Месяц смертника

1

Гильгамеш, куда бежишь ты?
Жизнь, которую ты ищешь, ты её не найдёшь!
........................................
Никогда не было, Гильгамеш, здесь ни моста, ни брода.
И никто из приходивших сюда с начала времён не перешёл через это море...
Здесь лежат воды смерти, и доступа к ним нет!
      "Эпос о Гильгамеше"

- Вы не жалеете?
   Он включил вентилятор. Два часа разговора. День был уже в самом разгаре, солнце поднялось высоко.
   Лучи отвесно били в окна.
   Яростные, жёсткие, раскалённые - они навылет пробивали и толстые затемнённые стёкла, и плотные, тяжёлые тёмно-жёлтые шторы, и (лишь едва ослабленные этими преградами) сжатым, густым потоком полдневного огня врывались в комнату, словно направляемые извне неумолимой, безжалостной силой, стремящейся выжечь здание, пеплом покрыть его стены, засыпать тлеющим углем его бетонную плоть.
   Стены грелись. Стало трудно дышать.
   Воздух стал похож на горячую, тяжёлую воду, и казалось, что незримая эта вода медленно поднимается всё выше и выше, от пыльного ковра на полу к подошвам кроссовок, к голеням, коленям, пояснице, животу, и, что самое отвратительное, к горлу...
   Я так боялся, что мне придётся отведать невидимой этой воды, что почти не слушал моего собеседника. И на вопрос его я не ответил. Не потому, что просто пропустил его мимо ушей. Не потому, что он показался мне маловажным или заданным просто для проформы. Нечто вроде проявления дежурной вежливости ("вы довольны своей покупкой ?", "вам не жмёт?", "не захотите потом обменять ?").
   Нет, совсем не поэтому. Эти люди (я знал это точно) риторических вопросов не задают. И к дежурной вежливости со всеми её многочисленными и подчас весьма утомительными (по крайней мере, для меня) ритуалами совершенно не склонны.
   У моего собеседника было право задать этот вопрос. И я обязан был на него ответить.
   Я принял правила игры. Я пришёл к ним. Откровенно говоря, правила этой игры были придуманы мной. Разве только вступил я в игру с помощью этих людей. Но предложил правила я.
   И потому мне было бы так просто ответить на его вопрос.
   Не жалею! Нисколько! Во-первых, потому что поздно. Нет, технически выполнение моего плана вполне можно было бы приостановить. Пожалуй, в любом случае нашлась бы пара убедительных аргументов для отсрочки (моё болезненное состояние, побочная инфекция, есть возможность дождаться какого-нибудь массового мероприятия в Москве - для большего эффекта задуманной акции... ну, и что-нибудь ещё в этом роде). Поздно... по другой причине.
   Мне уже было некуда возвращаться.
   Нет, это не касалось перемещения в пространстве. Квартира моя была пуста и ждала меня. Не то, чтобы она очень меня любила или скучала в одиночестве. Я слишком долго жил в ней (или с ней ?) и оттого она стала похожа на меня самого. Ей меньше всего было нужно чьё-либо общество, а моё - особенно. Я не слишком то за ней ухаживал... И едва ли был ей мил и любезен. Нет, просто квартиры должны ждать. Если они пусты. Такова их природа, а уж создал их такими Господь или замыслили архитекторы и сделали строители - то мне неведомо. Я знаю лишь их природу, но не её происхождение.
   Возвращаться...
   Потому она ждёт. Меня. Ей просто больше некого ждать. А мне больше некуда идти. Так мы и встречаемся, вновь и вновь. Встретимся и ещё раз... И, быть может, когда-нибудь я останусь с ней навсегда. Вот только... она будет пустой.
   Меня в ней не будет. Пустота, растворение. Даже не призрак, не тень, не дым, не останки. Не гниение плоти. Не иссушение. Не изнурение предсмертное. Мощи, мумия - после.
   Ничто.
   Снимут обои. Поменяют мебель. Поменяют замок в двери, а, может, и саму дверь тоже поменяют. Выкинут старые фотографии. Гардероб... Кому он нужен? Тоже выкинут...
   Чёрт, что я несу?
   Несу, несу в себе!
   Вернее, буду нести...
   Да после такого не то обои - и пол разберут к чёртовой матери. Гардероб, мебель, телевизор, ящик старые из кладовки, даже мусор из ведра - всё, всё сожгут, испепелят и на три метра в землю закопают. А потом - ещё и хлоркой сверху. И плиту бетонную на могильник...
   Да, не могила, пожалуй, у меня будет. Именно могильник.
   Место упокоения скотов и ангелов. А ангел - с чашею яда. Так в святой книге написано.
   И квартиру... Неужели и её хлоркой посыплют? Все уголки, все щёлочки?
   Вот так все следы мои хлорка заметёт. Чистый снег... Жалко, не тает. И пахнет скверно.
   Не зимой. Забвением. Проклятьем.
   Так меняется... всё...
   - Призадумались ? Или готовитесь передумать ?
   - Отчего же... Решение я принял. Менять не собираюсь. Да и свинство было бы, пожалуй, с моей стороны сейчас решение менять. Люди на меня уже потратились. Билет купили. Дорогой билет, наверное... Шутка ли - двенадцать часов полёта. Да ещё и с пересадкой... И не только это. В аэропорт доставили. И здесь встречали. Да и комната у вас... То есть, не у вас, в отеле. Это ведь тоже чего-то стоит. Так что...
   Он достаёт блокнот и ручку.
   Кладёт блокнот на стол так, чтобы я его видел (под углом, точно выверенным углом).
   Столбики цифр.
   - Билет - пятьсот пятьдесят долларов. Экономическим классом. Трансфер от аэропорта - пятнадцать долларов, оплата услуг сопровождающего и водителя. Это если местную валюту в доллары перевести. Комната ваша по уровню - примерно две с половиной звёздочки. По местным ценам - около тридцати - сорока долларов в сутки. Питание ваше - долларов двадцать в день. Завтрак - "шведский стол". Так вы его называете? Да... Фрукты здесь дешёвые. Благо климат райский, по три урожая в год вызревает. Только очень жарко. И влажность высокая. Океан рядом, и земля местами заболочена. Так вот, друг мой... Хороший кондиционер и чистая, фильтрованная вода - вот основные затраты на ваше проживание.
   - А воду то зачем фильтровать ? Заразой больше, заразой меньше...
   - О, это не так. Совсем не так. Взаимодействие микроорганизмов, тем более болезнетворных - вещь весьма сложная. Этот процесс в некоторых случаях вообще непредсказуем. Вы же - наше оружие. А схема воздействия оружия на живую силу противника должна быть максимально чёткой, ясной и, самое главное, предсказуемой и просчитываемой. Впрочем, об этом вам расскажут поподробней. Несколько позже... Сейчас же я вас хочу о другом спросить. Все эти затраты, о которых вы говорили - несколько сот долларов. Не тысяч даже. Всего несколько сот... Даже если учесть ваш скромный гонорар и некоторую сумму на карманные расходы, которой мы вас снабдим - цена не слишком высока. Вы, что же, свою жизнь так дёшево цените? Или не хотите хороших людей подводить? Но это же весьма странная аргументация. Вы не находите? Мы посылаем вас на смерть, на верную гибель... Да - именно на верную гибель. Не даём ни малейшего шанса на спасение. Более того - большая часть нашего замысла построена именно на гарантированности вашей гибели. Вашей и тысяч, а, может быть, и сотен тысяч ваших сограждан. И вы "не хотите подводить"? А почему, позвольте спросить? Почему бы вам нас не подвести? Что вам мешает это сделать? Как было бы красиво и благородно с вашей стороны - отказаться от нашего предложения. Передумать. Вернуться в Москву. И, скажем, прямиком на Лубянку. Рассказать там о нашем разговоре. Описать мою внешность. Рассказать, где именно вы были. В какой стране. В каком городе. В каком именно месте. Подробно описать дорогу, по которой вас везли от аэропорта. Рассказать о том, кто именно вас встречал. На какой машине вёз. С какими номерами... Номера запомнили?
   - Нет. Я вообще... Должен признаться, что я не слишком наблюдателен.
   - Не запомнили? А могли бы. Вас же не на такси встречали, как вы понимаете.
   - А я пока не различаю - где тут у вас такси, а где просто машины.
   - Ну, могли бы всё-таки и понаблюдательней быть. Вдруг в жизни пригодится? Вдруг она у вас действительно долгой будет? А если вы вашим спецслужбам ещё и о предварительных переговорах поподробней расскажете и о вашем задании... Ведь национальным героем можете стать! А, Игорь? Плохо ли - стать национальным героем? Разоблачить заговор, встать в первые ряды борцов с террором! Это ведь модно сейчас - с террором бороться. Раньше вот модно было с лишним весом бороться, отчего количество толстяков на нашей планете, особенно в Западном её полушарии, здорово увеличилось. Сейчас с террором борются. Результат, пожалуй... Такой же будет ? Как вы думаете?
   - Не знаю. Возможно, когда-нибудь, в светлый, праздничный день, на главной площади какого-нибудь крупного города, Парижа, Лондона, Москвы или Нью-Йорка, при большом стечении народа, под радостные крики, свист и аплодисменты, палач отрубит голову последнему террористу на земле. И после - настанет тишь, гладь и всеобщая благодать.
   - И небо в свиток свернётся, и ангелы вострубят, - мой собеседник улыбнулся и подвинул ко мне высокий, запотевший в жаре и духоте стакан с бледно-жёлтым апельсиновым соком. - А ампутацию головы проведёт, я полагаю, последний палач на Земле. Так, что ли? Да, приятные фантазии. Были христиане в Средние века, которые и впрямь мечтали о том светлом дне, когда дьявола в пылающее серное озеро бросят. Одна беда - дьявола до сих пор никак найти не могут. А терроризм - он как дьявол. Или как Бог. Все о нём говорят - никто не знает, что это такое. Сколько людей - столько мнений.
   - А вы знаете, что это такое ? - спросил я, отпивая сок (видно, по мере утоления жажды, самоуверенность моя возрастала всё больше и больше).
   - Не то, чтобы знаю... Хотя, одно определение могу дать. Одно из многих. Террор - это название переходного периода. Это просто переход от мечтаний и фантазий о новой системе общественных отношений к установлению этой системы. Это стадия гусеницы.
   - Гусеницы? - от такого неожиданного определения я едва не подавился соком. - Террорист - гусеница?
   - Именно так. Гусеница, объедающая листья.
   - Объедающая листья... Чтобы стать бабочкой?
   - Чтобы все стали бабочками. А для этого нужно объесть много листьев. Очень много.
   - Да, да... А если учесть, что бабочками не все хотят стать...
   - Каждая гусеница рано или поздно залезет в кокон. Но не из каждого кокона вылетит бабочка. Есть люди, которым не всё равно, что именно после них останется; вылетит ли из кокона прекрасная бабочка или же останется мёртвый, высохший червяк, спелёнутый шёлковыми нитями.
   - Вы говорите о них в третьем лице...
   - Мы - не они.
   - То есть, надо так понимать, что террористами вы себя не считаете?
   - Да, понимать надо именно так.
   - А кем вы себя считаете? Дрессировщиками тутовых шелкопрядов?
   Он рассмеялся. Так звонко, легко, открыто, что на миг я поверил, будто ирония моя и впрямь не к месту (и даже, возможно, могла бы не рассмешить, а обидеть его, будь он человеком более ранимым и с чуть меньшим чувством юмора).
   - Мы - всего лишь бюрократы. Скучные, серые, ничем не примечательные бюрократы. Ещё здесь есть учёные. Химики, микробиологи... Есть замечательные, великолепные, просто гениальные медики. Корифеи в своём деле. Умницы, работоголики... Правильно я сказал?
   - Правильно.
   - Да, гении! Вот с ними вам общаться будет интересно. Вот они - люди действительно необычные, особенные, отмеченные печатью Божией... Именно Божией! А мы... О, вы бы, пожалуй, безмерно удивились бы, узнав, вернее, осознав, насколько же мы обычные, заурядные, до скуки, до зевоты банальные люди. У нас лица как будто маслом смазаны...
   - То есть?
   - А любой взгляд с нас соскальзывает. Зацепиться не за что. Так не жалеете, что с такими скучными людьми связались? И не просто связались, а... жизнь... Да, жизнь готовы отдать. Нужно ли это вам, Игорь?
   - Ну, положим, жизнь я отдам не вам...
   - Объективно - нам.
   - Объективные обстоятельства меня не интересуют. Важно только то, что внутри меня.
   - А что внутри вас?
   - Мне не очень нравятся ваши сравнения. Бабочка, гусеница... Красиво и затаскано. Донельзя. Я скажу проще. Внутри меня человек. Человек, который мог бы жить. Долго, счастливо, прекрасно. Ему это было написано на роду.
   - Вы верите в предопределение?
   - Предопределение... Да, оно существует. Но не для всех. Для некоторых. Для этого человека... было. Там, на небесах, в большой, толстой книге для него написана была целая глава... По белоснежной бумаге - небесно-лазоревыми чернилами.
   - Вы видели эту книгу?
   - Видел. И даже читал.
   - Хорошо. Глава. Написана. А потом?
   - Потом... Всё не так. Не так.
   - Несовпадение? Кто-то оспорил волю Господа? Сделал всё по своему? Кто же этот негодяй, укравший вашу уникальную, замечательную, неповторимую, счастливейшую судьбу?
   - Каждый... Каждый по чуть-чуть. По кусочку. А главное... Это трудно определить. Мысль совершенно воздушная. Определить - значит ухватить...
   - Ухватить мысль? Да, мне знакомо это выражение. Но вот что касается воздушной мысли... Честно говоря, меня это беспокоит. Не скрою, я много времени потратил на чтение вашей переписки...
   - Вам и её показали?
   - Разумеется, Игорь. С неё то всё и началось. И вы знаете, я почувствовал, что ужасно отстал от жизни. Можно так сказать : "ужасно отстал"?
   - Да, если это действительно так. Если это действительно ужасно.
   - Это действительно так. Появилось много вещей, которые я совершенно не в состоянии понять. Меня это пугает... Страшно, честное слово.
   Он замолчал, словно ожидая, что я спрошу его, какие же вещи стали для него непонятны. И в чём причина его страха.
   Так это было или не так - проверять я не стал. Разговор уже начал меня утомлять, временами казалось даже, будто он своими вопросами намеренно выматывает меня, доводя до отупления или... неосознанной откровенности.
   Я не стал проверять. Я задал этот (как мне казалось) терпеливо ожидаемый им вопрос.
   - И какие же именно вещи стали вам непонятны?
   - Мотивы, Игорь. Всё начинается с них. Это то, что задаёт вектор развития, направление движение. Осознанные или неосознанные, но ни существуют. Всегда. Вы согласны со мной?
   - Пожалуй... да. Согласен.
   - Хорошо. Обратимся к вашему случаю. Не скажу, что он типичен, но по своему - показателен. Признаюсь честно, Игорь, я не могу вас понять...
   - Вот как ?
   - Да, именно так. Не могу понять. И это меня беспокоит. Похоже, я совершенно перестал ориентироваться в этом запутанном мире. Возможно...
   Он улыбнулся, едва заметно. Одними уголками губ. Его улыбка была мягкой и немного печальной.
   - ... Возможно, я просто теряю профессионализм. Это не первый случай, когда мотивы поступков человека, с которым я планирую работать, мне не понятны. Собственно, странности поведения и психологические "белые пятна" - это просто часть моей работы. Видимо, это уже некие свойства контингента. Но ваш случай...
   - Боже, что же такого странного в моём случае ? Разве только то, что я не имею дело со взрывчаткой. И огнестрельным оружием. Но это, по моему, так банально. Даже пошло...
   - Да, красоты в том мало. А террор - это прежде всего эстетика. Чувство прекрасного. Вы ведь хотите возродить первозданную красоту террора. Вернуть те времена, когда террор был привилегией поэтов и пророков. Когда он нёс в себе созидающее начало. Времена, когда он был божественной стихией, а не частью скучной и... пошлой политической борьбы. Не так ли ?
   Чёрт, он цитировал меня. Я слышал мои собственные фразы. Всё, что я писал когда-то... Ну и память же у него!
   - Так.
   - А эстетизация террора - не верх ли пошлости, Игорь ?
   Мне надоело. Надоело отвечать на его вопросы. Он хочет меня подловить ? На противоречии, неуверенности, позёрстве? Да ради бога!
   Но к чему это?
   - Вы читали мою переписку. Зачем опять задавать вопросы, на которые я уже ответил когда-то?
   - А вы привыкайте, Игорь. Иногда приходится по несколько раз отвечать на один и тот же вопрос. И, что самое интересное, ответы со временем меняются. И это вовсе не обязательно свидетельство неискренности. Просто иногда человеку надо помочь... познать самого себя.
   - Ну что ж... помогите.
   Он подвинул вентилятор. Немного, буквально на сантиметр. Но очень точно - тягучая, плотная струйка закрученного лопастями воздуха потекла по моему лицу.
   Не свежесть - томление, словно подогретая в длинных чугунных трубах вода потекла по лбу, по щекам. Тёплыми, вязкими струями, в нитки тянутыми каплями, но и так - легче.
   Легче.
   Он поможет. Ещё немного - и он поможет.
   Почему нет кондиционера?
   В тот момент я отчего-то отчётливо (и откуда взялась эта ясность осознания?) понял, что помещение это - временное пристанище. Просто комната, снятая ими на время.
   Быть может - для одной только, этой встречи.
   "Ими"... Этим человеком, и остальными... Теми, кто заметил меня. Кто меня пригласил. Кто дал шанс... остаться самим собой.
   Они сняли это помещение. Нет, едва ли только для того, чтобы встретить меня. Не только для меня. Отчего-то я уверен, что есть и ещё... ещё добровольцы. Претенденты на бессмертие.
   Интересно, сколько их? Ещё трое? Четверо? Десяток? Сотня?
   И все они проходят через такие беседы. Только ли в этой комнате ? Или в разных концах раскалённого этого, задыхающегося в душном тропическом мареве огромного города, в других комнатах с тяжёлыми шторами (или там на окнах жалюзи?) за столами, на которых стоят стаканы с бледно-жёлтым апельсиновым соком сидят люди... Бледные, как и я. Прямиком из зимней страны. И мотивы... У каждого свои мотивы. Деньги, религия. Разочарованность. Отчаяние. Надежда. Страх. Безрассудство.
   - ... И ещё - желание прославиться. Частный случай стремления стать бессмертным. Оставить свой отпечаток в этом мире. А как же трудно оставить этот самый отпечаток, если ничего нет. И самого человека иногда нет. Так, видимость, дым, обман. Есть существо, вообразившее себя человеком. Жалкий карлик, решивший, что может вобрать в себя мир. А вбирать - нечем. Слабое тело, размягчённый, ограниченный разум. Трусливая, подлая душонка. Или вовсе - ничего. Пустота в голове, груди... А хочется, очень хочется кем-то быть. И не просто быть, а навязать себя миру. Навязать своё бессмертие. Свою жалкую пустоту.
   - А что у вас, Игорь?
   Он смотрел на меня, пристально, не отводя глаз, не моргая. Взгляд его, по-змеиному неподвижный, тяжёлый, парализующий, с хищной, жестокой, неодолимой силой затягивал, всясывал, глотал моё сознание чёрными воронками зрачков.
   - Что у вас, Игорь? - повторил он.
   - Где ваша пустота? - спросил он.
   И продолжил:
   - Раньше всё было просто. Люди приходили к нам устраиваться на работу. У нас отчего-то репутация щедрых работодателей, хотя, откровенно говоря, бюджет наш весьма и весьма ограничен. Но люди вполне резонно полагали, что мы не пожалеем денег за хорошо проделанную работу - и шли к нам. Их понять было легко. И легко было понять, когда именно они начнут нас предавать. У этих была пустота в карманах. Были люди, которые приходили к нам, руководствуясь религиозными убеждениями. Этот тип людей на осознанное предательство не способен. В том смысле, что ни один свой поступок они никогда не смогут осознать как предательство. Ведь даже предавая, они честны. Перед собой. Но у этих людей иная пустота. Пустота в голове. Потому любой человек, превзошедший их в показном фанатизме, способен вести их как собаку в ошейнике. От этих людей не так много пользы... как думают некоторые. И есть весьма перспективный контингент. С пустотой в душе. Им просто хочется умереть. Красиво. И осмысленно. Или с имитацией осмысленности. Картонная смерть. Клоунская. Зато на арене. Гладиатор - просто клоун с мечом, которого довели до истерики и бросили в шутовское сражение против таких же истеричных клоунов. Но публике страшно. Она боится. Смешное становится страшным. Цирк гладиаторов и клоунский цирк не просто переходят один в другой. Одновременно они существуют в одной и той же точке пространства. Один внутри другого. Вы любите людей, которые мечтают о красивой и глупой смерти? Непременно глупой?
   - Полагаю, этот тип людей перспективен для разовых акций ? Вдруг кто-то предложит им на два килограмма больше славы, чем вы? Или на полкило больше смеха?
   Он засмеялся. Моя откровенность ему явно понравилась.
   - Никто не предложит им славы больше, чем мы. И никто не предложит больше смеха. Никто, Игорь ! Это одна из немногих гарантий, которые мы даём. Но вот что странно... В последнее время всё чаше и чаще я встречаю людей... как бы сказать... смешанного типа. Представьте, как это необычно - человек, у которого пустота повсюду. В голове, в душе. В кошельке. Может, когда-то давно, много лет назад, в пелёнки вместо младенца завернули воздух. С того всё и пошло... А ведь у вас...
   - А у меня ?
   Он закрыл блокнот.
   - У вас... Вы действительно хотите умереть. По крайней мере, здесь ваша искренность - вне сомнений.
   
