Механика хитросплетений

Часть первая

      Дмитрий Николаевич уже четверть часа ждал на перроне. Он стоял у стены, чтобы не мешать гружённым багажом носильщикам и новоприбывшим. От локомотива шёл удушливый металлический жар, дымка ещё витала в воздухе. Дмитрий развязал атласную ленту на воротнике рубашки, вынул из кармана часы и миниатюрную записную книжку, сверился с расписанием. Он впервые за последние два года вернулся в родной город, вернулся в костюме иностранного франта, надушенным щёголем. Впрочем, именно что в костюме, а верней, в образе: человек это был довольно грубого телосложения, в нём абсолютно не чувствовалось гибкости, зато за версту разило силой и необычайным здоровьем. Высокий, широкоплечий – ветхозаветный исполин* среди своих собратьев. Лицо Дмитрия было отяжелено широкой челюстью и почти квадратным крупным подбородком, но, если судить в целом, это был молодой и очень приятный мужчина с добрыми глазами и улыбчивый сверх меры.
      Дмитрий от скуки постучал наконечником трости по латунному уголку чемодана. Вскоре зазвенел колокольчик, вновь щедро повалил дым, и состав на второй линии тронулся с места, а Дмитрий принялся заново перечитывать письмо друга, Грега Фортресса, единственного англичанина, знакомство с которым во время пребывания за границей принесло ему множество приятных часов и новых идей. Вообще, его путешествие в Лондон вышло если не удачным, то невероятно познавательным. Живой ум Дмитрия всегда тяготел к глобальному, к чему не могла не причисляться железно-медная столица Англии, что укрывалась за камнем от дождей и туманов, – эдакое живое существо из металла и крошечных, но множественных человеческих телец. Грег тепло приветствовал своего русского друга и писал, что остановился в небольшой, но уютной гостинице в Москве, что он ждёт Дмитрия в нетерпении и желает скорее познакомить его с некоторыми своими приятелями, которые не могли не заинтересовать его своими познаниями в физике и химии.
      К нему приблизился мужик, вполне привычный взгляду здесь, в этих местах, но вполне опрятный, если не считать окладистой бороды.
      – Дмитрий Николаевич, насилу узнал вас, батюшка, пройдёмте-с к машине. Долго ждать изволили?
      – Долго, Гришка, долго. Но ничего, поехали-ка, милый, домой. Эх, что за воздух!
      Великое счастье патриота – видеть, как родной край становится на одну планку с современными мировыми городами. Рязань растёт, отстраивается, становится крупнопромышленным городом, небо которого полно воздушных кораблей, – гордость всей державы, маленькая страна дирижаблей, но ещё невинно-чистая, хрустально звенящая. Ещё растут деревья вокруг домов и вдоль мощённых камнем дорог, небо ещё синее, ещё виднеется оно меж дымовых труб и их густого серого содержимого, что так и валит вверх, рассеиваясь среди облаков. В Москве или Петербурге такого не найти.
      – А что, Гриш, – спросил Дмитрий, устраиваясь поудобнее на кожаных сидениях самодвижущегося экипажа, – много нынче рабочих рук?
      – Да-с, батюшка, много мужиков работящих на заводы идут.
      Гришка дёрнул рычаг, перещёлкнул кнопками на панели, завертел хитрым аппаратом руля. Машина забурлила своей прозрачной кровью в котле, запыхтела клубами пара и с легким толчком тронулась.
      Имение Добролюбовых находилось в некотором отдалении от застроенного города, окружённое старыми садами. Дом предков остался практически неперестроенным, Дмитрий знал из писем – мать по-прежнему не выносила нынешних нововведений и едва терпит тёмные силуэты заводов и весь тот смог, что копится над ними, что уж говорить о летающих аппаратах прямо над головой и изменении собственного дома. Софья Павловна Добролюбова была женщиной традиционных убеждений, этакой матроной со смиренным взглядом и молитвословом в руках, что бредит старой Россией и сетует на позабытые традиции истинно христианского народа.
      Встали у ворот. Машина забухтела ещё яростнее и с последним протяжным свистом замолкла. Гришка схватил сильными смуглыми руками багаж, а Дмитрий спрыгнул на землю, жадно вдыхая необычный воздух, – хотя нет, скорее, непривычный: в саду зрели яблоки, эти сладкие плоды детства, времени мечтаний и грёз. Молодой человек едва не прослезился, тронутый воспоминаниями, как никогда яркими. 
      – Брось у крыльца, Гришка, скажи лучше, а где отец?
      – Так-с Николай Андреевич в кабинете, да-с. Велели их не беспокоить.
      Но Добролюбов-старший вышел к сыну сам, раскрывая объятья, оглядывая его сперва с трогательной отцовской любовью, тут же сменившейся неудовольствием консервативного пожилого человека. Он закачал головой, нахмурил брови. Добролюбовы были фигурами схожи, только Николай Андреевич несколько уступал сыну в росте, и потому, – только потому, – Дмитрий смотрел на своего родителя сверху вниз.
      – Пойдём, расскажи о своих наблюдениях и впечатлениях. До ужина ещё нескоро.
      – А где же мать, где Любаша?
      – Любу ты пока не трогай, чай, не дурака валяет, а мать... ну что – мать?.. На вечерней службе она. Потом поздороваешься.
      За ужином сын восторженно рассказывал отцу о новых друзьях, о Лондоне, об огромных секторах промышленных районов, о небольших современнейших машинах, что несмотря на свои размеры во многих положительных качествах выделялись большей скоростью передвижения, куда большей, чем крупные тяжелые модели в Петербурге. Упомянул о мечте многих и многих: о создании искусственного человека, такой вот машины человеческого вида, что можно наделить разумом и чувствами. По мере того, как он делился с отцом своими идеями, Николай Андреевич всё больше мрачнел, и вскоре глядел на сына уже совсем грозно.
      – Это облегчит тяготы производства! Конечно, потребуется много времени и сил, но в Лондоне только об этом и говорят. Ты только представь перспективы таких открытий и новых путей развития!
