Меняю душу на коня

Зима

Зима не была белой и пушистой. Она была серой, той степени серости, когда даже человек, не имевший дела с лошадьми, не смог бы назвать её белой.

Красотой она похвастаться не могла. Лошадь как лошадь – четыре ноги, голова, хвост. Не было в её внешности ничего особенного. Обычная деревенская трудяга. Мохнатая, на толстых и непропорционально коротких ножках, с круглыми боками. Отметин никаких не было, лишь белые пятна на холке – когда-то сбили седлом. Только глаза… Я боялась смотреть в эти глаза. Такое безразличие в лошадином взгляде. И мне было стыдно так, словно это я сделала её такой. Даже страшно представить её прошлое. Хотя какое прошлое? Деревня. А там все туманно и далеко не радужно…

Спроси любого человека из детской группы, какая у него любимая лошадь, и он ответит, что Зима. И каждый не раз бил её прутиком по крупу, потому что лошадь не бегает. Нас так учили. Не разбирайся, заставь и всё. Она никогда не сопротивлялась, наверное, кто-то когда-то ей вдолбил, что спорить с человеком бесполезно и опасно. Никто не видел, чтобы Зима свечила или козлила. И даже не носилась. Никогда. Вообще!

В смене на неё всегда была очередь. На ней было удобно ездить, она делала всё, что ей прикажешь, так, что каждому новичку казалось, будто он уже всё умеет.
Меня Зима как-то не интересовала, неживой какой-то казалась. Не могла я душу на удобство променять.
Двигалась она всегда медленно, без всякого желания вяло переставляла коротенькие ножки:
«Бегу я, бегу. Только палочкой меня не бей!»

А дети не замечали, продолжали любить её. Постоянно толпились в деннике, гладили нос, угощали подсушенным хлебом. Зима всегда с удовольствием брала лакомство, до самих же детишек ей не было никакого дела. Зима их и не различала. Их было так много. Сколько же человек вот так вот гладили её, сколько человек она возила на своей спине, сколько человек били себя пяткой в грудь и кричали на весь мир, что любят ее… И каждый считал, что Зима любит именно его.
Но профессия такая у «первой лошади»… Дети должны были развиваться, Зима была лошадью не для спорта. Куда уж ей. Дети начинали ездить на других конях, для них расставание с Зимой было маленькой трагедией, маленьким концом света. Потом же про нее забывали и переставали заходить, чтобы просто носик погладить. А Зима и не задумывалась о том, что уже другие ладошки протягивают ей лакомства. Тихо плыла по течению, сама никого не трогала и старалась не наживать себе проблем. Зима подстраивалась под обстоятельства, в этом была вся мудрость побитой жизнью клячи.

А вот дочь её была совсем на неё не похожа. Зажигалка была шустрой и заводной, но при этом трогательно робкой. Она нам настолько своей зажигательностью надоела, что мы уже не знали, как от неё спасаться. Подлетит неожиданно, пнёт и опять ускачет. И ничего ты с ней поделать не можешь. В один из хмурых осенних дней пришла я на конюшню, а Зажигалки нет. Сказали, что продали в деревню. Я не могла себе представить, как же она будет жить без мамы, такая маленькая в какой-то далекой деревне, в табуне с чужими и непременно злыми лошадьми. А ещё я помню до сих пор, словно это было вчера, как, крича, металась по деннику Зима. Вы видели, как плачут лошади? Я видела и не могла спокойно выносить этого. Зима смотрела на каждого проходящего с надеждой и понимала, что все равно ничем не помогут, а потом отворачивалась к стенке, а из глаз ее текли лошадиные слезы.

Но кому какое дело до переживаний лошади? Поэтому Зима терпела любые обиды. Я помню только один случай, когда Зима показала характер. Была у нее одна неприятная особенность. Дело в том, что Зима ненавидела пьяных.

Наш конюх Саныч частенько бывал на работе не очень трезвым или с похмелья. Все к этому привыкли, тем более здесь. В очередной раз подгуляв, Саныч запряг Зиму в телегу. Что-то ему привезти надо было.

Сидели мы спокойненько в конюховке, тут слышим - грохот в конюшне. Как будто стадо быков несется. А там Зима затаскивает телегу в проход через маленькую дверь. Мы думали, это возможно сделать только через главные ворота. Ага! С треском телега протиснулась в узкий проход, а Зима полетела по коридору, бешено выпучив глаза. Саныча на телеге не было. Никогда не забуду, как бесстрашно и безумно выскочив на середину прохода и расставив руки, Аня кричит: «А ну стоять!» Время течёт медленно, так, что, казалось бы, успеваешь заметить каждую деталь. Два темпа галопа, и Зима проносится в том месте, где секунду назад стояла Аня, которая каким-то чудом успела прижаться к стене, избежав столкновения с телегой. Копыта в бешеном темпе стучат по бетонному полу конюшни и спустя несколько мгновений затихают - Зима выскакивает на улицу через главные ворота.

