Мистерисс. Часть 1 - Синяя птица

Пролог. Та, что зажигает звёзды

Он часто видел людей без глаз. Это стало уже обыденным – смотреть в две чёрные дыры и не удивляться. Куда сложнее было привыкнуть к осточертевшим крикам.

- Что это за безобразие!

- Это ваш портрет, сэр, - устало ответил Аластор.

- Что? Я, по-вашему, выгляжу так?!

Как знакомо. Любопытно, ответить «Да» будет оскорблением?

- Я так вижу, - вздохнул он, желая скорее покончить с этим. С разговором и с надеждой на обед.

Крайне предсказуемо:

- Я не стану за это платить!

Что ж, это ваше дело. У нас разный социальный статус, что можно вам предъявить. Что мог сказать он этим господам в белых перчатках, щекочущих себе нервы походами «на дно» и желавших позабавиться с этой белобрысой обезьянкой?

Вот ведь чепуха! Пока мистер Бэнц изобретает самоходный велосипед, храбрые медики празднуют победу над четвёртой пандемией мисс Хо, а некий Альфонс Алле изображает своих «Негров в пещере», они же Чёрный прямоугольник … В то же самое время он, Аластор Гатлинг, делает свою историю, прозябая здесь, в рабочих кварталах Фовароса, и рисуя народ за крейцеры.

Казалось, это было ещё вчера. «Веспера». Пароход, постоянно ходивший между юго-западным побережьем Штатов и островом Фоварос. Нижняя палуба третьего класса. Прохладный солёный ветер, белые чайки, лазурные волны, свежие колючие брызги, летящие в лицо. И он, юноша в белой шляпе набекрень, голубом сюртуке с нелепым белым бантиком. Рядышком плохонький чемоданчик, повидавший немало и переживший не один переезд. А впереди – яркая голубизна, уходящая в светлую даль.

Всё долгое путешествие Аластор не находил себе места. Он не знал покоя, не мог ни есть, ни спать. Ничто не увлекало его, всё теперь казалось пустым, забытой частью «былого». Раз за разом он возвращался на палубу и, повисая на перилах, с жадным нетерпением вглядывался в горизонт. Даже грозный пенный простор Атлантики не восхищал его теперь. Он стремился туда, вперёд. Вот-вот покажется вдали долгожданная земля. Земля обетованная. Ворота в новую жизнь. Она была бы совсем иной, светлой и яркой, пёстрой и счастливой. Это была бы полная, настоящая жизнь. А прошлая забудется, как сон, позволив ему быть наконец свободным, как эти чайки, парящие на холодном ветру, так же, как и он, глядя туда. Туда. В будущее, за серо-сиреневые облака, пронизанные острыми, слабо желтеющими лучами, полными юношеской неудержимой силой безграничного оптимизма.

В тот день, когда то немногое, что удерживало его в родном городишке Сономе, наконец с болью и скрежетом рухнуло, когда всё опостылело, тогда-то он и услышал: «Езжайте в Фоварос, молодой человек». И поехал. Через всю Калифорнию, в Лос-Анджелес, в главный порт. И теперь этот пароход нёс его через океан к мечте. И хотелось, чтобы он двигался как можно быстрее. Сжимая руками перила, приподнимаясь на них, не в силах сдержать нетерпеливый порыв, мистер Гатлинг готов был расправить крылья и сам, словно птица, скользить над волнами, навстречу брызгам и ветру. Навстречу столице, блистательной, полной жизни, готовой к новому, готовой принять его в свои объятия. Навстречу городу, где он найдёт самого себя. Ведь всё находят здесь, в Центре мира. Езжайте, молодой человек, езжайте в Фоварос.

Это случилось однажды утром. Счастливейшим утром в жизни Аластора. Он увидел вдали желтоватый силуэт, и сердце подпрыгнуло и перевернулось в груди. Юноша уже не ушёл с палубы, горящими глазами наблюдая, как медленно раскрывалась перед ним панорама острова. Один за другим вырастали ряды

домов, взбиравшихся по склонам вверх. Тут и там брызги парков и скверов, узкие, капризно изгибавшиеся улочки. Лодки, яхты, пароходы, баржи и громадные танкеры неспешно прохаживались по гавани, и в таком изобилии, что совсем не видно было воды. И всё это островное великолепие венчал величественный императорский дворец, чьи острые, сверкающие золотом шпили гордо устремлялись к небу. А небо? Какое это было небо! Светлое, туманное, бежево-жёлтое, словно кофе с молоком, однородное и мягкое на вид, как суфле. Оно, точно купол, накрывало остров, отражаясь в зелёной прибрежной воде. И в этом жёлтом небе сияло солнце. Огромное и белое. Солнце столицы, под которым места хватит всем.

