Месяц светит, мёртвый едет

Часть первая: Кася. Глава первая: Гадание

I

Было это давно.

Стоял город на реке, богатый город, торговый, люди в нем жили хорошие, веселые, не склонные ни к злословию, ни к зависти, ни к темному колдовству. Женились по согласию, детей растили в любви, ни перед земным князем, ни перед небесным не имели вины.

И жил в том городе купец. Богатство свое добыл он умом и трудом, а не как иные купцы, злой хитростью. Лишнего не брал, легких денег не искал, в казну платил исправно и храму подношения делал щедрые. Но не чтобы люди смотрели на это и думали “вот так Томаш, как же он богат!”, а потому что знал, что такое голод и холод. Потому, наверное, и везло ему: и в делах везло, и в любви повезло, и дом был его крепок, и семья — любящей.

Было у купца три дочери: старшая — Маржанка-умница, средняя — красавица Милослава, и младшая, Касенька — и умница, и красавица, радость отцовская на старости лет. Больше детей бог не дал им с женой, и любили они Касю сильно, как любили бы сына-наследника, за всех нерожденных, за всех умерших своих младенчиков.

Все, за что ни бралась Кася, шло у нее легко, а она нос не задирала — делала и делала, на радость родителям и добрым людям. Кого не спроси, любой скажет, что Катаржина, Томаша дочь, нравом легка, лицом светла, а смеется — как серебро звенит. Коса у нее была темная до пояса, кожа белая, глаза ясные и смотрят ласково — в общем, все Касю любили.

И сестры тоже, будут иное говорить — не верьте.

Не было между ними сестринской зависти. Родительской любви на всех хватало, а раз ни отец, ни мать между детьми не плодят раздора, то и дети не будут друг с другом ссориться. Были обиды, конечно, но проходили быстрее, чем высыхали слезы. Маржанка брови хмурила порой, но на то она была самой старшей, чтобы хмуриться и головой качать. И женихов сестры не делили никогда, знали, что каждой достанется хороший муж — и богатое приданое.

Маржанна выбирала разумом и все выбрать не могла. Мила — искала кого по сердцу, чтобы оно замерло, и немало парней завернула от крыльца, не любы были, смотреть на них не хотела. А Кася смеялась и говорила, что как сложится — так сложится, не надо судьбе мешать.

А судьба, видать, слушала, вилась ниточка, ложилась в узор, и когда пришло время — влюбилась Кася, родителям на горе, себе на беду.

Хотели сказку — будет вам сказка, и в сказке будет свадьба, похороны и превращения разные. И звери говорящие, и черти, и колдуны. Но сказка — она добрая, даже когда кусается, и добром закончится. А в жизни все так, да не совсем: ходят радость и горе под ручку, рядышком, одно без другого не сбудется, не исполнится. Тут убыло — там прибыло, тут новая жизнь родилась — там старая закончилась, и так до тех пор, пока мир стоит.

Вьется нитка, ложится в узор, ночь темная над миром летит, морозные узоры на окнах невиданными цветами распускаются. Светит месяц, острым рогом облака колет, снег искрится на полях, и бежит дорога от города далеко-далеко. Мертвец по той дороге едет, красну девицу везет.

***

Отец привез Касе платок, алый, узорчатый: были на нем цветы и птицы. Красивый такой платок, яркий, как грудка снегиря. И теплый. В него-то Кася и закуталась, когда собралась с сестрицей на гадания.

У Милы тоже был новый платок, белый с алыми узорами, тоже красивый, но на Касин она смотрела во все глаза, с легкой завистью. И подначивала, хитро улыбаясь:

— Ни у кого такого нет во всем городе, то-то Василинка злится, как тебя видит!

Глаза Милы при этом горели радостью.

— Так я ж не чтобы Василинку злить, — отмахнулась Кася, любуясь на себя в зеркальце на стенке: маленькое, только-только лицо рассмотреть, в деревянной раме, оно тоже было отцовским подарком для сестер. Одним на всех. — Я для себя.

— Ври-ври больше, — отозвалась Мила, но Кася лишь отмахнулась.

Алый был Касе к лицу, он делал кожу белее, глаза ярче. Вот прихватит мороз щеки — и они заалеют. Хотя в темноте-то никто и не увидит.

Стояла Святочная неделя и холодно было настолько, что иней налипал на ресницы и брови. Кася вышла за Милой во двор и выдохнула через рот, медленно, чтобы разглядеть, как дыхание превращается в пар.

На западе тонкой алой линией тлел закат. Небо было — как платок Маржаны, темно-синий, с красной нитью по кромке. Изжелта-белая луна поднималась от его края, мерцали первые звезды. В густеющих зимних сумерках раздавались голоса, смех, музыка, кто-то переругивался. Пахло дымом, брагой и пирогами.

Снег поскрипывал, пока Мила с Касей, хихикая и подшучивая друг над другом, шли по деревянному настилу.

Сердце стучало быстрее, чем обычно, и предвкушение горячило кровь.

Гадала Кася не впервой: уже четвертую зиму как брали ее сестры на святочное баловство: девицы то отливали воск, надеясь рассмотреть в его застывших каплях свою судьбу, то замирали, пока пестрая курица, пущенная в избу, деловито примеривается к кольцам, рассыпанным по полу вместе с зерном. Самые смелые ходили в баню заполночь — и с визгом бежали оттуда, заслышав голоса и грубые песни.

