Миллион причин уйти

Глава 1 Марат

Ноябрьский вечер стекал по панорамным окнам каплями дождя, превращая огни Москвы в тусклое марево. Я сидел в кабинете, который стоил дороже, чем квартиры большинства людей в этом городе, и смотрел на женщину, для которой человеческая жизнь была всего лишь строчкой в бухгалтерской книге.

Инесса Белогорцева.

Шестьдесят три года, из которых сорок она провела, превращая себя в оружие. Седые волосы, уложенные в безупречную прическу. Костюм от известного и дорогого бренда, сидевший на ней как доспехи.

Лицо, на котором ботокс и филлеры создали маску вечного недовольства. И глаза. Серые, как февральский лед. Мертвые.

Я таких видел. Много. Те, кто слишком долго играет в Бога, в конце концов забывают, что когда-то были людьми.

– Коньяк? – она пододвинула хрустальный графин, не дожидаясь ответа.

– Нет, – я не пью на встречах. Никогда. Алкоголь размывает границы, а мне нужны четкие линии. Всегда.

Она пожала плечами и налила себе. Янтарная жидкость плеснула в бокал – дорого, старомодно, бесполезно. За деньги не купишь вкус. Только его иллюзию.

– Вы пришли по рекомендации одного уважаемого человека, – она произнесла его имя так, словно пробовала его на вкус. – Он сказал, что вы лучший в том, что... делаете.

– Он преувеличивает, – откинулся на спинку кресла, скрестив руки на груди. – Я просто профессионал.

– Скромность? – в ее голосе прозвучала насмешка. – Неожиданно.

– Реализм. В моем деле скромники долго не живут. Как и хвастуны.

Женщина изучала меня несколько секунд. Оценивала. Прикидывала, можно ли мне доверять. Я привык к таким взглядам. Пусть смотрит. Она все равно ничего не увидит, кроме того, что я позволю.

Марат Константинович Коршунов. Тридцать семь лет. Юридическое образование, которое я получил, чтобы знать, как обходить законы. Пятнадцать лет опыта в том, что называют «деликатными поручениями».

Я не киллер. Не бандит. Я решаю проблемы. Те проблемы, о которых богатые предпочитают не говорить вслух.

Компрометирующие материалы? Пожалуйста. Финансовое давление? Без вопросов. Психологическое воздействие? Моя специализация. Я разрушаю жизни так чисто, что жертвы даже не понимают, кто именно их уничтожил.

И я никогда не испытывал угрызений совести. Потому что люди, которые попадают в мои руки, обычно сами знают правила игры. Они играли. Они проиграли. Таков бизнес.

– Перейдем к делу, – Инесса поставила бокал и достала из ящика стола папку. Тонкую, светло-бежевую. Внутри – чья-то судьба, аккуратно разложенная по файлам. – У меня проблема.

– Проблемы есть у всех. Вопрос в цене решения.

– Миллион. В любой валюте.

Я и глазом не моргнул. Не изменился в лице. Но что-то внутри меня напряглось, как струна. Миллион. Даже для Белогорцевых это серьезные деньги. Значит, проблема не из легких.

– Продолжайте.

Она открыла папку и выложила передо мной фотографию.

Девушка. Двадцать с чем-то. Светлые волосы, собранные в небрежный хвост. Никакого макияжа. Серо-зеленые глаза смотрели прямо в камеру – усталые, но живые. Родинка над верхней губой. Простая куртка. Джинсы. Обычная, ничем не примечательная девчонка, которых тысячи в этом городе.

На руках у нее – ребенок. Малыш, одетый в синюю курточку. Светлые волосы торчат из-под вязаной шапки. Огромные голубые глаза.

– Злата Ручьева, – голос Инессы был ровным, бесцветным. – Двадцать шесть лет. Работает флористом в цветочном салоне. Живет в съемной квартире на юго-западе. Одна. Родителей нет. Есть младшая сестра, студентка, живет в общежитии. Никаких связей, никаких амбиций, никаких... – она поморщилась, – перспектив.

Я молчал, изучая фото. Что-то в этой девушке цепляло взгляд. Не красота – хотя она была красива. Что-то другое. Какая-то... чистота, что ли. Будто она еще не знала, насколько дерьмовым может быть мир.

– А это, – Инесса ткнула пальцем в ребенка, и в ее голосе впервые прорезалась эмоция. Отвращение. – Это бастард моего сына.

Бастард. Она назвала полуторагодовалого ребенка бастардом. Я видел многое. Слышал многое. Но всегда поражался, как легко богатые превращают людей в вещи. В проблемы. В досадные помехи.

– Ваш сын знал о ребенке?

– Знал о беременности, – она отпила коньяка. – Два с половиной года назад эта... особа... работала в цветочном салоне, который Игнат иногда посещал. Завязался роман. Кратковременный, незначительный. Когда она забеременела, он дал ей денег на аборт и разорвал отношения. Она согласилась. Взяла деньги. Исчезла.

– Но ребенка оставила.

– Именно, – Инесса сжала губы в тонкую линию. – Игнат считал вопрос решенным. Мы узнали правду только... недавно.

Я знал, когда недавно. Пять месяцев назад. Когда Игнат Белогорцев выпал из окна собственной квартиры на двадцать третьем этаже. Официально – суицид. Неофициально... ходили слухи. Разные. Я не интересовался деталями. Это была не моя история.

До сегодняшнего вечера.

– Частные детективы нашли ее при разборе дел наследства, – продолжала Инесса. – Она даже не знает, что Игнат мертв. Не знает, что ребенок – единственный прямой наследник. Не претендует ни на что. Просто... живет. Работает. Растит мальчишку одна.