      – Да, а ещё представляю безработицу. Если на смену людям придут машины, люди окажутся не нужны. И что сделают чиновники, – начнут выдавать пособие безработным? Едва ли, – заговорил Николай Андреевич, непрестанно постукивая ногтём по пуговке полосатого жилета. – Дмитрий, ты восторгаешься тем, чем восторгаться не следует. Да и эти... англичане, выдумщики... Не нравятся мне они. Даже французы выглядят куда приличнее рядом с этими хитрецами. Нет, ты послушай меня, не надо перебивать. Англичане большие лицемеры, да, милсдарь, да! Не обманывайся любезными оборотами и этим оскалом искренности. Нас, любого нашего брата, не любят за рубежом. Сильная Россия не нужна никому, англичанам же мы как кость в горле. Я недоволен твоими знакомствами.
      – Ты плохо знаешь этих людей. Мой друг, Грег, честен и добр, да он просто рыцарь из старых преданий!
      Добролюбов-отец тяжело вздохнул.
      – Даже если и есть один такой доблестный человек, Дмитрий, это просто исключение одного большого и мерзкого правила. Надеюсь, ты не обманываешься, мой мальчик, – и он горько покачал темноволосой головой. Затем взглянул на настольные часы и хлопнул ладонями по подлокотникам кресла:
      – Сходи к Любе. Уверен, ты хочешь поговорить с ней без строгого материнского надзора. А мы с тобой продолжим после ужина. Ступай.
      Едва ли какой брат любил свою сестру так же сильно, как Дмитрий любил Любашу. Это то милое крылатое чувство, что не давало покою душе, а мыслями заставляло возвращаться к перу и листу бумаги, чтобы поддерживать крепчающую связь людей единокровных. Любовь Николаевну нельзя было не любить. Это было существо высшего порядка, ангел нежный, отрада этого дома. Дмитрий встал и поспешил наверх, по скрипящей лестнице. По пути встретил Агафью, что нянчила его когда-то и теперь всецело отдавала себя Любушке, и радостно обнялся со старушкой. И уже в состоянии почти что эйфории (а если бы не предрассудки отца, то оно уже охватило бы его целиком) постучал в дверь и робко заглянул внутрь.
      – А вот и я, мой добрый друг!
      Если Дмитрий Николаевич вызывал в окружающих бессознательное чувство симпатии, то сестра его, это очаровательнейшее создание, заставляла людей испытывать подъем в душе всего самого человечного, всего самого прекрасного, что только может эта душа вмещать в себя. Будучи невысокой, она казалась миниатюрной, хотя хрупкость её фигуры была обязана корсету под лёгким летним платьем, а вовсе не тонкой кости, но плавные изгибы плеч, мягкие линии рук сглаживали общий силуэт, создавая яркий пример женственности. Счастливо распахнутые голубые глаза, узкий розовый рот и нежный овал лица в обрамлении темного золота волос довершали ее пленительный образ.
      При виде Дмитрия Люба всплеснула руками.
      – Мой милый брат, когда ты приехал?
      Молодой человек подошёл к софе и осторожно отодвинул протез, чтобы усесться поближе к сестре.
      – Это та самая новая ножка? – сказал он, наконец прижимая к себе тёплую нежную Любу.
      – Одна из. Папенька купил ещё две, ты знаешь, они ровно такие, как я и хотела.
      – Не много ли? И все съёмные наверняка. Любонька, не хочешь сделать... операцию?
      Она в нерешительности отвела взгляд. Маленькая золотая девочка – калека с детских лет. Дмитрий ещё помнил, как носил её на спине, совсем лёгкую, неспособную передвигаться свободно самостоятельно. У его сестры с рождения имелся уродливый дефект ноги, которую позже удалили из-за начавшего прогрессировать некроза. Милому ребёнку пришлось привыкать к тяжёлому протезу, который всё же был лучше колясок.
      – Маменька будет против, – осторожно заговорила Люба, – она не терпит механизаций, да и надо будет тщательнее смотреть за стыком механизма, раз он будет неотделим от меня. И это дорого, мой милый, дороже хоть пяти съёмных протезов.
      – У меня есть очень хороший друг, я писал тебе о нём, мы можем сделать что-нибудь совершенно современное. В Англии уже хорошо крепят кисти рук, и они точь-в-точь как настоящие! Очень хорошо двигаются и слушаются, очень удобные.
      Он ещё придвинулся, заглядывая в её обеспокоенные глаза, и бедром ощутил острый уголок книги. Он не заметил раньше эти лежавшие рядом с Любой небольшие издания с мелким шрифтом и цветной обложкой. Дмитрий скользнул глазами по заголовкам, бегло просмотрев книги, прежде чем переместить их к краю софы. Под публикацией Карамзина он обнаружил довольно известный роман Мэри Шелли.
      – Мне кажется, друг мой, этого маменька тоже не одобряет, – от души рассмеялся он, показывая иллюстрацию с оживлённым механическим человеком. Люба хитро блеснула глазками и улыбнулась той очаровательнейшей улыбкой, какую разум Дмитрия бережно хранил в памяти.
      Время застыло в этом месте, будто не было стольких долгих дней в купе поезда, не было серых мостовых и дымного серого тумана. Дмитрий везде видел знакомое и родное, и тем острее было это заново переживаемое впечатление в те моменты, когда молодой человек осознавал: он скоро снова покинет этот дом и эти сады, и старенькую мать, что со слезами жалась к нему, совсем седая и бледная. Вечером прерывался чёрный поток смога, а небо сияло крошечными звёздными крупинками, какие можно увидеть только здесь, в городе небольшом и ещё тихом, не заполненном скрежетом постоянных работ шестерней на раздвижных мостах или протяжным свистом в машинных трубах.
      За ужином Дмитрий рискнул просить Софью Павловну и Николая Андреевича отпустить Любу с ним, в Москву, заговорил о возможной операции по вживлению механизма в её тело. На это Добролюбова-мать подняла такой шум возмущения и набожного страха, что Дмитрий Николаевич немедленно пожалел о своём нетерпении и о сорванном мирном времяпровождении всей семьи. Но каково было его удивление, когда Николай Андреевич, успокоив жену и проводив её в опочивальню, отправил Любу проследить за матерью, а потом без объяснений направился с сыном в кабинет.
      – А что ты, Дмитрий, говорил, учёный свет Европы собирается в Москве, не в столице? – сказал он, нервно перебирая в пальцах сорванную пуговицу. Сын не узнавал его, всегда непоколебимого, спокойного и величественного.