Маржанка, засидевшаяся в девках и слишком уж важная, конечно, говорила, что парни пугают, смеются, а они, дуры, верят, и так оно, наверное, было, но гадать было весело — и Кася, как другие девушки, верила и воску, и курице. Правда, о ней они пока не говорили ничего толкового.

Глава вторая: Сваты

Жила на свете девка и не было у нее сердца.

Ум-разум был, глаза были зоркие, руки крепкие, а сердца бог не дал.

Оттого не пела она — песня ведь в сердце рождается, оттого смеялась нечасто, и смех ее был — что земля в засуху, пустым, колючим. Оттого пища, ею сделанная, была пресной, почти безвкусной. Жила та девка и не знала, счастлива она или нет: счастье-то там, где сердцу тепло.

Родители у нее были добрыми людьми, погоревали — да видят, что дочка растет хорошая, ладная и складная, работящая. Старших почитает, младших не обижает, и пусть нет в ней сердечности, но и зла нет. Живет — и живет. Живут же люди кто без глаза, кто без руки, кто ногу подволакивает, а эта вот — без сердца.

Но шли годы, росла у девки коса, старели родители, и вот пришло время жениха ей выбирать. Свахи девку нахваливали, мол, и семья у нее хорошая, и приданым не обидят, и сама — здорова, крепка, умна, будет доброй женой кому-то. Да только вот не складывалось. Приезжали женихи кто к дому, кто на вечерние посиделки заходил, кто останавливал девку на улице, поговорить, проводить, да все как один потом говорили: странная она, будто не живая девка — а куколка деревянная.

Все в ней хорошо: лицо круглое, глаза ясные, сама высокая, крепкая, говорит складно — видно, что не слабоумная. Но женитьба — дело такое, хочется прожить бок о бок с той, от которой тепло на душе становится, а эта как улыбнется — так жуть берет.

Разбегались женихи, и ни приданое, ни что иное их не удерживало.

Родители грустили, а девка знай себе жила, племянников нянчила: качала колыбели, но не пела, а дети ее слушались, но не любили. Так все и стали думать, что проживет она одна до самой старости, не счастлива, но и не несчастна.

И вот один парень увидел ее случайно и влюбился, как дурак. Ходил за ней хвостом, на дудке играл, сказки рассказывал, смешил, а ей все равно было. Постоит, послушает — и дальше пойдет. Парню стало жалко девку без сердца. Что за жизнь такая — без радости? Пришел он к ее родителям и говорит:

— Отдайте дочь за меня замуж!

А был он беднее, чем полевая мышь, домик у него был старый, покосившийся, и клочка земли своего не было.

Родители девки и задумались: надо ли отдавать дочь тому, у кого добрый нрав, но из вещей только старая шапка и старая дудка, а в доме — холодные стены и земляной пол? Лучше пусть в отцовской избе век свой доживает.

Парень тогда сказал:

— А если я найду ей сердце?

Отец горько рассмеялся:

— Сердце найдешь, говоришь? Ну-ну.

— А вот и найду! Пойду по свету и черед год вернусь, вот увидите: будет ваша дочь петь и радоваться!

Мать вздохнула, а отец покачал головой.

— Будет радоваться — и горевать тоже будет, как все люди. Но что поделать — попробуй, добрый человек, может, выйдет что толковое. Получится — отдам за тебя дочь и сам для вас дом построю.

Дал он парню крепкие сапоги, денег горсть и благословил на дорогу.

С тем парень и ушел.

Долго он бродил по свету, сердце для любимой искал. У мудрецов спрашивал, у святых отцов, у старых знахарок и у черных ведьм: как, мол, найти сердце для девки, что родилась без сердца? И никто не знал. Мудрецы говорили, что не бывает так, чтобы человек без сердца родился: сердце по телу кровь разгоняет, нет сердца — и человек умрет. Святые отцы говорили, что на все воля господа: раз такой девка родилась, значит, послано оно ей в испытание, родителям в наказание, другим в предостережение. Старые знахарки качали седыми головами и признавали свое бессилие, а черные ведьмы смеялись над парнем: полюбил бессердечную — вот и страдай теперь сам, нечего людей от дел отвлекать.

Прошел почти год, надо было возвращаться к отцу девки — ни с чем. Загрустил парень, посмотрел на стоптанные сапоги и развернулся к дому.

Шел он, шел, грустил и думал, как быть. Не себя было жалко — невесту несостоявшуюся. Добрым был тот парень — себе на беду.

Солнце за лес закатилось, звезды на небе зажглись, вышел месяц из-за облака, смотрит хитро, улыбается остро. Тень впереди парня бежит по земле, а тут сзади ее другая тень нагоняет. Парень обернулся — перед ним человек, не видно во тьме, молодой или старый, сам весь черный, невысокий, но крепкий, и шапка на брови надвинута. А на шапке — петушиное перо, длинное, на ночном ветру трепыхается.

— Здравствуй, — говорит тот человек. — Доброй тебе ночи, дружочек. Куда путь держишь?

Парень и сказал — куда, и пошли они дальше вместе.

А молча идти скучно, вот и разговорились, и парень все рассказал: ходил, мол, сердце искал для девки бессердечной, но не нашел.

— Девка без сердца — то не радость, но и не редкость, — рассмеялся человек. — Каждая вторая, считай, мается тем недугом, пока не встретит, кого надо. Любишь ее?

— Люблю! — ответил парень. — Очень люблю!

Помолчал человек, подумал, бороду почесал и говорит: