Метод Полоцкого

I

События, о которых пойдёт речь, связаны с одним из ведущих образовательных учреждений нашей страны, где мне довелось учиться. Имён, за исключением одного, я не называю из соображений конфиденциальности и безопасности — прежде всего моей собственной. Впрочем, чего ещё опасаться? Может ли положение моё стать более бедственным?..

Шесть лет назад, поступая в медицинский университет после окончания школы, я, как бы парадоксально это ни звучало, и не помышляла о том, чтобы стать врачом. Подобное заявление может смутить несведущего читателя и заронить подозрения насчёт моего здравомыслия, ибо поступление в медицинский — дело непростое, требующее значительных волевых и умственных усилий, — в отсутствие намерения посвятить себя врачебной деятельности кажется довольно странным. Однако таких, как я — попавших сюда случайно, без особого желания, по настоянию родителей или по собственному разумению, но из соображений небескорыстных, — на первом курсе было довольно много.

Перипетии студенческой жизни описывать нет нужды, скажу лишь, что училась я, как ни печально это признавать, с некоторым небрежением, без должного прилежания и совсем без интереса, посвящая значительную часть времени совершенно посторонним вещам: чтению мистических рассказов, статей по квантовой механике и тому подобному.

Но охотнее всего я, как повелось с раннего детства, предавалась праздным фантазиям, порождениям бесцельного блуждания ничем не занятого ума. В том находила я величайшую отраду, вырываясь из оков скучной реальности, но вместе с тем и печаль — оттого, что они были зыбкими, едва уловимыми для спящих чувств и я не могла полностью в них погрузиться, всецело воспринять их чудесный, но призрачный мир.

Впрочем, праздная мечтательность с нерадением о делах насущных не помешали мне благополучно доучиться до шестого курса с неплохими оценками. Уж не знаю, виной тому упадок нашего образования или моя гипотетическая природная одарённость, о которой так много говорили учителя в школе и существование которой я из упрямого противоречия или ложной скромности настойчиво отрицала — так что от неё вскорости ничего не должно было остаться.

Изучаемые дисциплины, как я уже сказала, не увлекали меня, за исключением, пожалуй, химии, физики и философии, — но эти предметы, к несказанному огорчению, преподавались только на первом курсе, по окончании которого я с головой погрузилась в безграничный мир пленительных иллюзий и чарующих мечтаний. Из-за их сумрачной завесы выглядывала я изредка и лишь для того, чтобы во внешнем мире почерпнуть новые идеи для безудержного фантазирования. Или сдать экзамены.

Дабы не утомлять читателя, не стану описывать свои странствия по миру мечты, ведь они знакомы каждому в той или иной степени. И кто, положа руку на сердце, осмелится отрицать, что хоть однажды изведал наслаждение этих бестелесных полётов?

В час, когда усталость дня наваливается всей тяжестью и сбивает с толку измученный действительностью мозг, с трудом справляющийся с сортировкой поступающих импульсов, кто не медлил на пороге сна и не поддавался сладостным чарам полудрёмы, не слышал мягкого шелеста крыл освобождённой фантазии, податливой и всемогущей?

И в этой полудрёме проходила моя жизнь.

Но вдруг некая сила вторглась в мой сокровенный мир и рывком выдернула меня из его любящих объятий.

Удивлённо хлопая глазами, я обнаружила себя приютившейся за вешалкой с ворохом одежды в углу тесного кабинета. Остальные места за длинным столом, составленным из нескольких парт, были заняты моими соучениками. Все сосредоточенно внимали красноречивому рассказу преподавателя, молодого специалиста лет тридцати, чьё пламенное воодушевление и неподдельная увлечённость собственным предметом распаляли интерес слушателей. К стыду своему, я не удосужилась записать его имя, а скудная память на лица сохранила от его неприметного облика только высокий лоб, впалые щёки и очки в толстой оправе.

И мне вдруг тоже стало интересно, и я начала писать конспект — по привычке, но уже не по инерции. Мне впервые за долгое время было не всё равно, и — от этой ли мысли, от радости обновления или от страха, досады и горя, подобным тому, какие испытывает потерявшийся вдали от дома ребёнок, — слёзы чуть не хлынули из моих глаз.