Когда заветный берег был уже близок, из фонографа палубой выше со скрипом и шипением послышались звуки гимна. И сердце юноши, тянувшегося, чтобы не успустить ни одного звука, вторило торжественной музыке, и пело во весь голос, и рвалось вперёд. С трудом протискиваясь на запруженную народом пристань, держа чемодан над головой, Аластор верил в себя, как никогда. Теперь никакие трудности его не остановят! Так и знай, Фоварос!

Увы, он очень переоценил свои силы. Его искусство не соответствовало правилам, и никому не было нужно, а потому найти работу оказалось делом совершенно невозможным. Ему не приходилось работать раньше, у него не было ни резюме, ни образования, которым он мог бы похвастаться, как художник. Ничего, кроме улыбки, вскруженной головы, идиотского оптимизма, шляпы и розового пенсне. Просмотрев папку с его рисунками, каждый работодатель мог смерить Аластора взглядом, покачать головой и кивнуть. А дальше несколько вариантов: либо осмеять его, отправить подучиться год-другой хотя-бы в школе, мал он ещё, либо мягко отказать и предложить заняться лучше разведением кузнечиков. И каждый раз, уходя, он поправлял шляпу, высоко поднимал нос и уверял себя, что просто не нашёл ещё своё идеальное место. Но он найдёт. Обязательно найдёт. Прямо завтра! Главное искать! Нельзя отказаться от своего таланта, втоптать часть своей души в грязь общественного мнения, и…

И всё. Закончив эту фразу, он высыпал на ладонь последние медные монетки и осознал, что теперь заплатить за комнату нечем. Столичное солнце, опалив нежные крылья огнём безумного восторга, скоро сожгло их, обрекая летуна на стремительное падение. Вскоре он понял, что Фоварос совсем не одинаков для всех. Есть два города: один – столица, проникнутая величием необъятной империи, истинный Фоварос, и второй… Так называемые «рабочие кварталы», чтобы выразиться менее грубо, либо просто «нижний город». Это была часть города, удалённая от главного порта и запрятанная подальше, отделённая от настоящего Фовароса, словно другой мир. Бесконечные ряды домов, начинавшиеся у моря и затем унылой спиралью поднимавшиеся вверх, обиталище «простых», работяг и бедняков, которым явно не светило выбраться отсюда. Всё здесь было кисло и грязно, сально и пыльно, скучно и отчаянно. Если сюда попадаешь, то навсегда. Вся жизнь приезжего, видевшаяся вдохновлённому юноше мечтой наяву, в которую главное попасть, а потом как-нибудь, представляла собой подобие отвесной скалы. Если тебе удастся залезть наверх, хотя бы в город «средний», ты должен уцепиться руками, ногами и зубами и крепко держаться. Иначе рухнешь в бездну. Он сам не понял, как это произошло. Просто, когда пелена спала с глаз, он уже оказался уличным художником без денег на съём угла и обед. И тем более на билет отсюда.

Глава 1 - Синяя птица

Завтракая настоящей яичницей, чувствуешь себя по-настоящему богатым.

Какую-нибудь четверть часа назад весь дом огласился воплем:

- Императрица! Я опаздываю!

Аластор съехал по перилам и влетел в крошечную столовую, как оголтелый. Отголосок пронёсшегося урагана обдал спокойно подметавшую Берту. Она хихикнула, поправляя чепец.