   Муравей полз по стене.
   Сверху вниз.
   Он был огромен и вял. Полз медленно, застывая надолго, как будто засыпал на ходу. Словно жара допекла и его.
   Но ведь он то к ней должен быть привычен. Он местный.
   Всё время хочется спать.
   В гостиничном номере кондиционер есть. Он работает громко, с гулом и треском. Иногда ревёт и мелко вибрирует, словно заглотнув особенно большую порцию влажного липкого воздуха.
   Иногда из-под решётки его стекает вниз тонкая, прохладная струйка конденсата. На крашеной в светло-жёлтое стене - плывут разводы. Бледно-зелёный узор...
   А может, муравей медлителен от прохлады, а не от жары? В комнате всё-таки куда прохладней, чем на улице. Кондиционер, конечно, допотопный, но воздух холодит исправно.
   Господи, если бы он ещё и не ревел как трактор!
   Впрочем, дарёному коню... За номер плачу не я.
   Беседа была вчера. Сегодня меня никто не беспокоит.
   Я даже не знаю, каков был результат этой беседы.
   Быть может, на мне решили поставить крест ? В буквальном смысле слова ? И гораздо раньше, чем я думаю.
   У меня не было сомнений в том, что меня ожидает при отрицательном результате вчерашнего разговора. Я был уверен, что в этом случае меня ни при каких обстоятельствах не отправят обратно в Москву и не попросят (пусть даже очень убедительно) забыть всё, что было в моей жизни... в последние двадцать дней.
   Всё просто - в чужой стране, по подложному паспорту, под чужой фамилией, ни слова на местном языке. Если и есть что-то очень, очень лёгкое и незначительное - так это моя ликвидация.
   Впрочем, мысль о смерти нисколько меня не беспокоила. Ведь именно за ней я сюда и приехал. Разве только, я не смогу...
   
   - Сука !
   От соседа несло перегаром.
   Серо-синий дым плывёт над лестницей. Косые линии зубчатых пролётов обрезаны узкими площадками с коричнево-серыми, затёртыми сотнями подошв плитками. Зубья-ступеньки режут воздух, цепляют белый кафель стен.
   Дом спит. Близко к полночи.
   Сосед снова пьян. Глаза его белые. В них ненависть. Пьяная ненависть.
   - Сука! Вы****ок! Говнюк!
   Мне всё равно.
   Мне давно на всё наплевать.
   Мне надо пройти наверх. Сосед сидит на ступеньках. Ругается и хрипит. Слюна течёт по шершавому подбородку, по грязно-серой щетине.
   Я пытаюсь перешагнуть через его ноги. Ноги дёргаются.
   Я спотыкаюсь...
   
   Муравей снова пустился в путь.
   На этот раз мне кажется, что ползёт он куда быстрее, чем ранее. Отдохнул, наверное?
   Или в прохладе номера ему стало полегче.
   А мне не легче. У меня болит голова.
   Слишком много сплю.
   Я ещё здоров (странно звучит, не так ли?). Здоров... но плохо себя чувствую.
   Интересно, когда я заболею... буду ли я чувствовать себя лучше?
   Где-то я слышал (теперь уже не могу вспомнить, где именно... кажется, какая-то телепередача), что течение некоторых болезней необычно. Больной начинает чувствовать себя лучше, наблюдается даже временный подъём сил. Настроение... чудесное. Поют птицы.
   Маленькие птицы. Маленькие птицы с резкими, пронзительными голосами.
   Одну из них я встретил совсем недавно. Этой осенью.
   Да, тогда она ещё была маленькой.
   Сидела у меня на плече и я её почти не чувствовал. Только иногда... маленькие, колкие коготки впивались мне в кожу. Даже сквозь ткань... пиджака, рубашки, куртки; днём, вечером - она пробовала мою кожу на прочность.
   Ночь она спрыгивала с плеча и спала на подушке. Рядом с моей головой. Во сне её крылья дрожали. Иногда она проводила перьями по моим щекам.
   Клюв у неё был бледно-серый, покрытый тонким, едва заметным слоем воска.
   Она едва открывала его. Словно задыхалась. Или хотела пить.
   И пела...
   Пела ли?
   Тонкий свист. Временами - пронзительный, надсадный. Он обрывался. На минуту, другую. Потом начинался вновь.
   Песня. Песня, тонким крутящимся железом звуков сверлившая мне мозги.
   Кажется, она насквозь просверлила мне череп.
   На подушку потекла кровь.
   Капли падали на наволочку. Впитывались. Одна за другой чёрные капли падали вниз. Беззвучно.
   Пятно росло, расползалось по затёртой снами хлопковой ткани, изгибалось по складкам, сохнущей хваткой склеивая волокна.
   "У тебя нос разбит"
   Песня прервалась. Наступила тишина.
   Птица сидела на спинке кровати и, изогнув голову, с любопытством смотрела на меня.
   "Ты чего вскочил? Спал бы да спал..."
   Она могла говорить!
   Я выпрыгнул из постели. Затылком ударился об угол шкафа - и замер, неотрывно глядя на странную эту птицу.
   "А что тут такого? Да, я могу говорить! Разве, по-твоему, только попугаи умеют разговаривать? Тоже мне, орнитолог нашёлся!"
   Струйка потекла по подбородку. На вдохе, от носа к горлу, солёным кляпом...
   Судорога сжала горло. Я закашлял, отплёвывая густую, клейкую слюну.
   Ладонью на грудь - там пальцы собрали кожу.
   Я согнулся в мучительном, долгом припадке удушья.
   "Я же говорила - нос разбит" назидательно заявила птица. "Спишь беспокойно, о здоровье не думаешь. Дёргаешься всё время во сне, рычишь как зверь. Будто душит тебя кто-то или петлю на шею набрасывает. Молоко на ночь тёплое принимать пробовал?"
   - Уйди! - закричал я.
   И присел на пол, привалившись к краю кровати.
   "Чего пачкаешься?" ворчливо осведомилась птица. "В душ теперь иди! Грязным лезть в постель и не думай. Я, между прочим, тоже здесь живу..."
   - Ты нигде не живёшь, - прошептал я.
   Может, это у меня сон такой?
   "Сон..." продолжала ворчать птица, спрыгнув со спинки на одеяло. "Завтра утром проснёшься, пятно увидишь - сразу поймёшь, что не сон. Это, милый, самая что ни на есть дурацкая явь. А чем, собственно, не доволен? Вампир, что ли, к тебе заявился или монстр какой? Маленькая птичка, очень даже симпатичная..."
   Птица гордо расправила крылья, подержала с полминуты - и сложила опять.
   "И совершенно при том безобидная. И выгода опять-таки. Не надо в зоомагазин ехать, клетку покупать. Да и корм я сама добывать умею. Сопровождать могу везде. И самое главное - я совсем, совсем незаметна для окружающих. Меня и в гостиницу можно взять, и в самолёт..."
   - Уйди! - снова выкрикнул я. - Это из-за тебя всё! Из-за песен твоих...
   Она мне череп пробила...
   "Совсем сдурел!" заявила птица. "Цел твой череп, цел. К сожалению. Нос ты себе разбил во сне. Кулаком, наверное, заехал. Ты же не только ворочаешься, ты же ещё и кулаками машешь. Честное слово, кулаками. Бывало, как дашь по стенке - прямо страшно становится..."
   - Ты кто?
   "Слепой, что ли?" птица прыгнула мне на плечо. "Птица, как видишь. Маленькая говорящая птица. Я ещё и петь умею!"
   - Не надо...
   "У тебя слуха нет"
   - Ты оглушила. Клевала меня в уши. И в голову. Пробила череп...
   "Эх, не везёт мне с тобой" вздохнула горестно птица.
   Коготки иглами кольнули кожу.
   От её лапок шёл холод.
   - Ты холодная. Мёртвая?
   Птица молчала.
   - Может, тебя нет?
   Она молчала.
   Глаза закрывались. Сон невпопад, путанный - голубые, прыгающие, дрожащие линии в облаке белых искр на чёрном поле.
   "Холод нужен" сказала вдруг птица.
   Сон отступил, поднялся к потолку, навис в ожидании.
   "Он вернётся. Ещё полночи впереди. Нельзя так засыпать - нос разбит и кровь капает. Надо в ванную, нос под кран. И воды холодной, побольше. А потом голову запрокинуть и спать. Пока кровь не остановится. А то опять захлебнёшься..."
   Я согнулся, схватился за край кровати, и поднялся.
   "И душ бы принять..." напомнила птица.
   - Замолчи!
   "Странный ты..."
   - На себя посмотри.
   "Я в зеркале не отражаюсь"
   - Отродье ты... С того света.
   "Ничего подобного" грустно ответила птица. "Просто я ещё маленькая, а у тебя всего два зеркала, да и те высоко подвешены. А висеть в воздухе я ещё не умею. Ну нечего! Скоро я подрасту..."
   - Я выброшу тебя. В унитаз смою!
   "...Я подрасту - и всё будет хорошо. Тебе понравится со мной. Я хорошая, добрая. А знаешь, как меня зовут?"
   От яркой лампочки в коридоре заслезились глаза.
   "Знаешь, как меня зовут?"
   
   Зазвонил телефон.
   Я снял трубку.
   "Mister Samarin?"
   Я молчал.
   "Hallo! Is it room number twenty five?"
   - Слушаю, - ответил я.
   Почему-то по-русски.
   "Nice to hear you, Mister Samarin. How are you? I'm Lee. Did Yon warned you about my call?"
   - Предупреждал...
   "Sorry, I can not understand you. Speak English please. I'm waiting for you downstairs. When will you be there?"
   - In ten minutes... How can I recognize you?
   "White trousers, white shirt with short sleeves. Black glasses. To make sure just ask me about my name. I don't think there are a lot of Lees in the lobby".
   - Well... Wait...
   "OK. Please don't worry. We have some time..."
   Короткие гудки.
   