– И в чем проблема? – откинулся на спинку кресла, скрестив пальцы. – Если она не претендует, не знает о наследстве...

– Проблема в том, что рано или поздно она узнает, – Инесса повысила голос, и в этом повышении прорезалась настоящая ярость. Холодная, расчетливая. – Кто-то скажет. Кто-то из прессы вынюхает. Адвокаты начнут разбирательства. И тогда эта нищенка и ее выродок получат все. ВСЕ, господин Коршунов. Пятьдесят два процента акций корпорации. Особняк в Барвихе. Счета. Активы.

Она встала, прошлась по кабинету. Каблуки стучали по мрамору, как метроном.

– Я строила эту империю тридцать лет. Я. Мой муж был пьяницей и идиотом. Игнат был... – она осеклась, и на секунду – всего на секунду – на ее лице промелькнуло что-то похожее на боль. Но тут же исчезло. – Неважно. Важно, что я не позволю какой-то уличной девке разрушить то, что я создала. Понятно?

Глава 2 Злата

Утро началось с того, что Платоша проснулся в пять тридцать и заплакал. Не громко – он вообще редко плакал громко, мой тихий мальчик, – но настойчиво. Вскочила с дивана, где спала последние три месяца, потому что единственную спальню отдала сыну, и побежала к нему.

– Тише, солнышко, тише, – взяла его на руки, он уткнулся горячей щекой мне в шею. Горячей. Слишком горячей.

Температура. Опять.

Прижала губы к его лбу – старый бабушкин способ, который работал лучше любого градусника. Тридцать восемь. Может, чуть выше. Господи, только не это.

Только не сейчас, когда у меня сегодня три заказа на корпоративы и одна свадьба. Только не сейчас, когда я уже пропустила два дня на прошлой неделе и Анна Викторовна, владелица салона, намекнула, что «понимает, конечно, но бизнес есть бизнес».

Бизнес есть бизнес. А у меня есть сын с температурой, съемная квартира за сорок тысяч в месяц, младшая сестра в университете, которой нужны деньги, и ровно восемнадцать тысяч рублей на карте до следующей зарплаты.

– Мама здесь, – я качала Платошу, напевая песенку про серенького козлика, которую пела ему с самого рождения. – Все хорошо, мой хороший. Все хорошо.

Но ничего не было хорошо.

Пришлось дать жаропонижающее, переодеть, напоить теплым чаем с малиной. Он посидел у меня на коленях минут двадцать, а потом снова уснул. Уложила его в кроватку, укрыла одеялом, села рядом на корточках, просто глядя на него.

Платон. Платоша. Мой маленький человек с огромными голубыми глазами и светлыми вихрами, которые торчали во все стороны, как бы я ни пыталась их пригладить. Ему всего полтора года, а я уже не помню, какой была моя жизнь до него. Не хочу помнить.

Потому что до него была пустота. А после – появился смысл.

Посмотрела на часы. Шесть утра. Нужно звонить няне. Срочно. Варвара Ивановна жила этажом ниже и иногда – очень редко, потому что я старалась не злоупотреблять – соглашалась посидеть с Платошей. За тысячу рублей в день. Тысячу, которых у меня, честно говоря, не было. Но выбора тоже не было.

Она ответила после седьмого гудка. Голос сонный, недовольный.

– Алло?

– Варвара Ивановна, доброе утро. Это Злата. Извините, что так рано... – я говорила быстро, потому что знала: если дать ей время подумать, она откажет. – Платоша приболел. Температура. Мне сегодня очень нужно на работу. Очень. Вы могли бы...

Пауза. Долгая. Я сжала телефон так, что побелели костяшки пальцев.

– Ладно, – наконец буркнула она. – Но только до шести вечера. И полторы тысячи. У ребенка температура – это ответственность.

Полторы тысячи. У меня осталось восемнадцать. Значит, после сегодняшнего дня будет шестнадцать с половиной. На десять дней.

– Хорошо, – выдохнула. – Спасибо. Огромное спасибо. Я буду через двадцать минут.

Душ – две минуты, потому что горячей воды хватало ровно на столько. Одежда – джинсы, которые я стирала позавчера, свитер, который Лена, сестра, отдала мне в прошлом году. Волосы – мокрый хвост, некогда сушить.

Косметика – тональный крем, чтобы скрыть синяки под глазами, тушь. Все. Я давно разучилась краситься красиво. Некогда. Незачем.

Платоша проснулся, когда я одевала его. Смотрел на меня своими огромными глазами – такими доверчивыми, такими беззащитными, – и я чуть не расплакалась. Потому что я снова оставляю его. Снова ухожу. Снова выбираю работу вместо него.

Но это не выбор. Это необходимость.

– Мама скоро вернется, – поцеловала его в лоб, в щеки, в нос. – Совсем скоро. Ты будешь с Варварой Ивановной, хорошо? Она добрая. Она даст тебе компот и включит мультики. А мама вечером вернется и мы будем читать книжку. Про медведя. Помнишь, про медведя?

Он кивнул. Молча. Мой тихий, послушный мальчик, который даже в полтора года понимал, что маме трудно. Что нельзя капризничать. Что нужно быть хорошим.

И это разбивало мне сердце каждый раз.

Варвара Ивановна открыла дверь в халате и тапочках, взяла Платошу без лишних слов. Я передала ей сумку с вещами – запасная одежда, памперсы, лекарства, еда, – и полторы тысячи. Она пересчитала, не стесняясь. Кивнула.

– До шести.

– До шести, – поцеловала сына в макушку последний раз и побежала вниз по лестнице.

Ноябрь встретил меня холодным мокрым снегом. Не то дождь, не то снег – мерзкая каша, которая забивалась за воротник и в ботинки. Я бежала через двор к своей машине – старенькая «Лада», которую купила три года назад на последние сбережения, – и уже мысленно планировала день.