Даже у бедняки, если они не нищие, должны держать служанку, хоть одну. Не один дом довелось повидать Берте, но такие хозяева, как этот, хорошо, если подвернутся раз в жизни. Когда она впервые увидела его, он был загорелым, совершенно краснокожим и красношеим, как фермер, так ещё и весь в веснушках, даже уши. От фермера, да и вообще человека простого, его отличала необычайная суетливость и ветреность. Его, постоянно полного всякого рода сумасбродств, носило и мотало из стороны в сторону, не давая думать о чём-либо минуты. Кроме его работ, разумеется. Рисование. Да, самое что ни на есть городское занятие. Это дело поглощало мистера Гатлинга на часы и дни, когда он мог не есть, не пить и не спать, ничего не видя вокруг, разводя страшную грязь. Лишь спустя полгода Берта смогла немного попривыкнуть. До этого никак не могла не представлять молодого хозяина мальчишкой, самозабвенно тычущим палкой в осиное гнездо и требующим нашить карманы на всю одежду, чтобы носить в них всю мелочь, что подвернётся ему под руку. Вот и сейчас – до двух часов ночи трудился над заказом, проспал, и заглатывает теперь яичницу, как баклан, кое-как развернув голубую салфетку в клетку. Ну вот, опять подавился. Он может позволить себе покупать одно куриное яйцо в две недели, но смаковать редкий деликатес определённоне способен.

Прошамкав что-то по-английски – или на общем, тут уж всё равно – он вскочил и бросился к выходу. Накинув шляпу, подругу дряхлую свою, с которой не мог расстаться, выскочил навстречу приключениям и захлопнул за собой дверь. Берта подошла к столу, чтобы забрать посуду. Возможно, мистеру Гатлингу не хватало времени, чтобы жевать, но он всегда успевал выполнить священный долг – изобразить на тарелке нечто из Ван Гога или кого посложнее, да ещё и самым тщательнейшим образом. Салфетки и зубочистки валялись вокруг по всем столу - он где угодно умудрялся находить инструменты. Берта вздохнула. Всюду оставляет за собой беспорядок. Сумасброд. Эх, сумасброд... Да, хорошо, если такие хозяева попадутся хоть раз в жизни. Берта с улыбкой вздохнула, собирая сор тряпкой.

***

Аластор, мчась вприпрыжку по тротуару, с нежностью оглянулся на свой новый дом. Для него всегда новый, пусть и давно дряхлый, высокий и узкий, как отрезанный кусок сыра. Как волнительно и радостно кружило юноше голову каждое утро, пока он спускался из маленькой башенки с плоской крышей по душной шаткой лестнице, мимо безмолвных дверей пустых квартир и белёсой паутины на потолке и стенах. А этот запах? Чего только стоил этот запах! Затхлый и странный, зеленоватый и розовый, опьяняющий запах свободы, старого дома и собаки. А полоска земли у крыльца? Коротенькая жёлтая трава и иногда ромашки. Главное не ходить с дорожки - это Аластор помнил. И как не оглянуться, чтобы снова увидеть эти порядком облупившиеся голубые стены, три узких окна, два забиты досками и только одно чернеет и блестит живо, как глаз кролика, да ещё одно полуокошечко, под самой нагретой солнцем крышей, ближе к небу и ласточкам. Его окно. Его дом. Притаившийся во всеми забытом райончике, далёком от любого шума, суеты и беспокойства, в царстве галок, солнца и бежевой штукатурки. Мирный и старый, один из тех шатких высоток, построенных ещё при прошлом Императоре как лучшее пристанище для приезжих и бедняков, теперь робко жмущийся между широкими новыми домами. Это лучшее, о чём Аластор только мог мечтать. Его съёмная квартирка, пустующий дом, точно предоставленный ему в распоряжение - самое родное, самое его место, как никакое другое на планете. Так бы и любовался целыми днями. Но время не ждёт! Он поправил розовое пенсне на носу и снова пустился в путь.

Пешие получасовые прогулки в быстром темпе каждое утро ничуть его не утомляли. Как можно утомиться, когда столько всего вокруг! Совсем немного – и из тихих пустынных переулков ты переходишь в другую реальность. В настоящий Фоварос. Как и всегда, выходя из широкой арки, Аластор зажмурился. Здесь всегда бывало очень светло. Скоро привыкнув, он во все глаза созерцал панораму города. Широкие мощёные улицы, простор. Дома с балконами, эркерами, башенками, балюстрадами, скульптурами. Бежевые, жёлтые, розоватые, белые, все как один каменные или кирпичные, веющие надёжностью и значительностью. Вывески магазинчиков и уютных кофеен и рестораций украшали цветущие ветви. Для всех желающих имелось множество чистых и опрятных киосков и ларьков, где могли предложить всё, что душе угодно – от яблок, имбирных пряников и устриц до бутылок со свежей водой, только с Очистительной Станции. Ровными рядами, великолепной чугунной аллеей возвышались чёрные столбы фонарей. Не газовые, не подумайте, это прошлый век! Электричество, вот чего хотят люди! И какой вид – вензеля, оборочки, фигурки – кто во что горазд. Где-то вдали, на фоне облачного жёлтого неба виднелись облака пара из градирен Очистительной станции и силуэты новостроек. Небоскрёбы – пять, а то и семь этажей! Фоварос, как всегда, впереди планеты всей. Отсюда задаётся тон во всём.

