Моё новогоднее чудо

Глава 1

В доме пахло хвоей, мандаринами и чем-то сладким — тёплым, почти липким, как сама радость. Ёлка стояла в углу гостиной, наряженная так старательно, будто от этого зависело, каким будет весь следующий год: стеклянные шары с золотыми прожилками, гирлянды, которые мигали аккуратно и не слишком ярко, фигурки ангелов, старые советские игрушки, доставшиеся от бабушки, и звезда, которую отец каждый раз водружал наверх с таким видом, словно ставил флаг на вершину горы, ведь такой звезды не было ни в одном доме.

Семилетний Лёша не мог усидеть на месте. Он крутился вокруг ёлки, то приседая, то подпрыгивая, то прижимаясь щекой к колючей нижней ветке — просто чтобы убедиться, что она настоящая и пахнет лесом. Он ходил кругами уже минут двадцать, а может и час, и взрослые делали вид, что не замечают, как он поглядывает на подарки, сложенные под деревом.

Подарков было несколько: аккуратные коробки в бумаге с оленями, длинный свёрток, обвязанный лентой, пакет с кривоватым бантом. Но один выделялся даже на фоне всей этой праздничной роскоши — большой, чуть неровный свёрток, из которого торчал угол плотного картона или метала, мальчику не давали нормально рассмотреть. Он был накрыт пледом, словно его стеснялись. Лёша ещё днём пытался приподнять плед — просто одним пальцем, совсем чуть-чуть, — и тут же услышал мамин голос:

— Даже не думай, маленький шпион.

Она сказала это не строго, не сердито, а так, как говорят в семье, где любят, но правила всё равно есть. Лёша тогда сделал честное лицо и ушёл… на пять минут. Потом снова подошёл. Просто посмотреть. Просто постоять рядом. Ведь любопытство мальчишки, было сильнее как-то там правил.

Теперь он стоял в пижаме с ракетами, в тёплых носках, которые ему связала бабушка, и с таким выражением лица, будто всю жизнь ждал именно этот момент.

Отец выключил свет, оставив только гирлянды и маленькую лампу на комоде. Комната стала уютной и чуть волшебной: тени по стенам мягко двигались, как в сказке, а за окном тянуло морозом — окна во второй половине вечера успело покрыться узорами, будто кто-то нарисовал на нём зимний лес.

— Ну что, — сказал отец, садясь на ковёр рядом с ёлкой. — Готов?

— Я готов со вчерашнего дня! — выпалил Лёша так быстро, что мать рассмеялась.

Она опустилась рядом, поправила ему волосы и поцеловала в висок. У неё были тёплые руки пахнущие кремом.

— Начинаем? — спросила она, глядя на мужа.

Отец кивнул и придвинул к Лёше одну из коробок. Лёша разорвал бумагу, даже не пытаясь это сделать аккуратно. Он был слишком честным в своей радости, слишком в предвкушении для таких тонкостей. В коробке оказался конструктор, о котором он мечтал. Потом — книга с яркими картинками. Потом — новая настольная игра.

Он благодарил, улыбался, подпрыгивал, а сердце всё равно стучало не там: оно стучало под пледом. Под тем самым большим пледом, который будто дышал — хотя Лёша сам себе внушал, что это ему просто кажется.

Отец выдержал паузу. Он умел. Он вообще умел делать важные вещи так, чтобы они запоминались.

— Остался ещё один, — сказал он тихо.

Лёша застыл. Он даже перестал дышать на секунду так, будто воздух мог помешать ему добраться до самого загадочного из подарков.

Мама улыбнулась и кивнула на плед:

— Иди уже, разбойник.

Лёша подошёл к подарку медленно. Каждый шаг был как будто отдельным событием. Он присел, положил ладони на ткань и почувствовал под пальцами что-то живое. Тёплое. Слегка дрожащее.

Он отдёрнул руки так резко, что чуть не упал на спину.

— Там… там… — прошептал он, широко раскрывая глаза.

Отец уже не выдержал и улыбнулся во весь рот.