   Пальмы плывут за окном одна за другой.
   Свет насквозь пробивает листву, прожигает её, режет на тонкие ломти. Тонкие листья распахнувшимся, раздёрганным ветром веером расходятся от ветвей, дрожат и мелко вибрируют. Узор - полосками бойниц, из которых бьёт узкий, точно направленный луч.
   Чёрные листья на бело-жёлтом солнце.
   Серые, бугристые стволы. Кокосовая скорлупа на обочине.
   Белый песок. Тёмно-зелёный край заболоченной канавы.
   Машина свернула вправо.
   Тянется длинный, высокий забор. Вот он прервался на мгновение - узкий проулок, укрытый печальной тенью.
   Где-то в глубине - красная вывеска. Кока-кола. Сонная лавка в декабрьском полдне.
   Старик в оранжевой майке, сидевший на пороге лавки, у пыльной, заклеенной выцветшими календарями (мелькнули цифры - 2001, 2002...) поднял в приветствии руку.
   Рука замерла.
   Едва ли старик знал водителя.
   Быть может, ему просто было скучно. Хотелось поболтать с кем-нибудь. Сказать кому-нибудь : "Привет!"
   (Кстати, как это звучит на местном языке?)
   Или помахать рукой вслед проезжающей машине.
   И услышать в ответ короткий гудок.
   Водитель не реагирует на приветствия. Руки лежат на руле. Он смотрит на дорогу и всё время молчит. Он вообще ни на что не реагирует.
   Синяя кепка - бейсболка надвинута на самые брови. Тёмные очки - такие же, как и Ли (или как там его зовут на самом деле?).
   Гудка не было. Машина пронеслась мимо.
   Высокие кусты изумрудно-зелёной стеной с узором жёлтых цветков.
   Какой у них запах? Должно быть, приторно-сладкий.
   Окна в машине закрыты. Только шипение воздуха, бьющего сквозь развёрнутые к стёклам сопла кондиционера. И навязчивый одеколонный запах ароматизатора.
   Такой же запах и в холле гостиницы.
   Может, просто нарвать этих жёлтых цветков и разбросать их повсюду.
   Я один на заднем сиденье. Движенья ничто и никто не стесняет.
   Я тянусь к окну.
   Ли поворачивает голову. Улыбается.
   Глаз не видно за чёрными стёклами очков, но я уверен - теперь это узкие, совсем узкие добродушные щёлки.
   "Природой интересуетесь, дорогой гость?"
   - Poison, - говорит Ли, показывая на цветки. - Very dangerous...
   Яд. Цветки ядовиты.
   Ли качает головой и отворачивается.
   Я отражаюсь в зеркале заднего вида.
   Он контролирует все мои движения.
   Я сам скоро стану ядовитым.
   Может, со временем и пожелтею. Запах, правда...
   Какие будут симптомы? Кашель, кровь горлом, боли в желудке?
   Кожа покроется коричневой коркой? Или струпьями?
   Отвалятся ногти?
   А может, раздуюсь как шар. Зловонный кожаный шар.
   Надо будет взять иголку и проткнуть собственный живот. В помертвевшей коже не будет боли. Только давление, движение в глубь упругой, подпираемой газами плоти.
   Хотя... К чему все эти догадки?
   Сейчас всё расскажут. Всё объяснят. Проинструктируют.
   Возможно, им совершенно ни к чему слишком явные симптомы ужасной болезни. Им нужна смерть. Просто смерть.
   Буду ли я белый, серый, коричневый, чёрный или розовый и цветущий - всё равно. Внешняя форма контейнера большого значения не имеет.
   Распыление...
   Машина ещё раз повернула направо.
   Снова забор. Белый, плотно пригнанный в сплошную, идеально ровную плоскость, кирпич.
   Похож на прежний. Возможно, это он есть, только мы объезжаем огороженную территорию с другой стороны.
   Потемнело - и слева, отсекая пространство поросших кустами пустырей, тисками дорогу в узкий просвет, потянулся забор из того же белого кирпича.
   Стоп. Тупик. Глухой тупик.
   Заборы сомкнулись. Стена с трёх сторон.
   Машина остановилась, едва не ткнувшись бампером в наискось, по диагонали зачернённою тенью кирпичную кладку.
   Водитель заглушил двигатель.
   Щёлкнув тумблером, выключил кондиционер.
   Прыгнула вверх кнопка замка на двери.
   - Welcome, - сказал Ли и широким жестом гостеприимного хозяина показал на дверь справа от машины.
   Я сразу и не заметил её.
   Стальная, массивная дверь, выкрашенная светло-серой краской, полностью сливалась со стеной. В одну линию.
   Ни единого выступа. Нет дверной ручки. Нет ни замка, ни замочной скважины. Нет дверного глазка. Нет ничего.
   Только ровная стальная поверхность.
   Мы остановились точно у неё.
   Видимо, водитель очень хорошо знал, где и как надо останавливаться.
   Ли вышел из машины (еле сумев выбраться - настолько узок был этот проулок).
   Подошёл к двери.
   Вынул из чехла на поясе мобильный телефон и набрал номер.
   Потом, ни сказав ни слова, отключил его и снова убрал в чехол.
   Через полминуты дверь бесшумно открылась (створка двери ушла внутрь, скрывшись в темноте).
   Ли махнул мне, приглашаю войти.
   "Точный расчёт" подумал я.
   Ни единого лишнего мгновения на улице.
   Из машины - сразу внутрь.
   Наверное, на секунду я всё-таки замешкался. Потому что мне показалось, что кто-то наблюдает за мной.
   Я готов был поклясться, что где-то там, в стене и на ней, спрятана телекамера.
   Но, честное слово, её совсем, совсем не было видно.
   Только чувствовалось...
   
   - Игорь, сходил бы ты, поискал отца...
   Поздний вечер. Сумерки. Жаркий июльский вечер скоро сменит прохладная ночь. Воздух остывает. Слабеет жар от асфальта, пыльный воздух наполняется влажной прохладой.
   Где-то там, вдали, на востоке Москвы собираетсмя гроза. За крышами домов, на рваной кромке синих облаков - короткие вспышки, белые линии, сполохи, отражения дальних молний.
   - Поздно уже,.. - говорит мать.
   И зябко кутается в старую, вязаную кофту.
   Я знаю - ей не холодно. Страшно.
   Она боится за отца.
   Я - маленький.
   Мне всего только десять лет. Или... Нет, десять. Точно помню, десять. Не больше.
   Наверное, не слишком-то это хорошо придумано: посылать ребёнка, такого маленького ребёнка на поиски пропавшего (и, должно быть, изрядно уже набравшегося) отца.
   Конечно, она пошла бы сама... Пошла бы, если бы не боялась так этих проклятых, чёртовых, чёрных улиц. Хриплых, грубых голосов, вечного мата, хамства, грязи... грязи!
   Грязь, кругом грязь. Внутри, снаружи.
   Я плюю на ладони, растираю слюну.
   Вытираю ладони о футболку.
   - Зачем это? - спрашивает мать.
   Она пытается улыбнуться. Ей не по себе. Она дрожит.
   "Господи, ну что с ним опять случилось? Неужели прозевала? Неужели зарплата сегодня?"
   Я не прощу её. Никогда её не прощу. За то, что родила. За то, что родила здесь. За страх. За ежедневную боль.
   За её и свою трусость.
   Не прощу!
   - Руки мою, - отвечаю я.
   И протягиваю ей ладони.
   - К ужину. Руки мою. Правда, чистые?
   Она подходит ко мне. Наклоняется.
   Не прощу - за бедность. За насмешки и издевательства одноклассников. За заплатанные штаны. Ботинки не по размеру. Дермантиновый ранец.
   За больные зубы. Слабый кишечник. Вялые мышцы. Плоскостопие.
   За сгнивший мозг.
   За её доброту, за её проклятое сострадание!
   Мой тело - генетическая помойка, зловонная клоака. Я унаследовал всё самое худшее от своих предков. Все их болезни, все их слабости, все их телесные и умственные изъяны.
   Все их грехи.
   Господь дал им возможность съесть виноград. Я - оскомина.
   Омега. Конец.
   После меня не будет никого.
   Мне десять лет.
   - Прости, Игорёк...
   Мама плачет. Она сжалась, сгорбилась. Ладонями закрыла лицо. Плечи её дрожат.
   Она сидит на табуретке у кухонного окна. Она сидит, поджав ноги. И плачет.
   На мгновение мне становится её жалко.
   - Мама...
   Она вытирает слёзы - пальцами. Не вытирает, скорее - просто размазывает их по щекам.
   Нелепая, глупая, бедная мама.
   Она всхлипывает.
   - Зарплата сегодня... Я и забыла. Прости, Игорёк, раньше надо было отца искать. Он ведь хороший человек, добрый. Мягкий только, любой гад его уговорит...
   Она взмахивает рукой, словно обороняясь от невидимого этого гада.
   - Как деньги появятся... А ведь о семье не думает. Не до того ему.
   Мне трудно понять смысл её слов. Я не могу понять, почему хорошему отцу наплевать на меня.
   Жалость сменяется страхом. Я не могу больше оставаться в этой тёмной квартире. Я не могу больше вынести этот подступающий ночной мрак.
   Я не могу, не могу больше слышать этот плач, эти причитания, эти лживые слова об отцовской любви, эти глупые, никому не нужные оправдания!
   Да за что мне это?
   Почему я должен это терпеть?
   И почему эта хлюпающая, жалкая, безвольная, отчаянно цепляющаяся за призрачное семейное счастье, и при этом так глупо гордящася своей нелепой и ненужной мне материнской любовью женщина - это и есть та самая женщина, что родила меня.
   Это моя мать...
   Я не могу её жалеть. Нет!
   - Хорошо...
   Я подхожу к двери.
   - Пойду, поищу его, мама.
   И добавляю:
   - Пока не слишком стемнело.
   