Найдя на карте этот островок, не больше Тенерифе, сиротливо затерянный в самой серёдке холодной суровой Атлантики, не заподозришь в нём и капли особенности. Одно лишь - идеальная прямоугольная форма, да то, что этот остров никогда не открывали. Аластор смутно вспоминал школьные уроки истории. Фоварос откололся от Европы в результате так называемого «Передела». Сильнейшего землетрясения за всю историю человечества и первого землетрясения глобального масштаба. Да уж, в том веке всё было самое-самое. Мировая война, к примеру. О, да. Эту тему проходили годами, а помнить и содрогаться будут ещё тысячелетиями.

Глава 2 - Максимилиан

- Дорогой, я дома, - возвестил Аластор, приоткрыв тяжёлую дверь и настороженно заглядывая в темноту.

На какое-то время повисла напряжённая тишина - тёмно-коричневые ступени поскрипывали ворчливо рассыхающимся деревом, серые стены молчали со старческой неприязнью.

И тут, где-то наверху, отдаваясь эхом, послышалось урчание и шуршание. Ушастая голова свесилась над пропастью без перил и тут же скрылась. Раздалось торопливое, спотыкающееся цоканье по ступенькам. И вот на Аластора, чуть не уронив его, налетело нечто и волчком завертелось вокруг, не давая и ногу поставить.

- Тише! Тише! – не в силах сдержать смех, Гатлинг прижался спиной к двери, чтобы кое-как сохранить равновесие, - Тише, чудище!

Не внимая просьбам, оно вертелось, крутилось, прыгало, повизгивало, тыкалось и бодалось, пока юноша не смог наконец поймать его голову и взглянуть в жёлтые, как у козы, глаза.

- Тише, Барбарис! – сказал он. Хотелось произнести это суровым хозяйским тоном, как положено, но огромные, широко открытые глазки с рыжими ресницами, заглядывающие в самое сердце, заставили решимость пропасть в один миг, и он повторил уже совсем мягко, - Тише, Бэрри.

Эти не перестающие прыгать четырнадцать килограммов дурости, именуемые Барбарис, он же Бэрри, представляли собой небольшого пёсика породы бретонский эпаньоль. Длинная, вечно свалявшаяся бежевая шерсть в красных пятнышках, словно её забрызгало краской, веснушки на милейшей мордашке и всюду лезущие рыжие уши – пёс сразу покорил будущего хозяина своей несуразностью. Бродяга каких мало, он целыми днями бегал где хотел, возвращался под вечер, грязный и счастливый, приносил ему мышек, скакал вокруг, лаял и тявкал, довольно чувствительно кусая тискающие его руки и увиваясь волчком с визгами абсолютного восторга. Он охотно ел всё, даже те ужасные консервы, от которых Аластору дурнело. Полежать на коврике под дверью было для него ни с чем не сравнимым блаженством, таким, что пол ночи слышалось, как кисточка хвоста била по паркету. Утром они оба вставали рано, выходили вместе и бежали в разные стороны, чтобы неизменно встретиться вечером и даже без слов поделиться всем прекрасным, что произошло за день. Когда же на улицах начали всё чаще появляться громыхающие фургоны с решётками, а ночами слышаться выстрелы, Аластор потерял покой, сидя за столом в наушнике, и за обедом стал невольно прислушиваться к каждому грохоту на улице. Чувство походило на то, почти забытое, когда они лежали промозглыми весенними ночами на одной скамейке, и юношу чуть не до рассвета изводил страх от каждого звука - вдруг рэндлишмэн сейчас выйдет из-за угла и схватит его, что неминуемо ждёт любого бродягу. Щенка же, мирно спящего и греющего его прижавшимся к груди тощеньким тельцем, всё это тогда не касалось. Может, потому в этот раз всё казалось страшнее? Поняв, что он каждый вечер, едва закончит работу, бежит со всех ног домой, гадая, и чуть не со слезами прижимает к себе Бэрри, несущегося с другого конца улицы, он наконец принял решение. Он несколько раз проверял, чтобы дверь на лестницу была крепко заперта, отходил и возвращался снова, чтобы убедиться. Весь день Барбарис слонялся вверх и вниз по лестнице, спал где-нибудь в уголке под ней, иногда бегал в подвал в поисках кошек, и, видно, очень скучал. Почти также, как когда половину выходного хозяин вместо того, чтобы играть с ним, проводил с тряпкой на лестнице, где надолго оставался запах мыла. Потому пёс был вдвойне счастлив сейчас, просто следуя за Аластором, припадая на задние лапы, забавно напоминающие ласты.