— Только осторожно, — сказал он. — Он ещё маленький.

Лёша схватился за край пледа и потянул.

Из-под ткани показалась переноска. Обычная, пластиковая, с решётчатой дверцей и большими дырками сверху. И в ней — два внимательных тёмных глаза, такой серьёзный взгляд, что на миг Лёша даже испугался: будто там не щенок, а кто-то мудрый, кто всё понимает и сейчас оценит его по достоинству.

Потом щенок чихнул.

И всё волшебство превратилось в чистое счастье.

Щенок поднялся на лапы, пошатнулся, снова сел, а потом — решительно ткнулся носом в решётку. Из него торчали длинные ушки, лапы казались слишком большими для тела, шерсть была тёплой, густой, рыжевато-каштановой, словно кто-то смешал цвет осенних листьев и огонь в камине. На груди — светлое пятно, как будто ему досталась маленькая снежинка.

— Это… мне? — голос Лёши дрожал.

Он не плакал, но глаза стали влажными. Он опустился на колени так близко, как позволяла переноска, и щенок сразу потянулся к нему, сопя и поскуливая от нетерпения.

— Тебе, — сказала мама.

— Но… правда?

— Правда, — подтвердил отец и добавил, уже чуть серьёзнее: — Мы долго думали. Это ответственность. Ты справишься?

Лёша повернул к нему лицо. У него на щеке блестела одна слеза, но он был очень серьезен.

— Я справлюсь. Я буду… я буду самым лучшим хозяином.

Отец открыл дверцу.

Щенок вывалился наружу, как маленькая живая комета: сначала лапы перепутались, потом он боднул воздух, потом неожиданно боднул Лёшину коленку, а затем облегчённо плюхнулся на ковёр и уткнулся носом в Лёшины носки. От него пахло шерстью, молоком и чем-то очень домашним.

Лёша осторожно протянул руку, щенок лизнул пальцы и тут же начал их грызть слегка, играючи, как будто проверял, настоящий ли человек перед ним.

— Он кусается! — выдохнул Лёша, но это звучало не как жалоба, а как восторг.

— Он знакомится, — сказала мама и уже потянулась за телефоном. — Подожди, так нельзя, нужно сфотографировать.

Отец сел рядом, положил руку Лёше на плечо и тихо спросил:

— Имя придумал?

Лёша смотрел на щенка так, будто видел не просто животное, а друга — того самого, о котором мечтал вечерами, когда за окном шумел ветер и хотелось, чтобы кто-то был рядом, чтобы кто-то составил компанию.

Глава 2

Лёша проснулся раньше будильника. Конечно же не потому что хотел, а потому что в комнате кто-то шуршал, сопел и пытался, кажется, победить слишком наглый тапок.

Он приподнялся на локтях. В полумраке, разбавленном уличным фонарём, Гром выглядел не щенком, а маленьким рыжим разбойником: уши торчали в разные стороны, его хвост метался радостно, а в зубах был зажат несчастный тапок, который до этого спокойно существовал в мире и ничем не провинился.

— Эй… — хрипло прошептал Лёша, всё ещё сонный. — Это вообще-то… мой тапок.

Гром остановился, посмотрел на него. Мол, да? И что?

Потом, не испытывая ни тени раскаяния, потащил добычу под кровать.

Лёша сначала хотел возмутиться, но вдруг рассмеялся — тихо, чтобы не разбудить родителей. Смех был тёплый и удивлённый: как будто он только сейчас до конца поверил, что это не сон. Что у него и правда есть собака. Живая. И такая вредная.

Он сел на край кровати и осторожно позвал:

— Гром, иди сюда мелкий.

Из-под кровати высунулась морда, вся в пыли, но очень гордая собой. Щенок фыркнул, чихнул и вылез целиком, волоча тапок, как победное знамя.

Лёша протянул руку. Гром тут же полез облизывать его пальцы, ладонь и куда дотянулся. Язык был тёплый, влажный и очень настойчивый.

Вот так и началось утро нового года.