   - А я был недавно у вас, в Москве...
   Девушка в белом халате поставила на стол два стакана с минеральной водой.
   Два стакана из голубоватого стекла, словно два цилиндра тонкого, звенящего льда.
   Вода дрогнула едва заметно - ветерок пролетел по комнате, тронул прозрачный холод. Словно хотел отпить глоток, да не смог. Самую малость, незримую долю влаги унёс с собой.
   В комнате тихо. Серые стены. Белый потолок. Лампы - хирургический, ровный, мёртвый свет.
   Нет окон. Только стены вокруг. Ни единого звука. Ни шороха. Ни шелеста. Даже звуки шагов не слышны.
   Девушка улыбнулась и, соединив ладони на груди, склонила голову в церемонном и (как мне показалось) демонстративно-почтительном поклоне.
   Потом, повернув голову, взглянула на моего собеседника. Словно ждала от него какого-то распоряжения или совета.
   Тот поднял вверх указательный палец, подержал его так секунды две - и потом показал им на дверь.
   Девушка, не поднимая головы, мелкими шажками отошла к двери - и вышла из комнаты.
   Меня удивило то, что массивная, на толстых стальных петлях дверь (все двери были у них такими - словно здание это готовилось к долгой, тяжёлой, кровопролитной осаде) закрылась совершенно беззвучно.
   Возможно, тот воздух не мог выпить ни глотка воды. Но звуки он поглощал мгновенно, не дав им прожить ни единого мгновения.
   - Она любит смертников, - сказал мой собеседник. - Видели? Она поклонилась вам. Поверьте, это не просто дань вежливости или проявление традиционного уважения к гостю. Это очень гордая девушка. Умная и гордая. И, как вы наверное заметили, очень красивая. Поверьте, не каждый удостаивается такого поклона...
   У неё чёрные глаза. Тёплая ночь искала для них краску. Ресницы - ласкающий бархат. Кажется, смерть бывает нежной.
   -... Сегодня вы - наш герой. Это аванс, плата за подвиг.
   - Подвиг? - удивился я. - Не заметил...
   Он улыбнулся.
   - Не все подвиги заметны. Пейте воду, только осторожно. На такой жаре от одного глотка можно простудиться. А ваше здоровье для нас очень важно. Вы даже представить себе не можете, насколько важно.
   У него седые волосы. Смуглая кожа. Глаза весёлые. Взгляд дружелюбный, немного лукавый. Восточный мудрец. Насмешник. Философ. Доктор.
   Белый халат - ни пылинки. Выглажен. Застёгнут на все пуговицы. Точно подогнан по фигуре - ни единой складки.
   Чистота и аккуратность.
   - Меня зовут Ками. Я врач. Ваш персональный доктор.
   - Вы будете заниматься инфицированием?
   - Нет, Игорь. Вы.
   Он поднёс стакан к губам. Слегка смочил их и снова поставил стакан на стол.
   Ни одного лишнего движения. Осторожность.
   - Я?
   - Да, вы. Всё просто. Очень просто. Но, собственно, о технологии инфицирования немного позже. Сейчас немного поговорим о вашем спутнике. Попутчике, который полетит вместе с вами в Россия. Кстати, вы не спросили меня, почему я так хорошо говорю по-русски. Ведь я хорошо говорю по-русски?
   - Великолепно. Акцент почти не чувствуется.
   Он развёл руками - жест природной скромности.
   - Не мне судить. Неужели не чувствуется?
   - Немного. Почти незаметно.
   - Я учился у вас в Москве. Теперь вот езжу туда регулярно...
   Глаза его сжались в тонкие щёлочки.
   - Друзья до сих пор там остались, коллеги. Последний раз в сентябре был. Снег в Москве выпал уже?
   - Выпал, - ответил я.
   - Люблю снег, - горестно вздохнул Ками. - А у нас его нет. Разве только в горах, но до них от города километром триста. На машине - и то добраться трудно. Сейчас декабрь.
   - Начало декабря, - уточнил я.
   - Да, начало. На улице - плюс сорок. В комнате - плюс двадцать два. Спасибо нашим кондиционерам, никогда ещё нас не подводили...
   Он трижды постучал пальцем по краю стола. Интересно, его этому в Москве научили или и здесь такой обычай есть?
   -...А снег только в наших холодильных установках можно найти. Но ведь снежки то из него не полепишь? А?
   Я пожал плечами.
   - Думаю, едва ли.
   - Точно, Игорь, - и Ками похлопал меня по плечу. - Эх, нескоро, видно, я в Москву теперь соберусь. А там, глядишь, уже и поздно будет. Благодаря вам и нашим маленьким друзьям Москва станет не слишком привлекательным городом для иностранных гостей.
   - Вероятно, - ответил я.
   - Хотите сказать, что мне видней? - спросил Ками.
   С полминуты он смотрел мне в глаза. Его зрачки замерли, остановились, словно схватив и зафиксировав мой взгляд.
   - Не жалко? - тихо спросил он.
   - Кого?
   - Родных, друзей, знакомых, соседей? Просто людей? Прохожих на улице, продавцов в магазинах, пассажиров в метро, детей в школах?
   - Не жалко.
   - Почему?
   - Вы же гарантируете, что они умрут? - спросил я его.
   Он кивнул.
   - Если бы они жили... А так - не останется ничего. Полное равенство. Забвение. Тишина.
   - Вы считаете, что их жизнь не приносит им счастья? Едва ли они с вами согласятся.
   - Возможно... Нет, наверняка не согласятся. И будут правы. Они счастливы. Но разве задача состоит в том, чтобы сделать людей счастливыми? Нет!
   - А в чём же она состоит? - спросил Ками.
   Он медленно провёл пальцем по поверхности стола, словно вычерчивая незримую линию.
   - В том...
   "Неужели ему интересно?" подумал я. "Или в глубине души он просто смеётся надо мной? Возможно, я для него - просто очередной сумасшедший с комплексом бредовых идей..."
   - В том, чтобы послать их всех на ***! - резко закончил я.
   - Впечатляет, - заметил Ками. - Просто и доступно. Послать... Детей, стало быть, тоже... Людей... Всех! Интересно. Так, стало быть, не жалко?
   - Кому интересно их мнение? - ответил я вопросом. - Кому интересна их жизнь? Хоть на мгновение они задумались, для чего им вообще жить?
   - Наверное для того, чтобы петь в хоре у вас за спиной, - ответил Ками. - Ведь только их смерть может придать смысл вашей жизни. И моей тоже. И жизни многих других людей, вовлечённых в наш проект. Логично было бы предположить, что они родились только для того, чтобы принять участие в нашем эксперименте. И Создатель, по доброте своей, не сообщил им об этом, дабы не травмировать их психику и не подвергать их лишним страданиям. Подходящее объяснение?
   - Подходящее, - согласился я. - Как и любое другое.
   - Вы не ищете оправдания своим действиям?
   - Нет.
   - Вы не нуждаетесь в них?
   - Нисколько. Просто я должен быть вне людей. И самый лучший способ...
   - А ваша матушка? - спросил Ками. - Как быть с ней?
   - Неужели ей трудно...
   Я замолчал на мгновение, словно хотел подобрать подходящие слова.
   Но нет, не для этого! Ничего не нужно было подбирать. Эти слова всегда, всегда были со мной. Бедная, глупая мама...
   Тебе ведь просто хотелось иметь семью. Так просто: любящий муж, любимый сын. Что сложного в простом человеческом счастье?
   Почему всё случилось именно так? И случится - ещё хуже? Я не хотел причинить тебе боль. Я ведь не злой, мама, не жестокий. Я просто не умею быть добрым.
   Сам не знаю - почему. Должно быть, просто боюсь. Есть такой страх - страх доброты. Сделать что-то доброе, хотя бы на мгновение приоткрыть сердце. Слабое, уязвимое сердце.
   Я хочу остаться, мама. Жить вечно в мире, но не в этом. В этом мире всё не так, не так, как хотелось бы мне. Мы несчастны, мама.
   Не та жизнь... Нелепая, бедная, неустроенная. А что будет в конце? Что предложит мне этот мир?
   Жизнь жёлто-серой мешковиной, наброшенной на глаза. Одинокую старость, молчание, осенний холод, кровотачащие дёсна...
   Ах, знаю, знаю! Зубы у меня плохие, очень плохие. Поверь мне, мама, они выпадут быстро. И рано. Годам к пятидесяти.
   И мышцы ослабнут. И зрение потускнеет. И вот тогда, полуслепой, беззубый, бессильный, побреду по вечеренему московскому бульвару, кряхтя, постукивая палочкой по пыльному, в трещинах, асфальту. Пойду, тяжело переджвигая ноги.
   И буду хрипеть, буду захлёбываться слюною, захлёбываться бессильной, до боли бессильной яростью к этому вдоволь поиздевавшемуся надо мной миру.
   И тогда, верно - в который раз уже, осознаю, что опоздал. Навсегда опоздал со своей яростью. Осознаю, что мстить поздно, что шанс, единственный данный мне судьбою шанс - упущен. И мир, этот циник, гадёныш, тварь - торжествует!
   Я заперт в тюрьме моей бессильной, постаревшей, изношенной плоти - а он, тупой глинянный Голем, торжествует!
   И давит, давит меня всей огромной, непереносимой тяжестью своего глинянного тела.
   Миллиарды Адамов и Ев, Каинов и Авелей, Иисусов и Иуд, святых, предателей, героев, обывателей, творцов и разрушителей, миллиарды глинянных тел, сплетённые в одного тупоголового монстра - давят меня, размазывая по асфальту.
   Меня, тогдашнего - безнадёжно старого, неспособного даже отползти в сторону от наступающей глинянной пяты.
   И ты, ты мама - часть этого мира! Ты и своё тело, свою жизнь, свою душу вплела в этот общий клубок.
   Ты тоже раздавишь меня! Раздавишь, гадина, любимая моя гадина! Раздавишь, если я поджалею тебя!
   Сейчас, мама. Сейчас - или никогда.
   А "никогда", поверь мне, хуже смерти. Хуже любого ада.
   -...Неужели ей трудно умереть ради меня?!
   Голос мой сорвался на крик.
   - А вам легко её убить? - продолжал допытываться Ками.
   - А зачем ей жить, если меня не будет? - неожиданно успокоившись, тихо ответил я.
   Ками вздохнул и закрыл глаза.
   - Не будет,.. - прошептал он. - Неужели только ваша жизнь оправдывает существование всякого живого существа? И даже самого близкого вам человека? И неужели ваша смерть оправдывает всё, даже убийство?
   - Неужели им всем так трудно умереть?! - выкрикнул я, до боли сжав ладони. - Ведь мы вместе, я и вы, даём им цель. Идею. Знамя!
   "Сейчас! Толшько сейчас!"
   - Сколько же они будут барахтаться в трясине, изо дня в день возвращаясь к одной и той же опостылевшей, грязной кастрюле?! Не по доброй воле, не из любви к такой жизни, а просто потому, что некуда, ну просто совершенно некуда больше пойти. Люди перебрали все варианты достойной жизни. Все разновидности страстей и подвигов. Все способы объяснить и оправдать своё существование. Список карм конечен. Он исчерпан. Не пора ли создать философское учение, которая положит конец самой философии? Не пора ли сказать : "БЕС - СМЫСЛ - ЛЕН - НО!" А ещё лучше - сделать...
   - Любопытно, - заметил Ками. - Вообще то, такое могут сказать только боги. А сделать... Мне всегда нравилась древнегерманская мифология. А знаете, почему? Это апофеоз тотального уничтожения. Религия обречённых. Боги не всемогущи. Рагнарёк до срока устроить - и им может быть не под силу... Боги не всемогущи - они следуют закону. Волк Фенрир не бог. Он пожирает богов. Нарушивший закон станет властелином и над богами. Но для этого надо сначала стать демоном... Ну, что ж, пусть будет так. Многие хотят ускорить течение истории. И постоять где-нибудь у финиша. У самой черты... Ну что ж, мы когда-нибудь встретимся ещё раз. После конца времён. В Вальхалле или в какой-нибудь сточной канве на краю преисподней. И, возможно, снова поговорим об этом. Интересно, изменится ли тогда ваша "философия последней точки" или нет? Любопытно будет посмотреть... Так, а теперь к сугубо практическим вопросам. Спросить у меня ничего не хотите?
   Я молчал. Не то, чтобы было трудно спросить об этом... Нет, совсем...
   Он как будто пытался вывернуть меня наизнанку. Он же всё знал. Наперёд. Он же читал, читал всё...
   Да, у меня есть вопрос.
   После пары глотков нагревшейся уже воды:
   - Ками, как я умру?
   Ками склонил голову - так же важно и церемонно, как и та девушка.
   - Героически. И относительно легко. Хотя и не слишком быстро.
   - Легко?
   - Я расскажу вам о вашей болезни, Игорь. Её течение чётко прогнозируемо. Вы будете знать расписание вашей смерти. Возбудитель болезни - вирус.
   Он вынул из нагрудного кармана халата и положил на стол стопку фотографий. Линии, круги, цветные пятна. Влажный блеск глянца.
   - Посмотрите, Игорь. Это и есть ваше оружие. Ваш божественный меч. Вирус семейства Filoviridae. Вы что-нибудь слышали о филовирусах?
   - Я не...
   - Не специалист? Понимаю. Не вы один в столь блаженном неведении. А ведь имена представителей этого славного семейства, между тем, широко известны. Лихорадка Марбург. Лихорадка Эбола.
   - Эбола - это в Африке?
   - Название реки. И болезни. В 1976 году в Южном Судане и Северном Заире началась эпидемия геморрагической лихорадки. Течение болезни было острым и стремительным. Исход - почти всегда летальный. В Судане в районе реки Эбола учёными, изучавшими это заболевание, был впервые выделен возбудитель лихорадки. Филовирус. Отсюда название - лихорадка Эбола. Близкий родственник Эболы - лихорадка Марбург. Это заболевание впервые проявилось в 1967 году в Германии, среди сотрудников биолабораторий в Марбурге и Франкфурте-на-Майне. Расследование показало, что заболевшие сотрудники работали с тканями африканских зелёных мартышек, поступившими в лаборатории для исследований. Видимо, неосторожное обращение... Бывает... Естественно, ещё в 60-х годах нашлись умные и дальновидные люди, обратившие внимание на новое перспективное заболевание...
   - Интересный подход, - заметил я.
   - Простите, не понял, - сухо сказал Ками.
   "Пожалуй, он влюблён в свою профессию" отметил я.
   - Ками, возможно, я циник. Ваш коллега во время первой беседы вообще предположил, что меня давно уже на свете не существует. Могу и с этим согласиться. Но всё же мой цинизм не настолько практичен. Возможно, именно потому, что меня давно уже не существует. Или просто потому, что я не привык пока к терминологии биологической войны.
   - Ах, вот вы о чём, - Ками ткнул пальцем в одну из фотографий. - Простая хронологическая цепочка. Шестьдесят седьмой год - Марбург. Смертность при заболевании лихорадкой Марбург - двадцать - тридцать процентов. Полезный выход небольшой. Но у вирусов есть одно весьма полезное свойство. Способность мутировать. Видоизменяться, наращивать смертоносный потенциал. Например, возбудители заболеваний, выделенные из ткани погибшего от болезни пациента (особенно, при условии, что при жизни он получал достаточный лечебный уход... достаточный для активизации положительный мутаций) обладают более высоким уровнем вирулентности по сравнению с предыдущим поколением вирусов. На любую атаку со стороны медиков вирусы отвечают усилением и усовершенствованием механизмов самозащиты. Это только один из способов запуска процессов форсированной мутации. Есть и более совершенные методы, позволяющие за годы и даже месяцы пройти тот путь, который в естественных условиях вирусы не прошли бы и за столетия. Например - методы генной инженерии. Таким образом, во второй половине семидесятых годов мы получили Эболу. Течение болезни - более острое, смертность - восемьдесят - девяносто процентов. Полезный выход - девять из десяти заболевших. Это уже кое-что, как говорят в России...
   - То есть, - предположил я (со своей извечной страстью делать далеко идущие выводы), - Эбола - это, в некотором смысле, улучшенный Марбург?
   - Игорь, - тихо, почти шёпотом ответил Ками, - конечно, смертнику позволено многое... Но к чему предаваться ненужным фантазиям? Были статьи в некоторых научных изданиях, авторы которых выдвигали версии о том, что Марбург - генетический "прародитель" Эболы. Давайте условимся, что они просто родственники. Один пришёл после другого... А уж кто кого родил и как именно - зачем нам это знать?
   - Но вы то знаете?
   - Возможно. А, может, и нет. Для вас это значения не имеет. С этой темой закончим. Давайте вернёмся к Эболе. По нашим данным, ваши соотечественники весьма активно поработали с этим вирусом. В середине восьмидесятых годов сотрудники советских спецслужб побывали в Африке, посетили районы, где незадолго до этого прошла эпидемия Эболы. Вскрыли могилы умерших и забрали образцы тканей. Потом направили их для изучения в Москву. С целью, как вы догадываетесь, создания боевого штамма вируса. Работы могли занять долгие годы, но... Но тут русским крупно повезло. Так сказать, несчастье помогло. В апреле 1988 года микробиолог Устинов, один из сотрудников спецлаборатории, заразился Эболой. Проводил инфицирование морской свинки и слишком сильно надавил на шприц. Проткнул бедное животное насквозь и повредил ладонь. Его, естественно, изолировали, лечили...
   - Лечение, надо думать, было достаточным? - снова меня потянуло на версии и предположения.
   - Полагаю, да, - согласился со мной Ками. - Устинов умер, а из тканей его тела был выделен мутировавший вирус, получивший название U. На основе U-штамма был получен материал, годный для боевого использования. В 1990 году боевой штамм лихорадки был принят в СССР на вооружение.
   - А дальше, - разговор, видно, совсем захватил меня, - распад СССР, чудесные времена...
   - Дальше - молчание, - прервал меня Ками. - В России хорошие микробиологи. В США - тоже. Там, кстати, тоже не только старую, добрую чуму доводили до нужного состояния... В начале 90-х Эбола так же стояла на вооружении армии США.
   - Паритет?
   - Не совсем. Наука не стоит на месте, Игорь. Эбола - это только основа, база. У этого заболевания масса недостатков. Например - короткий инкубационный период. От семи до десяти дней. Этого недостаточно для масштабного распространения. Инфицирование - в основном через слизистые оболочки дыхательных путей и микротравмы кожи. Трансмиссивный способ передачи болезни исключён. В целом - низкий уровень заразительности. Эпидемия Эболы затихла, не вызвав пандемии. Разочаровывает, не так ли? Боевой штамм, конечно, куда эффективней, но и он - вовсе не то чудо, которое мы предлагаем вам.
   - А что предлагается мне?
   - Чудо, Игорь. Дар божий. Абсолютное оружие.
   - Разве такое возможно? По моему, абсолютное оружие - что-то из серии рассказов о вечном двигателе и ковре-самолёте.
   - Ковре?.. Ах, да, это ваш фольклор. В фольклоре я не силён. Разве только могу вспомнить пару старых московских анекдотов, да и то не могу уже толком сообразить, где именно надо смеяться.
   Ками улыбнулся и сложил фотографии в стопку.
   - Вирион палочкообразной формы... Заметили, Игорь?
   - Ками, я же не специалист. Я вообще не знаю, что такое вирион.
   - Да, Игорь, вы не специалист. Наши данные это подтверждают. Пожалуй, именно это и позволяет мне быть с вами откровенным. А что касается вашего недоверия... Стопроцентный летальный исход, заражаемость - теоретически так же стопроцентная. Инкубационный период - от двадцати пяти до тридцати дней. Очень высокая устойчивость ко всем видам внешнего воздействия. Возбудители вируса легко переносят кипячение и устойчивы к кратковременному автоклавированию. Сохраняют способность к заражению даже при очень низких температурах (уж простите - не скажу, каких). Вирус устойчив к ультрафиолетовому облучению. К воздействию спиртовых растворов. Скажем, к примеру, что бытовые спиртосодержащие жидкости крепостью до шестидесяти градусов для него практически безвредны. И при всём при этом - ураганная репликация и необыкновенная способность к мутациям с резким усилением уровня вирулентности на каждом последующем витке эволюции. В течение считанных часов вирус распространяется по всем участкам тела. Биоконтейнер приводится в боевое состояние ещё до окончания этого процесса...
   - Биоконтейнер? - честно говоря, это слово меня покоробило. - Герой-биоконтейнер?
   - Не обижайтесь, Игорь, - Ками примирительно похлопал меня по локтю. - Разные подходы - разные термины. Для удержания знамени на высоте нужны герои, даже если эти герои не знают, какое знамя им предстоит держать. Учёным нужны контейнеры. А политикам - практические результаты. Вам ведь всё равно, какое знамя держать?
   - Всё равно, - ответил я. - Лишь бы на нём был нарисован череп.
   - Романтично, - заметил Ками. - В духе пиратских рассказов... Впрочем, насколько я знаю, череп вдохновляет вас отнюдь не из-за увлечения Стивенсоном. "Бардо Тёдол", кажется, штудировали?
   - И не только.
   - Да, - согласился Ками. - Любая дорога хороша, если она ведёт к смерти. Мы вам предлагаем самый верный путь. Смерть и бессмертие. Вы сотворите собственный мир, Игорь. Вы только представьте, каким он будет прекрасным! Как сильно он будет отличаться от всего того, что было прежде! Даже гибель динозавров - ничто, по сравнению с этой великой революцией. Вы станете самым великим революционером в истории человечества.
   - Почему я?
   - Вы ведь не мне первому задаёте этот вопрос? - осведомился Ками.
   - Вы - второй. Первый услышанный мною ответ был циничен.
   - Одна часть вашего "Я" - отторжение, - ответил Ками. - Божественная ипостась, отвергающая творение. Это - источник цинизма. Состояние самодостаточности и самоудовлетворённости. Но этого не хватит для подвига, ведь он предполагает действие. Для этого есть вторая часть - выход вовне. Действие. И в любом случае это действие - революция. В какой-то момент вы поняли, что единственный шанс революции на бессмертие, на абсолютную победу - полное отсутствие компромиссов с окружающим вас миром. Абсолютное его отрицание. Каждый вдохом, каждым биением сердца, каждой клеточкой тела - отрицание. Не вдыхать воздух этого мира, не пить его воду, не принимать от него пищу, не говорить на его языках, не мыслить его понятиями и не мерить его мерой. Лишь это - подлинная революция, имеющая шанс на победу. Всё остальное - ложь и самообман. Малейший компромисс, всего один глоток воздуха может погубить всё дело. Вы не станете дышать, я уверен...
   - Как я умру? - повторил я вопрос.
   - Тромбогеморрагический синдром. Сгущение крови, образование тромбов. Изменения в лимфе и тканевой жидкости. Поражаются стенки кровеносных сосудов и полипотентные клетки костного мозга. Затем - поражение центральной нервной системы. Головокружения, галлюцинации, обмороки. Кашель, судороги. На последней стадии болезни начинаются обильные кровотечения из всех пор тела из-за изменения проницаемости сосудов, истончения и частичных разрывов. В это время, даже если сможете, лучше не смотрите на себя в зеркало - вид будет ужасен. Кровь изменит цвет, станет светлой, почти розовой. Затем - деградация тканей тела, поражение головного мозга, смерть. Но не слишком переживайте, после инкубационного периода болезнь развивается быстро. Очень быстро. Максимум - в течение двух суток. Субъективные переживания едва ли будут слишком неприятными. Чувствительность к боли будет понижена, сознание - размыто. Возможно, оно вообще отключится. Это, так сказать, смерть под наркозом или в состоянии, похожем на наркотическое опьянение. Внешне вы будете монстром, но внутри вас - тенистый сад, прохлада теней, а за оградой - поля в золотистых цветах. Тихий сон...
   - Откуда вы знаете? - спросил я. - Это же внутри...
   - Эксперименты, - ответил Ками и положил фотографии в карман. - Наблюдения, интервью. Вы первый, кто проводит боевые испытания, но не первый, кто участвует в эксперименте.
   - А не рискованна ли ваша откровенность, Ками? - мне и впрямь показался странным столь подробный его рассказ. - Стоит ли контейнеру слишком много знать? А если по прибытию в Москву меня потянет на откровенность? Или меня пригласят к откровенному разговору?
   - О, это было бы великолепно! - Ками радостно взмахнул руками. - Боюсь даже мечтать об этом, что не сглазить.
   - То есть?
   - Игорь, вас невозможно обезвредить. Механизм действия вируса Москве совершенно неизвестен. Вакцины не существует. Любой человек, соприкоснувшийся с вами хоть на долю секунды - обречён. А если вы посетите Лубянку или вас пригласят её посетить - это будет самый лучший и прицельный удар, который мы когда-либо наносили. Максимум через месяц центральный аппарат ФСБ прекратит своё существование. Контейнер, доставленный прямо на Лубянку... Мечта! А вас уже никакая тюрьма не испугает. Вы - абсолютно свободны и неуязвимы. Как сама смерть. Даже ваш труп будет работать на нас, ведь вирус сохраняет жизнеспособность в течение столетий. Даже малейшая частица ваше тела будет смертельно опасна. В трупе, даже замороженном, он просто "спит". Пока его не "разбудят". Разве только полная кремация, включая костные ткани... Но это довольно дорого, да и производительность крематориев в Москве не слишком высокая... А могильники... Нет, могильники не помогут. Даже под слоем извести или хлора вирус сохраняет способность к заражению. Он может умирать и воскресать. Так что с момента заражения обратного хода не будет ни в коем случае.
   - А карантин?
   - Карантин? - Ками, задумавшись, откинулся в кресле, глядя на глотающий душу мёртвой белизной потолок. - Разве только вы в самолёте сказали бы экипажу, что больны... Самолёт посадили бы где-нибудь в Сибири на охраняемом военном аэродроме... Вас встретили бы гостеприимные ребята в костюмах с высшим уровнем биологической защиты... Умертвили бы пассажиров и экипаж в каком-нибудь герметичном бункере, а тела полностью кремировали... Что ж, возможно. Шанс. Но ведь не для вас. Не для того вы жили, Игорь, чтобы дышать. Не для того. Ведь так?
   - Так.
   - Вы долетите?
   - Да.
   - Молча и тихо?
   - Да.
   - И будете наслаждаться вашей свободой?
   - Да.
   - И жизнью. Особой жизнью. Без запретов и ограничений. Жизнью, где есть только ваши законы. Только ваш суд и ваша кара. И выбранная вами, только вами, смерть. Вы создадите свой мир. Вы станете богом, Игорь, и мы вам поможем.
   - А сами?
   - Что вы имеете в виду?
   - Сами не боитесь умереть? Ведь вакцины не существует. Обратного хода нет. Вирус, единожды выпущенный на свободу, неуничтожим. Так?
   - Так.
   - Ками, я вас не понимаю. Основное свойство оружия - избирательность поражения. Вы же снабжаете меня оружием, которое уничтожит и вас самих. Не боитесь? Сами то на что рассчитываете?
   - Мы не военные, Игорь. И не политики. Мы - революционеры.
   - Вам тоже неприятен воздух?
   - Представьте, что мы уповаем на Божью помощь. Убедительно?
   - Не знаю... Не знаю, что это такое - "божья помощь".
   - Мы предлагаем человечеству задачу и смотрим, насколько успешно оно справляется с её решением. Эту задачу не решить без вмешательства высших сил. Это и есть Божья помощь. Возможно, у нас в запасе будет всего несколько месяцев, недель или даже дней для того, чтобы дать людям возможность ощутить присутствие Создателя в этом мире. Дальнейшее - не важно. Творите с этим миром всё, что хотите. Он - ваш. Нам оставьте души. Для них вакцина у нас найдётся.
   - Вы тоже готовы умереть?
   - Да.
   - Отчего же в одном месте собралось так много людей, которые не хотят дышать?
   - Долгая история, Игорь... Как-нибудь в другой раз... И не здесь. Вы готовы?
   - Готов.
   - Тогда приступим. Идите за мной.
   