      – Речь и правда шла о собрании в Петербурге, однако самым удобным для всех оказался дом Николая Дмитриевича Брашмана. Он радушно пригласил участников к себе для проведения дискуссий и обмена полученными знаниями во благо мирового просвещения и движения к будущим технологиям.
      Николай Андреевич вскочил с места и заходил по кабинету, отстукивая коваными каблуками ботинок по паркету незамысловатый рваный ритм.
      – Брашман... Брашман... Перебрался, значит, в Москву, – бормотал он.
      – Николай Дмитриевич являет собою почтеннейшего человека, профессора Московского университета. Именно он основал Московское математическое общество. 
      – А этот твой дружочек, что он? Какими судьбами он оказался в кругу господ-учёных?
      – Он является родственником некого Джорджа Кейли, если это тебе о чём-нибудь скажет. Грега очень интересуют инженерные достижения, а я мог бы на правах друга...
      – Дмитрий, – вдруг прервал отец сына, – я склонен удовлетворить твою просьбу. Поедешь с Любой, но смотри у меня, хорошенько обустрой её в Москве, выбери апартаменты приличные... Так, иди и извинись перед матерью, скажи, что и думать забыл о своей идее. Любу позови сюда, мне стоит обстоятельно с ней побеседовать.
      Дмитрия невероятно поразила резкая перемена в поведении Николая Андреевича, но реакция матери и неожиданное разрешение отца не позволили долго размышлять о природе этого решения. Вероятно, Добролюбов был того же мнения, что и сын, в вопросе замены протезов дочери, своей любимицы. Приняв эту мысль как истину, Дмитрий поспешил к разбитой матери и добрый час выслушивал причитания и наставления, а затем – ужасные библейские пророчества. Но дозволение отца дано, чего ещё желать ему, верному и любящему брату? Дмитрий готов был показать Любаше всю Москву, все её чудеса и достижения, побаловать сестру в неутолённом желании искупить печаль долгой разлуки.
      После такого странного вечера Любушка была сама не своя, а сборы были столь всеобъемлющи, что Дмитрий встревожился: с таким грузом они и на Рязанский вокзал не прибудут. Он всячески пытался убедить мать и сестру в своём намерении обновить весь Любин гардероб. Он решил сделать из неё красавицу, звезду, такую редкую для развитых городов искорку с рязанского синего неба. Все московские красавицы будут меркнуть рядом с нею. Люба бледнела и отводила взгляд, в котором чувствовалось волнение или даже страх.
      Через неделю приятной духу размеренной жизни Гришка заново заводил машину и грузил в неё два тяжеленных продолговатых чемодана с новыми протезами и совсем небольшой третий, с личными вещами Любы. Софья Павловна заливалась слезами и наказывала Любушке читать все утренние и вечерние молитвы и быть почтительной и робкой. Что до Николая Андреевича, тот был молчалив и серьёзен. Сдержанно попрощался он со своими детьми и велел возвращаться сразу после исполнения всех планов. Гришка проводил их, бережно погрузил ценнейшие чемоданы Добролюбовой в купе и стоял на станции очень долго; брат и сестра разглядывали его удаляющуюся фигуру в окне, а позже Дмитрий рассказывал Любе о модных тенденциях, – о платьях с разрезами, беззастенчиво демонстрирующих ноги почти что до самого колена, о французских нагруженных деталями корсетах, что носили поверх одежды. Обещал, что и у Любоньки вскоре будут все эти чудесные вещи. Добролюбова скованно отвечала скромными отказами.
      Настоящей неожиданностью для Дмитрия Николаевича стало появление Грега Фортресса, ожидавшего их прибытия почти с самого утра, хотя в письме он никак не дал об этом знать. Добролюбов представил другу сестру, и заметил, как в глазах англичанина вспыхнули восхищение и удивление, как он любезно начал ухаживать за ней, интересуясь её самочувствием и предлагая свою помощь в качестве носильщика. Это было мило и даже забавно из-за жуткого британского акцента, а Любу такое внимание смущало настолько, что все время, пока они втроем шли от перрона и далее – через здание вокзала, девушка непроизвольно держалась за широкой спиной брата в попытке заслониться. Грег пригласил их в арендованную машину, обещая сопровождать Добролюбовых весь день, и первым, что Дмитрий решил посетить, стал обувной салончик. Выбор такой он сделал намеренно: в процессе примерки, когда молодые люди ожидали Любу за ширмами и обувными стендами, он напомнил своему другу о проблеме его горячо любимой сестры.
      – Разумеется, мой друг, – уверил его Фортресс, – я окажу любую посильную помощь, какую только смогу. Ах, я знал, что ты не обманывал меня, но и представить не мог, что твоя сестра так мила! Этот прелестный облик! Это лицо мадонны, невинное и прекрасное!
      Дмитрий невольно представил себе возможный союз Грега и Любушки, и ощутил целый вихрь эмоций, самых разнообразных и противоречивых. Люба, тем временем, не имея представления о том, что творилось в его душе, примеряла туфельки, – всякий раз поправляя подъем протеза, выходила из-за ширмы, смущенно приподнимая юбки и демонстрируя изящную обувь на небольшой ножке. За обувью последовали платья, заколки, цепочки, ленты, все эти атласно-блестящие, кофейные, полосатые, цвета ржавчины... Только и успевай хватать! Машина Грега всё полнилась, стремилась прижаться извилистым трубчатым пузом к каменной дороге. В салоне было жарко; они все взмокли в этом царстве духоты, и хоть солнце постоянно скрывалось за свинцовыми выхлопами труб, было невыносимо продолжать покупки и дальше. Люба чувствовала себя ужасно, задыхалась этим промышленным воздухом, а потому молодые люди решили выдержать небольшую паузу и отдохнуть в гостинице, принявшей английских и французских инженеров и механиков.
      – А что же научные деятели Германии?
      Грег прервался, побарабанил пальцами по туго обтянутому кожей рулю. Они попали в ужаснейшую дымную пробку. Англичанин не любил обманывать. Истинный джентльмен, он кашлянул, отгоняя взмахом ладони облако густого пара, и заговорил тихо и недовольно, всё так же по-нелепому косноязычно, на русском, чтобы не обидеть Любу, с малолетства изучавшую только французский.
      – Это досадно, Дмитрий, я не одобряю таких политических игр. Немцы очень упорны, и в этом своём упорстве начали гонку технологий, которая так насторожила Европу и Великобританию, даже далёкую Америку, – в частности, они замахнулись на реорганизацию флота... Мои соотечественники, – ещё тише продолжил Грег, – совсем этому не рады. Германия бросает вызов первенству, если так можно высказаться. И развивает вооружение. Сейчас Германия находится под большим давлением, мировое сообщество ввело множественные запреты. Поэтому на этой встрече не жди фон Майера или Каратеодори. Зато совершенно внезапно прибыли люди, казалось бы, далёкие от науки.
      – Кто такие? – Дмитрий чуть привстал и посмотрел вперёд, щуря глаза. – Кажется, постепенно редеют. Скоро двинемся.
      – Ты понимаешь, знатные интересующиеся всегда окружали учёный свет, но есть среди них и мерзавцы... Да, вижу... Мисс, потерпите, сейчас качнёт, но мы недалеко уже, – он дёрнул рычаг и обратился к Добролюбову в прежнем тоне, – взять хотя бы этого Тейлора.
      – Тейлор? Мне не доводилось ранее слышать этого имени.
      – Джон Тейлор. Скрытная личность, крайне неприятная. Его образ мышления... я не преувеличу, если скажу, что его не выносят многие. Я видел его сегодня утром во дворе гостиницы, – ужасное соседство, скажу я вам.
      Люба на заднем сидении была бледнее полотна.
      – Любаша, не принимай так близко к сердцу.
      – Прошу прощения, мисс, вам абсолютно нечего бояться. Для нас будет честью защитить вас от любой угрозы.
      Как и предсказывал Дмитрий, дорога постепенно освободилась, утомительное стояние сменилось оживленным движением, а потому очень скоро машина въехала во внутренний дворик гостиницы, построенной из нарядного яркого кирпича и контрастирующих элементов из белого камня, обрамляющих окна и двери, а так же углы здания п-образной формы. Они зашли внутрь, прогибаясь под весом сумок и коробок.
      – Ты уверен, мой друг, что мы можем тебя потеснить? Поверь, мне так неловко.
      – Мне это вовсе не трудно. Я даже рад вам услужить, вы заберёте это после того, как обживётесь и прочувствуете эту городскую жизнь... Ах, вот этот проходимец... Не будем задерживаться, дорогая мисс, пройдёмте сразу наверх.
      Тейлор беседовал с каким-то пожилым господином в лобби, сжимая в руках свой высокий цилиндр с повязанной у основания атласной алой лентой, изумительно яркой. Любовь Николаевна до того разволновалась, что стала заметна её слегка неестественная походка, – обычно она была очень осторожна и двигалась медленно, но изящно, никто бы и подумать не мог о протезе под пышными юбками. Теперь же ритм сбился, она шла, чуть припадая на одну сторону, и был отчетливо слышен тяжёлый стук металлической ноги по ковру. Грег провёл их по коридору, что распахнутыми окнами выходил во дворик. Быстро темнело, и уже зажигали фонари, хотя час поздним не был. Любовь Николаевна, смущенно-тихая, попросила принести один из протезов – крепление старого приносило ей мучение.
      В лобби Тейлора друзья уже не встретили.
      – А что же здесь так пусто, мой дорогой Грег? Ты говорил, вы поселились тут почти что всем своим сообществом.
      – Старые джентльмены заперлись в своих комнатах или гуляют по вечерней Москве. Наверняка кто-то уже даже лёг спать.
      Они забрали ещё несколько коробок со шляпками, прежде оставленных в холле, самых объемных и громоздких, принесли Любушке указанный протез и тактично удалились, позволив ей в уединении окончить замену. В коридоре ещё было темно, но на улице Москва разгорелась огнями, запылала, освещая своё нутро. Молодые люди не спешили подниматься наверх, выжидали время, прихватив ещё объёмную коробку с нарядным платьем, последнее, что решили оставить Фортрессу. Говорили о грядущем вечере, о людях, что непременно будут, и о тех, кто присутствовать не сможет.
      Друзей прервал странный хлопок, совсем негромкий, но неестественный. Сперва они не придали этому значения, но позже раздался истошный женский крик. Они, взволнованные, забежали внутрь, прислушались. Крик женщины оборвался, но тут же сменивший его ропот множества встревоженных голосов заставил их повернуть в противоположное от комнат Грега крыло. В открывшемся их взорам коридоре несколько человек, держа зажжённые канделябры, склонились на телом, нелепо распластавшимся на ковре.
       Они подошли ближе к столпившимся людям и узнали в убитом Тейлора. Часть лица мужчины была жутко изуродована, по двери и стене стекали небольшими струйками кровавые кляксы. Рядом с телом лежал несчастный истоптанный цилиндр с яркой алой лентой.

Часть вторая

      Как водится, во всяком преступлении не обходится без полиции. Тем более, если был убит иностранец, что может обернуться политическим коллапсом, – конечно, такое не могло оставить без внимания всё сообщество, а также и посольство. Вскоре дворик гостиницы заполнили полицейские и оцепили буквально всю территорию, был учинён строжайший допрос всем находившимся на тот момент в отеле. Дмитрия Николаевича это едва трогало: он почти сразу сорвался с места, бросив громоздкую коробку с покупкой, и кинулся в комнаты Грега в противоположном крыле. В коридорах царила кромешная тьма, – лакеи бросили свои обязанности, свечи некому было поджечь. Молодой человек бежал, едва замечая мелькающие мимо приоткрытые двери и выглядывающих из них встревоженных постояльцев.
      Люба сидела в кресле с совершенно бледным лицом. Она прерывисто дышала, напуганная криками, и прижимала свои красивые похолодевшие руки к груди. Рядом, на полу, лежал её мучитель-протез и продолговатый чемодан.
      – Люба! Любушка, – Дмитрий бросился к сестре, падая перед ней на колени. – Ничего не бойся, тебе нечего бояться. Всё хорошо.
      Так утешал он девушку, прижимая её к себе. Культя недоразвитой ножки упиралась ему в бок, а холодные руки сомкнулись на плечах. Она дрожала, бедная маленькая Люба, золотой ангел. Только пережив этот момент великого страха и облегчения, Дмитрий понял: Грег остался там, возле убитого. Добролюбова дрожащими руками наладила всё тот же брошенный протез, и они вместе направились в лобби, чтобы узнать хотя бы что-нибудь из обстоятельств дела и убедить всех в своей полной непричастности к нему. Дмитрий был бы рад вовсе не посвящать сестру в происходящее, но понимал, что едва ли такое шумное событие позволит ему её укрыть.
      Из здания никого не выпускали, закрывали окна и проверяли всех проживающих в номерах. Допрашивали и Грега. Он, как оказалось, побежал следом за другом, но его задержали раньше, опасались того, что это он убийца и совершит побег. Открытый Фортресс честно признался в своей нелюбви к убитому и также заявил о своём алиби, которое подтвердил Дмитрий. Когда же с ними двумя было покончено, полиция сразу набросилась на Любу, что вызвало у Добролюбова приступ праведного гнева, – он чуть было даже не ввязался в драку со служителями правопорядка, но Любушка, милая нежная Любушка, успокоила его и дала свои показания. Ей даже пришлось продемонстрировать протез под платьем, чтобы объяснить своё уединение в комнатах. Заикаясь, Добролюбова предложила осмотреть, – с позволения Грега, разумеется, – комнаты, где лежали и покупки, и чемодан с заменой. Но, слава Богу, полицейским было достаточно уже сказанного и увиденного. Любу более никто не смел тревожить, и она с братом могла свободно покинуть это суетное место.
      Грегу пришлось подписать некие бумаги, привезённые представителями посольства Великобритании в Москве. Дмитрий видел, как помрачнело лицо друга, когда тот прочёл текст на желтоватых листах и поставил свою подпись, но Фортресс не был бы Фортрессом, если бы даже пребывая в столь угрюмом настроении, не позаботился о тех, кому прежде вызвался помогать: поговорив с полицией и прояснив все подробности своего участия в деле, он подвёз их в уютное местечко, которое в прошлый визит в Москву стало надежным убежищем для Добролюбова.
      – Это невероятно, ужасно! – в сердцах восклицал Дмитрий Николаевич. – Что там, Грег, ты что-нибудь слышал?
      Англичанин сосредоточенно смотрел на дорогу.
      – Это дело дурно пахнет. Кто бы ни был убийцей Тейлора, этот кто-то действовал тихо и быстро. Прострелил голову, попал прямо в висок, метко. Возможно, даже с близкого расстояния, – сказал он и добавил совсем тихо, – или это был снайпер.
      Дмитрий оглянулся на Любушку, он боялся ещё больше напугать её, бедную.
      – Ты думаешь, это возможно?
      – Почему нет? В гостинице три этажа, Тейлор во время выстрела находился на втором. Если стреляли сверху...
      – И все окна были открыты. Не было звона стекла.
      Грег кивнул, огляделся вокруг. В горящем, подсвеченном огнями Москвы смоге вместо неба резкими вырезанными аппликациями плотного чёрного картона выступали дома, над головой плыли такие же чёрные небесные корабли. Люба на заднем сидении рвано выдохнула.
      – Иисусе Христе сыне Божий... – тихо шептала она.
      – Да, вероятно, это было продумано заранее. Но меня удивляет то, что снайпер точно подгадал время, когда большинство гостей разошлись по своим номерам.
      Они замолкли и молчали до тех пор, пока машина не остановилась у небольшого серого здания в несколько экстравагантном стиле, с крохотным садиком перед крыльцом. В жёлтом свете зелень казалась ещё ярче, ещё сочнее, да ещё и на фоне цвета каменных стен. Дмитрий вышел и тихо попросил друга подождать его у машины. В первую очередь стоило позаботиться о Любе, об этом кричали его родственные инстинкты, что были сильнее прочих. Добролюбов проводил девушку внутрь, взяв только особо ценные для неё протезы и её чемодан, поздоровался с управляющим и направился в арендованную им неделю назад квартирку. Внутри их встретил очень приятный интерьер в кремовых тонах, достаточно высокие потолки и удобная система занавесей, благодаря которым можно было открыть окно, или же закрыть плотной тканью, используя лишь круговой винт у изголовья кровати. Брат оставил Любу в её комнатке, бережно коснувшись губами её ледяного, чуть влажного лба. Пообещал не задерживаться долго, а лишь забрать несколько пакетов из машины. На деле же он, спустившись, глухо произнёс:
      – Я понимаю, мой друг, ты не хочешь что-то рассказывать мне. Я не могу заставлять тебя, но ты хотя бы мог не делать вид, что тебе совсем ничего не известно. Я очень обеспокоен, и беспокойство моё напрямую связано с тобой, – он сжал крупной сильной рукой плечо Фортресса, – ты будешь жить в том месте, в месте, где произошло убийство.
      – Ты добрый человек, Дмитрий, – вдруг торжественно начал Грег, – и я верю тебе так же, как и самому себе. Но с нами была твоя младшая сестра, как же она была напугана!.. При ней я не мог позволить себе говорить, теперь же тебе откроюсь. То, что я скажу тебе... – он понизил голос и склонил голову – ...Мои соотечественники негласно договорились не обсуждать это между собой за пределами Англии. Да и там – исключительно шёпотом. Слушай!
      Они прогуливались вдоль пустынной улицы, не отходя далеко от машины. Грег рассказывал о недовольстве лондонской интеллигенции текущей внешней политикой. По всему выходило, что Великобритания ревниво охраняет путь лидерства и технического превосходства, потому и боится Германии, вдруг сделавшей резкий скачок в развитии промышленности, в разработке оружия и усовершенствовании кораблей. И выглядят обрушившиеся на неё запреты как ущемление, вмешательство в жизнь другого государства, суверенного и уважаемого. В гостинице англичан допрашивали не только русские полицейские, ещё большее внимание иностранцам уделяли высокопоставленные господа из посольства, потому как предполагали спланированную месть соотечественников убитого: Тейлор был резок в своих высказываниях и горячо поддерживал политику правительства, а приезжие учёные в своём большинстве выступали против подобных действий. Им претила мысль о тирании Великобритании над всем миром. Но, как бы то ни было, разве это повод для убийства?
