Мистические истории

Кровь на серебре

Кровь на серебре

Я умерла в четверг. Помню это точно, потому что собиралась на премьеру в театр, а билеты на пятницу всегда были дороже. Теперь такие детали кажутся смешными — цены, планы, надежды. Всё это осталось по ту сторону последнего вздоха.

Профессор Лазарь нашел меня через три дня после моей смерти. Я бродила по кладбищу, оглушенная новыми ощущениями — запахи стали невыносимо яркими, каждый звук отдавался болью, а голод... этот голод невозможно описать человеческими словами. Он пронизывал каждую клетку моего нового тела.

— Вы потеряетесь, если продолжите так бесцельно блуждать, — сказал он тогда, появившись из тумана. Высокий, с серебряными висками и глазами цвета янтаря. От него пахло полынью и чем-то металлическим, что я позже научилась распознавать как запах серебра. — Новорожденным нужен проводник.

Его прикосновение обжигало — буквально. Позже я узнала, что он носил перстни с серебряными вставками, которые оставляли на моей коже следы, похожие на морозные узоры. Но в ту ночь я была слишком голодна, чтобы замечать боль.

Профессор привел меня в свой особняк на окраине города — старинное здание с витражами и коваными решетками на окнах. Внутри пахло книгами, травами и кровью. О, этот запах крови... Он заставлял меня терять рассудок.

— Контроль, — говорил он, удерживая меня серебряной цепью, когда я бросалась к запертым дверям подвала, откуда доносились человеческие голоса. — Без контроля вы просто животное, мисс Элеонора. А я не трачу время на дрессировку животных.

Первые месяцы были пыткой. Профессор Лазарь учил меня сдерживать жажду, контролировать новые чувства, скрываться среди людей. Он был безжалостен. Когда я срывалась — а я срывалась часто — он запирал меня в серебряной клетке без крови на несколько дней. Боль от соприкосновения с металлом была невыносимой, но еще хуже была жажда.

— Вы думаете, я монстр? — спрашивал он, наблюдая за моими мучениями. — Возможно. Но я единственный, кто стоит между вами и настоящим монстром внутри вас.

Я ненавидела его. И была благодарна. Эти чувства переплетались, как корни старого дерева, неразделимые и взаимозависимые.

Постепенно я узнавала о нем больше. Профессор Лазарь не был вампиром — он был человеком, посвятившим жизнь изучению таких, как я. В его подвале содержались другие новообращенные, некоторые — совсем дикие, другие — почти адаптировавшиеся. Он изучал нас, экспериментировал, искал способы контролировать нашу природу.

— Вы особенная, Элеонора, — говорил он, записывая мои реакции на различные стимулы. — Ваша кровь была особенной еще при жизни. Редкая группа, необычный состав. Теперь это проявляется иначе.

Я не понимала, что он имеет в виду, пока не начала замечать, что раны от серебра на моей коже заживают быстрее, чем у других. Что я могу дольше обходиться без крови. Что солнечный свет, проникающий сквозь щели в шторах, причиняет мне боль, но не сжигает, как остальных.

Однажды я нашла его записи. Он оставил дневник открытым в своем кабинете — случайность или намеренный жест, я до сих пор не знаю. Там были страницы, посвященные мне. Формулы, расчеты, гипотезы. И имя моей матери.

Моя мать умерла, когда мне было пять. Я почти не помнила ее. Но профессор, очевидно, знал ее. Более того, он писал о каком-то эксперименте, проведенном задолго до моего рождения. О препарате, который она принимала. О том, как это изменило ее кровь — и мою.

В ту ночь я впервые почувствовала вкус его крови. Не потому что напала — он сам предложил. Налил в хрустальный бокал несколько капель из пореза на запястье и протянул мне.

— Попробуйте, — сказал он с той полуулыбкой, которая всегда заставляла меня чувствовать себя подопытной крысой. — Это часть эксперимента.

Его кровь была горькой. Не металлический привкус обычной человеческой крови, а что-то похожее на полынь и старые монеты. Она обожгла мое горло, как кислота, и на мгновение мне показалось, что я снова умираю.

А потом пришла ясность. Такая острая, что мир вокруг стал кристально четким. Я видела пылинки в воздухе, слышала шорох мышей в подвале, чувствовала запахи города за много миль отсюда. И я видела профессора — по-настоящему видела. Не человека, не ученого. Что-то другое.