Доехать до салона к восьми. Разобрать заказы. Составить композицию для свадьбы – невеста хотела пионы, но не сезон, придется убеждать взять розы. Три корпоративных букета – стандарт, быстро. Главное – успеть. Главное...

Остановилась в трех шагах от машины.

Колесо. Заднее правое. Спущено. Полностью.

Нет. Я подошла ближе, присела на корточки. Может, просто кажется? Может, не до конца? Но нет. Колесо было спущено в ноль. Плоское, как блин.

– Черт, – ударила кулаком по капоту. – Черт, черт, черт!

Накачать? Компрессор дома. Бежать за ним? Пятнадцать минут туда-обратно. Вызвать такси? Денег нет. Автобус? Долго, опоздаю.

Достала телефон. Руки дрожали – от холода, от злости, от отчаяния. Позвонить Анне Викторовне? Сказать, что опаздываю? Она же убьет меня. Я уже опаздывала. Дважды за последний месяц.

– Проблемы с машиной?

Вздрогнула и обернулась. Мужчина. Высокий. Дорогое темное пальто. Хмурое лицо. Серо-голубые глаза смотрели на меня внимательно, оценивающе.

– Колесо спущено, – вытерла мокрую прядь волос со лба. – Извините, вы... живете в этом доме?

– Проездом, – он подошел ближе, посмотрел на колесо. – Запаска есть?

– Нет. То есть была, но... – осеклась. Зачем я вообще объясняю незнакомцу свои проблемы? – Неважно. Я разберусь.

– Разберетесь, – он усмехнулся, но без насмешки. Просто констатировал факт. – Сколько времени у вас есть?

– Что?

Глава 3 Марат

Провожал взглядом силуэт девушки, пока она не скрылась за дверью цветочного салона. Простенькая курточка, мокрые волосы, стоптанные ботинки. Она даже не обернулась. Просто растворилась в утреннем городском потоке, как и сотни таких же девчонок, которые каждый день бегут на работу, чтобы заработать копейки и прокормить себя и своих детей.

Обычная. Ничем не примечательная. Жертва.

Завел мотор, поехал в сторону центра, включив музыку погромче, чтобы заглушить мысли. Классика. Чайковский. Что-то печальное и тягучее, под стать настроению.

План сработал идеально. Спустить колесо было делом пяти минут – я подъехал к ее дому еще затемно, когда двор был пуст. Просто подошел, выкрутил золотник, подождал. Чисто. Незаметно. Профессионально.

А дальше оставалось только ждать. Я знал, что она выйдет рано – детективы составили подробное расписание. Семь утра, плюс-минус десять минут. Я знал, что у нее нет запаски – вчера сам проверил багажник, пока она была на работе. И знал, что денег на такси нет – банковская выписка не лгала.

Оставалось только появиться в нужный момент. Предложить помощь. Стать случайным спасителем. Первый контакт установлен. Доверие заложено. Дальше будет проще.

Так почему же, вспоминая ее растерянное лицо, мокрые пряди волос на щеках и эти серо-зеленые глаза, я чувствовал... что? Не вину. Я давно отучил себя от чувства вины. Не жалость. Жалость – это роскошь, которую я не могу себе позволить.

Просто... дискомфорт. Легкий, почти неуловимый. Как заноза под кожей.

Выругался вслух, сильнее нажал на педаль газа. Хватит. Это просто работа. Очередная работа. Я делал это десятки раз. Втирался в доверие, находил слабые места, давил на нужные точки. Разрушал жизни так чисто, что жертвы даже не понимали, кто именно их сломал.

Злата Ручьева – не исключение. Она просто еще одна строчка в моем резюме. Еще один миллион на счету.

Но...

Стоп.

Притормозил на светофоре, барабаня пальцами по рулю. Что это было? Это «но»? Откуда оно взялось?

Я вспомнил ее голос. Тихий, немного хриплый от недосыпа. «Спасибо. Огромное спасибо. Не знаю, что бы я без вас делала».

Она говорила это искренне. Без заискивания, без попыток понравиться. Просто благодарила. Как будто кто-то действительно помог ей, а не подстроил всю эту ситуацию.

И еще ее улыбка. Слабая, усталая, но искренняя. Когда я спросил про сына, ее лицо изменилось – стало мягче, теплее. Она говорила о ребенке так, словно он был всем, что у нее есть. И, судя по досье, так оно и было.

Никакой собственности. Никаких сбережений. Зарплата флориста – сорок тысяч в месяц, из которых половина уходила на квартиру. Младшая сестра на ее шее. Ребенок. Долги.

Я и раньше видел таких женщин. Много. Они увязали в нищете, как в болоте, и чем больше барахтались, тем глубже погружались. Некоторые ломались. Спивались. Продавали себя. Бросали детей.

А эта... справлялась. Каким-то чертовым образом держалась на плаву. Работала. Растила сына. Улыбалась, хоть и через силу.

– Да что с тобой не так, Коршунов? – усмехнулся собственным мыслям. – Размяк?

Нет. Не размяк. Просто... наблюдал. Анализировал. Искал подход. Да. Именно так. Я просто изучаю объект. Профессиональный интерес. Ничего личного.

На пассажирском сиденье завибрировал телефон, взглянул на экран. Сообщение от помощницы Белогорцевой. Лаконичное, как и положено: «Как продвигается работа?»

Уже? Прошло меньше суток.

Набрал ответ: «Первый контакт установлен. Все идет по плану».

Отправил. Положил телефон обратно.

Все идет по плану. Действительно. Еще пара «случайных» встреч, немного разговоров, чуть-чуть помощи в нужный момент – и она начнет мне доверять. А дальше... дальше дело техники. Найти рычаг. Надавить. Сломать.