   Грохот грозы нарастал.
   Пахло дождём, хотя земля была ещё суха и первые, редкие капли, не упали пока на неё.
   Я шёл по улицам, пугливо огляжываясь по сторонам.
   Так просто было: уйти из квартиры, оставить мать, бежать от неё, подальше - искать пропавшего отца.
   Искать отца?
   Я странно равнодушен к нему. Иногда боюсь (когда он особенно сильно пьян), иногда он бывает мне немного симпатичен (когда дарит чудом сохранённую в кармане шоколадку в мятой упаковке... но то бывает редко).
   Но - любовь? Нет, едва ли моё чувство по отношению к нему можно назвать любовью. Это даже не привязанность.
   Я вовсе не тоскую по нему, когда задерживается на работе, или (что чаще бывает) после работы и до ночи не приходит домой. Я не жду его.
   Не прислушиваюсь к глухому хлопанью двери подъезда, не жду с замиранием сердца тихого щёлкания лифтовых дверей на нашей лестничной площадке. Не вздрагиваю от нарастающего звука шагов на лестнице.
   Всё это делает мама. Она любит его - моего отца.
   Я равнодушен к нему. Просто лучше, если этот странный, почти незнакомый человек тихо сидит дома. А не пропадает где-то...
   Так лучше и споконей для всех.
   Я перехожу на бег.
   Ветер усиливается. Поднимает пыль. В горле першит, начинается кашель.
   Я останавливаюсь. Сплёвываю на землю. Ребром ладони вытираю рот.
   - Игорян!..
   Дядя Миша, папин приятель, покачиваясь, стоит у столба. Он пытается схватиться за столб, но промахивается. Едва держит равновесие.
   Он улыбается и поправляет собирающийся в складки на отвисшем животе толстый тёмно-зелёный свитер.
   Дядя Миша - приятель папы. Но не этот, не коллега... Дядя Миша - водитель большой машины, он её называет "фура". Фура он иногда оставляет на площадке у дома. Там, у трансформаторных будок. Ближе к дому её не поставишь.
   Фура - слишком большая.
   Дядя Миша - водитель. Он не работает вместе с папой...
   "Это хорошо" думаю я.
   Папа - по строительной части. Так говорит Пётр, мамин брат.
   Хорошо. Значит, папа не остался на работе. Если он пил с дядей Коля, значит - он где-то рядом с домом.
   Почему-то я сразу подумал, что дядя Миша не просто так меня позвал. Позвал именно для того, чтобы сообщить что-то важное об отце.
   - Папаньку ищёшь?! - воскликнул дядя Миша и отчего-то рассмеялся, оборвав короткий смех отрывистым, резким вслипом.
   И махнул рукой.
   - А он... эта.
   Дядя Миша сунул руку в карман штанов, достал красную сигаретную пачку. Постучал ей по тыльной стороне ладони.
   - Не куришь? - строго спросил он.
   - Нет, - честно ответил я.
   - Правильно, - сказал дядя Миша и неожиданно быстрым и точным движением сунул в рот сигарету. - Это знаешь, дрянь какая? У, ёбтыть!
   Дядя Миша зажмурил глаза.
   - Знаю, - ответил я.
   И с нарастающим беспокойством почувствовал, как первые холодные дождевые капли стали падать мне на голову и руки.
   - Нам в школе говорили,.. - продолжал я.
   Признаться, не знал, что ещё сказать. Мне нужно было найти отца и вернуться домой с ним. Чтобы мама перестала плакать... Тошнит от её слёз, от темноты!
   Чтобы она включила, наконец, свет!
   Дядя Миша знал, я был уверен в этом - знал, где найти отца. Я стоял и терпеливо ждал, несмотря на начинающийся дождь, который скоро должен был перерасти в ливень с грозой.
   Дядя Миша закурил и важно взмахнул рукой в сторону школы.
   - Там папанька твой. Не дошёл, блин...
   Он снова коротко хихикнул.
   - Упал, понимаешь, у забора. Я его нести было, да где там! Лежит, вот, да мычит. Тяжёлый он, папка твой, а у меня здоровье уже не то. Не то здоровье, чтобы людей на себе таскать. А хоть бы и хороший людей, да здоровье всё-таки не то...
   Дядя Миша выдохнул едкий, кисловатый дым.
   И с глубокомысленным видом добавил:
   - Да, вот...
   Я повернулся и побежал к школе.
   Не хотелось терять времени. И, тем более, не хотелось его благодарить за подсказку.
   Он был противен! Ещё противней пьяного отца.
   Ну почему, почему я должен говорить с ним? Слушать его? Зачем мне это?
   Дыхание стало сбиваться. Тяжелеть.
   Я бежал, перепрыгивая через растущие лужи, через побежавшие по дороге ручьи. В темноте и наползающем тумане дорогу разобрать было трудно и несколько раз я всё-таки попадал в наполненные водой выбоины на асфальте.
   Старые кеды пропитались водой, и отрывисто чавкали в такт бегу. Пятки скользили по мокрым стелькам, стирая в мозоли кожу, бежать становилось всё труднее.
   На повороте к школе я едва не упар, потеряв равновесие.
   "Хватит..."
   Я перешёл на быстрый шаг.
   Можно не спешить - и так уже весь промок. И отец теперь уже где-то рядом.
   Я пошёл вдоль низкого школьного забора, вглядываясь в едва освещённый дальними фонарями полумрак.
   И, шагов через двадцать, я увидел его. Моего отца.
   У разросшихся, с прошлого года нестриженных школьным садовником кустов сирени, прямо на мокрой земле сидел, прислонившись спиной к забору, мой отец.
   Он мычал что-то нечленораздельное, мотал поникшей на грудь головой, иногда взмахивал руками, будто пытаясь поймать что-то в воздухе.
   Он не видел меня. И, наверное, не хотел видять.
   Я подошёл ближе.
   - Папа!
   Он не повернул головы. Ничего не ответил. Он продолжал мычать и бормотать что-то непонятное.
   Я положил руку ему на плечо.
   Он дёрнулся, едва не завалившись на бок, так что я едва успел его подхватить.
   Только тогда он заметил меня.
   Он поднял голову.
   И я едва не отпрыгнул назад, испуганный его побелевшим, обескровленным лицом и коротко блеснувшими в мутном фонарном свете желтоватыми, в красных прожилках, глазами.
   Потемневшие, припухшие веки задвигались. Его зрачки едва заметно задрожали.
   - Сына,.. - прохрипел он.
   - Пап, домой надо, - прошептал я осипшим голосом.
   И чувствовал, что говорю что-то не то, не то, что надо. И делаю что-то не то. Понимал, что теперь не домой его надо вести, а...
   - Может, врача вызвать? - спросил я. - Тут автомат недалеко, у гастронома. "Скорую" же бесплатно... Я позвоню?
   Отец замотал головой.
   - Не... Не, сына... Домой надо. Правда?
   Он сделал попытку приподняться, но смог - и тяжело осел на землю.
   Я подхватил его под локоть.
   - Вставай, пап! Правильно, домой надо. Мама ждёт. Плакать уже начала. Давай, вставай! Собирайся!
   "Почему - смобирайся?" подумал я. "Что ему собирать?"
   Сам не знаю, отчего в голову лезли именно такие мысли.
   Но сосредоточиться и подумать о чём-нибудь более умном я не мог.
   Дождь резко усилился, засверкали молнии.
   В голубом их свете лицо отца показалось не просто белым, а мертвенно-бледным.
   Я схватил его за руку. И резко потянул на себя.
   Тело его, обычное худое и лёгкое, которое даже мне, маленькому и худому мальчишке, казалось не по-мужски тонкокостным и слабым, стало вдруг грузным, тяжёлым, неподъёмным, будто напитавшимся, расползим и разбухшим от дождевой воды.
   Отец застонал. И резко вырвал руку из моей ладони.
   - Сам я, Игорь, сам...
   Он повернулся на бок. Кулаками упёрся в землю. И, застонав, приподнялся.
   Встал на четвереньки. И вдруг засмеялся - отчаянным, истеричным, безумным смехом.
   - Сынок! - выкрикнул он, отплёвываясь от стекающей по подбородку воды. - А, сынок! Похож папанька на собаку?
   Он попытался зарычать, но голос его сорвался в хрип.
   - Ай!
   Он провёл рукавом по глазам.
   - Видишь, сына, и полаять толком не получается. А хорошая вышла бы собака...
   - Пап, пойдём, - позвал я.
   И на шаг оступил от него.
   Сейчас он был мне не только противен - страшен.
   - Собака,.. - повторил отец.
   Он протянлу руку. Схватился за забор. Медленно, со не по годам стариковским кряхтением, встал.
   Постоял с полминуты, покачиваясь и отрывистыми движениями рук стряхивая с волос набирающуюся в них воду.
   - Собака! - с неожиданной злобой выкрикнул он.
   И погрозил кулаком недвижно нависшей над ночным городом чёрно-синей грозовой туче.
   - Я человек не такой, чтобы...
   И вдруг голова его снова поникла. Приступ гнева прошёл и последние силы, казалось, покинули его вместе с гневом.
   Отец подошёл ко мне.
   Схватил за плечо, больно сдавив его ледяными пальцами.
   - Игорь, - прошеиптал он, наклонив голову к самому моему уху.
   Дыхание его, с резким, тошнотворно-кислым запахом перегара, душило меня. Я закрыл глаза и замер, боясь пошевелится.
   - Игорь, - повторил отец. - А папка и впрямь собака у тебя. Последняя!
   И тут я почувствовал какой-то новый запах, исходящий от тела его. Не от дыхания, не от прошедшего через его лёгкие воздуха - от всего тела.
   Странный, новый, неведомый, неведомый мне ранее сладковато-приторный, липкий, едва заметный, но неотвязный, навязчивый, тревожный запах.
   Только потом, спустя много лет я понял - так пахнет смерть.
   Приближающаяся смерть.
   Сладостью тления, земляной затхлостью погреба, гнилостью плоти, лежалыми осенними яблоками, разрытой землёю, развороченной глиной, садовым лежалым перегноем.
   Смерть начинается с запаха.
   Сладкого, приторного, прочно впитывающегося в одежду, в кожу, в сознание, в память...
   Я стоял с закрытыми глазами.
   И старался не дышать.
   - Собака! - с ожесточением выдохнул отец.
   И произнёс, тихо и виновато:
   - С деньгами у меня... Случилось что-то. Понимаешь, половина пропала куда-то... Или больше.
   Он отпустил моё плечо.
   Хлопнул ладонями по карманам брюк.
   И радостнот воскликул:
   - Охренеть ведь можно, Игорёк! Всё пропало!