— Что вы со мной сделали? — спросила я, когда смогла снова говорить.

— Не я, — он покачал головой. — Ваша мать. Я лишь продолжил то, что она начала.

В ту ночь он рассказал мне больше. О тайном обществе, изучающем вампиров веками. О попытках создать гибрид — существо с силой вампира, но без его слабостей. О моей матери, которая была одной из подопытных. О том, что я, возможно, единственная успешная попытка.

— Вы не просто вампир, Элеонора, — сказал он. — Вы нечто большее. И меньшее одновременно.

Я не знала, верить ли ему. Профессор Лазарь был манипулятором, он играл с нами, как с шахматными фигурами. Но что-то в его словах резонировало с тем, что я всегда чувствовала — я никогда не вписывалась ни в мир людей, ни теперь в мир вампиров.

Через месяц после этого разговора на особняк напали. Люди в черном, с серебряным оружием и знанием того, как убивать таких, как мы. Они пришли не за мной — за профессором. Называли его предателем, отступником, еретиком.

В хаосе той ночи я видела, как профессор Лазарь сражался. Не как ученый — как воин. С ловкостью и силой, которых не должно быть у человека его возраста. Он убил троих, прежде чем серебряная пуля попала ему в грудь.

Я могла спасти его. Моя кровь — та самая особенная кровь, о которой он говорил — могла исцелить рану. Я знала это инстинктивно, как знала, что солнце встает на востоке. Но я колебалась. Этот человек мучил меня, экспериментировал на мне, возможно, был причастен к смерти моей матери.

Когда я наконец решилась, было поздно. Или я так думала.

Я бежала из горящего особняка с единственной вещью, которую успела схватить — его дневником. Остальные вампиры, те, что выжили, рассеялись по миру. А я затаилась, изучая записи, пытаясь понять, кем была моя мать и кто я такая.

Шёпот из склепа

Сышишь меня? Это я шепчу из-под холодных каменных плит. Мой голос — тонкая нить, протянутая между миром живых и тем местом, где я обитаю теперь. Здесь, в древнем склепе Сент-Мэри, где воздух пропитан запахом сырой земли, плесени и чего-то еще... чего-то, что не имеет названия в языке живых.

Меня звали Оливер Блэквуд. Я родился слепым в маленьком городке Рэйвенмур на севере Англии, где туман с вересковых пустошей заползает в узкие улочки, словно призрачные пальцы. Я никогда не видел серых каменных домов, увитых плющом, никогда не любовался закатом над зубчатыми башнями старой церкви. Мой мир всегда был чернее самой глубокой ночи, но в этой темноте я научился слышать то, что недоступно зрячим.

Я слышал, как скрипят половицы под крадущимися шагами. Как учащается пульс человека, готового солгать. Как дрожит воздух от невысказанной ненависти.

В Рэйвенширской академии для мальчиков, куда меня определили родители — богатые, но вечно занятые люди — я стал мишенью для особой жестокости. Джеймс Хаттон, наследник угольных шахт, любил подкрадываться ко мне в библиотеке и шептать на ухо истории о призраках, которые приходят за калеками по ночам. Уильям Престон, сын судьи, подменял мои учебники со шрифтом Брайля на обычные, а потом смеялся, когда я беспомощно водил пальцами по гладким страницам. А Элизабет Шарп, дочь директора, с ее мелодичным голосом и ледяным сердцем, притворялась моим другом, чтобы потом пересказывать мои секреты всей школе.

Мисс Гримшоу, моя наставница, за глаза называла меня "обузой короны" — ведь школа получала дополнительное финансирование за обучение инвалида. Я слышал, как она говорила это, стоя за дубовой дверью учительской, думая, что стены достаточно толсты.

Но всё изменилось в тот промозглый ноябрьский вечер, когда я, спасаясь от преследователей, забрел слишком далеко в школьный сад. Мои пальцы нащупали странный предмет, наполовину погруженный во влажную землю у корней древнего тиса. Это был медальон — холодный, с выгравированными символами, которые я мог прочесть кончиками пальцев, хотя никогда прежде не встречал такого письма.