Младшая сестра? Можно пригрозить. Работа? Легко уничтожить – одного звонка ее начальнице хватит, чтобы Злату выгнали на улицу. Деньги? Предложить сумму, от которой она не сможет отказаться. А потом, когда она подпишет все документы, просто... исчезнуть. Как и появился. Будто меня никогда и не было.

Идеальный план. Проверенный. Работающий.

Так почему же, представляя, как меняется выражение ее лица, когда она понимает, что ее предали, я чувствую этот проклятый дискомфорт?

Доехал до офиса – съемного помещения в деловом центре, которое служило прикрытием. На двери висела табличка: «Консалтинговая компания «Стратегия»». Пустое помещение, несколько компьютеров, стопки фальшивых документов для вида. Я редко бывал здесь, но иногда нужно было создать видимость легальной деятельности.

Поднялся на четвертый этаж, открыл дверь, включил свет. Прошел к столу, бросил ключи, снял пальто. Сел в кресло, откинулся на спинку. Тишина. Абсолютная. Только шум города за окном да едва слышное жужжание системного блока.

Взял со стола папку, раскрыл, снова уставился на фотографию.

Злата Ручьева. Двадцать шесть лет. Светлые волосы, собранные в хвост. Серо-зеленые глаза. Родинка над губой.

А рядом – ребенок. Платон. Полтора года. Светловолосый, голубоглазый. Улыбается на фото так, словно весь мир принадлежит ему.

Бастард, – назвала его Инесса Белогорцева. Проблема. Помеха.

Задумчиво провел пальцем по фотографии. Что чувствовал Игнат Белогорцев, когда узнал о беременности? Злость? Страх? Безразличие?

Дал денег на аборт и ушел, даже не оглянувшись. Как будто речь шла не о ребенке, а о неудачной покупке, которую нужно вернуть в магазин.

А она... она взяла деньги. Согласилась. А потом исчезла и родила. Почему?

Потому что испугалась? Передумала? Или потому что... не смогла? Не смогла убить того, кто рос внутри нее?

Не понимал таких людей. Для меня ребенок – это ответственность. Бремя. Обязательство на всю жизнь. Зачем брать на себя ответственность, если ты не готов? Если у тебя нет денег, поддержки, будущего?

Но она взяла. И справлялась. Каким-то невероятным образом.

Глава 4 Злата

День с самого утра катился ко всем чертям, и остановить этот процесс было невозможно.

Первый букет я испортила в восемь тридцать. Корпоративная композиция для какого-то банка – строгая, лаконичная, белые лилии и зелень. Простая работа, которую я делала сотни раз. Но руки дрожали, ножницы выскользнули, и я обрезала стебель слишком коротко. Безнадежно коротко.

– Злата! – голос Анны Викторовны, как нож, разрезал тишину салона. – Это что?

Она стояла у меня за спиной и смотрела на испорченный цветок. Худая, высокая, всегда идеально одетая женщина лет пятидесяти, которая относилась к своему бизнесу как к священнодействию. А к сотрудникам – как к расходному материалу.

– Извините, – пробормотала, чувствуя, как краснеют щеки. – Сейчас переделаю.

– Переделаешь, – она поджала губы. – За свои деньги. Это уже третий испорченный цветок за неделю, Злата. Третий! Я что, благотворительностью занимаюсь?

– Нет, конечно нет, я просто...

– Просто что? – она скрестила руки на груди. – Опять сын заболел? Опять не выспалась? Проблемы есть у всех, дорогая. Но это не значит, что я должна терпеть убытки.

Я молчала, стиснув зубы. Что я могла сказать? Что ночью спала четыре часа, потому что плакал Платоша? Что у меня на карте шестнадцать с половиной тысяч до зарплаты, а до зарплаты еще десять дней? Что я схожу с ума от страха и усталости?

– Работай, – бросила Анна Викторовна и, стуча каблуками, ушла в подсобку.

Выдохнула и опустилась на стул. Руки все еще дрожали. Взяла новую лилию и начала заново. Режь аккуратно. Не торопись. Сосредоточься.

Но сосредоточиться не получалось. Мысли роились в голове, как осы. Платоша. Температура. А что, если это не просто простуда? Что, если это что-то серьезное? Когда я в последний раз водила его к врачу? Месяц назад? Два?

В кармане завибрировал телефон. Я вздрогнула и выронила ножницы. Они со звоном упали на пол.

Варвара Ивановна. Конечно.

– Алло?

– Злата, – голос соседки был недовольным. – У мальчика опять температура поднялась. Тридцать восемь и семь. Я дала жаропонижающее, но он плачет. Не ест. Вы когда придете?

Посмотрела на часы. Одиннадцать утра. До конца смены еще семь часов.

– Я не могу сейчас уйти, – прошептала, чувствуя, как горло сжимается. – У меня заказы, я...

– Я не нянька, – отрезала Варвара Ивановна. – Я согласилась до шести. До шести, Злата. И вообще, ребенку нужен врач, а не я.

– Я знаю, я понимаю, просто...

– До шести, – повторила она и отключилась.

Сжала телефон так сильно, что побелели костяшки пальцев. Господи. Господи, ну почему? Почему все всегда идет не так? Почему я не могу хоть раз, хоть один чертов раз просто нормально прожить день?

– Злата! – снова окликнула Анна Викторовна. – Где композиция для банка? Клиент ждет!

– Уже делаю! – крикнула в ответ, вытирая выступившие слезы тыльной стороной ладони.

Не сейчас. Не сейчас. Потом. Вечером можешь расплакаться. А сейчас – работай.

