Мор

Глава 1. Рыжие нити

Утро входило в городок Лефевр не спеша, разливаясь по черепичным крышам жидким мёдом. Первыми просыпались запахи: острый дымок из пекарни месье Готье, где уже румянились круассаны; терпкий аромат влажной земли и конского навоза с дороги; сладковатое дыхание цветущей жимолости из-за плетней. Потом включались звуки: дробный перезвон колокольчика на шее коровы, которую гнали на пастбище; приглушённый гул пробуждающегося рынка на главной площади; отдалённый стук молота по наковальне — это кузнец Жак начинал свой день раньше всех.

Алис проснулась с первым лучом, пробившимся сквозь щель в ставнях. Она лежала несколько секунд, слушая знакомую симфонию, и на душе было спокойно. Тишина её горенки под самой крышей была её крепостью. Здесь пахло сушёными яблоками, воском от свечи и старой, добротной древесиной.

Она встала, подошла к умывальнику. Вода в кувшине была прохладной, освежающей. В тусклом зеркальце из полированного олова отразилось её лицо — бледное, с веснушками у носа, и главное — то самое проклятие и благословение, данное ей от рождения. Медно-рыжие волосы, как осенний лист клёна, выбивались из-под ночного чепца. В детстве их дёргали, дразня «лисичкой» и «огненной». С возрастом дразнить перестали, но взгляды — любопытные, оценивающие, а порой и настороженные — остались. Алис привыкла. Она собрала упрямые пряди в тугой узел у затылка, скрыв их под простым белым чепцом. Из заметного остался лишь тёплый, янтарный оттенок ресниц.

Сегодня была пятница — базарный день и день расчёта. Алис аккуратно развернула свёрток на столе. Внутри, переложенные тонкой папиросной бумагой, лежали три воротничка из тончайшего батиста. Её работа. Не вышивка цветов или ангелов, как у других мастериц. Её узоры были другими: геометрия. Тонкие, будто начерченные, линии складывались в сложные звёзды, спирали, переплетения. Это нравилось жене судьи, мадам Клермон — она говорила, что это выглядит «современно и учёно». За последний воротничок Алис должна была получить достаточно, чтобы оплатить долг аптекарю за микстуры для матери и купить шерсти на новую работу.

Спускаясь по узкой лестнице, она услышала кашель — сухой, как треск ломающихся веток. Мать.
—Проснулась, маман? — Алис зашла в тесную, пропахшую лекарствами комнату.
—Проснулась, дочка, — голос был хриплым, но тёплым. — На базар?
—Да. Принесу тебе свежих булочек и варенья.
—Ты бы себе что, Алис… Новую ленту к платью. Тебе семнадцать годков, пора бы уж…
—Пора бы работать, маман, — мягко прервала её Алис, поправляя одеяло. Её спокойный тон не допускал возражений.

На улице её обдало полнокровной жизнью Лефевра. Она шла, кивая знакомым:
—Доброе утро, мадам Бушер!
—Здравствуй, Алис! Красивая погода, да? — кричала торговка сырами, выставляя свои круги на прилавок.
Мальчишки-подмастерья с визгом носились между телег.У колодца молодой пастух Пьер ловил на себе заинтересованные взгляды девушек. Всё было как всегда: шумно, немного грязно, живо.

На площади Алис развернула свой небольшой товар на обычном месте, рядом с торговкой пряностями. Запах корицы и гвоздики смешивался с ароматом её чистого, накрахмаленного белья.
—Опять твои загадочные кружочки, — усмехнулась соседка, мадам Элен. — Когда уже вышьешь что-нибудь путное? Ангелочков, например.
—Когда ангелочки станут мне платить, мадам Элен, — так же спокойно ответила Алис, и старуха фыркнула, не зная, обижаться или смеяться.

Покупатели подходили неспешно. Первым пришёл клерк из судейской конторы — забрал заказанный воротничок для мадам Клермон, отсчитал монеты. Звякнув в кошельке, они приятно отозвались надеждой. Потом подошла соседка, мать троих детей, купила простой платок — «твой хоть не рвётся сразу». Алис терпеливо отвечала на вопросы, принимала комплименты, чувствуя лёгкую усталость от этого необходимого людского общения.