В первые дни Лёша всё делал неправильно, но делал с таким усердием, что взрослые не ругали, а тихо поправляли. Он пытался кормить Грома кусочками колбасы со стола, пока мама не сказала, что щенку от этого будет плохо. Он налил воды в Лёшину кружку с супергероями и поставил её на пол, пока отец не принёс нормальную миску. Он хотел спать с Громом в кровати, завернув его в одеяло, чтобы “не замёрз”. Гром в одеяле возился, как червяк в коконе, и в итоге выползал наружу и всё равно приходил под утро, утыкаясь Лёше в ноги.

Родители купили всё нужное быстро, будто готовились заранее: корм, миски, поводок, ошейник, игрушки и толстую книжку про щенков, которую отец положил на стол сыну.

Лёша листал её неохотно. Там было много слов, а ему хотелось просто играть и гладить своего нового друга. Но одна вещь врезалась в память сразу: щенок не понимает “так нельзя” так же, как человек. Ему нужно показывать, повторять и радоваться, когда он делает правильно. И ещё: щенки не вредничают назло. Они просто маленькие.

Это почему-то помогало, когда Гром в очередной раз превращал дом в полосу препятствий, а вещи Леши, в свои игрушки.

Первый большой урок случился на третий день.

Лёша вывел Грома на улицу сам, но под присмотром отца, конечно, но это уже считалось “сам”. Мороз щекотал нос, снег под ботинками скрипел, а Гром на новом поводке прыгал вокруг так, будто его подключили к электричеству.

— Спокойно малыш, — с важностью сказал Лёша, повторяя отцовскую интонацию. — Идём.

Гром не пошёл. Он внезапно сел, как маленький упрямец, и уставился на Лёшу, наклонив голову.

— Ну… — Лёша потянул поводок аккуратно. — Давай.

Гром продолжал сидеть.

Прошло секунд десять. Десять секунд на морозе — это как вечность, особенно когда тебе семь и ты уверен, что сейчас весь мир смотрит на тебя.

— Он тебя проверяет, — тихо сказал отец, стоя рядом.

— Проверяет? — Лёша нахмурился, как взрослый. — Я что, контрольная?

Отец усмехнулся.

— Он учится. И ты учишься. Попробуй его заинтересовать.

Лёша полез в карман и нащупал там печенье — он взял его на всякий случай, “чтобы Гром знал, что его любят”. Но печенье он съел ещё дома. Осталась только крошка.

— Гром… — Лёша присел и позвал ласково. — Пойдём, а?

Гром подумал. Принюхался к воздуху. И вдруг, действительно — поднялся и пошёл, как ни в чём не бывало, таща Лёшу за собой в сторону сугроба, который выглядел подозрительно интересным, в глазах щенка.

Лёша чуть не упал от такого напора, но выстоял.

— Я его воспитаю, — объявил он, хотя сам ещё не был уверен, кто кого.

Первые прогулки были не прогулками, а экспедициями: Гром тянул к каждому кусту, пытался съесть палку, снежок, чужую перчатку, которая торчала из сугроба, и один раз — собственный поводок. Лёша учился держать руки крепко, но не грубо. Учился говорить “нельзя” не криком, а голосом, который звучит, как ласковый приказ.

Иногда получалось.

Иногда — нет.

Однажды Гром, радостно подпрыгнув, вырвал поводок из Лёшиной руки и помчался через двор. Лёша замер на секунду — сердце ухнуло куда-то вниз. Перед глазами уже мелькнуло: машина, дорога, чужие люди.

Но Гром не понимал ужаса. Он бежал так, будто весь мир устроен для его игр.

Лёша сорвался следом, прямо в сугроб, по колено провалившись в снег. Он выбрался, побежал, поскальзываясь и захлёбываясь холодным воздухом.

— Гром! — крикнул он, и голос был совсем не праздничный, не детский — он был отчаянный.

Гром остановился. Обернулся.

И, что удивительно — пошёл назад. Не сразу, не очень уверенно, но пошёл. Трусцой. С видом: “Ну ты чего? Я же рядом”.