- Добрый вечер, мистер Гатлинг. Вы... он снова с вами?

Берта одарила Барбариса сердитым взглядом, когда он бросился к ней, при своём росте пытаясь допрыгнуть до лица и радостно облизать её, отступила назад, сжамая в руке тряпку. Да, так проходила каждая их встреча за эти полгода.

- Бэрри, Бэрри! - осадил его Аластор, - Бэрри, тихо, спокойно!

Пёс чихнул, оборачиваясь. Юноша взглянул на Берту.

- Он будет есть? - спросила она сухо, оправляя фартук.

Услышав заветное слово Барбарис так и завизжал, крутясь на месте. Аластор улыбнулся - всё и так было понятно. Служанка кашлянула. Он положил ладонь псу на загривок и повёл того за собой, удерживая рядом, по узкой лестнице в мансарду, одной рукой на ходу снимая шляпу и стаскивая пиджак. С благоговейным послушанием пёс следовал за ним, и вся задняя часть так и ходила ходуном. Наверху Аластору пришлось слегка пригнуться - деревянный потолок здесь опускался.

И вот - он в своём царстве. Настоящем, своём собственном, куда даже Берта входит по особому разрешению - здесь он не допускал никакой уборки, чужого порядка. Этих вещей могла касаться лишь его рука.

Комната Аластора представляла собой тесноватое и пустоватое помещение. У домовладелицы имелся особый взгляд на интерьеры, поэтому малахитовые обои в тёмно-зелёную полоску, выскобленный до белизны паркет, стул средневекового вида и выцветающий голубой ковёр показались ей идеальным решением. В комнате всегда уютно пахло маслом и кинзой. Над деревянным плинтусом и на стенах иногда возникали мокрые пятна. Плинтус всегда привлекал особое внимание Барбариса, что подсказывало – там что-то бегает. Завершало картину милое пятнышко облупившейся штукатурки на бежевом потолке, вылитая кошачья морда. Не красота ли? Гатлинг считал, что лучше и быть не может. Здесь было всё необходимое, а самое главное – письменно-рисовательный стол, над которым он для полноты картины развесил ноты «Хризолитов» на клейкой ленте из гуттаперчи. При взгляде на них ему отчётливо слышалась музыка. Жаль, портрет ВВВ не удалось достать. Нет их почти нигде. А Берта и так не одобряла его забавы, мол, много денег мистер Гатлинг спускает на музыкальные журналы.

- Что, чудо расчудесное? – Аластор почесал Барбариса за ухом, - Пошли писать?

Он плюхнулся на стул, бодрым движением положил перед собой лист бумаги, окунул в чернильницу тоненькое перо и вывел:

Дорогой Максимилиан,

Глава 3 - Истинный сын Вибинны

Вот уж в чём Аластор был уверен абсолютно - нет времени лучше утра понедельника. Стоя на лестнице, под самым гербом, глядя на площадь, расстилавшуюся внизу, и бодро поправляя волосы, которые так и щекотал ветер, юноша уже мысленно писал письмо. Такое нередко с ним случалось, особенно в моменты сильного волнения.

Дорогой Максимилиан...

Он в который раз на всякий случай проверил, на месте ли аккуратно свёрнутый в трубочку плакат, и, тотчас спохватившись, с тревогой сунул руку в карман, и снова выдохнул успокоенно, почувствовав в нём измятую, замученную бумажку, похожую на фантик, и уже влажную - он слишком долго держал её в руке. Так, а плакат? Ничего не помялось?

Дорогой Максимилиан,

Поживаю я хорошо. Даже очень.