И тут её взгляд упал на него.

На краю площади, прислонившись к стене таверны «У Весёлого монаха», стоял незнакомец. Не нищий, не торговец. Одетый в поношенный, но крепкий дорожный плащ, он не сводил с неё тёмных, прищуренных глаз. В руках он сжимал посох, а на груди поблёскивал деревянный крест странной, угловатой формы. Он не улыбался. Он изучал. Его взгляд скользнул по её прилавку, по её рукам, привычно складывающим ткань, и наконец — задержался на её лице. На пряди рыжих волос, выбившейся из-под чепца.

Алис почувствовала холодок под ложечкой, не связанный с утренней прохладой. Она опустила глаза, сделала вид, что пересчитывает монеты. Когда подняла взгляд снова — незнакомца уже не было. Будто и не было.

''Путник, — попыталась успокоить себя Алис. — Просто путник'' .

Но ощущение странного, липкого внимания не проходило. Она вспомнила слухи, которые накануне шептались у колодца: о болезни в городах на востоке. О чём-то страшном, что приходит с караванами. И о том, что в некоторых местах уже появились проповедники, говорящие о гневе Господнем.

Она встряхнула головой, отгоняя глупые мысли. Солнце поднялось выше, залив площадь ясным, почти летним светом. Зазвонили колокола к утренней мессе. Жизнь, шумная и понятная, текла своим чередом. Всё было хорошо. Совершенно, абсолютно хорошо.

Она не могла знать, что это утро — последнее утро её старой жизни. Что нить уже надета на иглу, и невидимая рука только что сделала первый, едва заметный укол в полотно их общего существования. А где укол — там скоро появится и кровавое пятно.

Она собрала вещи, оставив на прилавке для мадам Элен две медяшки за присмотр, и пошла к пекарне покупать те самые булочки для матери. По дороге она наступила на что-то мягкое и скользкое. Отпрыгнула. На мостовой, расплющенный чьим-то сапогом, лежал дохлый крысиный трупик. Крупный, с тусклой шерстью.

''Странно, — мелькнуло у неё. — Их в последнее время много развелось''.

Она обошла его стороной и пошла дальше, на ходу размышляя, купить ли малиновое варенье или яблочное. Решение о варенье казалось сейчас куда важнее, чем какая-то дохлая крыса.

Глава 2. Пятно на полотне

Вечер застал Алис за штопкой старой юбки матери. Игла мерно покачивалась в её пальцах, выписывая невидимые с изнанки стежки. В комнате пахло тушёной капустой с колбасой — скромный ужин, который Алис позволила себе сегодня в честь удачной продажи. Мать, приподнятая на подушках, дремала, её дыхание было чуть хрипловатым, но ровным.

Стук в дверь был негромким, но настойчивым.
—Войдите, — отозвалась Алис, не поднимая глаз от работы.

Дверь скрипнула. На пороге стоял Анри, сын кузнеца. Высокий, широкоплечий, с руками, испачканными вечной угольной пылью, которую не отмыть. Он держал в руках небольшой, грубо обёрнутый свёрток.
—Добрый вечер, Алис. Месье Алис, — поправился он, смущённо потупив взгляд. — Отец велел передать. За то, что в прошлый раз ты матушке травяной сбор дала, ей полегчало.

Алис отложила шитьё и приняла свёрток. Внутри лежала добротная кожаная фляга для воды и пара новых, острых как бритва ножниц.
—Это слишком щедро, Анри. Сбор был из простых трав, я их у забора собирала.
—Для нас он дорогого стоил, — упрямо сказал юноша. Он переминался с ноги на ногу, явно задерживаясь. — А ещё… отец говорит, что с востока плохие вести идут. Будто бы цены на железо подскочат, караваны не ходят. И болезнь какая-то… — Он умолк, не зная, как продолжить.