Потом, правда, сама успокоилась и вернулась. Но уже без телеги…

Как я уже говорила, Зиму любили многие. Но только один человек смог любить её всю жизнь.

Динка всегда с опаской глядела на других лошадей. Она постоянно ждала какой-то гадости, подвоха. Она панически боялась прыгать, но, переступая через себя, прыгала и сто двадцать, и выше. Просто потому, что так надо, альтернативы ни у кого не было.
Динка любила Зиму, она жалела её и самое главное – понимала, что не нужны Зиме её ласки. Но забота её всегда была искренней - выпустить в леваду, отбить денник, нарвать свежей травы. И угощения Динка всегда высыпала в кормушку, а не давала с руки, как это делали все, чтобы пообщаться с лошадью, получить хоть чуточку её внимания.

Выкупить любимую лошадь с мяса - благородный поступок? В той ситуации это было безрассудством – купить Подарка и Зиму, накопив деньги только на покупку.

Она обещала увезти их к себе в деревню. На самом деле – сарай в пригороде. Пусть так, но уже не на мясо.

И пусть сарай сырой и маленький. Пусть до площади неблизкий путь по ухабистым разбитым дорогам. Пусть денег едва хватает на корма…

Одну лошадь пришлось продать. Естественно, это был Подарок. Почему Динка купила его, несмотря на сложный характер? Конь здоровый, молодой, пусть и без документов. В то время списывали таких калек, что и в город с ними выйти было нельзя. А Динка-то понимала, что иной дороги, кроме как на городскую площадь, нет.

Подарок

Сижу, читаю от скуки в Интернете дневники конников. Ну как читаю. Фотографии смотрю, делать все равно нечего. И тут на такое натыкаюсь… Девочка. У дедушки в деревне свой конь, ужасно возрастной. Гуляет, травку ест. Судя по фотографиям, собирается этим заниматься еще довольно долго. Но вот сам конь…

Скажите мне, бывают ли два одинаковых гнедых коняги, с одинаковыми носочками на правой задней ноге? Совпадение? Пожалуй, не более. Без других отметин? С циферкой шестнадцать на крупе? И тут-то меня заклинило. Конь, которого я уже лет пятнадцать считаю мертвым… Вот, может этот самый конь на позавчерашних фотках травку жевать? Пытаюсь посчитать, сколько же ему получается лет. Калькулятор в моей голове сломался, получаются разные числа, но все равно много, невероятно много. Ну не может конь в деревне столько прожить.
Тут же пишу девочке, спрашиваю, что за конь, какого года, от кого. Получаю ответ. Ну все совпадает. Вот могут в мире быть два одинаковых гнедых коня 83 года рождения, дико вредные, да еще и обожающие картофельные очистки и считающие несъедобным хлеб?! А если этого коня зовут Пашкой?

Разговорились мы с этой девочкой. Я интересовалась деревенским настоящим, она - городским прошлым. Попросила скинуть какие-нибудь старые фотографии. Я достала пыльный фотоальбом со шкафа, долго листала и все же нашла. Всего две фотографии. Тогда не было цифровых фотоаппаратов, тогда мы берегли пленку, пытаясь заснять все самое важное. Сколько же мы жили бок о бок. Почему я не посчитала Подарка таким значимым для меня? Все мои воспоминания не смогли уместиться на двух пожелтевших фотографиях. На одной – дикая игра с лучшей подругой - Амбицией на свечках. На другой под седлом. Сверху я. Маленькая, с длинными светлыми косичками. Сижу, улыбаюсь, повод перекручен. А я так и ездила ведь всю тренировку с перекрученным. За один повод тяну - он в другую сторону поворачивает. Я отчаянно не понимала, в чем дело… Тогда, помнится, я целых восемь раз с него навернулась на рыси. И только потом поняла, что у меня что-то с поводом. Тогда так обидно было.
И все же Подарок не изменился, ничуть. Он все тот же.

Все помнят свою первую лошадь. Первая тренировка, первый галоп, первое падение… А также первый укус, первый пинок и первое поставленное на ногу копыто. Он был для меня первым конем во всем. Подарок всегда казался мне огромным злым мерином. Когда мне говорили: «Вика Иванова, седлай Подарка» - это звучало для меня, словно приговор. Я всегда нехотя, растягивая каждый шаг, плелась в его денник, таща тяжеленное строевое седло. Заходила, и он с огромной высоты смотрел на меня в ожидании веселья. Пара секунд, и он прижимал уши, пряча их в растрепанной гриве, и разворачивался боком: «Сейчас как укушу». И кусал, если не успеешь вовремя увернуться. Что сказать, Подарок – далеко не подарок.