Доделала букет. Кое-как. Руки дрожали, но получилось прилично. Отнесла Анне Викторовне. Она осмотрела композицию критическим взглядом, поджала губы, но кивнула.

– Сойдет. Упаковывай.

Упаковала. Перевязала лентой. Передала курьеру.

Следующий заказ. Свадебный букет. Невеста хотела пионы, но сезон давно прошел. Уговорила на розы – нежно-розовые, кустовые, с добавлением эустомы. Красиво. Романтично. Как в сказке.

Я смотрела на цветы и думала: когда это случится у меня? Когда я буду стоять в белом платье с букетом в руках? Когда кто-то будет смотреть на меня так, словно я – весь его мир?

Никогда.

Потому что у меня уже есть весь мой мир. Маленький, беззащитный, с температурой под сорок. И этого достаточно. Этого более чем достаточно. Телефон снова завибрировал.

Сестра.

Я не хотела отвечать. Знала, что это будет. Очередная просьба. Очередная проблема. Но не ответить – значит потом выслушивать претензии, что я игнорирую родную кровь.

– Привет, – ответила, зажав телефон между ухом и плечом, продолжая работать.

– Зла, мне нужны деньги, – без предисловий начала Марьяна. Голос взволнованный, срывающийся. – Срочно. Ноутбук сломался. Совсем. Не включается. А у меня через три дня сдача курсовой, все материалы там, я без него ничего не могу сделать!

Закрыла глаза. Сосчитала до пяти. Медленно.

– Сколько?

– Двадцать тысяч. Ну или хотя бы пятнадцать. В сервисе сказали...

– Марьяна, – перебила. – У меня нет двадцати тысяч. У меня нет даже десяти. У меня вообще ничего нет.

– Как это нет? – в ее голосе прорезалась обида. – Ты же работаешь!

– Работаю, – подтвердила, чувствуя, как внутри закипает что-то горячее и злое. – Работаю за сорок тысяч в месяц, из которых двадцать уходит на квартиру, десять – на еду и памперсы для твоего племянника, пять – на твое общежитие, которое, между прочим, я оплачиваю. Остальное – на жизнь. На врачей. На все остальное. Где, по-твоему, я должна взять двадцать тысяч? Из воздуха?

Пауза. Тяжелая.

– Ты могла бы попросить у его отца, – наконец произнесла Лена. Тихо. Но так, что каждое слово било, как пощечина.

– Нет, – я сжала розу в руке так сильно, что шип вонзился в палец. Больно. Резко. Хорошо. Боль отрезвляла. – Не могла бы.

– Почему? Платон – его сын! Он обязан...

– Лена, заткнись, – я не кричала. Говорила тихо. Почти шепотом. Но сестра замолчала мгновенно. – Заткнись и слушай. В последний раз объясняю. Отца у Платоши нет. Понимаешь? Нет. Не было и не будет. Я не пойду ни к кому просить денег. Я не буду унижаться. Я справлюсь сама.

– Как ты справишься, Зла? – в голосе Марьяны послышались слезы. – Ты же загоняешь себя! Работаешь как проклятая, на тебе висят я и Платоша, ты...

– Платоша на мне не висит, – оборвала я его. – Он мой сын. Моя ответственность. Моя радость. А вот ты... – я замолчала, кусая губы.

– А я что? – голос сестренки стал жестким. Обиженным. – Скажи уж. Я лишняя? Обуза?

Глава 5 Марат

Не планировал оказаться у цветочного салона в шесть вечера.

Не планировал следить за ней весь день. Не планировал ждать, пока она выйдет, уставшая и измученная, чтобы снова сыграть роль случайного спасителя.

Но вот я здесь. Стою под дождем возле своей машины и смотрю, как она вызывает такси, кусая губы и нервно сжимая телефон. Лицо бледное. Похоже, она еще плакала. Или изо всех сил сдерживалась.

План сработал. Все шло как надо. Утром – спущенное колесо и помощь. Сейчас – еще одна «случайная» встреча. Закрепление контакта. Еще немного, и она начнет мне доверять. А дальше...

Дальше я сделаю свою работу. Чисто. Профессионально. Как всегда.

Так почему же, глядя на ее ссутулившуюся фигуру, я чувствую этот проклятый дискомфорт? Почему я не могу просто подойти, сыграть свою роль и уехать как ни в чем не бывало?

Потому что утром, в машине, она была другой. Настоящей. Пусть уставшей, пусть измученной, но настоящей и живой. А сейчас... сейчас она похожа на сломанную куклу. Будто кто-то высосал из нее все силы.

И я знаю, кто именно. Знаю из ее досье. Работа. Ребенок. Сестра. Долги. Это все душит ее медленно, но верно.

– Проблемы? – подошел, спрятав руки в карманы пальто.

Девушка вздрогнула и обернулась. На секунду в ее глазах мелькнуло что-то похожее на надежду. Мимолетную. Отчаянную. А потом погасло.

– Вы... – Злата моргнула, словно не веря своим глазам. – Что вы здесь делаете?

– Проезжал мимо, – легко и привычно солгал я. – Увидел тебя. Подумал, может, тебе снова нужна помощь?

Она молчала несколько секунд. Колебалась. Гордость боролась с отчаянием. И проиграла.

– Можете... – голос дрогнул. – Можете подвезти меня до дома?

– Конечно. Садись.

Открыл дверь. Она забралась в салон, пристегнулась. Обошел машину, сел за руль, завел двигатель. Салон наполнился теплым воздухом из печки.

Девушка инстинктивно потянулась к нему руками, и я заметил, что ее пальцы покраснели и были сбиты в кровь. Флорист. Работа с колючими стеблями, холодной водой, химикатами.