Это было весной на четвёртом курсе, и предметом, столь сильно заинтересовавшим меня и наново крепко связавшим с реальностью, оказалась психиатрия, которая стала отныне содержанием всех моих помыслов и фантазий. Оттого-то, наверное, и возникло у меня ложное чувство пробуждения ото сна разума, возвращения к общепринятой действительности, которая в тот период казалась не такой уж невыносимой и бренной, как прежде.

Не стану скрывать, что уже в ту пору меня посещали некоторые сомнения, касающиеся причины столь пылкого увлечения психиатрией, но я гнала их прочь, заглушала торжественно-громогласными мысленными возгласами о том, как славно будет моё служение науке и людям на этом поприще.

С едва ли не фанатичным энтузиазмом я взялась за штудирование соответствующей литературы, начала исправно посещать студенческий научный кружок при кафедре и даже вызвалась сделать доклад.

К новому учебному году я уже неплохо разбиралась в теоретических основах полюбившейся науки и твёрдо вознамерилась стать психиатром.

На этом предыстория, вероятно, несколько сумбурная, но правдивая в каждой букве, заканчивается, и я наконец перехожу непосредственно к предмету своего повествования.

II

В осеннем семестре пятого курса цикл психиатрии длился две недели.

Занятия проходили в холле острого женского отделения психиатрической больницы, и в конце каждого из них была клиническая демонстрация: нам приводили пациентов, чьё болезненное состояние соответствовало изучаемой теме, и вместе с преподавателем мы воочию наблюдали то, о чём накануне читали в учебнике.

19 ноября — эта дата запомнилась мне в связи с обстоятельствами, которые, как я наивно полагала, к происходящему не имели отношения, — мы разбирали эндогенные психические расстройства. Шизофренические и биполярные психозы, представляющие данную категорию, наверняка известны даже далёкому от медицины читателю.

Возникновение их не объясняется воздействием внешних вредностей: инфекций, отравлений, травм — или душевными потрясениями от житейских бед. Нет, эти болезненные состояния, как считается, развиваются по каким-то внутренним, не вполне понятным механизмам, порою без всякого повода, на ровном, казалось бы, месте и облекают всё внутреннее бытие в пучину аффекта или хаос психоза.

После обсуждения темы в качестве наглядной клинической иллюстрации была приглашена пациентка Л. с диагнозом «шизофрения». Ей оказалась темноволосая девушка хрупкого телосложения, в целом ничем не примечательная, не отличающаяся от сверстниц, живущих самой обычной жизнью, за исключением одного обстоятельства: она лежала в психиатрической больнице и имела диагноз, в глазах большинства «нормальных» людей отгораживающий её от общества надёжнее любых стен.

Синий с узорами больничный халат, небрежно запахнутый, был ей велик, и из-под него выглядывала длинная белая рубашка. Волосы растрёпанные, нечёсаные, кое-как завязанные в хвост. Сползающие тёплые чулки и большие, явно не с её ноги, стоптанные тапочки.

Выйдя к нам из отделения в сопровождении ординатора, чьи самоуверенность и важность, читавшиеся во всём облике, вселяли невольное уважение, пациентка послушно села в кресло, указанное преподавателем, не взглянув ни на него, ни на нас — любопытствующее сборище белых халатов. Туманный взор её серых глаз был устремлён куда-то в непроглядную даль, сквозь пространство, как если бы она о чем-то глубоко задумалась или замечталась.

Подробности беседы с ней я опущу, поскольку на следующий же день нас отправили на курацию — самостоятельное наблюдение за больным для написания экзаменационной истории болезни, — и мне досталась именно эта пациентка. Тогда я сочла это счастливой случайностью, но теперь-то понимаю, сколь наивно было так полагать.

Итак, я обрадовалась, поскольку хорошо помнила рассказ больной, а также последующее обсуждение её анамнеза и психического статуса с преподавателем. Таким образом, мне оставалось только уточнить некоторые сведения и задать дополнительные вопросы, указанные в схеме написания истории болезни, — и дело готово. Пятёрка обеспечена.

Запираемая на ключ дверь в отделение, в холле которого мы занимались, отворилась, и вместе с одногруппниками я очутилась в длинном коридоре, по одной стороне которого располагались палаты, а по другую — столовая, где и должна была проходить курация.