Лёша схватил его, прижал к себе так, будто держал не щенка, а целую жизнь. Хотя так оно и было.

— Ты… ты… — он шумно втянул воздух. — Ты так не делай. Больше никогда!

Гром в ответ лизнул ему подбородок.

Отцу хватило одного взгляда, чтобы понять, что сын сейчас на грани слёз. Он не стал читать нотации. Просто протянул поводок и сказал:

— Теперь всегда надевай вот так. И петлю на руку. Видишь? Это не для красоты.

Лёша кивнул. Глотал ком в горле. И ощущал: он взрослеет не потому, что ему подарили такой подарок. А потому, что этот подарок оказался живым и требовал от него быть ответственным.

Дома тоже была своя школа.

Гром учился “сидеть” и “ко мне” — чаще всего через игру. Лёша учился замечать мелочи: когда щенок устал и начинает кусаться сильнее; когда ему скучно и он ищет, что бы разрушить; когда он хочет на улицу, но не умеет сказать иначе, кроме как носиться по квартире и скулить у двери.

Глава 3

С возрастом Гром перестал казаться “рыжим”. Если в щенячестве его шерсть действительно светилась огнём — как будто он вобрал в себя новогодние гирлянды, — то теперь она постепенно уходила в глубокий каштановый оттенок, тёплый, как хорошо отполированное дерево. На солнце он отливал медью, в тени становился почти шоколадным, и только на груди у него оставалось светлое пятно, как напоминание о том, каким маленьким он был в ту самую первую ночь.

Он вытягивался быстро и немного смешно: то лапы казались слишком длинными, то уши. Глаза были иногда через чур серьёзными, то хвост жил отдельной жизнью и выдавал настроение, даже когда сам Гром пытался выглядеть спокойно или равнодушно. Лёша смеялся над этой неловкостью — а потом вдруг заметил: неловкость проходит, а его Гром окреп и стал настоящим красавцем.

Лёша, конечно, тоже менялся. Но его взросление не бросалось в глаза, как у собаки: он не становился выше одним ранним утром и не состоял из длинных лап и пушистых ушей в красивом взрослом теле. Он рос внутри, привычками, ежедневными мелочами, которые поначалу казались скучными, а потом неожиданно превращались в его характер.

Гром же думал совсем просто. Не словами,а ощущениями. У него было несколько очень понятных истин, которые он не ставил под сомнение.

Если Лёша берёт поводок, значит, сейчас будет улица. На улице есть запахи — тысячи запахов, и каждый рассказывает историю. Истории нужно читать носом быстро, потому что ветер, дождь и снег стирают следы.

Если Лёша расстраивается, лучше быть ближе. Не обязательно суетиться и лезть языком в лицо. Иногда достаточно лечь рядом и дышать спокойно, чтобы человек вспомнил: он не один.

И ещё одно, пожалуй самое главное: семья это стая. Стая должна держаться вместе. Всегда.

Эти маленькие истины невидимо помогали всем. Даже Лёше.

Когда ему исполнилось восемь, он впервые пошёл гулять с Громом по-настоящему один. Отец, конечно, вышел вместе с ним, но остановился у подъезда, будто ему что-то срочно понадобилось на свежем воздухе. Мама махала рукой с балкона и улыбалась так, словно отпускает сына не просто во двор, а куда-то очень далеко, в самостоятельное плаванье.

Лёша держал поводок обеими руками, как рукоять меча, и старался выглядеть спокойным. Но Гром чувствовал, как в мальчишеских пальцах прячется напряжение: тонкое, дрожащее, как нить. Ему хотелось сорваться с места, нырнуть в сугроб, найти палку, провернуть маленькую победу над миром — ведь мир создан для игры.

Но сегодня Лёша пах ещё и страхом. И это было не менее волнительно для пса.

Гром шагал ровнее, чем обычно, будто бы сам решил взять за него ответственность.