Выехал на дорогу. Молчание. Тяжелое. Она смотрела в окно, но я чувствовал: она ничего не видит. Просто пялится в пустоту.

– Как сын?

– Температура, весь день высокая. Няня звонила. Говорила, что он плачет. Не ест. А я... я даже уйти с работы не могла. Понимаете? Не могла.

На последних словах голос сорвался. Злата закрыла лицо руками и всхлипнула. Тихо. Сдавленно. Как человек, который разучился плакать на людях.

Сжал руль сильнее. Костяшки пальцев побелели.

Не сейчас. Только не это. Я не умею с этим справляться. С чужими слезами. С чужой болью. Я умею причинять ее, а не утешать.

– Извините, – она шмыгнула носом и вытерла глаза тыльной стороной ладони. – Господи, как глупо. Просто... просто накопилось. Весь день был кошмарным. Испортила цветы, начальница орала, сестра звонила, требовала денег, которых у меня нет, а потом еще... – она осеклась и покачала головой. – Неважно. Неважно. Вам неинтересно слушать про чужие проблемы.

– Рассказывай, – сказал, а сам удивился собственному голосу. Он прозвучал... мягче. Не так отстраненно, как обычно. – Если хочешь.

Она посмотрела на меня. В ее покрасневших, опухших глазах читалось недоверие. Как будто она не могла поверить, что кто-то действительно готов ее выслушать.

– Я просто... устала, – наконец выдохнула. – Чертовски устала. Работаю как проклятая, а денег все равно не хватает. Платоша болеет, а я даже к нормальному врачу его отвести не могу, потому что частная клиника стоит как крыло от самолета, а в районной поликлинике очереди на три недели вперед. Сестра требует, обвиняет, говорит, что я испортила ей жизнь. Начальница грозится уволить. И я... я просто не знаю, что делать. Не знаю, как жить дальше.

Она снова всхлипнула, уткнувшись лбом в стекло.

– Извините. Простите. Я не хотела вываливать на вас все это. Вы же меня совсем не знаете. А я... – она горько усмехнулась. – Я такая жалкая.

– Ты не жалкая, – тихо сказал. И снова удивился. Потому что говорил искренне. – Ты справляешься. Одна. Без помощи. Это не жалко. Это... – запнулся, подбирая слова. – Это сильно.

Девушка повернулась ко мне. Долго смотрела. Изучающе. Словно пыталась понять: издеваюсь я или говорю правду.

– Я не чувствую себя сильной, – наконец призналась. – Я чувствую себя загнанной лошадью, которая вот-вот упадет.

Кивнул. Я понимал. Слишком хорошо понимал. Потому что видел таких людей. Много. Тех, кто бежит изо всех сил, но с каждым шагом увязает все глубже. Тех, кто держится из последних сил, потому что сдаться – значит потерять все.

Я разрушал таких людей. Это была моя работа. Находить слабое место и давить. Ломать. Уничтожать.

И вот сейчас, слушая ее сбивчивый, полный отчаяния рассказ, я впервые за много лет почувствовал... что? Вину? Нет. Я давно убил в себе это чувство.

Злость? Да. Злость. На кого? На нее? На себя? На весь этот гребаный мир, в котором девушка с ребенком на руках вынуждена выбирать между работой и больным сыном?

Или на Игната Белогорцева – козла, который дал ей денег на аборт и свалил, даже не оглянувшись?

Сжал руль еще сильнее. Злость нарастала. Горячая. Иррациональная. Глупая.

Потому что, если бы Игнат был жив, если бы он был здесь, прямо сейчас, я бы... что? Что бы я сделал? Врезал бы ему? Сказал бы, что он подонок? Заставил бы его взять на себя ответственность за сына?

Абсурд. Полный абсурд. Игнат мертв. А я работаю на его мать, чтобы окончательно уничтожить то, что от него осталось. Какое я имею право злиться?

– Вот здесь, – голос Златы вернул меня в реальность. – Седьмой подъезд.

Притормозил у старой панельной девятиэтажки. Девушка расстегнула ремень и открыла дверь.

– Спасибо, – тихо сказала, не глядя на меня. – И прости за... за все это. Я не должна была нагружать тебя своими проблемами.

– Злата, – окликнул я ее, прежде чем успел остановиться.

Глава 6 Злата

Частная клиника встретила тишиной и запахом чего-то дорогого. Ничего общего с районной больницей, где я в последний раз была с Платошей.

Марат уверенно вел меня к стойке регистрации, как будто бывал здесь сотни раз. Может, так оно и было. Люди его круга наверняка не знают, что такое очереди в поликлиниках.

– Ребенку нужен врач, – сказал он администратору. – Срочно. Высокая температура.

Девушка за стойкой кивнула, и начала что-то печатать на компьютере.

– Как фамилия ребенка?

– Ручьев, – ответила, укачивая Платошу. Он был горячим, как печка. Слишком горячим. – Платон Игнатьевич Ручьев.

– Полис ОМС?

– Нет, я... – начала, но Марат перебил меня:

– Будем платить наличными. Сколько?

Администратор назвала сумму. Я похолодела. Двадцать пять тысяч. За прием, анализы и возможную госпитализацию. Двадцать пять тысяч, которых у меня не было и в помине.

Но Марат даже глазом не моргнул. Просто достал бумажник и выложил купюры на стойку.

– Марат, – схватила я его за руку. – Нет. Я не могу принять. Это слишком. Я... я верну. Обязательно верну, просто дайте мне время...

Мужчина посмотрел на меня. В его серо-голубых глазах мелькнуло что-то теплое. Почти нежное.

– Потом, – просто сказал. – Сейчас не время для этого.