Свою пациентку я обнаружила не сразу, в одной из дальних палат. Она сидела на кровати, сложив руки на коленях и опустив голову, между тем как многие другие переговаривались между собою или расхаживали по отделению. На беседу она согласилась, равнодушно пожав плечами, и послушно последовала за мной в столовую.

Как и в прошлый раз, на вопросы она отвечала безучастно, будто речь шла вовсе не о ней. На лице не отражалось никаких эмоций, а взгляд был устремлен сквозь суетную завесу материального мира, в иные, недоступные никому, кроме неё, сферы.

Многое из её рассказа было для меня слишком знакомым, чересчур понятным, и, с интересом изучая её однообразную позу и маскообразное лицо, стараясь запомнить каждое слово (записывать при пациентах нам не разрешалось, дабы не возбуждать их подозрительность), я всё больше проникалась к ней симпатией и сочувствием.

Я позволю себе по памяти воспроизвести анамнез её жизни и болезни, составленный мною для экзаменационной истории. Хотя сведения эти конфиденциальны и не подлежат распространению, читатель может не сомневаться, что у меня имеются на то достаточно веские основания, о которых я своё время не премину поведать.

Пациентка Л. на тот момент была девятнадцати лет от роду — немногим младше меня. Никто из родственников психическими заболеваниями не страдал, насколько это ей было известно — и если она не обманывала. Впрочем, даже будучи совершенно искренними, большинство людей вряд ли могут с полной уверенностью делать подобные заявления, ибо знают о своей родословной постыдно мало.

Л., как и я, между прочим, была единственным ребёнком в семье, и у родителей наших улавливалось некое сходство душевных складов и занятий. Впрочем, ни ей тогда, ни мне сейчас сказать о них особо нечего, ибо их запечатлённые в памяти и в скупых строках истории болезни образы тусклы и призрачны, как позабытый сон.

А вот сам анамнез я помню отчётливо во всех деталях, большая часть которых имеет значение лишь на бумаге и совершенно игнорируется в практической работе рядового психиатра. Странно, право: чужую история, написанную на пятом курсе, помню наизусть, в то время как многие подробности собственной жизни стоят в голове невнятным туманом, в котором ничего не разобрать…

Может статься, одна из причин — странная схожесть наших судеб? Схожесть скрытая, внутренняя, неуловимая подчас, но пугающая своей несомненностью: всецелое совпадение переживаний и душевных устремлений при различии обстоятельств.

III

Итак, Л. в раннем детстве росла и развивалась без особенностей. Шаблонная фраза, которую пишут потому, что надо же что-то об этом написать. Раз не выявил при расспросе примечательных фактов — пациент зачастую сам о них не помнит, — значит, и говорить не о чем. А в жизни разве так бывает?

В детском саду она была необщительной, играм со сверстниками предпочитала общество взрослых или мечтательное уединение, фантазиями же ни с кем не делилась.

В школе училась на хорошо и отлично, не прилагая к тому особых усилий; проявляла, по словам учителей, разностороннюю одарённость, однако держалась по-прежнему обособленно и сдружилась лишь с одной одноклассницей. Подлинной увлечённости чем-либо, впрочем, она не испытывала, как и чувства жизни: всё, решительно всё проносилось мимо, скользя по поверхности души, — даже развод родителей, оставшийся сухим фактом биографии без точной даты. «Будто не жизнь, а схематичный набросок ненаписанной повести», — сказала она тогда, задумчиво уставившись сквозь меня, в пустоту.

После 9 класса Л. осознала «вопиющую бессмысленность происходящего». Начала много читать, преимущественно литературу философского и оккультного содержания, стала пропускать школьные занятия из-за отсутствия интереса, подолгу сидела в одиночестве дома, ничем не занимаясь, и, по словам самой пациентки, «жила, как по инерции».

Мать обратилась с ней к психиатру; был диагностирован «депрессивный эпизод» и назначен антидепрессант, который больная принимала в течение нескольких месяцев. Продолжая нехотя посещать уроки, заинтересовалась химией и физикой, но изучению школьной программы предпочитала чтение алхимических трактатов и статей по квантовой механике.