      – Разве так, такими вот методами, можно чего-нибудь добиться? – Фортресс говорил взволнованно, и с каждым его словом Дмитрий мрачнел всё больше.
      – Будь бдителен, Грег, – прощаясь, сказал он.
      – Буду, мой добрый русский друг!
      И только со скрипом колёс и с целым облаком пара, вдруг вырвавшимся из машинных труб, он воскликнул.
      – Позаботься о юной мисс, не допусти, чтобы она боялась ещё больше!
      И уехал. Дмитрий собрал все пакеты в одну руку и открыл парадные двери. Поднимаясь в их временную московскую квартирку, он всё размышлял об услышанном. Он, хоть и был в Лондоне, в Брайтоне, в Бристоле, в Бирмингеме, никогда и краем уха не слышал о целом движении недовольных британцев, способных даже поднять бунт. Вообще, вся Англия казалась ему отлаженным, хорошо смазанным механизмом. Вот он, взгляд человека извне, что едва ли узрел суть! Добролюбов зашёл и хорошо запер дверь. В квартирке было темно, горело всего несколько свечей в прихожей и виднелся слабый свет из Любушкиной комнаты. Дмитрий тихо заглянул к сестре.
      Перед зажжённой свечой на столике у плотно закрытого окна Люба поставила маленькую иконку, что дала ей в дорогу мать. Сама Добролюбова стояла на коленях перед образом Спасителя, нервно комкая в руках подол домашнего халата.
      – Любушка... Люба, – позвал он её тихо. Она вздрогнула, резко обернулась, – Поди сюда.
      Люба послушно поднялась и направилась к Дмитрию. Он видел, как иной раз при движениях ткань ясно обрисовывала очертания самого лёгкого протеза, самого малоподвижного и наименее прочного, но с удобным, хоть и обширным, креплением к бедру и даже к поясу. Страшное зрелище: там, где должна виднеться девичья ножка, проглядывала тонкая ось, напоминавшая оголённую кость, без жил, без мышц. Брат обнял Любу, совсем маленькую рядом с его исполинской фигурой, провёл ладонью по распущенным золотым волосам.
      – Это всё так далеко от нас. Забудь, забудь, мой друг, и все страхи пройдут. Завтра я покажу тебе самые красивые места Москвы, пойдём к Великому мосту над Москвой-рекой. Он чудесный, многоуровневый, огромный и, при всём при этом, раздвижной... Любонька, не дрожи так. Давай я закажу ужин, мы с тобой поедим и ляжем спать.
      После того, как Люба забылась во сне, Дмитрий смотрел в её мягкое доброе лицо и рассуждал о правильности своего решения. Он увёз её из родного дома в надежде на некое улучшение её жизни. Конечно, он заботился о ней, она – самое дорогое ему существо, он никогда бы не позволил никому навредить этой девочке ни физически, ни ментально, но вот – случилось ужасное. Как же это перенесёт его сострадательная Любушка?
      Наутро все переживания, сглаженные было ночным отдыхом, вновь поднялись и ударили уже больнее, прямо в цель. Дмитрий только окончил завтракать, когда дверной колокольчик ожил и пролил свой тонкий звон по прихожей. Нежданным посетителем оказался почтальон, обычный такой молодой человек, в пиджаке и с бляхой на груди, один из тех, кто разъезжает по Москве на старенькой примитивной модели машины и развозит письма. Он поклонился и преподнёс Дмитрию целых два конверта: для него и для Любушки. Добролюбов растерянно сунул в шершавую ладонь почтальона девять копеек и захлопнул дверь.
      – Любонька, тебе вот пишут. Возьми-ка, – он передал ей аккуратный, тщательно склеенный конверт, а сам ушёл к себе в комнату, чтобы вскрыть своё письмо. Оно было на английском, – писал, без сомнения, Грег. И вот его-то сообщение и пробудило в Добролюбове большое беспокойство и негодование. Друг писал, что история оказалась ещё мрачнее, чем ему думалось на первый взгляд. Писал, что всё приобрело ещё худший окрас: ночью приезжали ещё люди, детективы, они обыскали всю гостиницу, заглянули в каждый уголок, проверили даже личные вещи постояльцев. И, кажется, Грега решили задержать, не то как свидетеля, не то как возможного соучастника убийства, и всё из-за его прямоты и упрямства! Не следовало ему говорить ничего о Тейлоре, это только привнесло осложнения в и без того запутанное дело. Дмитрий отбросил листок на стол и заходил кругами по комнате. Но логика тут прослеживалась: если подозревают действительно месть, то почему бы этим мстителям не действовать сообща? Это бы объяснило и повсеместно распахнутые окна, и тишину в коридорах. В конце концов... ни одного свидетеля. Ни одной живой души. Но Грег не мог быть среди заговорщиков, это нелепо! Такой доблестный человек, бескорыстный и понимающий, он не мог одобрить столь подлое нападение, нет, да ещё и такое глупое. К чему вообще было это убийство? Да и в таком месте? Создавалось ощущение путаницы, нелепицы.
      К нему шагнула Люба. Несмело, взволнованно спросила:
      – Друг мой, что с тобой? Что ещё приключилось?
      – Грега задержали сегодня утром. Что там творится, одному Богу известно! Так, Люба, я должен поехать туда. Если его ещё не увезли чёрт-те куда, я должен доказать его непричастность, я был с ним всё это время, это же хоть что-нибудь да значит?
      Люба с силой сжала его руку.
      – Не оставляй меня здесь, – сказала она дрожащим голосом. – Возьми с собой. Вчера этот господин был к нам очень внимателен и добр, и я не могу не пойти тоже.
      Конечно же, он сдался. Как он мог противиться этому колдовскому взгляду, этим глазам, что и просили, и требовали? Дмитрий велел сестре собираться и быть готовой отправиться сию же минуту, как только он скажет. Сам же он спустился вниз, оформил заказ машины, предоставив свидетельство о возможности управления транспортом, и тут же оплатил услугу. Через час они уже ехали по пыльным дорогам, объезжая малыми улицами виднеющиеся впереди паровые туманы, – верные признаки большого скопления машин. И, надо сказать, они не были единственными, кого заинтересовали вечерние события. По прибытии Дмитрий и Люба увидели, что у закрытых ворот гостиницы толпились самые разные люди, пытаясь что-то разглядеть за решёткой ограды и спинами полицейских.