Нет, всё как-то не так... Может, всё же надо было на тон светлее? Он украдкой развернул плакат, заглядывая одним глазком. Так и есть... Эх, на тон светлее! Он топнул ногой от досады и принялся ходить взад-вперёд. Все уже наверняка заняли свои места, и машинки уже стучат очередями, а он не находит себе места. Не терпится, как не терпится встретить синьора Шелестуса первым! Сегодня он впервые презентует серьёзный проект... Бумажка! Императрица, он забыл! Ах, нет... Сегодня необходимо показать себя как нельзя лучше! Он оправил рубашку, страшно терзаясь внутри. На тон светлее, нужно было на тон светлее... Аластор вздохнул глубоко.

Дорогой Максимилиан,

«Клевета – как уголь, не обожжёт – только замарает». Так мог бы ответить тебе господин главный редактор, усомнись ты в правдивости его статей. Правда, вероятнее, он скажет тебе: «Идите куда подальше и работайте!», отбив тем самым всякое желание интересоваться чужими делами. Раз так, я посчитаю себя в праве рассказать тебе немного о сей персоне, не утруждая себя страхом передать его образ искажённо. Остаётся лишь надеяться, что твои уши выдержат мой невеликий вес, а глаза простят мне некоторую нескладность...

Строка оборвалась. Аластор вскинул голову. Едва заслышав знакомый звук, он затаил дыхание, приготовившись. В следующий миг на площадь выехала тёмная пролётка с опущенной крышей. Гордая, осанистая, щегольски блестящая, точно натёртая гуталином, она вылетела из арки чёрным вороном, и беззвучно, летяще, как авторучка, остановилась у подножия лестницы. Ещё на ходу из неё выпрыгнула фигура под плотным чёрным зонтом от солнца и со шляпой, надвинутой на самые глаза. Широким уверенным шагом синьор Шелестус взбежал вверх по ступеням. Серый извозчик не ждал знака - господин редактор уже поглощен важными делами. Натянулись поводья, и покрытые синими попонами лошади, тоже достаточно безликие, чтобы не затмевать блистательного пассажира, не нервируя его ни звуком, на цыпочках засеменили прочь, чтобы без зова вернуться лишь поздним вечером, когда синьор Шелестус последним покинет здание в гордом одиночестве.

Стоя наверху, еле сдерживаясь, чтобы не броситься ему навстречу, Аластор, вспомнив, сразу принялся улыбаться во все зубы, как положено.

Это, дорогой Максимилиан, называется «элитичская улыбка». Всё по-настоящему хорошее в этом мире, в моём новом мире, называется «элитическим», потому что так делают только те, кто всем сердцем стремиться заполучить место среди элиты. Даже сама элита так не делает, но не в этом суть. Многие элитисты даже носят специальную железную конструкцию нас заклёпках ,- так создаётся истинная красота. Я же пока только держу в зубах шпатель да полощу их отбеливатель. Неплохо, кисленько правда, но ничего.

- Удвожлом, Шелестус-ур, - Гатлинг самым вежливым образом поклонился , приветствуя господина редактора.

Быть может ты, дорогой друг, ещё не знаешь этой важной новости, а я, между прочим, достал венгерский словарь. Толстый, жёлтый, страшно тяжёлый. Потрепанный, конечно, но всё равно ценный. Ведь «человек стоит столько, сколько знает языков». А венгерский – первый по стоимости после общего, как и Венгрия первая по важности после Фовароса. Венгерский – язык элиты, вот, что я тебе скажу.

Сильвестр бросил на него недовольный взгляд.

- Синьорино! Что вы стоите! Время, время, время - деньги! Живо!

Аластор смутился. Кажется, он снова опозорился... Расхрабрился, называется, только сделал хуже.

Знаешь, вынужден признать, нет языка ужаснее. Будь в языке кости – в моём не осталось бы целой. Полагаю, им давали по центу или хотя бы по крейцеру за каждую точку над буквой.

Не зная, что сказать, и только складывая строчки в голове, Аластор застыл в растерянности, но синьор Шелестус уже схватил его за плечо и потащил за собой. Возразить юноша не успел, с готовностью потрусил за ним к лифтам, почтительно держась позади и продолжая улыбаться, ведя себя как можно тише.

Что могу я тебе сказать об этом человеке, быстро шагающем по коридору твёрдо, но с нервной пружинистостью? Синьор Сильвестр Шелестус. Так, погоди...