2

 "Уважаемые посетители моей страницы! Спасибо вам за то, что нашли время... А, нет! Полная чушь! Полная! Я вам совсем не благодарен. Не признателен. Неуважаемые читатели, неуважаемые посетители никому не нужной, затерянной в самых пыльных и малопосещаемых уголках интернета моей личной страницы! Вы слышите?
   Мне на вас наплевать!
   Ну да, высказался... Вот я кричу, а крик мой глохнет в многоголосии сети, заглушённый бесконечно длинным разноязыким воплем опостылевшего мне человечества.
   Обезьянья стая Homo Sapiens посильнее меня. Громче. Круче.
   А вы, случайные посетители, невесть как забредшие на мою страницу, должно быть, жалеете теперь, что вынуждены хотя бы полминуты своего драгоценного времени потратить на чтение исповеди истеричного фанатика Мировой Революции.
   Нет, ещё раз повторяю: я не благодарю вас за внимание.
   Я знаю точно, что никакого внимания вы мне не уделите.
   Но всё же... Отчего-то я уверен, что хоть один человек из ста... если вообще сто человек каким-то образом забредут в этот забытый богом уголок... Так вот, я уверен, что хотя бы один человек из ста непременно задержится на этой странице. И взгляд его не скользнёт лениво и равнодушно по тёмно-серым строчкам на белом фоне страницы, а задержится... Задержится, быть может, лишь на секунду или две на моём сайте, лишь две секунды будет гостем в моём вирутальном доме, но и этого будет достаточно - он прозреет, он очнётся, он обретёт себя, и тогда в глазах его появится тот знакомый мне, лихорадочный, сумасшедший, никой завесой рассудочности и пошлой, мещанской "нормальности" не скрываемый огонь.
   Огонь Революции.
   Один из ста... Я оптимист? Мечтатель?
   Да, мечтатель. И оптимист.
   Я верю в тебя, человек! Верю в ржавые гвозди, вбитые в твою голову. Верю в твою подлость и жестокость. Тщеславие и высокомерие.
   Садизм и влечение к смерти.
   Ты не изменишься. Ты не подведёшь меня. Ты доведёшь себя до могильной ямы, испоганив перед этим Божий мир, изуродовав творение Божье донельзя.
   Жизнь - дар дьявола. Только жизнь запускает конвейер, доставляющий души в ад. Жизнь даёт дьяволу шанс завладеть нами, жажда жизни заставляет нас цепляться за малейшую возможность любой ценой, пусть и ценой неискупляемого греха и самого отвратительного преступления, продлить земное, телесное, материальное существование, не задумываясь при этом ни о смысле этого существования, ни о цене отсрочки перехода, ни о неизбежности расплаты.
   Жажда жизни - вот что отвратительно в тебе, человек.
   Ты будешь ходить на работу, сидеть в офисе, бегать в кафе в обеденный перерыв и стоять в очереди за порцией бизнес-ланча, выбивать или вымаливать у начальства прибавку к зарплате, копить деньги на новую машину, выискивать в каталоге новую модель дачной газонокосилки, бросать курить и снова закуривать, тащить поутру в детский сад упирающегося пятилетнего пацана и проверять дневник у своенравной и по-подростковому обидчивой девчонки одиннадцати лет от роду, выгружать из кузова размеренно тарахтящего грузовичка мешки с цементом для укрепления пола гаража, искать лекарство от простуды для захворавшей жены.
   Ты будешь верной женой и примерной матерью. Ты будешь любить его, своего непутёвого, иногда скандального и занудного, но всё-таки заботливого и доброго мужа. Ты разбудишь его, чтобы он не проспал на работу. Приготовишь ему омлет с ветчиной на завтрак. Время есть - вы ещё успеете вместе позавтракать. А потом ты попросишь его подбросить тебя на метро - к сожалению, вы работаете в разных районах города, и он не сможет подвезти тебя до самого офиса.
   Да, у тебя есть права. И он собирается купить новую машину, а эту колымагу... Ну, конечно, отдаст тебе. Только ты не хочешь садитьсмя за руль.
   "Я сказала, что не хочу! Там на дорогах такое творится!"
   Ты будешь хорошим сыном. Ты мал и часто капризничаешь. Ты умеешь добиваться своего долгим, изводящим душу плачем. А вообще - ты славный парень. Так, по крайней мере, думают твои родители.
   Ты будешь...
   Хватит! Хватит!!
   Как же вы отвратительны, люди! Я верю в вас, верю в заложенное в вас деструктивное начало, верю в ваше влечение к смерти, а вы - вы так и норовите продлить, продлить, продлить убогое своё существование...
   Нет, кто сказал, что я вас ненавижу? Ненависть - это не то слово. Подходящее слово ещё не придумали...
   Это вы, мирные, добрые, благополучные обыватели мучили меня. Терзали. Пытали. Унижали меня. Окунали в дерьмо.
   Вам было весело. Вы забавлялись со мной, как с игрушкой. Робкий, слабый человечек, безропотный идиотик, ничтожный голодранец - к вашим услугам.
   Кукла.
   Вы плевали на меня, пинали, вытирали об меняя ноги, мочились и испражнялись на меня. Вы так отчётливо ощущали собственное интеллектуальное превосходство, слушая мой косноязычный бред. Вы не слышали того, что я пытался вам сказать. И хотели слышать.
   Ещё бы - слишком много чести уроду. У урода нет права на понимание. У него совя судьба - потешать вас, нормальных, счастливых, сильных, здоровых, возлюбленных жизнью.
   Вы всё ещё не хотите узнать, что пытался вам сказать? Не хотите?
   Не надо. Всё равно скажу. Потому что это моя страница! Я здесь хозяин!
   Я пытался сказать вам, что мне - больно. Очень больно. В моём теле слишком много нервов, я устал, я издёрган. Я труслив, слаб и очень несчастен.
   Хватит, девочки и мальчики, хватит. Я устал. Вы доказали мне своё величие. Вы согнули меня, поставили на колени, трахнули во все дыры, харкнули на покорно опущенную в поклоне тупую башку, придавили к земле и растёрли будто мокрицу...
   Но не убили, суки! Не убили!
   И это - ваща еди нственная, но очень серьёзная, очень опасная, роковая ошибка.
   Надо было добить.
   Если унизил человека - убей его. Не мучай. Не обрекай на жизнь. Вовсе не из заботы о нём.
   Просто когда-нибудь он непременно сойдёт с ума о т боли. И вцепится в горло своему мучителю.
   Вы ожидали, что я не выдержу и взорвусь. Вы думали, что я, повинуясь подлому закону жизни, сорву злобу на каком-нибудь другом бедолаге, ещё послабее, чем я.
   Вы ожидали, что я ещё раз позабавлю вас.
   Не выйдет, хорошие мои! Больше я развлекать вас не буду. Не буду бить женщин, воровать конфеты у детей или, скажем, днём обучать подростков онанизму, а по ночам тайком обкрадывать пьянчужек.
   Нет, не спорю - всё это хорошо и для меня вполне приемлемо. Но только...
   Не такие забавы я приготовил вам, дорогие мои.
   Когда-нибудь я вцеплюсь в горло миру! Он - косный, обывательский, неизменяемый, лживый, пошлый до тошноты, поставщик душ на чёртову кухню, он - не выживет.
   Я знаю точно, что он - не вечен.
   Вы, прекрасные братья мои, дети Революции: Нечаев, Бакунин, Ленин, Троцкий, Че Гевара, Пол Пот и Мао... Вы, великие, чистые сердцем, вы сделали мир прекрасней, но - остановились на полпути.
   Возможно, вы знали истинную цель своих революций, что были составными частями, этапами начатой вами одной великой Революции. Знали, но боялись сказать об этом вслух. Возможно, даже себе боялись признаться и признать, что истинная цель Революции - не улучшение мира, не спасение человечества, не освобождение человека от социального угнетения, не царство добра и справедливости, не...
   Нет! Нет! Вы знали, если не знали - чувствовали, шестым или ещё каким-то там чувством ощущали - нет, это не цель.
   Просто красивые слова для профанов.
   Подлинная цель Революции - великое освобождение человека от самого себя. Расчеловечивание мира. Тотальная дегуманизация.
   Возвращение к истокам. К исходной точке. Туда, где в начале времён и произошёл великий сбой вселенской программы, преведший к появлению так называемой "разумной жизни".
   Нет, не надо ничего исправлять. Надо просто вернуться в начало и дать Господу возможность выбора - возродить нас прежними, создать новую расу разумных существ или же вовсе избавить мир от иллюзии разума.
   Материя не способна к познанию. Познания не существует. Разума нет.
   Есть лишь великий самообман, погоня за миражами, движение в никуда.
   Я разоблачил тебя, жизнь! Возможно, именно поэтому ты так безжалостна ко мне.
   А вы, братья мои...
   Великие революционеры так хорошо начинали. Но потом, увы, спотыкались на середине пути, и революции тонули в зловонном болоте жизни.
   Россия, Куба, Китай, Камбоджа... Любая из этих стран могла бы стать родиной Апокалипсиса, землёй спасения. Ни одна из них - не стала.
   Как же жалки теперь эти страны! Они ползают перед жизнью на брюхе, они зарабатывают деньги, они спешат вдогонку за глупым обывательским счастьем, они грезят о призрачном грядущем величии... вот только бы сегодня продать на доллар больше, чем продано вчера.
   Ни одна из революций не стала Мировой и последней.
   Вы пощадили мир, революционеры. А мир не пощадил вас.
   Мир торгует вами: майками с портретом Че, значками с Лениным, Пол Потом и Мао...
   Мир продаёт вас и покупает.
   Он сожрал вас и переварил. Революции оказались для него лишь временным несварением желудка.
   Он вылечился. Он снова здоров и счастлив.
   Но... Поверьте мне, ненадолго.
   "Революционер - человек обречённый".
   Так сказал Нечаев.
   Человек обречённы й, послушай меня!
   Сегодня мы меняем судьбу. Мы останавливаем течение жизни.
   Мы - маленькие, жалкие, ничтожные твари, робкие слюнявые дебилы, мы наследуем землю.
   Мы - омега!
   Сегодня ангелы Революции стоят у меня за спиной. Их чёрные одежды развеваются по ветру, их алые крылья - цвета крови, оранжевые отсветы на их лицах - отсветы разгорающихся пожаров.
   Они говорят со мною. Я слышу их голоса!
   Зачем же я сделал эту страницу, эту никому не нужную страницу?
   Быть может я верю, что Революция так близка, что любой, даже самый малый и незаметный шаг ей навстречу..."
   
   Анализ крови. Анализ мочи. Анализ кала. Проба слюны.
   Красные лампы. Зелёные лампы. Синий свет мониторов.
   Еле слышное жужжание центрифуг.
   - Предварительный анализ... В среднем это занимает два-три часа. Придётся потерпеть...
   Я раздет до трусов. Лежу на кровати, застеленной белым покрывалом из толстой прорезиненной ткани. На лбу, висках, груди, животе и руках закреплены датчики.
   Давление. Пульс.
   - Сейчас дышите ровно, спокойно...
   Кардиограмма.
   Ками почти всё время находится рядом со мной. Иногда он отвечает на мои вопросы. Но чаще отмалчивается. Здесь довольно прохладно. То ли от холода, то ли от волнения меня бьёт дрожь. Скулы сводит судорогой. Я не могу замолчать, всё время пытаюсь поговорить с ним. Спрашиваю непрестанно. Вопросы по большей части глупы и путаны. Иногда он отвечает.
   Девушки в белых, наглухо застёгнутых комбинезонах, приносят ему длинные листы распечаток, говорят что-то тихим шёпотом, изредка поглядывая на меня.
   Почему шёпотом? Я всё равно не понимаю их язык. Или здесь вообще принято тихо говорить?
   Я закрываю глаза. Гудение приборов. Мягкие прикосновения - девушки снимают датчики.
   - Можно одеваться?
   Ками поворачивается к одной из сотрудниц и спрашивает её о чём-то. Она кивает в ответ.
   - Минуты две полежите, - отвечает Ками. - Всё-таки брали кровь из вены, если резко встанете - может закружиться голова.
   - Я два раза был донором. Голова не кружилась.
   - Донором? - Ками улыбнулся. - Благородно... Когда-то я тоже работал с донорами. Только не отдавал кровь, а брал. У вас "а-два", резус положительный. Помните свою группу крови?
   - Помню.
   - Довольно распространённая в вашем регионе. Хорошо, одевайтесь. Потом я вас отведу в комнату для отдыха. Там свежие журналы, минеральная вода, апельсиновый сок. Играет спокойная музыка. Расслабьтесь, можете немного вздремнуть.
   - Сколько ждать?
   - Часа два.
   
   Он вернулся через два с половиной часа.
   Я не спал. Даже не смог закрыть глаза.
   Спокойная эстрадная музыка. Однообразные мелодии. Должно быть, они убаюкали бы меня. Но не сейчас.
   Свет приглушен. Стены обшиты пробковым деревом. Искусственные лианы качаются от процеженного фильтрами ветерка, бьющего из щелей в потолке.
   Если бы кондиционеры работали неровно, урывками... Их шум был бы похож на шум далёкого прибоя. Второй день я здесь, и не видел пока моря. Похоже, не увижу...
   Он улыбался.
   
   - Хочу в парк! - заявила птица.
   - Заткнись! - ответил я.
   Была суббота, начало сентября.
   До получения очередного и весьма скромного гонорара за опубликованную на сайте интернет-магазина рекламную статью оставалась пара недель, деньги кончились и очередное хождение по субботнее хождение в супермаркет пришлось отменить.
   - Я сижу здесь без свежего воздуха, - не успокаивалась птица. - Ты даже форточки редко открываешь. Я могу умереть!
   - Замечательно!
   Птица спикировала на люстру и, хлопая крыльями, стала её раскачивать.
   - Безобразие! - завопила она.
   Крик её был похож на воронье карканье.
   - Ты подросла, тварь, - заметил я.
   - Да, я расту, - гордо заявила птица. - Несмотря на эти ужасные условия, беспорядок в квартире и почти полное отсутствие питания. Ты должен гордиться мной! Рядом с тобой живёт уникальнейшее живое существо, которое обходится малым, почти не требует питания, непрестанно растёт и ежечасно усовершенствует свой необычайный интеллект...
   - Дура! - оборвал я её. - Ты мне всё голову расклевала. Болячки не успевают подсохнуть. Я знаю, откуда ту еду добываешь. Ты крадёшь её у меня из головы!
   - Лечиться, - заявила птица. - Дышать свежим воздухом. Единственное, что совсем не могу вынести - это затхлая атмосфера твоего жилища. Я задохнусь и умру. И буду разлагаться! Прямо у тебя на глазах!
   - Я тебя в мусорное ведро выброшу, - пообещал я ей. - Не волнуйся за меня.
   - А я и там буду разлагаться, - ответила птица. - Я везде буду разлагаться! И вонять! Вонять! Вонять!
   "А ведро - на помойку" прошептал я с тайной радостью.
   - А на третий день я воскресну, - голос у птицы стал высоким и торжественным. - И явлюсь к тебе. И призову тебя на высший суд!
   - Ладно, гадёныш, - сказал я и одел куртку. - Ты, похоже, в покое меня сегодня не оставишь...
   Интересная мысль пришла мне тогда в исклёванную голову...
   - Испугался, испугался! - заверещала птица, слетая с люстры.
   
   - Всё в порядке, Игорь.
   Ками сел на диван со мной рядом. Радостно хлопнул меня по плечу.
   - Уж не знаю как в психологической, но в физиологической плане вы абсолютно здоровы.
   - А не всё ли равно? - мрачно осведомился я.
   - В общем то - да, - согласился Ками. - Но нам нужен длительный инкубационный период. Чем длиннее - тем лучше. Ослабленный болезнями организм будет разрушен очень быстро. А наличие некоторых хронических заболеваний изменяет течение болезни. Незначительно, но нам ведь нужна ещё и чистота реализации проекта.
   - Зачем? - спросил я с искренним удивлением. - Мы же все умрём. Какая разница - чисто была сделана эпидемия или нет?
   - Как знать, - Ками показал пальцем куда-то в потолок. - Быть может, в иных мирах наш опыт сочтут самым захватывающим научным достижением. Отдохнули?
   - Да, вполне.
   - Тогда...
   Ками открыл пакет с соком, стоявший на подставке у стола и жадно, со всхлипом глотнул.
   - Много работы сегодня... Даже пообедать не успел.
   - Что "тогда"? - спросил я.
   - Идёмте, - и Ками встал. - Время героев...
   