Помнится, как я первый раз ступила на шершавый пол своей первой и самой родной конюшни, осторожно шла по проходу с интересом разглядывая такие красивые и непривычные морды незнакомых дремлющих лошадей. Еще не зная, какими они могут быть разными…

Женщина-конюх открыла денник. Вывела оттуда коня, поставила на развязку. Конь огромный, словно гора, казалось, чтобы обнять его за шею, нужно иметь руки в два раза длиннее моих, копыта огромные, как сковородки, а голова, кажется, вырублена топором. Я замерла. А конь лишь угрюмо глядел на нас, а потом словно бы потерял интерес.

Женщина раздала нам щетки, показала, как чистить и ушла к следующей группе девочек. А мы принялись отскребать засохшую грязь от темной шерсти, честно, смахивая каждую пылинку. В первый раз так боялись сделать что-то не так. И я даже не думала о том, что конь уже что-то замышляет ровно до того момента, как я оказалась плотно зажатой между лошадиным боком и стенкой.

Он всегда либо делал гадость, либо задумывал ее. Он был способен на невообразимое свинство. Завалиться, например, в грязную лужу вместе с всадником, его факт наличия человека на спине ничуть не смущал. Единственным спасением от позора был хлыстик. Но от полета он не спасал. Каждый его козел или каждая свечка были настоящими шедеврами… С таким смаком запускал очередного всадника-неумеху в полет. Да так, что после езды на нем мы стали держаться всем, чем только могли держаться. А падать-то стыдно.

Но не менее стыдно ехать на Подарке в конюшню. Если он решил свозить человечка в гости в свой денник, тут уж ничего сделать нельзя было. Торжественным шагом, не торопясь, иногда выставляя плечо, иногда просто нагло разворачиваясь, Подарок шел в конюшню, иногда еще и с дальнего входа… Помню, и я на этом месте не раз была. Тянешь повод вправо, поворачивает голову, но топать в конюшню ему это не мешает. Тянешь за левый повод – то же самое. Все еще считаете, что если лошадь тянуть за оба повода, она останавливается? Как бы не так.

Был на конюшне один человек, который знал, что с ним делать. Конюх Саныч. Имени его после стольких лет я не помню, да и зачем? Саныча Подарок уважал, но не боялся. Он в этой жизни ничего не боялся, достаточно вспомнить, как Подарок пинал трактор. Они с Санычем вообще были похожи: оба большие и по-деревенски крепкие, простые, но вместе с тем невыносимые, даже незамысловатые татуировки на руках Саныча напоминали «номер» проставленный в деревне на крупе Подарка, а недельная щетина на толстых щеках напоминала чем-то растрепанную слишком густую черную гриву коня. Отношения у них были особенные, деревенские. Подарок из деревни, Саныч из деревни. Видимо, нам, городским жителям, этого понять не дано. Саныч угощал коня его любимыми банановыми кожурками и картофельными очистками, взамен Подарок не кусал и не пинал нашего конюха.

Мы не могли вывести Подарка из конюшни, он стоял, и, кажется, будто он врос в пол всеми четырьмя ногами. Тут Саныч обычно гаркал из конюховки: «Я те щас!», и конь резко стартовал, а кто-то из нас, не ожидав такого дела, вцепившись в повод и снося все на своем пути, летел за ним. Еще одна гадкая черта – в двери конь никогда не входил, как нормальные лошади, в двери Подарок прыгал.

Дурман

Дурмана я видела еще в те времена, когда он годовичком бегал в табуне, а сама я ездила в учебной группе. Мы с другими девочками тогда заходили к жеребятам в леваду, бродили среди них, они тыкались нам в ладони своими маленькими бархатными носиками. Они все были забавными, хотя я и не люблю этот возраст: детская трогательность уже ушла, а грации взрослой лошади еще не появилось. Но, тем не менее, мы с девочками мечтали, спорили, кто на какой лошади будет ездить, когда те вырастут. За «вон того серого» у нас был самый настоящий бой. Дурман резко отличался от остальных жеребят, носился, постоянно затевал бурные игры, двигался как-то иначе. И в руки никогда не давался, в то время как другие жеребята просто липли к нам.

Прошел год, девочек стало меньше, а те, кто остался, уже и не думали о молодых конях. Дурман был нам не по зубам.

Это был конь, требовавший к себе уважения. Таких коней нельзя ломать, если хочется жить. Дурмана напрыгивали, как и всех остальных, взяли – и заставили прыгать. Сначала работал сам, с интересом, легко и безотказно перешагивал через барьеры. Шло время – высота поднималась, сто двадцать, сто тридцать. Отказывается. Пытались загонять на препятствие ровно до тех пор, пока Дурман не отбил с двух задних в Черта, стоявшего с шамберьером. В тот день за Дурманом окончательно закрепилась слава дурноезжего монстра. А дальше – хуже. Начал устраивать родео, потом и вовсе перестал подпускать к себе людей. Вставал на свечи и бил передними ногами.