Врач оказалась женщиной лет пятидесяти с добрым лицом. Она быстро, но тщательно осмотрела Платошу. Послушала, пощупала, заглянула в горло. А я стояла рядом, сцепив руки, и молилась. Молилась всем святым, которых помнила, чтобы это была просто простуда. Просто ОРВИ. Ничего серьезного.

– ОРВИ, – наконец сказала врач, и я чуть не упала от облегчения. – Но с осложнением. Начинается бронхит. Нужны антибиотики, ингаляции, наблюдение. Я бы рекомендовала остаться на пару дней в стационаре.

– Сколько это... – начала, но Марат снова меня перебил:

– Оформляйте.

Я посмотрела на него. Он стоял у стены, скрестив руки на груди, и смотрел на меня все тем же непроницаемым взглядом. Но что-то в нем изменилось. Что-то почти незаметное. Будто стена, которую он возвел вокруг себя, дала трещину.

– Марат, я не могу, – прошептала. – Это слишком много. Слишком. Я и так...

– Злата, – он подошел ближе и положил руку мне на плечо. Тяжелую, теплую. – Твоему сыну нужна помощь. Прими ее. Пожалуйста.

Последнее слово прозвучало тихо. Почти умоляюще. И я сдалась.

Кивнула.

Платошу поместили в отдельную палату. Маленькую, уютную, с детскими рисунками на стенах и мягким светом ночника. Медсестра поставила капельницу, дала жаропонижающее и укрыла его одеялом. Я села рядом на кровать и взяла его маленькую ручку в свою.

– Мама здесь, солнышко, – прошептала, целуя его горячий лоб. – Мама никуда не уйдет.

Марат стоял в дверях. Смотрел. Молчал.

– Вы можете идти, – сказала, не поворачивая головы. – Спасибо. За все. Правда. Я... я не знаю, как вас отблагодарить.

– Не нужно, – Марат шагнул в палату. – Я останусь.

– Что? Зачем? Уже поздно, вам наверняка нужно...

– Останусь, – повторил он. И его тон не допускал возражений.

Мы сидели в тишине. Я – на кровати рядом с Платошей. Марат – в кресле у окна. Свет ночника отбрасывал мягкие тени на его лицо, и я впервые как следует его рассмотрела.

Правильные черты лица. Резкие скулы. Едва заметный в полумраке шрам на виске. Усталость в глазах. Как будто он уже очень давно нормально не спал.

– Ты всегда так помогаешь незнакомым людям? – тихо спросила, гладя Платошу по волосам.

– Нет, – честно ответил он. – Почти никогда.

– Тогда почему я? Почему мой сын?

Он помолчал. Долго. Смотрел в окно на ночной город за стеклом.

– Не знаю, – наконец признался. – Сам не понимаю.

Странный ответ. Странный и... честный. Большинство людей соврали бы. Сказали бы что-нибудь красивое о милосердии, о желании помочь. А он просто сказал правду: не знаю.

И почему-то это тронуло меня больше, чем любые красивые слова.

– Расскажите о себе, – попросила. – Если не секрет. Чем занимаетесь? Где живете? Есть ли... – я замялась. – Есть ли у вас кто-то? Жена? Девушка?

Он усмехнулся. Коротко. Безрадостно.

– Нет. Никого нет. Работаю консультантом. Помогаю людям решать... сложные вопросы. Живу один. – Он повернулся ко мне. – А тебе не страшно? Спрашивать незнакомого мужчину о личном?

– Должно быть, – призналась. – Но почему-то нет. Вы... вы не кажетесь опасным.

– Может, и зря, – пробормотал он так тихо, что я не была уверена, правильно ли расслышала.

– Что?

– Ничего, – он покачал головой. – Расскажи лучше о себе. О том, как... как ты оказалась одна с ребенком.

Вопрос был прямым. Почти грубым. Но в его голосе не было осуждения. Только любопытство. И что-то еще. Что-то похожее на... сочувствие?

– Влюбилась не в того человека, – просто ответила я. – Классическая история. Он был богатым, красивым, обаятельным. Я была наивной дурочкой, которая поверила в сказку. Месяц встреч. Потом я узнала, что беременна. Рассказала ему. Он дал денег на аборт и исчез из моей жизни.

– А ты?

– А я... – я посмотрела на спящего Платошу. – Не смогла. Поехала в клинику. Легла на кушетку. И... не смогла. Встала и ушла. Потому что поняла: это мой ребенок. Мой. И я буду любить его, несмотря ни на что.

– Даже если это разрушит твою жизнь?

Вопрос прозвучал жестко. Я вздрогнула.

– Он не разрушил мою жизнь, – твердо ответила. – Он придал ей смысл. До Платоши я просто существовала. Училась, работала, не зная зачем. А после... после я живу. Ради него. И это не разрушение. Это спасение.

Марат долго смотрел на меня. Изучающе. Как будто видел впервые.

– Ты удивительная, – сказал он наконец. Тихо. Почти шепотом. – Сильная. Удивительно сильная.

Почувствовала, как краснеют мои щеки. Отвернулась.

– Я не чувствую себя сильной.

– А зря, – встал и подошел к кровати. Посмотрел на Платошу. – Он похож на тебя.

Глава 7 Марат

Прошла неделя.

Неделя, за которую я совершил больше профессиональных ошибок, чем за все пятнадцать лет своей карьеры. Неделя методичного разрушения собственного плана. Неделя, в течение которой я делал все не так, как надо, и при этом не мог – просто физически не мог – остановиться.

Платона выписали три дня назад. Я оплатил все – лечение, лекарства, дополнительные анализы, витамины, которые врач рекомендовала для восстановления. Сумма получилась внушительная даже по моим меркам, но я и глазом не моргнул.