В ту ночь, когда я сжимал медальон в руке под подушкой, он начал пульсировать, словно живое сердце. И я увидел — да, увидел! — не глазами, но каким-то внутренним зрением. Я увидел красный цвет боли, лиловые оттенки страха, черно-зеленую текстуру гниения и смерти. Медальон показал мне истинную природу тех, кто меня окружал — гнилые сердца под благородными фамилиями, червоточины душ под дорогими костюмами.

И он предложил мне справедливость.

Джеймс Хаттон был первым. После того как он запер меня в часовне на целую ночь, я просто подумал о нем, сжимая медальон. На следующее утро его нашли в той же часовне — на коленях перед алтарем, с застывшим в немом крике ртом и глазами, вытекшими из орбит. "Сердечный приступ", — сказал доктор. Но я знал правду. Я чувствовал, как что-то древнее и голодное вырвалось из медальона и показало Джеймсу все ужасы преисподней, прежде чем забрать его душу.

Уильям был следующим. После того как он столкнул меня с лестницы, я прошептал его имя в медальон. Через неделю его нашли в фамильном склепе Престонов — живого, но безумного, с выцарапанными на собственной коже словами: "Я вижу его пустые глазницы в темноте". Теперь он в лечебнице Бедлам, где кричит каждую ночь, когда гаснет свет.

Элизабет... О, для нее я придумал нечто особенное. После того как она зачитала мой личный дневник перед всем классом, я попросил медальон показать ей правду. Теперь она просыпается каждую ночь от кошмаров, в которых видит мир моими "глазами" — бесконечную, всепоглощающую тьму, наполненную шепотом мертвых. Ее прекрасные золотые волосы поседели за одну ночь. Она больше не смеется. Никогда.

Мисс Гримшоу начала слепнуть. Сначала она списывала это на возраст, потом на болезнь. Врачи разводили руками — её глаза были здоровы, но зрение угасало с каждым днем. В последний раз, когда я "видел" ее, она ползала по полу своего коттеджа, натыкаясь на мебель, и умоляла невидимого бога вернуть ей свет. Но в темноте был только я, и я не был милосердным богом.

Родители, обеспокоенные чередой несчастий в школе, решили отправить меня в закрытый пансион Святого Дунстана для слепых детей в Шотландии. В ночь перед отъездом я лег спать, крепко сжимая медальон.

Проснулся я от запаха дыма и треска пламени. Огонь охватил восточное крыло поместья, где находились спальни моих родителей. Я слышал их крики, слышал, как рушатся перекрытия, как плавится стекло в витражах. Но я не двинулся с места. Я слушал их агонию, как симфонию, каждая нота которой была расплатой за годы пренебрежения.

Все думали, что я тоже погиб в том пожаре. Обугленные останки какого-то бедняги, которого медальон привел в мою комнату, приняли за меня. А я... я нашел путь сюда, в этот древний склеп, где похоронены поколения основателей Рэйвенмура. Медальон привел меня к своему истинному дому.

Здесь, среди потрескавшихся каменных плит и покосившихся гробниц, я обрел настоящее зрение. Я вижу сквозь стены. Вижу сквозь плоть. Вижу грехи, спрятанные в сердцах.

Когда колокол на башне Сент-Мэри бьет полночь, я выхожу из своего убежища. Мои босые ноги не оставляют следов на влажной траве кладбища. Мое дыхание не образует пара в холодном воздухе. Я прохожу сквозь запертые двери и становлюсь у кроватей тех, кто считает себя защищенным. Я наблюдаю за их снами. Я выбираю тех, кто заслуживает моего внимания.

Ты слышишь шорох за спиной? Это не ветер шевелит страницы твоей книги. Ты чувствуешь внезапный холод? Это не сквозняк из приоткрытого окна.

Это я рядом с тобой. Я слышу твое дыхание. Я чувствую запах твоего страха. Я знаю, что ты сделал.

И если ты когда-нибудь обидел беззащитного, если ты смеялся над чужим горем, если ты думал, что твоя жестокость останется безнаказанной — знай: в следующий раз, когда ты проснешься в полночь от необъяснимого ужаса, это буду я, стоящий у твоей постели. Ты не увидишь меня, но почувствуешь мое присутствие. И когда ты в панике потянешься к выключателю, свет не спасет тебя.

