованом сделаем все возможное.

Вечером, стоя перед зеркалом в своей крошечной комнатке, Вивиан с тяжелым вздохом рассматривала платье, которое ей предстояло надеть. Это было единственное по-настоящему вечернее платье, оставшееся у нее с лучших времен. Оно было изысканным образцом парижского шика, выполненное из легчайшего шелкового муслина нежного, почти неуловимого оттенка бледной лаванды, который при искусственном освещении казался то серебристо-серым, то чуть розоватым. Силуэт платья, с завышенной линией талии в стиле ампир, мягко обрисовывал ее стройную фигуру, а длинная, ниспадающая юбка обещала струиться при каждом движении, создавая почти эфирный образ. Лиф был деликатно задрапирован и украшен широкой горизонтальной вставкой из более плотной ткани, богато расшитой сложным, замысловатым узором из приглушенного золотистого и старинного бронзового бисера и металлизированных нитей, напоминающим то ли стилизованные восточные цветы, то ли переплетение диковинных водорослей. Квадратный вырез лифа был смягчен внутренней, более закрытой частью из тончайшего кремового кружева шантильи, создавая эффект многослойности и скромной элегантности. Двойные рукава были настоящим произведением искусства: нижние, длинные и облегающие, из основной лавандовой ткани, и широкие, летящие верхние, напоминающие крылья бабочки, из полупрозрачного шифона, расшитого тем же богатым узором, что и на лифе, и отделанные по краям тяжелым, фактурным кружевом того же приглушенного металлического оттенка. Небольшая шелковая кисточка с золотистыми нитями, кокетливо свисавшая с одного из рукавов, добавляла наряду игривости. Юбка, длинная и прямая, с небольшим шлейфом, была украшена вертикальными полосами той же роскошной декоративной ткани, что и на лифе, а подол обрамляла широкая кайма из того же сложного кружева.

Вивиан знала, что в этом платье она будет выглядеть безупречно, но сейчас оно казалось ей слишком нарядным, слишком… неподходящим для той грязной работы, которую ей предстояло выполнить. Она вздохнула, взяла с комода пару длинных шелковых перчаток цвета слоновой кости и маленький ридикюль из серебряной парчи, и, стараясь не думать о предстоящем вечере, вышла из комнаты.

Стэнли Донован уже ждал ее у входа, как всегда, слегка навеселе, в безукоризненно сшитом, но уже успевшем помяться фраке, от которого за версту несло дорогим виски и каким-то приторно-сладким женским парфюмом.