А потом у нас появился Коля. Приехал работать берейтором и остался. Хороший парень – добрый, отзывчивый и веселый. Вечно с улыбкой, никогда мы не видели, чтоб он грустил. Он постоянно смешил нас. В его лице человечество потеряло такого актера, он так умел пародировать наших коней, что мы просто катались по полу от смеха. Люди у него получались не хуже. Черта Усатого как изображал, это надо видеть. Благодаря его кривляньям в общем-то Григорий Петрович это прозвище и получил. Интонации те же, и мимика та же, лишь с той разницей, что вместо усов под носом шевелится старая щетка.

При всей своей веселости Коля был строг с Дурманом. Он всегда говорил, что важно быть главным. Разборки у них были жесткие, в любом случае, со стороны всегда так казалось: Коля ходит в синяках, Дурман от всего шарахается.

Парень всегда говорил: «На земле дурак, а под седлом нормальный конь». Такой нормальный конь, что прямо слов нет. Хотя Коля находил. Только в приличном обществе этого лучше не произносить.
Конь только так и понимал. Но ударить себя он никогда не позволял. Всегда отвечал. Резко опускал голову и подкидывал зад. Не помогало – начинал скакать и вертеться, пока с него не упадут. А потом, когда высадит, мог еще и пнуть ногами в полете.

Лошадь, знавшую плохое обращение, всегда видно. Она будет недоверчива и зла в большей или в меньшей степени. Это уже не лечится.

Жить и работать с этим можно. Только я бы опасалась подобных коней, у Коли же инстинкт самосохранения был слабый, поэтому они снова начали прыгать. Только не как прежде, а осторожно и тактично, но все-таки по-мужски твердо и настойчиво. Черт к ним даже не лез. В душе, наверное, злился, но признавал, что Коля делает все правильно. Как уж тут не признать, когда сам чуть не загубил талантливого коня, а Коле удалось добиться успеха. Тренер наш как-то даже говорил, что может смело уходить на покой – у него есть достойная замена. Говорил правда: «Николаю опыта еще не хватает, но это поправимо». И начали они колесить по стране. Везде знали красивого крепкого парня на огромном белоснежном коняге. Многие знали, что за конь, и почему на нем никто другой не выступает. На него и в столице смотрели с уважением.

Да что столица, если даже Черт ими гордился.

Год гордился, второй… Но как-то по весенней слякоти конь вышел в леваду весело, «на задних ногах», а обратно заполз. Я не буду вдаваться в подробности, что за болячка такая - брок. Но со спортом можно было попрощаться. И не только потому, что конь уже для нагрузок непригоден.

К тому времени не стало всесоюзных соревнований, о всероссийских мы уже мечтать не могли. Не хватало денег на корма, кони уходили пачками в непонятные руки.

Дурмана Черт забрал себе, как только это стало возможным. С него все и началось, не будь Дурмана – не появилось бы собственной конюшни у Черта и неизвестно, что бы вообще было. И если б было.

Но у Черта была конюшня, куда сразу же переметнулись все его спортсмены, куда уехали лучшие кони. Дело встало на поток – лошадь заезжали, готовили – и продавали. И, несмотря на заоблачные цены – были очереди.

Дурмана – ни за какие деньги не продавал. Просили многие, многие соблазняли пачками купюр, в коне было то, что никакие травмы не испортят – происхождение, гены, которые он стабильно передавал потомкам.

Сам же ценнейший для разведения жеребец без работы сходил с ума: прыгал по деннику, пытался покалечить людей, желая заниматься разведением с каждой лошадью, попадавшей в поле зрения. Жизнь он портил всем – и нам, людям, и себе.

Коля постоянно твердил: «Конь хочет прыгать, что конь как был бойцом, так им и останется. Он же жеребец, мужик. Только ему не с чем бороться – поэтому он борется с нами. И побеждает, кроме меня к нему никто давно не суется. Меня он уже ни во что не ставит. И хоть ты на нем 24 часа в сутки скачи, хоть весь овес убери – права качает. Скоро ведь попытается копыто на голову поставить, и боюсь, что поставит».

Коля как в воду глядел. Пока Коля валялся в больнице с сотрясением мозга от удара копытом, мы думали, что же с этим «бойцом» делать, пока он нас всех тут не переборол.

А шансы были не равны. Открываешь денник – а тут на тебя на задних ногах прет туша весом полтонны, размахивая копытами в воздухе. Страшно… Вывести из денника еще страшнее: либо конь на пяти ногах ломится в направлении кобыл, а человек летит за ним, либо все так же – поворачивается к человеку и встает на свечу - играть-то больше не с кем.