Мост ведущий в туман

Этот мост не имел названия на картах. Местные звали его просто "Вздох" - потому что каждый, кто ступал на него, делал последний судорожный вдох знакомого воздуха. Дальше была только неизвестность.

Он стоял на границе мира живых, ржавая стальная артерия, уходящая прямо в плотное, молочное тело тумана. Туман не был просто погодой. Он был живым. Он лежал на той стороне реки всегда, не рассеиваясь ни днём, ни ночью, ни в зной, ни в стужу. Он глотал звуки, свет и надежду.

Алексей стоял у его начала. Холодный металл перил обжигал ладони даже сквозь перчатки. Год назад в этот туман вошла его жена, Анна. Просто вышла из дома и пошла к мосту. Её никто не остановил. Тех, кто идёт к мосту, не останавливают. Это их выбор.

Он сделал первый шаг. Шаткие плиты под ногами ответили глухим, протестующим стоном. Мир за спиной мгновенно стал глухим и неважным. Через десять шагов берег исчез, поглощённый белой мглой. Теперь был только он, узкая полоска ржавого металла под ногами и бесконечный туман вокруг.

Тишина давила на уши. Собственное дыхание казалось оглушительным. А потом он начал слышать. Тихий шёпот, едва различимый, как шелест сухих листьев. Не слова, а лишь их подобие, лишённое смысла. Шёпот доносился со всех сторон, он был в самом воздухе, которым Алексей дышал.

Он шёл, не зная, сколько времени прошло. Час? День? Здесь время не имело значения. Холод пробирал до костей. Перила покрылись тонкой ледяной коркой, как и его ресницы. В тумане впереди начали мелькать тени. Неясные, вытянутые силуэты, которые двигались параллельно ему, всегда на периферии зрения. Стоило сфокусировать взгляд, как они растворялись.

- Анна! - его голос прозвучал хрипло и жалко.

Мост не ответил эхом. Звук просто утонул в тумане. Но шёпот на мгновение стих, а потом вернулся, и теперь в нём слышались обрывки смеха. Тонкого, детского. Этот смех был страшнее любой тишины.

Алексей остановился, вглядываясь в белую пустоту. Там, в десятке метров впереди, стоял силуэт. Женский. Он не мог разглядеть лица, но сердце пропустило удар.

- Анна? - с надеждой прошептал он.

Силуэт медленно повернул голову. Слишком медленно. Угол, на который повернулась шея, был неестественным, неправильным. Алексей понял, что это не она. Или, что хуже, - уже не она. Это была лишь приманка. Форма, которую туман принял, чтобы заманить его глубже.

Он мог бы повернуться и побежать назад, к миру, где светит солнце. Но там его ждала пустая квартира и жизнь, лишённая смысла. Здесь, в этом ледяном аду, был хотя бы призрак цели.

Он сделал ещё один шаг вперёд, в никуда. Навстречу кривому силуэту и детскому смеху, становясь частью вечного тумана.

Силуэт, носивший облик Анны, не дождался его. Когда Алексей подошёл ближе, фигура замерцала, словно помеха на старом экране, и рассыпалась на мириады шёпочущих частиц, которые тут же поглотил туман. Смех на мгновение усилился, прозвучав прямо у него в ухе, а затем снова стих, оставив после себя лишь звенящую, ватную тишину.

Он пошёл дальше. Мост под ногами закончился неожиданно. Ржавый металл не оборвался, а плавно перетёк в тропу из уплотнённой, вечно влажной земли, усыпанной чем-то вроде серого пепла. Здесь туман был ещё гуще, а воздух пропитался новым запахом – к металлическому привкусу ржавчины добавился запах мокрой земли и прелых корней.

Это был мир-негатив. Мир-отражение, собранный из обрывков чужих трагедий. Вдоль тропы стояли не деревья, а их обугленные, искажённые подобия, чьи ветви-крюки тянулись к серому небу, которого не было видно. Света не было, но всё вокруг было различимо в призрачном, ровном свечении, исходившем от самого тумана.

Именно здесь он увидел других. Тех, кого поглотил туман.