Они дошли до парка, где дорожки зимой превращались в сплошной каток. Лёша на мгновение отвлекся и поскользнулся, и в этот короткий миг его сердце ухнуло вниз — так, что даже в лице отразилось. Он будто испугался не падения, а мысли: если он упадёт, отпустит поводок, а тот убежит…

Гром тут же остановился и обернулся. В его взгляде было простое собачье “ты в порядке?”. Он не понимал человеческих страхов, но чувствовал желудком и кожей, когда рядом становится опасно.

— Да нормально всё, — выдохнул Лёша удержавшись на ногах, и произнес не столько собаке, сколько себе. — Всё, идём. Ты главное не тяни сильно.

Он сказал это чуть бодрее, будто обещал миру, что справится. И сам удивился, как расправились плечи: приятно быть тем, кто держит под контролем целую жизнь, пусть пока и небольшую.

Дальше были годы, которые запоминаются не событиями, а ощущением. Тогда они казались обычными: школа, тетради, домашние задания, прогулки, корм, миска с водой, вычёсывание, смех родителей. Но именно из таких последовательных дней складывается самое светлое.

В девять лет Лёша приноровился делать уроки под Громов храп. Пёс располагался у батареи, поджимал лапы и уснул бы, кажется, даже посреди грозы и салюта. Мальчишка поначалу злился: как можно так спокойно жить, когда у тебя завтра контрольная и надо помнить, что такое деление с остатком?

Однажды он с шумом положил тетрадь и пробормотал:

— Ну тебе хорошо. Лёг — и всё. А у меня мозги сейчас вскипят. Не стыдно тебе? Морда наглая.

Гром приподнял голову, моргнул, посмотрел на него внимательно и снова улёгся. Но этот взгляд был таким спокойным, что Лёша невольно улыбнулся.

— Ладно, ладно… — тихо, уже мягче сказал он. — Я понял. Я просто психую. Сейчас всё решу.

И действительно садился обратно за уроки.

К десяти годам парнишки, Гром стал таким красавцем, что прохожие оборачивались. Длинноногий, с мягкими волнами шерсти на ушах и хвосте, с умным, почти аристократическим выражением морды — хотя сам Гром никакой “аристократией” не интересовался. Он интересовался тем, что от мальчишки впереди пахнет сосиской, а у куста под лавкой явно кто-то проходил недавно, и этот кто-то оставил очень важную, срочную новость, для очень любопытного пса.

Лёше, однако, было приятно ловить взгляды людей. Не потому что он хотел похвастаться. А потому что в этих взглядах он видел отражение своей гордости: “Это мой пёс. Я его растил”.

Вскоре и Лёша начал меняться быстрее.

Одиннадцать лет принесли ему раздражение на всё подряд. На то, что мама зовёт ужинать “слишком рано”. На то, что отец спрашивает “как дела” не в тот момент. На то, что ботинки натирают, домашки много, а в классе полно людей, которые слишком громко смеются.

Гром воспринимал это как погоду. Люди бывают солнечные, бывают дождливые. Важно не убегать, когда начался дождь.

Однажды Лёша вернулся из школы странный: лицо каменное, взгляд пустой, будто кто-то выключил внутри свет. Он молча бросил рюкзак в прихожей, прошёл в комнату и хлопнул дверью. Даже не хлопнул — ударил, как будто вложил всю свою боль в это.

Гром поднялся. Он слышал резкость и знал: в стае так делают только когда совсем плохо.

Он подошёл к двери, ткнулся носом в щель. Оттуда пахло обидой, горькой и кислой, неприятной. Гром тихо поскулил.

Глава 4

Одноклассницу звали Вика. Она появилась в Лёшиной жизни без громких объявлений и без той особой магии, которую любят приписывать “первой любви” в книгах. На самом деле всё началось буднично с того, что она однажды села рядом на уроке, потому что учительнице надоело, что Лёша болтает с соседом. Вика усмехнулась, посмотрела на него искоса и тихо сказала:

— Если из-за тебя мне прилетит замечание, ты будешь мне должен шоколадку.

Лёша тогда подумал, что шутки у неё глупые. И что глаза у неё… странные. Но красивые.