      – Нет, так мы никогда не попадём туда, – отчаянно произнёс Дмитрий, сжимая Любушкину ручку.
      – А зачем же вам, молодой человек, понадобилось туда входить? – заговорил стоящий рядом немолодой мужчина, очень солидный, в тёмном фраке и с длинной тростью с руках. Добролюбов с удивлением узнал в нём прекрасного гидромеханика и математика, Воробьёва Бориса Львовича, о котором ещё до отъезда Дмитрия за границу восторженно кричали заголовки газет с приведёнными ниже фотографиями этого видного деятеля. Ещё большее удивление овладело молодым человеком, когда Воробьёв вдруг обратился к его сестре.
      – Любовь Николаевна, вы ли это? Я рад, рад, позвольте вашу руку... Ах, а ваше лицо мне кажется знакомым. Ужель вы старший сын Николая Добролюбова?
      – Вы верно заметили, это я. Но позвольте, откуда вы?..
      – Это не фокус, дорогой мой Дмитрий Николаевич, я знаю вашего батюшку, очень хорошо знаю. В конце концов, много лет назад я окончил физико-математический факультет Рязанского университета. Да, а время летит... полёт его стремителен, – взгляд Бориса Львовича стал мягче, рассеяннее, но тут же он взял себя в руки: – А с вашей милой сестрой я встретился примерно год назад, если мне не изменяет память. Что скажете, Любовь Николаевна?
      – Да. Я очень рада видеть вас в добром здравии. Но зачем вы здесь?
      Воробьёв взглянул на закрытые ворота, затем чуть качнул головой в сторону, приглашая собеседников проследовать за ним, и неспешно направился вверх по улице, подальше от толпы. Брат и сестра не отставали от него ни на шаг.
      – Как можно было подумать, что подобное событие не привлечёт внимания? Меня больше беспокоит ваше желание оказаться по ту вон сторону ограды, – Борис Львович указал концом трости на молчаливо возвышающуюся позади них гостиницу. Дмитрий, обрадованный некоему заочному знакомству с таким умным человеком, рассказал в деталях и красках об их неожиданном свидетельстве этого происшествия, рассказал о несправедливо обвинённом Греге и о желании ему помочь. Но надежды на помощь учёного мужа не оправдались: Воробьёв недовольно сжал губы, нахмурился.
      – И думать забудьте, молодой человек. Нет и нет, если только вы не желаете беды и себе, и вашей сестре, и родителям, всей России!
      – Но почему? – не понимал Дмитрий.
      – А я вам объясню: одно малейшее подозрение в том, что за этим преступлением стоит хоть какой вам угодно русский человек, и всё пропало! Конец всем добрым отношениям Российской империи и Запада. Вы хотите, чтобы пример с Германией повторился? Нет уж, милостивый государь, от этого будет больше вреда, чем пользы. Вы своим дружеским беспокойством навредите целой стране, целой нации!
      Дмитрий не мог поверить услышанному, настолько всё сказанное было грозным и пугающим, но, главное, несправедливым!
      – Задержали невиновного человека! Как я могу называться его другом, если не вступлюсь за него?
      – Сможете, а еще будете называться осторожным и мудрым, поверьте. Кроме того, я не советую, как вы сказали, вовсе не вступаться за этого юношу. Вступитесь, если вас потревожит следствие, но не раньше, никоим образом. Кроме того, вы мало информированы о сложившейся ситуации и слишком вспыльчивы.
      – Но что же делать?
      Воробьёв остановился, в задумчивости огладил медный узорный набалдашник трости, имевший вид крупного дирижабля, искусно выполненного.
      – Я мог бы вам помочь, – так сказать, по старому знакомству с вашим батюшкой. Ваш несчастный друг не сможет стать проводником для вас на предстоящем вечере. Но я там буду, и я мог бы взять вас с собой как своих спутников. Возможно, среди незадержанных англичан и редких французов вы узнаете что-нибудь.
      Дмитрий ухватился за это предложение как за спасительную соломинку, он просто не мог бездействовать в такой ситуации, это противоречило его натуре. Как он мог бросить человека, который столько раз приходил ему на помощь, который познакомил его с новой страной и новыми порядками? Едва слышный намёк Воробьева стал для Дмитрия руководством к действию, и он не собирался его упускать.
      – Значит, мы условились. Будьте готовы к указанному времени. Но взамен я прошу вас: будьте благоразумны, – Воробьёв вытянул из кармана часы на цепи, степенно кивнул головой, прощаясь, и направился, по-видимому, к своей машине.
      – Борис Львович, постойте! – нагнал математика Добролюбов. – Вам правда кажется, что Россию могут... сильно ограничить? Но если примерно наказать преступника, выдать его...
      – И что же выйдет? Нет-нет, Англия и Америка непрестанно ищут малейший повод заточить нашу родину в оковы. Более того, всё это, с позволения сказать, происшествие может оказаться прекрасно разыгранным действом, чтобы бросить на нас тень. И, Дмитрий, разговаривать об этом здесь весьма и весьма неумно. Продолжим позже.
      Добролюбов смотрел ему вслед. Любушка стояла рядом, крепко держа руку брата.
      – Значит, завтра? – спросила она. Дмитрию почудилась жесткость в её голосе. Он посмотрел вниз, увидел её серьёзное лицо.
      – Да, друг мой.


      Следующий день, день, на который Дмитрий Николаевич возлагал большие надежды, был ветреным и пасмурным, ещё более тёмным, чем обычно. Люба опасалась, что пойдёт дождь, она была вынуждена его бояться: протез придётся разбирать и высушивать, чтобы где-то в глубине его сложного механического нутра не проржавели детали. Дмитрий гладко выбрил щеки и подбородок, должное внимание уделил рукам, – это уже вошло в привычку. Люба ещё не одевалась. Она сидела на софе в их общей комнате и проверяла свой новый протез, – он сгибался с трудом, но выглядел изящно и дорого. Очертаниями он более всех походил на очертания ноги, выполненный с соблюдением анатомических подробностей. Девушка ловко сняла пластину в боковой части, деловито поковырялась внутри, обмакнула тряпку в небольшую бутылку с маслом и начала протирать скрытые детали механизма, потом то же самое проделала с частью, которая имитировала колено.