Они не были призраками. Скорее, заевшими плёнками, обречёнными вечно проигрывать один и тот же момент отчаяния. Недалеко от тропы мужчина на коленях раз за разом шарил по земле, будто что-то уронил. Его движения были рваными, а лицо искажено гримасой вечного поиска. Чуть дальше женщина стояла, вытянув руку и указывая в пустоту. Её рот был открыт в беззвучном крике. Они не замечали Алексея. Они не замечали ничего, кроме своей петли страданий.

Туманный мир был не просто местом. Он был паразитом. Он не убивал, он разбирал на части. Он питался сильными эмоциями – горем, потерей, безысходностью. Он затягивал в себя людей, а затем высасывал их воспоминания и чувства, оставляя лишь пустую оболочку, зацикленную на последнем, самом ярком всплеске боли. Шёпот, который слышал Алексей, был не чем иным, как эхом этих украденных мыслей и чувств – бессвязным бормотанием тысяч душ.

Алексей шёл, и холод проникал всё глубже. Это был уже не холод воздуха, а внутренний мороз, замораживающий его собственные воспоминания. Он попытался вспомнить лицо Анны – настоящее, улыбающееся, живое. Но образ расплывался, детали ускользали, словно песок сквозь пальцы. Он помнил только её уход. Только мост. Туман уже начал его переваривать.

Тропа привела его на небольшую площадь, вымощенную треснувшими плитами. В центре стоял одинокий фонарный столб, который не горел. И под ним кто-то был.

Эта фигура не двигалась. Она не была зациклена. Она просто стояла и смотрела в ту сторону, откуда пришёл Алексей. Он подошёл ближе, и его сердце, казалось, превратилось в кусок льда.

Он узнал потрёпанное пальто. Узнал усталую сутулость плеч. Фигура медленно подняла голову. Это было его собственное лицо, но старше, измождённое, с абсолютно пустыми, выцветшими глазами. В них не было ни боли, ни тоски, ни даже узнавания. Только бесконечная, спокойная пустота.

Алексей понял всё. Он не искал Анну. Он шёл на своё место. У каждого в этом мире была своя роль: кто-то становился зацикленной петлёй, кто-то – приманкой, а кто-то – молчаливым стражем, вечным наблюдателем, полностью опустошённым туманом. Он нашёл не её, а свой собственный финал.

Он остановился рядом со своим двойником. Перестал пытаться что-либо вспомнить или почувствовать. Холод внутри наконец победил. Путь закончился. Он пришёл.

Тайна моей крови

Я помню его руки. Сухие, с длинными пальцами, которые всегда казались холодными, даже когда он прикасался к моему лбу, проверяя температуру. Странно, что из всех воспоминаний именно это осталось самым ярким — тактильное ощущение его прикосновений, которые могли быть и нежными, и безжалостными.

Доктор Вейс появился в нашем городке внезапно, как появляются призраки — никто не знал, откуда он пришел. Просто однажды утром на двери заброшенного дома на окраине повесили табличку: "Врачебная практика". И люди потянулись к нему — сначала из любопытства, потом из необходимости.

Я была его медсестрой. Точнее, он сам назначил меня ею, когда я пришла с воспалением легких, а осталась помогать другим пациентам. "У тебя чуткие руки," — сказал он тогда. — "И ты не боишься крови."

Запах его кабинета я не забуду никогда — смесь антисептика, старых книг и чего-то еще, что я не могла определить. Что-то горьковатое, как полынь, но более тяжелое. Этот запах въедался в одежду, в волосы, в кожу. Иногда мне казалось, что я чувствую его даже во сне.

Люди шептались о докторе Вейсе. Говорили, что он экспериментирует на животных в подвале своего дома. Что он бежал из какой-то лаборатории. Что его методы слишком радикальны. Но когда эпидемия скарлатины накрыла наш город, и официальные врачи разводили руками, именно доктор Вейс спас десятки детей своим странным горьким отваром, вкус которого заставлял детей плакать, но останавливал болезнь за считанные часы.

"Иногда нужно причинить боль, чтобы исцелить," — говорил он, когда я морщилась, наблюдая за его процедурами. — "Не все готовы это понять."

Я не понимала, но верила. Верила, когда он вскрывал нарывы без анестезии, утверждая, что боль — часть процесса исцеления. Верила, когда он заставлял пациентов пить отвары, от которых их выворачивало наизнанку. Верила, когда он запирался в своей лаборатории на целые ночи, и оттуда доносились странные звуки.