   Толстая игла вошла мне под кожу.
   - Это не инъекция в привычном смысле этого слова...
   Местная анестезия работала на славу. Боли я не чувствовал.
   Лишь удивление, вызванное странным чувством отстранённости от собственной плоти - металл под кожей, и не ощущается ничего. Только холод и немота побелевшей кожи.
   - Это не впрыскивание штамма в виде раствора. Через специальный шприц будет подана под давлением и имплантирована под кожу микроампула с оболочкой из растворяемого органического вещества. Через десять часов оболочка разрушится - и вирус попадёт в ткань организма. До разрушения оболочки вы совершенно безопасны. После - вы станете опасней атомной бомбы. Гораздо, гораздо опасней...
   "Сами то они не хотят заболеть" подумал я. "Иначе для чего такой хитроумный способ заражения? Действительно ли они хотят умереть?"
   Шипение газа в жёлтых трубках, подведённых к шприцу. Лёгкий толчок в локоть. Игла вздрогнула и, замерев на мгновение, отошла назад.
   - Ампула имплантирована...
   Моя правая рука - в коконе из прозрачной плёнки. Шприц, закреплённый на манипуляторе, отведён в сторону. Пространство под плёнкой заполняет серебристый, искрящийся туман.
   - Дезинфекция? - спрашиваю я. - Значит, чего-то вирус всё-таки боится?
   - Вещество образует плёнку, которая гарантированно закроет разрез, - поясняет Ками. - Ни одна дезинфекция не даёт гарантии. Уж поверьте...
   Мощная вытяжка мгновенно всасывает туман.
   - Любая попытка извлечения ампулы приведёт к разрушению оболочки... Берегите руку, не делайте резких движений... Заживление в течение пяти часов...
   Когда у меня рейс на Москву? Сегодня ночью?
   
   "У вас странный ник..."
   "Обычный"
   "Это и странно. Вы не любитель дешёвой романтики"
   "Два дня назад на форуме выступил некий господин с ником Демон. Юноша пубертатного возраста. Избыток половых гормонов..."
   "Почему так решили?"
   "Чувствует себя ужасно крутым. Не знаю правда, кого он там решил ужасать... Но, похоже, муравьи в штанах толкают его на подвиги. Едва ли он осознаёт себя юным и глупым"
   "Почему вы решили, что он юн и глуп? Его образ - усталый странник на краю Вселенной. Мудрец, проживший долгую жизнь..."
   "Старец, пропагандирующий философию нигилизма? Это нонсенс! Мудрец не может быть нигилистом. Хотя бы из уважения к своему "Эго". Старики любят жизнь. В отличие от молодых, им есть что терять. Они не склонны подвергать Вселенную столь суровой ревизии"
   "Разве в этом мире есть что-то, достойное существования?"
   "Ну... Например - я"
   "Вы уверены?"
   "Абсолютно"
   "Вот видите, эгоизм излечивает от нигилизма. В подлинном нигилизме всегда есть некая идею самопожертвования. Таким образом, то, что обыватели называют "террор" - есть нигилизм, содержащий в себе идею самопожертвования, достигшую наивысшей точки развития. Каково?"
   "Смело. Для дискуссии"
   "Двинемся дальше. Террор для безнадёжно замкнутого в себе индивидуума с комплексом законченного социопата - это самый эффективный способ разгерметизации. По сути дела, это единственная возможная для него форма социальной активности. Всё остальное - гниение заживо в саркофаге собственного дома. Принято?"
   Второй час чата. Линия перегружена.
   Пауза. Пауза. Пауза.
   "Принято?"
   Видят. Всё видят. Насквозь. Сквозь окна.
   Пауза.
   
   Смерть. Луна.
   
   Словно изморось легла на стекло.
   Дымка, схваченный морозом туман.
   Овал иллюминатора в круге тонкого льда.
   Вершины гор, посыпанные серебряным порошком, струящимся течением ночи затянуты под крыло, словно под плывущий по небесному озеру плот. Облака белыми лентами свисают с обрывов; колышутся, колеблются, волнуются в потоках неспокойного чёрного воздуха.
   Луна, на мгновение спрыгнув с неба, скатилась по ослепительно блеснувшему склону, слетела в долину, нырнув с головой в бьющуюся волной о край обрыва темноту; вновь взлетев вверх, пронеслась рассыпающим искры холодным серебряным шаром по насту крутого склона с другой стороны равнины, и, оттолкнувшись от острия схваченной льдом вершины, вновь прыгнула в небо.
   И засветила там ровно, по ночному неспешно. Словно и не было ничего. И висела она так с начала времён недвижно, мёртво.
   "Меня не обманешь" прошептал я. "Ты не спишь... Не спишь..."
   Луна хочет казаться мёртвой. Но она спускается на землю.
   Я это видел однажды. В детстве.
   Луна висела низко, над самой крышей дома. Если бы я мог подняться на лифте на самый верх, до девятого этажа, по короткой лестнице добраться до люка, ведущего на крышу, открыть его, пробраться наверх, встать у перил на самом краю крыши и вытянуть руку вверх...
   Высоко, высоко, насколько это можно...
   Подушечки пальцев заледенит студенисто-синий воздух, и ногти царапнут по зимнему, холодному, пыльному шарику луны.
   А если подпрыгнуть вверх и ладонью...
   - Вроде, на крыло лёг, - заметил мой сосед.
   - Что? - спросил я.
   - Самолёт на крыло лёг...
   Сосед пьян. Он непрестанно прикладывается в плоской чёрной фляжке, которую достаёт из закреплённого на поясе футляра. Сделав глоток (он высоко запрокидывает голову... видно, фляжка почти пуста), зажмуривается на мгновение, резко выдыхает воздух - и снова прячет фляжку в футляр.
   Минуты через две достаёт её - и снова подносит к губам.
   Сбоку на фляжке закреплён маленький компас. Иногда сосед вспоминает о нём - и тогда, плотно закрутив пробку и развернув фляжку к приглушенному свету ламп в проходе пассажирского салона, смотрит внимательно на линованный азимутами кружок, шевелит губами и рисует указательным пальцем в воздухе загадочные фигуры.
   - Витя, перестань! - строго говорит ему супруга.
   Она сидит у самого прохода между рядами кресел (кажется, она боится летать, иллюминаторы внушают ей страх - она старается держаться от них подальше). Сосед, протягивая фляжку ближе к свету, опирается локтями ей на колени и едва не ложится на них животом.
   - Перестань! Что ты там видишь? Сиди спокойно, не доводи меня!
   - На северо-запад летим, - с видом бывалого штурмана сообщает сосед жене.
   - Боже мой! - она всплёскивает руками и резко толкает его в плечо. - Сядь ты наконец! Я и так знаю, что не на юго-восток! Пятый час уже эта пытка, когда же прилетим то...
   Сосед, сопя обиженно, откидывается на спинку кресла.
   Молчит минуты две. Потом, не выдерживая одиночества и покоя, поворачивается ко мне. Толкает локтем в бок.
   - Ты это... Тоже отдыхал, что ли?
   Я киваю в ответ.
   - А без загара что-то,.. - тянет сосед, с сомнением разглядывая белую мою кожу.
   "Поближе двигайся" проносится у меня в голове неожиданная мысль. "Ближе... Ты будешь первым... Одним из первых"
   По моим расчётам, ампула растворилась три часа назад. Я уже опасен.
   Каждый мой выдох - порция яда. Ближе, ближе...
   Интересно, сколько крови вытечет из этого толстяка?
   - У меня кожа солнце плохо переносит, - отвечаю я.
   - А чего на юга тогда летал? - недоумевает сосед.
   - Купаться, - поясняю я, и закрываю глаза.
   До чего же зловонное у него дыхание! И этот запах пота...
   От него тошнит.
   - Да, у нас-то реки замёрзли, - глубокомысленно замечает сосед. - А вот...
   - Вить, не приставай к человеку, - обрывает его супруга.
   - Кто пристаёт-то? - искренне удивляется Витя.
   - Ты! Поспи, наконец, тебе же на работу завтра. Прям с аэропорта поедешь. Как на сотрудников будешь смотреть? Глаза как у кролика!
   - А по херу! - Витя машет рукой и тянется к фляжке. - Я директор... бля! Они мне...
   - Не ругайся! На тебя уже люди смотрят.
   - И люди по херу! Выпьешь?
   Он протягивает мне фляжку.
   "Ну, ты сам напросился"
   В других обстоятельствах я бы, конечно, отказался. Но сейчас...
   "Ускоренная репликация. Все жидкости тела..."
   - Выпью.
   Я забираю фляжку, делаю глоток.
   Коньяк. Крепкий.
   "Спиртовые растворы не гарантируют дезинфекции... Вирус устойчив..."
   - О, наш человек!
   Сосед улыбается.
   - И я глотну.
   - Вить, там полбутылки было. Прекращай.
   - "Мартель", Нинк! Хрен прекратишь!
   На стали горлышка, на плотной резьбе - тонкая плёнка моей слюны.
   Пей, Витя, пей.
   Ты и я - одно.
   Поцелуй от меня супругу.
   ...Если ладонью накрыть этот шар, то можно подтянуться, схватившись за него. Луна так прочно закреплена в воздухе, что выдержит любой вес.
   И, подтянувшись, можно забраться выше и сесть верхом на Луну. Главное - держаться за неё руками. Крепко держаться. Луна может качнуться под порывом ветра. И тогда можно упасть.
   Падать так высоко - выше, чем с девятого этажа.
   - Я капитан ****ского катера! - заявил сосед и стукнул кулаком по спинке стоявшего перед ним кресла. - У меня и фуражка есть...
   Спинка качнулась и послышалось недовольное сопение.
   - Чё? - уточнил Витя.
   - Он иностранец, - пояснила супруга. - Сама видела - он в аэропорту пиво брал. Узкоглазый. Японец, видно. Вот люди пиво пьют, культурно, и не то, что ты...
   - Это я тут иностранец! - заявил Витя. - Пусть терпит!
   - I'll call a stewardess, - пообещал скрытый спинкой кресла пассажир.
   - Чё? - переспросил Витя.
   - Он стюардессу вызовет, - пояснил я.
   - И чего?
   - Хулиганство на борту воздушного судна. Посадят самолёт где-нибудь в промежуточном аэропорту и счёт потом выкатят.
   - ****ь-копать! - возмутился Витя. - И большой счёт?
   - Вить, он кнопку нажать хочет, - предупредила наблюдательная Нина.
   - Это... не хрена! - Витя замахал руками. - Слышь, братан! Нечего жать тут!
   Пассажир в переднем кресле приподнялся и, повернув голову, посмотрел пристально (и даже как будто оценивающе) на Виктора.
   Тот дружелюбно развёл руками и потом, соединив ладони замком, потряс ими в воздухе.
   - Мир! Дружба!
   Пассажир погрозил пальцем и сел на место.
   - Пронесло, - зашипела Нина.
   - Слышь, пловец, - Виктор подмигнул и толкнул меня локтем в бок, - а ты чего, понимаешь по-японски то?
   - Он по-английски говорил, - ответил я.
   Так не хотелось разговаривать с ним! От одного только лицезрения этой добродушной и дружелюбной рожи к горлу подкатывала тошнота.
   Но я уже не мог полностью принадлежать лишь себе. Я уже выполнял миссию.
   Я выполнял работу.
   И частью этой работы было общение. Со всеми.
   Со всеми!
   Никто не должен был избежать моего общества, никто.
   - А ты и по-английски можешь? Ни хрена ж себе! Нинк, вот человек!
   - Да ты пей уж лучше, чем молоть всякую...
   - Чего не так то?!
   - У тебя на фирме мало таких? Тоже мне...
   Его супруга смотрела на меня уже с явной неприязнью. Может, ей казалось, что я буду набиваться её мужу в компаньоны?
   О, знала бы она, какой подарок я им только что сделал! Не так бы сейчас на меня смотрела...
   А чтобы, собственно, она сказала тогда? Скажем, её отравили минуту назад. И она узнала об этом. Простой, тупой, удовлетворённый жизнью до полной задроченности обыватель - так ли уж испугает тебя яд?
   Что скажешь ты?
   "Ну не *** себе!"
   Да, это чем-то похоже на клизму. Очистительную. Кал сползёт по кишечнику вниз. Будет легче дышать.
   И тогда ты наберёшь воздуха (так что заболит распираемая растянутыми мешками лёгких грудь) и выкрикнешь:
   "Н-И-И-Х-У-У-Я-Я-С-Е-Е--Б-Е-Е!!!"
   Так, кажется, должна закончиться жизнь и начаться вечность.
   - Нинк, я специалиста сразу увижу. Вот я катер в аренду взял...
   - Да ты ж разбил его!
   - Ты это... Помолчи! Рулевой вот у меня - золото был. Золото, а не человек. Жаль только, потонул до времени...
   Он повернулся ко мне. Губы его почти у самого моего уха.
   - Ты вот скажи... По-английски сечёшь?
   - Андестендю понемногу, - скромно отвечаю я.
   - Вот! - он в восторге трясёт поднятым вверх указательным пальцем. - Я сразу специалиста вижу. Чем занимаешься?
   - Да вот... Пишу помаленьку. Статьи, очерки...
   - По-английски?
   - По-русски в основном.
   - Слышь...
   Он лезет во внутренний карман пиджака. Копается, ищет что-то. Лицо его наливается красным. Лоб покрывается каплями пота. Он сопит, дышит тяжело, словно с трудом проталкивая воздух сквозь сжатое напряжением горло.
   - Вить, ты заканчивай...
   Он отмахивается от жены.
   - Вот она!
   Виктор вздыхает с облегчением и протягивает мне белый прямоугольник визитной карточки.
   - Звони, пловец. По-английски побазарим. Мне переводы делать надо...
   "Мудак" шипит супруга.
   "Огребёшь!" шёпотом же обещает ей Виктор.
   Я смотрю мельком на визитку, прежде чем засунуть её в нагрудный карман.
РОЖНОВ

ВИКТОР ПЕТРОВИЧ

Генеральный директор

   
   Наверное, это интересно. Интересно узнать имя первого человека, получившего мой дар. Первого, кому я подарил бессмертие.
   Да, крупная добыча. Генеральный директор!
   Мой первый друг и соратник.
   Или... Скажем по-другому.
   Витя. Просто пьяный ублюдок Витя.
   Второй покойник, после меня.
   Пьяная, безмозглая тварь!
   А кто сказал, что избранные выглядят по-другому?
   