Злата пыталась возражать, ее голос дрожал, а глаза наполнялись слезами. Она обещала вернуть каждую копейку. Дрожащей рукой она написала расписку, старательно выводя цифры.

Взял эту бумажку, сложил пополам, сунул в карман пиджака и тут же забыл о ней. Деньги. Какое это имеет значение? У меня их достаточно. У нее – нет. Логика простая, железная. Так я объяснял себе свои действия.

Но было бы логично исчезнуть после выписки. Раствориться в воздухе, как я и появился. Дать ей время прийти в себя, забыть о моем существовании, а потом вернуться – с новым подходом, четким планом давления, с холодной головой. Профессионально. Как всегда.

Вместо этого я позвонил на следующий день. И еще через день. Спросил, как здоровье мальчика. Как она сама. Спала ли. Ела ли. Предложил помощь, которую не должен был предлагать.

А потом начал приезжать.

Сначала я нашел предлог – привез лекарство, которое врач якобы забыла выписать. Ложь. Врач ничего не забыла. Я сам купил это лекарство, потому что прочитал, что оно помогает восстановиться после бронхита.

На следующий день – фрукты. Потому что ребенку нужны витамины. Бананы, яблоки, груши. Потом – игрушки. Машинка, которая светится и издает звуки. Плюшевый мишка размером с самого Платошу. Конструктор с крупными деталями, явно не по возрасту, но почему-то показавшийся мне правильным выбором.

Каждый раз, покупая очередную вещь, я говорил себе: это инвестиция. Это завоевание доверия. Это необходимая часть плана.

Каждый раз я лгал. Лгал самому себе. И знал, что лгу.

Потому что приезжал не ради работы. Приезжал, потому что хотел. Хотел увидеть, как Платоша радуется, как улыбается. Хотел услышать голос Златы – усталый, хриплый, но такой живой.

Хотел сидеть на продавленном диване в ее крошечной съемной квартире, пить растворимый кофе и на час-два забыть, кто я такой и зачем здесь.

«Жалость», – говорил я себе каждое утро, глядя в зеркало. Это просто жалость к беззащитной женщине с ребенком. Инстинкт защиты слабого. Рыцарский комплекс, которым страдают идиоты. Ничего больше.

Но если это жалость, то почему я засыпаю с мыслями о том, как она улыбается, откидывая со лба надоевшую прядь волос? Почему я просыпаюсь с желанием услышать ее смех – тихий, редкий, как будто она разучилась смеяться и учится заново?

Почему каждый раз, уезжая от нее, я чувствую пустоту – холодную, неприятную, как будто что-то важное осталось там, в той убогой квартире на окраине?

Это не жалость. Это что-то другое. Что-то опасное, иррациональное, неконтролируемое.

Что-то, чему я категорически отказывался давать название. Потому что назвать – значит признать. А признать – значит окончательно провалить работу, разрушить карьеру, предать себя.

***

Сегодня я снова здесь. Пятый раз за неделю. Это уже не план, а одержимость.

Сижу на диване, который скрипит при каждом движении, и смотрю, как Платоша играет на полу. Он быстро поправился – детский организм восстанавливается стремительно.

Розовые щечки, ясные глаза, никаких следов болезни. Мальчик возится с машинкой, которую я принес позавчера. Катается на ней по полу, издает какие-то звуки – не слова, просто набор слогов. В полтора года он еще не говорит, только лепечет, но смотрит осмысленно.

Иногда она поднимает на меня свои огромные голубые глаза и протягивает ручку, показывая машинку. Приглашает поиграть. Доверяет.

И каждый раз, когда он это делает, я чувствую укол. Физический. Будто кто-то вонзает тонкую иглу мне под ребра. Смесь тепла и вины.

Тепла – потому что приятно, что этот маленький беззащитный человечек принимает меня. Вины – потому что я обманываю его. Обманываю их обоих. Я пришел в их жизнь не с добрыми намерениями, а с четкой задачей: все разрушить.

Платоша тянет ко мне ручки. Хочет на колени. Я поднимаю его – легкого, теплого, пахнущего детским мылом и чем-то сладким.

Он устраивается у меня на коленях, прижимает машинку к груди и начинает что-то рассказывать на своем языке. «Ба-ба-ба», «ма-ма-ма». Серьезно так рассказывает, нахмурив крошечные бровки, будто речь идет о чем-то важном.

Я киваю, делая вид, что понимаю.

А внутри сжимается что-то острое и болезненное. Потому что я никогда не держал детей на руках. Никогда с ними не играл. Не планировал заводить своих.

В моей жизни для этого не было места. Была работа, деньги, холодные сделки и еще более холодные расчеты. Было одиночество, которое я выбрал сам и считал преимуществом.

И вдруг – вот это. Мальчик на коленях, доверчиво прижавшийся боком. Женщина на кухне, которая что-то готовит и тихо напевает. Ощущение тепла, покоя, чего-то правильного.

Ощущение дома.

Я не должен этого чувствовать. Не имею права.

Злата выходит из кухни с двумя чашками дымящегося кофе. Ставит одну передо мной на журнальный столик. Садится рядом, не просто рядом, а вплотную. Так близко, что наши плечи соприкасаются.

Чувствую ее тепло сквозь одежду. Ощущаю легкий запах – шампунь, что-то цветочное, а под ним – ее собственный, естественный аромат кожи.

Нужно отодвинуться. Соблюдать дистанцию. Профессионализм превыше всего. Я не отодвигаюсь. Сижу неподвижно, как идиот, и чувствую, как учащается пульс.

– Спасибо, что приехал, – тихо говорит, забирая Платошу с моих колен. Он недовольно хнычет, но быстро отвлекается на медведя. – Он тебя ждал. Весь день смотрел в окно. Думаю, он уже узнает звук твоей машины.