Господин редактор остановился у поворота в коридор, светлый и широкий, со стенами, увешанными зеркалами, поморщился, прошипел что-то по-итальянски и, быстро развернувшись, направился в другую сторону. Аластор, заскользив по сверкающей от солнечного света мастике, поспешил следом.

Знаешь... Внешне он напоминает смесь Андерсона и хищной птицы. Или, скорее, индейского вождя по кличке Хищная птица. У него большой нос крючком, глаза с прищуром и кожа совсем не аристократического цвета. Идя, он наполняет коридор запахом духов, чем-то мутно-янтарным. Но главное – его усы и причёска, каштановые волосы, так зачёсанные назад, что ни один волосок не выбьется. Порой кажется, что он уже в колыбели лежал с пышными усами и причёской – не верится, что он мог выглядеть иначе. Хотя, насчёт этого человека я готов поверить во что угодно. Даже в то, что он вампир, как поговаривают.

О влиятельных людях грех не распускать слухов. Сильвестр знает это не понаслышке. Конечно, ему подчиняется весь третий этаж Информационного агентства - он ли не влиятелен. Я убедился сам, когда мы шли вместе этим прекрасным утром понедельника, и я почти бегом бежал за ним, и меня будто бы не существовало, но сам я видел, видел бесконечно мелькающие двери, видел, как затихали люди при виде его, отступали назад, готовые поклониться. Лишь по-настоящему достойные приветствовали его, выступив вперёд. В их глазах отражалась его власть, и это заставляло меня улыбаться, семеня следом на расстоянии, чтобы не быть назойливым.

Глава 4 - Идушну

- Мистер Гатлинг! Мистер Гатлинг, одумайтесь, шальная вы голова, вы же надорвётесь!

Берта кудахтала наверху лестницы, всплёскивая руками и не находя себе места от волнения.

- Мистер Гатлинг, бросьте! - умоляла она, вытирая руки, - Сил моих нет...

- Ничего, Берта, справлюсь! - выдавил Аластор, переступая через ещё одну ступеньку и рывком подтягивая за собой серый мешок картошки. Берри вился вокруг, с любопытством обнюхивая уже изрядно прохудившуюся мешковину, определённо догадавшись, что ждёт его на обед ближайший месяц.

- Мистер Гатлинг! Сколько ж вы это так тащите! Ай, осторожно! Не уроните его, ради Бога, как мы по лестнице-то будем собирать!

- Пустяки! - прокряхтел он, гордо перетаскивая мешок ещё через одну ступеньку, - До магазина полквартала, ничего...

Он крепко сжал зубы, изображая элитическую улыбку, и повёл плечами, делая очередное усилие.

- Мистер Гатлинг! - не выдержав, Берта бросилась к нему, придерживая чёрную юбку, - Дайте, дайте мне! Честное слово, вы себе навредите!

- Берта, отойдите! - рявкнул Аластор в запале, - Я сам! Ух-х...

Он перетащил мешок через порог, согнулся, оперевшись о него рукой, постоял с минуту с выражением абсолютного торжества на лице, затем, вдохнув глубоко, сверкая азартом в глазах, доволок-таки мешок до кухни и швырнул к стене у двери.

- Ну! Шик-блеск! - встал в позу, победоносно взирая на мешок, и сложив руки на груди, не желая почему-то их опустить.

- Ох... - Берта опустилась на свою узенькую тахту, притулившуюся тут же в уголке, - Мистер Гатлинг, вы себя изведёте!

- Пустяки! - тряхнул он головой, украдкой поглаживая плечи, - У нас есть... картошка. Да. Фух-х... Это ж как можно наобедаться-то, таким-то... объёмом. Пюре. Всё, что мне нужно, это пюре... Да. Пойду, наверное, сегодня столько работы...

Она кивнула, озабоченно глядя ему вслед. Аластор улыбнулся ей, поднялся с гордо выпрямленной спиной, как следует закрыл за собой дверь комнаты, бросил пиджак на холодный радиатор в углу и с подвыванием рухнул на стул. Не скоро он смог заставить трясущиеся белые пальцы, помятые, как колбасная шкурка, взяться за перо, и, поставив прямо верху листа три крупные кляксы, начал новое письмо:

Дорогой Максимилиан,

«Как входит в дом нерадивость, балки сами с потолка падают». Немного перефразирую фразу великого человека и скажу – вошедшая лютая радивость вызывает у всех желание повеситься. Не веришь? Я бы тоже рад был не верить и не иметь об этом никакого понятия, но понятие, увы, нашло меня.