— Договорились, — ответил он, стараясь звучать уверенно. — Но если я из-за тебя получу двойку, ты мне будешь должна две.

Она фыркнула и отвернулась к тетради, но улыбка у неё осталась на губах. И почему-то именно эта улыбка отложилась у него в голове.

Сначала они просто разговаривали. На переменах, в коридоре, по пути домой. Вика любила спорить, но не обиженно, а азартно — как человек, которому нравится мыслить вслух. Лёша рядом с ней неожиданно становился смелее: ему хотелось тоже говорить что-то умное, не мямлить. Хотелось быть тем, на кого она смотрит не только “как на одноклассника”.

Гром в те годы был уже взрослым псом — сильным, красивым, с тёплой каштановой шерстью и взглядом, в котором было много терпения и какой-то удивительной мудрости. Он спокойно переживал Лёшины школьные драмы, контрольные, новые интересы. Он просто радовался банальным вещам: когда человек возвращается домой и проводит с ним время.

Именно поэтому, когда Лёша в первый раз после школы сказал:

— Гром, пойдём гулять, но… с нами ещё кое-кто будет, — пёс встрепенулся так, будто в этом “кое-кто” есть что-то значительное.

“Стая расширяется?” — подумал он по-собачьи, конечно, не словами, а ощущением.

Вика вышла из подъезда в куртке, застёгнутой до подбородка, и сначала держалась чуть в стороне. Она глянула на огромного рыжего пса с настороженностью человека, который собак любил где-то теоретически, но не был уверен, что любит их настолько близко.

— Он дружелюбный, — поспешно сказал Лёша, хотя Гром и сам уже подошёл и вежливо, без прыжков, обнюхал Викину перчатку.

Девочка замерла.

— Он… огромный, — выдохнула она.

— Он просто высокий, — возразил Лёша. — Гром, не пугай её. Веди себя прилично.

Пёс поднял уши: “почему это она меня боится?”. Но тут же, словно понимая, что это новый человек, он отступил на шаг и сел рядом с хозяином.

Вика присела, осторожно протянула ладонь. Гром понюхал её пальцы, а потом неожиданно мягко ткнулся лбом в руку — как знак доверия.

Вика улыбнулась.

— Он очень милый, — сказала она.

Лёша рассмеялся. И они пошли втроём по знакомой дорожке, где вечно пахло мокрыми листьями и чужими собаками. Вика рассказывала какую-то ерунду про учительницу, Лёша отвечал, а Гром то вырывался вперёд понюхать кусты, то возвращался к ногам парня, проверяя: все ли в порядке.

Он быстро понял главное: этот новый человек — важный. Важно держать её рядом. Важно, чтобы хозяин был доволен. Удовольствие человека — это спокойствие стаи.

Так их прогулки и стали привычкой. Сначала пару раз в неделю. Потом почти каждый день, когда позволяла погода и уроки. Они шли втроём, и Гром вписывался между ними так естественно, будто всегда был частью этой компании: то тянулся носом к Вике за пахнущей яблоком рукой, то получал от неё осторожное поглаживание за ухом, от которого хвост начинал предательски вилять.

Лёша смотрел на это счастливо.

Годы дали им время вырасти внутри этих прогулок.

К шестнадцати парень уже не мог называть Вику “просто одноклассницей”. Это слово не вмещало то, как она смотрела на него, когда думала, что он не видит. Не описывало того, как он, возвращаясь со школы, в первую очередь проверял телефон — написала ли она. Не объясняло, почему сердце стучало быстрее, если она случайно касалась его рукава.

Они не стали парой в один день. Не было страстных признаний и резких поворотов судьбы. Просто однажды, в конце сентября, когда воздух стал холоднее, а листья на деревьях начали осыпаться, они шли втроём по парку, и Вика вдруг замёрзла.

— У меня руки замерзли, — сказала она и сунула ладони в карманы.

Лёша посмотрел на неё, на её чуть покрасневший нос, и вдруг снимая перчатки — как-то неловко, суетливо — взял её руку. Не слишком уверенно, будто боялся ошибиться.

