Мир нагов. Истории любви в рассказах

Шепот Наяны

В городе, на юге Турции, зажатом меж гор и суеверий, каждый полный месяц затихал пугливым стуком запоров. Люди шептались, что в старом поместье на утесе живет не женщина, а сама тень луны — Наяна. Одни звали ее богиней, другие — проклятием. Раз в месяц она требовала дань — самого крепкого, самого отважного юношу. И он бесследно исчезал. Никто не видел их больше. Ни тела, ни духа. Только на следующее утро на каменных плитах двора находили тончайший налет серебристой чешуи.

Идрис оказался проездом в городе. Он не верил в сказки. Он верил в сталь, в силу своих рук и в то, что у любого монстра есть уязвимое место. Когда его имя выпало в жребии, он не заплакал, не взмолился. Он лишь острее наточил украденный столовый нож. Его привезли в поместье, вбросили в высокий зал с темным паркетом и тяжелыми алыми шторами, и дверь захлопнулась.

Тишину разрезал лишь шелест шелка. Она вошла. Не монстр. Видение. Высокая, в платье цвета черного вина, обтянувшем безупречные линии тела. Кожа — матовый мрамор, волосы — ночь, собранная в тяжелую косу. Но глаза… Глаза были светлыми, почти прозрачными, как лед на горном озере. В них не было ни злобы, ни жалости. Лишь холодная, вселенская скука.

— Ты можешь ходить по залам, но не пытайся бежать. Окна неприступны, — голос был низким, бархатным, без единой ноты тепла. — Твоя участь решена. Прими это с достоинством.

Идрис сжал в кармане рукоять ножа. Сердце колотилось где-то в горле.

— Моя участь — не быть обедом для… для кого бы ты ни была!

Она усмехнулась,и это было похоже на шипение. Подошла так близко, что он почувствовал легкий, дурманящий аромат жасмина и чего-то чужого, пресного.

—Ты думаешь, я тебя съем? Как примитивно. Природа требует жертв. Я — лишь ее инструмент.

Он не выдержал, рванулся. Нож блеснул в полумраке. Но Идрис даже не успел увидеть движение. Мгновенно, со змеиной скоростью, ее рука сжала его запястье. Хватка была стальной, нечеловечески сильной. Боль пронзила до кости, нож со звоном упал на паркет.

— Не делай это скучным, — прошептала она, и в ее ледяных глазах на миг вспыхнул какой-то странный огонек.

Любопытство? Досада?

Наяна оттолкнула его, и он отлетел к стене, чувствуя себя букашкой.

— Ты силен. Это… редкость.

С тех дней началась их странная война. Он искал слабое место, пытался подкараулить, изобретал сотни способов нанести вред. Наяна парировала каждую попытку с легкостью, всегда оставаясь невредимой, всегда холодно-насмешливой. Но постепенно насмешка стала уступать место чему-то иному.

Однажды ночью Идрис не спал, стоя у окна, глядя на приближающуюся луну. Он услышал ее шаги.

—Боишься? — спросила она.

—Нет. Я жду.

—Чего?

—Увидеть твое истинное лицо.

Наяна оказалась рядом. Без звука. Ее пальцы, холодные и удивительно нежные, коснулись шрама на его скуле.

—А это оно и есть. Просто ты слеп.

Ее прикосновение обожгло. Он отшатнулся, но образ ее пальцев преследовал его. Он ловил себя на том, что ищет ее взгляд, восхищается грацией ее движений, пьет тот странный аромат, сводящий с ума. Он ненавидел Наяну. Но ненависть стала густой, тягучей, как самый крепкий мед. В ней появилась примесь одержимости.

А Наяна наблюдала. Его ярость, его непокорность, сама его жизнь, которая так отчаянно билась против нее, — это было ново. Это будило в ней что-то дремавшее веками. Не потребность владеть, а желание… обладать. Быть близкой.

Перелом наступил в библиотеке. Идрис пытался сдвинуть тяжелый шкаф, чтобы забаррикадировать потайную дверь. Мускулы налились кровью, но массив дуба не поддавался. Внезапно ее руки легли поверх его. Холодок ее кожи проник сквозь рубашку. Она прижалась к его спине, и он замер, парализованный не силой, а внезапным трепетом, пробежавшим по позвоночнику.

— Позволь, — ее голос прозвучал прямо у уха, и в нем не было привычного холода. Был хриплый, животный шепот.

Она с легкостью сдвинула шкаф одной рукой, а другой повернула его к себе. Ее взгляд был темным, бездонным. В нем плясали отблески давно забытого безумия.

—Ты борешься не только со мной, Идрис. Ты борешься с собой. И проигрываешь.

Его дыхание перехватило. Ненависть испарилась, оставив лишь голую, дрожащую жажду. Он ненавидел ее за то, что она права. Он хотел ее. Безумно, отчаянно, вопреки всему.

Его губы приблизились к ее лицу, отыскивая не победу, а ответ. Язык скользнул по линии ее губ, выпрашивая вход, и она позволила — впустила его в сладкую, прохладную глубину своего рта. Его руки, еще недавно сжимающиеся в кулаки, разжались. Ладони скользнули по её бокам, ощущая под шелком платья узкую талию, резкий изгиб бедер, полноту ягодиц. Он сжал их, вжимая ее в себя, и почувствовал, как ее ноги сами собой обвили его торс.