В начале 11 класса стала беспокойной, раздражительной, ходила по комнате из угла в угол, не находила себе места, не могла сосредоточиться на учёбе.

Причиной такого состояния, по её мнению, послужили «аномальные искривления пространства-времени, потревоженного во сне» и неким образом связанные с ними «двойники». Последние преследовали Л. в виде «расплывчатых антропоморфных очертаний за спиной», едва уловимых краем глаза. «Двойники» также вторгались в мысли, нарушая их правильное построение, перешёптывались в голове незнакомыми голосами, звучащими издалека, будто сквозь толщу воды.

Данные переживания больная скрывала от окружающих, продолжала посещать школу. На уроках была заторможенной, не отвечала на вопросы, поскольку в это время телепатически беседовала с «двойниками», «мысленно перемещалась с ними по коридорам времени», видя себя одновременно в реальной обстановке и в незнакомых фантастических местах, которые считала «другими мирами и временами».

По окончании одного из уроков осталась сидеть в классе в застывшей позе, не реагировала на окружающих, пассивно подчиняясь попыткам поднять её или сдвинуть с места, в связи с чем была вызвана скорая психиатрическая помощь, и больную госпитализировали в детскую психиатрическую больницу. Состояние было расценено как острый психоз с онейроидно-кататонической симптоматикой.

Была выписана через три месяца, амбулаторно наблюдалась в психоневрологическом диспансере, принимала рекомендованную поддерживающую терапию нейролептиком и антидепрессантом. Обучение закончила в специализированной школе при больнице, сдала экзамены по облегчённой программе, после чего по настоянию матери и при её содействии поступила в фармацевтический колледж.

Сообщила, что в это время почувствовала «прилив жизни», активно вела дневник в интернете. Увлеклась астрономией, по ночам в бинокль наблюдала за звёздным небом. Учёба в колледже, по словам больной, давалась ей легко и даже приносила некоторое удовольствие.

Летом самовольно прекратила принимать лекарственную терапию, ибо чувствовала себя «и без того весьма хорошо».

Ухудшение состояния началось с октября, когда Л. стала испытывать неясную тревогу, особенно по вечерам. Временами её бросало в дрожь от беспричинного страха. Ночами подолгу не могла заснуть, лежала, вслушиваясь в тишину, постепенно различая в ней пульсирующие звуки, складывающиеся в «подобие радиопередачи». Решила, что они доносятся из космоса и представляют собой зашифрованное послание, что с ней пытаются связаться с другой стороны бытия.

К концу октября стала слышать эти «послания» и днём, они мешали сосредоточится, вытесняли мысли, начали визуализироваться в виде «образов за реальностью»: больной казалось, что весь окружающий мир нарисован поверх этих образов. Начала воспринимать себя живущей одновременно и в реальном мире, и позади него, в «потустороннем пространстве».

Накануне госпитализации не пошла на занятия, осознавала, что осталась дома лежать в кровати, но реальный мир поблёк, и больная смогла беспрепятственно путешествовать среди образов, которые были «абстракцией, звуком и цветом».

Вечером пришедшей домой матерью была обнаружена стоящей на балконе в застывшей позе, не реагирующей на происходящее, в связи с чем та вызвала скорую психиатрическую помощь, и Л. была доставлена в нашу больницу.

Описывая её психическое состояние на момент курации, я позволю себе отойти от формальностей изложения, принятых в медицинских историях, отмечу лишь то, что запомнилось, что вижу перед глазами до сих пор. Вижу — или… чувствую?

Медленная походка, скованные движения. Однообразное, безразличное выражение лица на протяжении разговора. Во всём: в облике, в голосе, лишённом интонаций, в потерянном взоре, устремлённом в неведомое потустороннее пространство — всепоглощающее равнодушие.

И фразы — пространные, витиеватые, сложные для восприятия, из которых по сей день в моей голове навязчиво крутится одна: «Иллюзия снова правит бал, врата истины закрыты».

Этой фразой Л. ответила на вопрос об изменении самочувствия на фоне лечения, в первый и единственный раз одарив меня пристальным тяжёлым взглядом, от которого почему-то внутри всё похолодело и сжалось от непонятного страха.