Девчонка замерла. Потом переплела пальцы с его пальцами — спокойно, будто так и должно быть.

И дальше они пошли уже вместе.

Гром видел это. Он не понимал, что такое “встречаться”, но прекрасно чувствовал: между людьми появилась новая связь. Тёплая. Сильная. Местами тревожная, но только потому что у человека сердце сложнее собачьего.

Гром сначала пытался делать то, что делал всегда: идти рядом с Лёшей, ловить его взгляд, получать своё привычное внимание. Но постепенно он стал замечать, что взгляд хозяина всё чаще уходит к Вике. Что ладонь, которая раньше лениво скользила по его голове на ходу, теперь занята другой рукой. Что Лёша смеётся, но уже не ему, не их общей прогулке — а чему-то, что собака уловить не могла.

Он не злился. Он просто… не понимал.

Всё чаще получалось так: Вика и Лёша уходили чуть вперёд, говорили тише, смеялись, а Гром шёл следом, как охранник, который оказался немного лишним на празднике. Иногда он специально ускорялся, чтобы “вклиниться”, вернуть привычный порядок. Иногда парень чесал его за ухом и говорил, не глядя:

— Гром, ну хватит, не мешай.

Слова были лёгкие, почти шутливые. Но Гром слышал в них другое: “потом”.

А “потом” всегда звучало неприятно.

Поначалу парень ещё старался. Иногда они шли втроём, как раньше, и он специально брал с собой мяч, бросал Грому палку, играл с ним минут двадцать. Но подростковая жизнь была прожорливой: она забирала время и силы так, будто их бесконечно много. Уроки, подготовка к экзаменам, переписки до поздней ночи, встречи с друзьями, а главное — Вика, которая теперь стала центром его новых мыслей и планов.

Глава 5

К двадцати годам Лёша вдруг обнаружил то, что ещё недавно казалось невозможным: учёба закончилась. Диплом, подписи, поздравления, фотографии, на которых все улыбаются слишком широко, потому что внутри не только радость, но и тревога: а дальше что?

Дальше оказался поиск работы. И город, который за несколько лет успел стать почти родным.

Он остался там почти без сомнений. Не из романтики и не потому, что “влюбился в улицы”. Просто всё было банально и честно: в этом городе было больше возможностей. Здесь проще было найти работу, проще расти, проще не чувствовать, что ты топчешься на одном месте. Лёша быстро вошёл в ритм: собеседования, первые смены, первые зарплаты, ощущение, что ты наконец-то стоишь на своих ногах и никто не должен держать тебя за руку.

Вика переехала к нему почти сразу, как только тоже окончила учёбу. Ей было страшно, но это был тот страх, который приятно щекочет — потому что он про новую жизнь. Они сняли небольшую квартиру на окраине: светлая, с кухней, где всегда пахло кофе, и с балконом, на который девушка поставила пару горшков с цветами, как будто пыталась приручить пространство, сделать его домашним.

И первое время это действительно было похоже на мечту.

Они покупали дешёвую посуду, спорили о том, какого цвета должны быть занавески, по вечерам ели лапшу из коробок и чувствовали себя взрослыми — не потому, что всё идеально, а потому что всё своё.

Только он один оставался в другом городе. В другом доме. В прошлом.

Гром.

Он жил у родителей и уже не был тем сильным, красивым псом, который мог часами носиться по парку, а потом терпеливо ждать у двери. Он стал осторожнее, как будто мир вдруг стал скользким не только зимой. Он медленнее вставал с пола, иногда подолгу переступал с лапы на лапу перед тем, как лечь — выбирая позу, в которой не тянет суставы. Ему нужно было чаще выходить на улицу, потому что старость не спрашивает, удобно ли тебе по расписанию. И ему нужно было больше внимания: не такого, как щенку, а другого — более взрослого, терпеливого, внимательного к мелочам.