   Бледно-грифельная краска с молочными разводами предснегового неба.
   Таким был этот осенний день.
   По дороге к парку птица молчала. Сидела, нахохлившись, у меня на плече и время о времени сердито, сухо и резко щёлкала клювом.
   Я боялся, что она как-нибудь ненароком прихватит мне ухо или, по подлой привычке своей, клюнет внезапно в голову.
   Всё время ёжился и дёргал плечом, словно надеясь согнать с него мерзкую тварь, хотя и знал, отчётливо понимал - не сделать этого.
   Не уйдёт она от меня. Никогда.
   По счастью, прохожие на эти судорожные движения внимания не обращали - день был довольно холодный, и я мог бы дёргаться так от знобящего ветра.
   - Хва - тит! - голос у птицы стал похож на глухое, гортанное, отрывистое карканье. - Хва! Дур - рак! Идёшь быстр-ро! Ро! Мне не удер-ржаться!
   "Старая карга" шипел я.
   - Не улечу! - неожиданно чётко и ясно сказала птица.
   "Утопить бы её" подумал я.
   И пошёл к старому парковому пруду.
   Парк тот был бывшей загородной графской усадьбой. Аллеи в ограде стриженых в ровную линию кустов лучами расходились от клумбы, укрытой фиолетово-жёлтым ковром поникших от сухих ноябрьских морозов цветов. Аллеи переходили одна в другую, лишь изредка прерываясь пересекавшими их узкими асфальтовыми дорожками и извилистыми тропинками, покрытыми зелёно-жёлтой, схваченной утренним инеем листвой.
   Листья хрустели и ломались под подошвами, и иногда казалось, будто я иду по тонкому, битому в узорчатые осколки стеклу.
   Минут через пять лапы у птицы стали слабеть и подрагивать. То ли стала она уставать, пытаясь удержаться на неровно прыгающем моём плече, то ли осенний холод добрался и до неё.
   - Замёрзла? Устала? - с надеждой спросил я. - Может, ну меня на хрен? Полетела бы в тёплые края? Тебе же загранпаспорт не нужен. Махнула бы куда-нибудь в Египет. Или в Тунис. А то и к Индийскому океану. Там хорошо, всегда тепло. Жратвы навалом...
   - Нечего мне тут сказки рассказывать! - возмущённо воскликнула птица. - Отделаться от меня хочешь?! Ладно, хоти дальше! Пробуй!
   И она издала звук, похожий на сдавленное, булькающее карканье. Словно истошно вопящую ворону макнули в бочку с водой.
   Да, в бочку...
   На мгновение мне даже послышался отзвук странного, отдающего металлом эха.
   - Но не выйдет! Я - умная птичка! Умная! Я всё знаю! Я больше тебя знаю!
   Нет, теперь я уже ясно слышал - половинки её клюва при каждом выкрике бились друг о друга с отчётливым, протяжным металлическим звоном.
   Эта тварь почуяла недоброе и вновь стала меняться.
   То ли росла, то ли...
   - Нет там жратвы! Всё с собой везти надо! А в Индии по воронам из ружей стреляют! Я сама видела. По телевизору! Погубить меня хочешь, ирод?!
   Она клюнула меня в ухо.
   Бог ты мой, какой же прочный стал у неё клюв!
   И сама она... Стала как будто тяжелее. Не выросла, нет! Если бы только выросла!
   Она менялась! Она становилась другой.
   - Мир не меняется, - проворчала птица.
   Я качнулся, потеряв равновесие на промёрзшей насквозь, полированной ветром луже - и птица, балансируя, подпрыгнула, взмахнула коротко лязгнувшими крыльями.
   И самый кончик махового пера бритвой рассёк мне мочку уха.
   - Сука! - вскрикнул я и остановился.
   Она стала очень, очень опасной. Её нельзя было нести на себе и дальше.
   А если следующим взмахом она перережет мне горло?
   Я потрогал разрез и лизнул посолоневшие кончики пальцев.
   Старичок в тёплой пуховой куртке, что сидел на скамейке шагах в десяти от того места, где я остановился, вздрогнул и искоса посмотрел на меня.
   - Людей вот пугаешь, - укоризненно заметила птица. - Ругаешься опять-таки...
   - Слезай! - закричал я. - Немедленно!
   Старичок, кряхтя, встал (довольно быстро для его возраста), подхватил упавшую со скамейки тросточку и, пробормотав: "Житья от них не стало...", побрёл прочь.
   - Вот и распугал всех, - удовлетворённо заметила птица. - И остались мы с тобой одни. А кто ещё тебя выдержит? Кому ты нужен?
   - Слезай, - повторил я.
   Но уже гораздо тише. Почти шёпотом.
   - Не понесу тебя дальше.
   - Я-то слезу, - ворчливо ответила птица. - Только напрасно ты так. Я ведь тоже заметила, что у тебя кровь из уха капает. Только ведь я ни при чём. Совсем ни при чём. Страдаю без вины...
   - Уж не ****ел бы, мутант в перьях!
   Наглая ложь этой твари снова вывела меня из себя.
   И я опять сорвался на крик.
   - Я что, совсем уже, по-твоему, ничего не соображаю?! Кто сейчас крыльями махал? Кто мне ухо задел? Воробышек клюнул на лету? Или, может, я сам себе мочку порвал?
   - Сам себе, - сказала птица.
   И, цепляясь когтями за куртку, тяжестью своей стягивая её назад, по спине поползла вниз. Добралась до пояса, замерла на мгновение (я, конечно, не мог этого видеть, но готов поклясться - в это мгновение она замерла в нерешительности, может быть даже во внезапно охватившем её испуге, и смотрела вниз, оценивая расстояние до земли), и потом, несильно оттолкнувшись от меня лапами, спрыгнула вниз.
   Боже мой, и с каким же грохотом упала она!
   Словно на асфальт уронили мешок, набитый обрезками чугунных труб.
   - Сам себе ты ухо и порезал...
   Она как будто и связки себе повредила при падении.
   Голос у неё стал скрипучий и монотонный. Слова она произносила с трудом, будто продавливала воздух сквозь искривившееся, насквозь проржавевшее горло.
   Этот новый её голос настолько поразил меня, что вспыхнувшая было ярость мгновенно прошла, и я повернулся, чтобы посмотреть, что же ещё так неожиданно изменилось в ней... и насколько стала она опасна теперь.
   - Порезал... Сам порезал. Когда брился. Сегодня утром.
   Да, она ещё немного подросла. Теперь она была сантиметров сорок в высоту. Едва ли я смог бы носить её на плече.
   Но главное - не рост. Нет, совсем не рост.
   - Ты стоял в ванной комнате и размахивал бритвой. И ругался с кем-то. Может быть, с самим собой. Ты не замечаешь за собой такую странную привычку - ругаться с самим собой? А вот я за тобой это замечаю. Ты орал, брызгал слюной. Потом весьма неосторожно взмахнул рукой...
   Она стала металлической! Черт возьми, она стала металлической!
   Что это за металл? Железо, сталь или какой-нибудь диковинный, неведомый науке сплав, подогреть который до булькающей массы можно разве что в адской печке?
   Тяжёлые перья её, гнетущего взор серо-стального цвета, отчётливо позвякивали при каждом её движении. По кончикам их и изгибам бежали тусклые отблески сонного ноябрьского солнца. Былое разноцветие её окраса бесследно исчезло. И только самые кончики крыльев, словно подпаленные, окрашены были в цвет сине-чёрной окалины.
   Глаза птицы, яростные и бесчувственно-мёртвые, алые, словно пламенем подсвеченные изнутри, без зрачков и радужной оболочки, наполненные одним лишь огненным этим цветом, были неподвижны. Ни чувств, ни мыслей, ни даже безумия. Только огонь, всепожирающий, всенаполняющий огонь был в них.
   И больше ничего.
   Клюв её раздался вширь и походил теперь на уродливый, искривлённый механической ухмылкой рот, уголки которого едва не смыкались у неё на затылке, отчего при каждом её хрипло-звенящем, клокочущем выкрике казалось, будто птица, скалясь, выкрикивает какие-то издевательства.
   А на лапах... Вот ведь мерзость! И когда успели?..
   ...Отрасли у неё пальцы с обломанными, грязными ногтями. Пальцы успели уже посинеть от холода (прежними-то птичьими лапами куда проще было ходить по промёрзшей земле), и птица, поочерёдно поднимая лапы, грела их, сжимая в кулаки.
   - ...И задел своё ухо. Ты в этом виноват! Только ты и никто другой! И снова валишь всё на меня? Не позволю!
   - А ты ведь изменилась, - прошептал я, боком, потихоньку (чтобы не спугнуть) подбираясь к птице.
   Теперь-то я твёрдо и окончательно решил, что утоплю её. Обязательно утоплю!
   Её уже нельзя оставлять в живых.
   Она убьёт меня! У меня уже не оставалось никаких сомнений, что она непременно убьёт меня, если я не убью её.
   Прямо сейчас!
   Схватить её. И тащить. И бросить в пруд!
   Она стала гораздо тяжелее. Она теперь - из металла!
   Не выплывет.
   - Да, - гордо сказала птица.
   И хлопнула крыльями так сильно, что белые искры вылетели из-под них и посыпались на асфальт.
   - Вот! Смотри! Красиво? А звук какой! Ты никогда не называл меня по имени?
   - Мне плевать на твоё имя, - ответил я и ещё на полшага придвинулся к ней.
   - Теперь называй! Только по имени! И больше никак! Меня зовут Железная Птица!
   - Очень приятно, - прошептал я.
   И, прыгнув вперёд, упал животом на железную тварь, прижав её к земле.
   - А железо-то от воды ржавеет, - злорадно произнёс я, плотнее придавливая барахтающуюся птицу к земле.
   - По... жалеешь! - скрипнула птица.
   Хорошо, что она не могла сейчас ударить меня клювом.
   Теперь каждый такой удар мог быть для меня смертельным.
   
   Мне десять лет.
   Перемена, школьный туалет.
   Старшеклассник... кажется, из 7-го "Б". Он стоит у унитаза с полуспущенными брюками, мочится неспешно, неторопливо, насвистывая еле слышно какую-то песенку, мотив которой я так и не смог узнать.
   Что-то знакомое, эстрадное. Такая лёгкая, прилипчивая мелодия.
   Я так и не смог изгнать её из своей памяти, эту липкую, неотвязную мелодию. Каждый раз, когда голова моя начинает болеть, каждый раз, когда голова моя начинает стремительно тяжелеть, наливаясь густой и горячей кровью, и клониться к земле; каждый раз, когда веки мои начинают часто и мелко дрожать и глаза затягивает серым туманом - я слышу эту мелодию, этот свист; свист всё громче, слышу его, он нарастает, я не выдерживаю, я подхватываю его, я пытаюсь напеть эту неведомую мне песню, пытаюсь отыскать в памяти слова её, хотя и знаю точно, что их там нет.
   Я до сих пор не знаю, что же это за песня.
   Но она почему-то не отпускает меня. Не оставляет в покое.
   Как и картины того дня... Они тоже со мной.
   Старшеклассника зовут Леонид. Вернее, он сам себя так называет. Его ровесники называюе его - "Лёнька". Или "Лёня".
   А ещё - "рыжий", хотя он не совсем рыжий. Я помню: у него скорее светло-каштановые волосы. Разве только чуть тронутые рыжиной. Да и заметно это было лишь в ясный, солнечный день.
   Похоже, Лёня за урок успел накопить много мочи.
   Он почему-то не спешит расставаться с ней.
   Внезапно журчание прекращается.
   Не затёгивая брюк и даже не поднимая их, Лёня поворачивается ко мне.
   - Ждёшь? - спрашивает он.
   И усмехается, едва заметно.
   Конечно, жду. Он же сказал стоять и ждать. Я и не знал, чего именно. Но покорно стоял и ждал.
   Я киваю в ответ.
   - Правильно, - удовлетворённо замечает Лёня.
   И добавляет:
   - Старших нужно слушаться. Так тебя отец воспитывает?
   Тревога поднимается в моей душе. Разговоры, в которых хотя бы мельком упоминается мой отец, мне вообще неприятны, а уж тут, в такой обстановке, да ещё и этим гадом Лёнькой...
   К чему он?
   Не по себе. Страх нарастает, он настолько силён, что вызвает тошноту.
   В слюне привкус меди, я с трудом могу глотать.
   - Хорошо он тебя воспитывает?
   Лёнька проводит ладонью по паху и стряхивает на меня мочу. На правой щеке я чувствую медленно сползащую по ней каплю.
   - Козёл он, твой папаша! - с радостной улыбкой произносит Лёнька.
   И пальцем показывает на оттопыренный карман школьной куртки.
   - Сам мне вчера полтинник дал!
   Лёнька фыркает, всхлипывает от восторга, выбрасывая фонтан слюны - и серебристые капли плывут в полутёмном воздухе школьной уборной.
   - Мудила, правда? Пяный, блин, зараза! Еле ходит, козлина, а всё туда же! Бабки раздаёт... Дебил у тебя папаша, точно тебе говорю! А ещё и раком болен!
   Я почти не слышу его. Туман перед глазами густеет. Я с трудом борюсь с нарастающим нервным кашлем, спазмы сдавливают горло.
   - Он,.. - еле произношу я, - он... людей... очень любит. Он не может...
   Перехватывает дыхание. Я замолкаю.
   - Чего?
   Ленькин смех обрывается. Так резко, что последний звук похож уже не всхлип, а на взвизг. Истеричный, почти собачий взвизг.
   - Чего? - повторяет он.
   В голосе его звучит издёвка. И ещё - угроза.
   - Любит, стало быть?
   Лёнька поворачивается к унитазу и смачно сплёвывает.
   - Это, стало быть, так он тебя, мудака, воспитывает... Сам лошара гнилая, и сынка такого же слепил, уродина...
   Он что-то шепчет себе под нос. Шёпот его становится резким, свистящим, переходя временами в шипение.
   - Так, значит...
   Он манит меня пальцем.
   - Сюда подойди. Да ближе! Ближе, кому сказал!
   Крик его неожидан для меня. Я вздрагиваю. Подхожу к нему.
   - Слышь, - внезапно охрипшим голосом произносит Лёнька, - я тоже людей люблю. Учить люблю такиз козлов как ты! Понял, гнида? Жизни учить! Ты мне ещё спасибо скажешь! Сука!
   Он ладонью хватает меня за затылок. Второй рукою бьёт в солнечное сплетение. И резко наклоняет вперёд.
   Я теряю равновесие. Падаю. Зубами и верхней губой бьюсь о край унитаза. Выкашливаю слюну и сплёвываю к унитаз кровь и мелкие осколки зубов.
   - Это тоже подарок, - с непонятной мне яростью произносит Лёнька.
   Он ставит согнутое колено мне на спину, придавливая к унитазу.
   - У меня и для тебя кое-что осталось. Получай, гадёныш!
   Тёплая струя льётся мне на затылок. Моча стекает по щекам, сквозь распушие губы затекает в рот. Солёный вкус мочи смешивается с кисло-солёным вкусом крови.
   - Нравится? - шепчет Лёнька.
   Я цепляюсь пальцами за край унитаза и не могу, не решаюсь оттолкнуться от него.
   Потому что знаю: может быть и хуже. Куда хуже.
   Это ещё не предел.
   Лёнька медленно и с явным наслаждением (я не видел его лица, но поклясться готов, что в этот момент он блаженно жмурился и улыбался, запрокидывая голову) стряхивал мне на голову последние капли.
   Потом, отпустив меня, отошёл в сторону, поднимая и застёгивая штаны.
   Я продолжал стоять на коленях перед унитазом, низко опустив голову. Капли падают на пол. Волосы мокрыми прядями закрывают лоб.
   Кожа на щеках горит и чешется, будто по ней стекала не моча, а едва разведённая кислота.
   - Привыкай к жизни, чмошник, - произносит Лёнька.
   И, подойдя ближе ко мне, тихо добавляет:
   - Людей уважать надо. Понял? Меня вот уважают... У меня семья правильная, и сам я пацан правильный. Работаем, слышь, не покладая рук. И живём по-людски. А ты, урод? Давно на себя в зеркало смотрел?
   Я снова сплёвываю в унитаз натёкшую с губ кровь.
   - Смотрел? - громче повторяет Лёнька.
   Я отрицательно мотаю головой.
   - Ходишь в обносках, папаша козёл и алкаш, мать - сука подзаборная, сопливая, - с наслаждением произносит Лёнька. - Чё, скажешь, не прав? Любого спроси, так каждый скажет, что прав. Чего, ответить даже нечего?
   Я снова мотаю головой.
   - Родят же алкаши урода! - с презрением произносит Лёнька.
   И выходит из туалета, громко хлопнув дверью.
   "Неправда..."
   Губы мои еле шевелятся, отчего шёпот едва слышен. Я и сам не могу разобрать своих слов. Только понимаю, что пытаюсь что-то сказать.
   "Неправда. Мой отец не алкаш. Он начал пить недавно, он ещё..."
   Затяжная рвотная судорога узлом скручивает моё тело.
   Я рычу, словно зверёныш. Падаю на пол.
   Затылком бьюсь об мокрый кафель.
   Красные и сиреневые круги плывут у меня перед глазами.
   Руки дрожат. Скрюченными в судороге пальцами я пытаюсь схватиться за фанерную перегородку.
   "Я не урод! Не урод!"
   Рвотные позывы выкручивают тело наизнанку, из пустого желудка к горлу подкатывает обжигающий желудочный сок.
   Невозможно дышать. Лёгкие не слушаются.
   "Я не... не урод!"
   Потолок крутится каруселью, каруселью...
   Кружится.
   Свист. Я насвистываю мелодию. Весело. Смешно.
   Солёный вкус. Я облизжываю разбитые губы. Вкус человека. Любовь.
   Любить легко. Надо только молчать и насвистывать эту мелодию. Только я так и не понял, что же это за песня.
   Мне легко... легко...
   Десять лет.
   Голова кружится, уходит сознание. Должно быть, без него легче...
   
   Смерть. Вино. Апельсиновый сок.