      – Люба, он выглядит не очень-то гибким. Тебе будет удобно?
      Она не ответила, сосредоточенная, но кивнула. Затем вышла, – вероятно, заменить свой устрашающий костяной протез на эту складную ножку. Дмитрий начал одеваться, перед зеркалом рассматривая на себе вышитый жилет, разглаживая фрак. Уже в прихожей, с перчатками и тростью в руках, он хотел поторопить сестру, но замер, ошарашенный. Его Любонька, его маленькая девочка, выйдя из комнаты, предстала перед ним в новом облике красивой молодой женщины, и это потрясло его, заодно окатив каким-то непостижимым и горьким предчувствием предстоящей разлуки. Рано или поздно, но его милая сестра окажется втянута в водоворот чувств, полюбит кого-то и станет этому человеку женой... Ему не хотелось, чтобы она полюбила. И он тут же устыдил себя за эти мысли, мысли брата о невозможности существования подходящего мужа для Любы. Конечно, он не мог препятствовать будущему. И все же всю дорогу до дома, где должно было состояться собрание, он пребывал в преотвратном настроении, злой на самого себя.
      Дом Николая Дмитриевича Брашмана едва ли был новой постройкой, да и стоял он в том небольшом, почти не застроенном районе, где ещё бросались в глаза первые возведенные после недавнего страшного пожара дома, ещё не отличавшиеся яркостью и масштабностью современных жилищ, полных многими удобствами. Но что-то было привлекательное в этом, что-то свежее. Воздух здесь был, казалось, чище, благодаря ли малому потоку машин или зелёным аллеям и уютным скамеечкам. Люба глубоко вздохнула, расслабляясь в этом месте, а Дмитрий приметил машину Воробьёва, который в этот момент как раз помогал своей супруге сойти из автомобиля на землю.
      Математик представил Добролюбовых своей жене Ксении Марковне, очень приятной женщине, которая особо обрадовалась их знакомству. За время их разговора у обочин постепенно скопилось множество машин, и Воробьёва повела Любу в дом, Дмитрий же, двинувшийся следом, был остановлен крепкой рукой Бориса Львовича. Это выглядело так, словно тот специально устроил их уединение.
      – Что такое, зачем всё это?
      – Не тревожьтесь, Дмитрий, подите-ка сюда.
      Они прошли к узенькой тропинке, что окружала здание и шла вдоль зелёной ограды, такой непривычной в этом меняющемся городе.
      – Прежде, чем мы отправимся туда, – кивнув головой в сторону дома, продолжил Воробьёв, – я хотел бы с вами поговорить. Теперь, когда наша беседа издали вполне походит на бытовую и дружескую, я могу сказать абсолютно твёрдо: вам следует поменьше общаться с этим вашим другом-англичанином.
      – Я не собираюсь выслушивать подобные предложения! Вы говорите словами отца, но между мной и Грегом не стоят предубеждения и вражда.
      – Я уже говорил, дело не только в двух мужчинах родом из разных стран, дело в куда большем. Сейчас мы все, и вы, мой дорогой, должны меньше говорить, только больше слушать. И ещё больше – изумляться услышанному.
      – А мне казалось, сам этот вечер посвящен обмену, а не учению, – Дмитрий попытался пошутить.
      – Вам только кажется, – без тени улыбки ответил Воробьёв. Добролюбову вдруг подумалось, что он сердится. – Каждая мысль, идея, гипотеза недалека от своего физического воплощения, эксперимента. Это приводит к неудаче и новым попыткам или прорыву. Это такой закон, молодой человек. Чтобы не стать изгоем, Россия сдерживает свой потенциал, затыкает рты, приглушает светлые головы, чтобы, не дай Бог, не вызвать гнева. Это целая программа, если позволите. И всё из-за этого эгоистичного правления Англии и податливости всей Европы. Мне становится больно, когда я вижу восхищение в ваших глазах, когда вы говорите о Великобритании, вам чудится, что Лондон и Петербург разделяют целое множество технических условий и некая ограниченность последнего исконно славянским прошлым, но вы ошибаетесь: дело в притеснении. И вы должны об этом помнить ежечасно.
      Дмитрий словно прирос к каменным блокам дорожки.
      – Немцы рискнули приподнять голову, по ней тут же ударили экономической блокадой, но, Дмитрий, на нас ограничения действуют уже давно. То, что постигло Германию, – наказание, как бы это ни называли. Поэтому заслуги русских учёных умалчиваются или засекречиваются... Постойте, что это там, перед воротами?
      Добролюбов обернулся, сам заслышав смутный гам. Ему показалось издалека, что в группе кричавших что-то мужчин двое вцепились друг в друга в грубой схватке. Дмитрий услышал приглушённый голос Воробьёва: – Это разве не Иоганн Вернер?.. Здесь?.. – и, не раздумывая больше и минуты, бросился разнимать мужчин. Ещё не утихло смятение в душе, ещё не сложилось общее впечатление о правдивости произнесенных Воробьевым слов, но Дмитрию всегда легче давалось действие, нежели мысли. Он побежал почти необдуманно, чтобы разбавить горький осадок беседы. И остановился, обратился в соляной столб!
      В воздухе что-то лопнуло, наполнилось вибрацией, а голова одного из учёных вдруг разорвалась, разбилась, окрасив рядом стоящих ярко-красным. Снова раздался тот же странный звук, и сию же секунду на землю повалилось тело второго мужчины. Ноги Добролюбова ослабели, он чуть было не упал, всё произошло так быстро, так непонятно, так близко от него, шагах в двадцати. Он пересилил ужас и подошёл ближе к кольцу потрясённых математиков и механиков. Из дома Брашмана выскочили иные гости и прислуга, поднялся невероятный шум, в котором Дмитрий едва услышал запыхавшегося Воробьёва.
      – Разрывные патроны. Умно, чёрт возьми.
      И правда умно, подумалось Добролюбову, – нельзя было сказать точно, наверняка, откуда стреляли. Дмитрий успел заметить про себя, что второй выстрел пришёлся не совсем в голову, – чуть ниже, в шею или плечо, потому что под ногами он ясно видел полукруглый фрагмент черепа и немного чёрных вьющихся волос. Дмитрий не смог удержать в желудке пищу.