Лёша видел всё это на выходных, когда приезжал к родителям. Он замечал, как Гром радуется, но уже не прыгает так высоко, как раньше. Как хвост виляет всё так же бодро, но дыхание осуществляется чуть тяжелее. Как мама всё чаще говорит: “Ему надо пораньше выйти”, — и отец уже не шутит, что “наш старик может потерпеть”.

Лёша гладил Грома по голове и ловил в себе неприятное чувство, которое он не любил называть: вину.

Он говорил себе, что так устроена жизнь. Что он не бросает собаку — просто живёт отдельно. Что он приезжает. Что родители рядом. Что всё не так плохо.

А потом родители позвонили и сказали прямо, без обходных кругов — как говорят люди, которые уже немолоды и знают цену времени:

— Лёш, нам тяжело. Пёс должен быть с тобой.

Парень замолчал. Он стоял на кухне в своей новой квартире, держал телефон и смотрел на чашку, в которой давно остыл кофе. Вика сидела за столом, листала что-то на ноутбуке и по его лицу поняла, что разговор не из лёгких.

— Пап… — начал он осторожно. — Но… ему же тут будет… сложно. И нам тоже.

Отец вздохнул. Вздох был ровный, усталый, без упрёка — но в нём слышалось то, что он узнавал с детства: “ты взрослый, и это твоя ответственность”.

— Лёша, — сказал отец. — Не нам с матерью объяснять тебе, что такое “сложно”. Мы тянули это много лет, когда ты уехал учиться. Мы и сейчас тянем. Но это твой пёс. Он всю жизнь жил ради тебя. И если уже становится тяжело… он должен быть рядом с хозяином.

Мама добавила мягче, но от этого не легче:

— Он скучает. Он, может, и не понимает слов, но он понимает, где ты. Ему важно, чтобы ты был рядом… хотя бы сейчас.

Лёша посмотрел на Вику. Та уже не делала вид, что не слушает. Она внимательно следила за ним, и в этой внимательности было всё: и сочувствие, и тревога, и мысль о том, что их маленькая аккуратная жизнь сейчас может сильно измениться.

После разговора он некоторое время молчал. Потом сказал, будто оправдываясь — не перед девушкой даже, а перед самим собой:

— Они правы… наверное.

— Конечно, правы, — ответила Вика тихо. — Это же Гром.

Она сказала имя так, будто это не просто собака. Будто это часть Лёшиной биографии, часть его ребёнка внутри. Но потом она добавила осторожно:

— Только ты понимаешь… с ним будет больше забот. И… мы оба работаем.

Лёша кивнул. Он понимал. И именно это его раздражало.

Не Гром. Не родители. А то, что всё снова требовало от него быть ответственным.

Когда пёс приехал, квартира сразу стала другой. Запах старого дома, шерсти, привычных прогулок, чего-то очень родного, вцепился в воздух так, будто хотел заново сделать их жизнь настоящей. Гром вошёл внутрь медленно, осторожно, посмотрел по сторонам и остановился — как человек, который впервые оказался в чужом месте и не уверен, куда можно ступать.

Потом увидел хозяина.

И весь его осторожный сюртук взрослости слетел за секунду. Хвост пошёл ходуном, дыхание участилось, глаза стали влажными. Он подошёл, уткнулся носом Лёше в ладонь — так, как делал всегда: “Мой человек”.

Парень тоже почувствовал ком в горле. Он присел, обнял собаку за шею, вдыхая этот знакомый запах, который вдруг ударил в память сильнее любого фото.

— Привет, старик… — прошептал он. — Ну вот мы и вместе.

Гром тяжело вздохнул, словно от облегчения. Будто всё, что было до этого, оказалось просто долгим ожиданием.

Первые недели Лёша пытался наладить порядок: гулять утром перед работой, вечером после, иногда слишком короткие. Он даже поставил напоминания в телефоне, как ставят напоминания о счетах и встречах.

Но Гром больше не мог долго ждать.

Ему нужно было выходить чаще. Иногда он начинал тревожно ходить по квартире уже через пару часов после утренней прогулки. Иногда тихо поскуливал у двери, и в этом звуке не было каприза — только неловкость старого тела, которое больше не слушается расписаний.