Но потом пропала маленькая Элли Томпсон. Шестилетняя девочка с неизлечимой болезнью крови, которую доктор Вейс взялся лечить, когда все остальные отказались. Её родители утверждали, что доктор забрал её на "интенсивный курс лечения". Но в его доме я её не видела.

В ту ночь я решилась. Дождалась, пока доктор уйдет в город за лекарствами, и проникла в подвал его дома. Запах там был невыносимым — та же горечь, но концентрированная, смешанная с металлическим привкусом, который я ощущала на языке, просто вдыхая воздух.

То, что я увидела там... Я до сих пор не могу описать это словами. Банки с органами, странные чертежи на стенах, записи экспериментов. И маленькая кровать в углу, на которой лежала Элли — бледная, но живая, опутанная трубками, по которым текла темная жидкость.

Когда я прикоснулась к её руке, она была теплой. Теплее, чем неделю назад, когда её кожа казалась прозрачной бумагой, сквозь которую просвечивали синие вены. Её пульс был ровным. На прикроватном столике лежал дневник наблюдений — доктор Вейс фиксировал улучшения в её состоянии. Она действительно выздоравливала.

Но какой ценой?

Я услышала его шаги наверху раньше, чем ожидала. Он вернулся. В панике я схватила несколько страниц из его записей и спрятала за пазухой. Я должна была узнать правду. Должна была понять, кто он — монстр или гений, опередивший своё время.

Он нашел меня там, застывшую между страхом и любопытством. Его глаза за стеклами очков казались бесконечно усталыми.

"Ты не поймешь," — сказал он тихо. — "Никто не поймет. Но иногда приходится переступать черту, чтобы спасти тех, кого можно спасти."

Я не успела ответить. Не успела спросить о темной жидкости в трубках, о странных формулах в его записях, о том, почему он выбрал наш забытый богом городок для своих экспериментов. Не успела рассказать ему, что, несмотря на страх, я всё равно восхищалась им — его решимостью, его знаниями, его готовностью делать то, на что другие не решались.

Той ночью в доме доктора Вейса случился пожар. Говорят, он успел вынести Элли, а сам вернулся за своими записями и погиб в огне. Девочка выздоровела — полностью, без следа болезни, которую все считали неизлечимой.

А я осталась с украденными страницами, которые не могу ни прочитать полностью, ни выбросить. С воспоминаниями о его холодных руках и горьком запахе его лекарств. С вопросами, на которые теперь никто не ответит.

Вчера я заметила на своих руках странную сыпь — такую же, какая была у Элли в начале болезни. И почувствовала во рту тот же металлический привкус, что преследовал меня в подвале доктора Вейса.

А сегодня утром в дверь постучали. На пороге стоял высокий мужчина в черном пальто.

"Вы были медсестрой доктора Вейса?" — спросил он. — "Нам нужно поговорить о его работе. И о том, что вы взяли из его лаборатории."

Я не знаю, кто он. Не знаю, чего он хочет. Но я знаю одно — те страницы, что я спрятала, содержат что-то важное. Что-то, ради чего доктор Вейс был готов стать монстром в глазах других. Что-то, что может спасти меня сейчас.

Если только я успею разгадать его почерк до того, как болезнь заберет меня. Или до того, как человек в черном найдет то, за чем пришёл.

Человек в черном пальто не стал ждать моего приглашения. Он просто шагнул через порог, словно имел на это полное право, и я отступила, чувствуя, как холодеет кожа. Не от страха — от узнавания. В его движениях было что-то неуловимо знакомое, что-то, напоминающее доктора Вейса.

— Меня зовут Эдвард Кляйн, — представился он, снимая перчатки. Его руки были сухими и бледными, с длинными пальцами — точь-в-точь как у доктора. — Я был коллегой и, осмелюсь сказать, другом доктора Вейса.

— Я не знала, что у него были друзья, — ответила я, наблюдая, как он изучает мою маленькую гостиную. Его взгляд задержался на книжной полке, где среди медицинских справочников стояла фотография — я и доктор Вейс в его кабинете, единственный раз, когда он позволил себя сфотографировать.

— У него было много друзей, — Кляйн улыбнулся, но улыбка не коснулась его глаз. — Просто он предпочитал держать нас на расстоянии. Для нашей же безопасности.