Её зовут Имельда. И не думай, что я имею в виду «Имельда», в это слово я закладываю особый смысл: «ИМЕЛЬДА», и надеюсь, тебе никогда не придётся прочесть это именно ТАК. Если бы я мог дать имя урагану или ещё какой бушующей стихии, первое, что пришло бы мне на ум: «Имельда». Или «Велде», как зовёт её господин редактор. Не «одна из», не «девчонка» и не «эй, ты». Да, я не ослышался - Велде.

Так и представь: он зовёт её «Велде!», во всю мочь звеня колокольчиком. Чем, думаешь, она занимается? В смысле, прежде чем за секунду предстать перед ним. Можешь быть уверен – она тенью старой вороны нависает над одним из нас. Хотя в этом и нет нужды – она может нависать над всеми сразу, это не составляет ей труда.

Вообрази на мгновение, как это не... несколько удручающе в наш век прогресса, что ты – женщина. Одна из тех немногих бедолаг, прибившихся к третьему этажу. Что бросится тебе в глаза, как только ты вытолкнешься из набитого лифта? Очередь. Очередь длиной в весь коридор, кончающаяся у дверей нашего кабинета, где стоит Она, хлопая по ладони линейкой. Каждой работнице придётся подойти к ней и наклонить голову, и она со всей филигранностью измерит длину волос. Если твои волосы хоть на миллиметр длиннее эталона по «Кодексу», тебе вручат ножницы и заставят при всех отстричь практически всё. И да, твои коллеги будут стоять вереницей за твоей спиной. И никто не примется за работу, пока не пройдёт проверку. Когда идёшь мимо, чувство, будто этих кишассонь («барышни» давно уже не в моде) привели на расстрел… Одна радость – я подстриг свои кудри до её прихода. По велению Сильвестра, а то: «Не разберёшь – синьорино или синьорина! Стыд сплошной!»

Возможно, ты предположишь, что это лишь расплата за то, что её волосы в самом деле выглядят дрянными. Как бы не так! В первый же день она собрала всех из нашего кабинета, выстроила в линию, прошлась вдоль неё раз десять, вглядываясь в наши костюмы и не забывая сыпать придирками. Одна особо запомнилась мне – стежки на нагрудной кармане выполнены крестом, а не ровной линией, что сразу «отсылает не к офисному работнику, а бандиту». А уж когда она подошла ко мне…

Ох, Максимилиан, если бы я только мог передать это чувство! Она точно вгрызлась в меня взглядом. Каждый раз, когда вижу её, мне хочется опустить глаза и вжаться в стол. От неё веет могилой. Смотрю – и не могу не видеть что-то трупно-зелёное. Только бы она не подходила, только бы не подходила! Но она подойдёт, обязательно. Она всё время ходит по кабинету, от стола к столу, как солдат, и не спускает глаз с нас – только туфли клацают. И уши у неё навострены – упаси тебя Императрица издать хоть ползвука. За это дежурство я хотел прозвать её «обервахман», но подумал – слишком громкое звание.

А громкого она боится панически. Знаешь ли, если в нашем офисе Наташа Кочис. Кофейная девушка. И причина прозвища, увы, кроется не только в кофе. Она - метиска. Из Императрицей забытой банановой колонии. Поговаривают, что кто-то из её родителей был из русинов, а это уж полное падение, сам понимаешь.

Проблем ей, очевидно, хватает, достаточно одного статуса приезжей. Хотя, она по судьбе должна были быть «кули» - знаешь, эти свободные рабочие из подопечных стран Империи - но… Приезжая. Название «неистинных дочерей Вибинны», проще говоря, женщин довольно безобразных. «Ежели совместить в крови водку и агуардьенте - взрывчатая смесь неотвратима» - её слова. Всё верно, но они же дарят тебе лошадиные зубы, чёрное гнездо на голове и кожу цвета жжённого сахара. Ах да, и талию, которую не обхватить и двумя руками. Она недалёкая и кажется милой, со своим косолапым общим. По крайней мере она явно заслуживает жалости. Но да, я отвлёкся.