— Болезнь? — Алис нахмурилась. Слухи уже дошли и до кузницы.
—Да… чума, говорят. В Бургундии целые деревни вымирают. — Анри понизил голос, хотя кроме них и спящей старухи в доме никого не было. — Люди в панике. Уезжают кто куда. А к нам, говорят, вчера новый проповедник пришёл. Из тех, что… строгих.

Тот самый незнакомец с площади. Холодок, испытанный утром, снова кольнул Алис под рёбра.
—Что он проповедует?
—Грехи наши, кару гнева Божьего, — Анри махнул рукой, как бы отмахиваясь от неприятной темы. — Знаешь, Алис… будь осторожней. Он на площади спрашивал про людей. Про… необычных.

Его взгляд невольно скользнул по её рыжим волосам, убранным под чепцом, но всё равно излучавшим теплое свечение в свете масляной лампы. Анри покраснел, как маков цвет.
—Я к тому, что… ты не ходи одна по вечерам. И к материальным благам не привязывайся. Отец говорит, скоро может голод начаться.

Он сказал это с такой простодушной серьёзностью, что Алис чуть не улыбнулась. Анри был хорошим парнем. Немного простоватым, но с добрым сердцем. Ему было лет девятнадцать, и он смотрел на неё так, как смотрят все юноши на девушку, которая кажется им загадочной и недоступной — со смесью страха и восхищения.
—Спасибо за предупреждение, Анри. И за подарки. Поблагодари отца.
—Обязательно. Ну, я пойду… — Он ещё немного постоял, кивнул и вышел, стараясь не хлопнуть дверью.

Алис развернула флягу в руках. Качественная работа. Кузнец Жак знал толк в коже. Мысль о чуме и проповеднике отложилась где-то на задворках сознания, как неприятный, но далёкий гул.

На следующий день, когда она пошла на рынок за шерстью, город уже был другим. Не драматичный, нет. Но трещинки появились.

У колодца, где обычно толпились женщины со смехом и сплетнями, сегодня стояли кучками и говорили вполголоса, оглядываясь. Алис уловила обрывки:
—…сын мельника, слышала? Третьего дня ещё здоровый был, а вчера…
—Говорят, пятна чёрные…
—Молиться надо! Каяться!

На углу, у церкви Святого Клемента, собралась кучка народа. На импровизированной кафедре из перевёрнутой бочки стоял Он. Тот самый незнакомец. Без плаща, в простой грубой рясе, подпоясанной верёвкой. Его лицо было аскетичным, голос — негромким, но он обладал странным свойством резать тишину, как сталь.
—…и узрите вы знамения! — говорил он, и его тёмные глаза обводили толпу, останавливаясь на каждом лице. — Болезнь скотскую пошлёт Господь на стада ваши, и мор на детей ваших! Ибо осквернили вы землю эту гордыней своей и равнодушием! Ищите скверну среди себя! Ибо чистое не уживётся с нечистым, как свет не уживётся с тьмой!

Его взгляд, холодный и оценивающий, скользнул по толпе и на мгновение — всего на мгновение! — задержался на Алис. Не было в нём ни гнева, ни ненависти. Была констатация. Как будто он смотрел на испорченный товар, который предстоит выкинуть.

Алис поёжилась и прошла дальше, к лавке торговца тканями, стараясь не слышать его голос. Но слова цеплялись за сознание: «скверна среди себя», «нечистое».

Лавканщик, старый Жан, сегодня был мрачнее тучи.
—Шерсти? Самой простой? Дорогая она нынче, мадемуазель Алис. Караваны с севера не пришли. Говорят, дороги перекрыли. Из-за болезни.
—Какая болезнь, месье Жан? Что о ней известно?
Старик оглянулся и понизил голос:
—Чёрная смерть, дитя мое. Умирают за день. Сначала жар, потом шишки подмышками, и… конец. Никакие врачи не помогают. В Лионе, слышал, уже каждый десятый дом пустой.

Он отмерял шерсть, и его руки дрожали.
—А этот новый… проповедник. Братец Бернардом зовут. Он, понимаешь ли, говорит, что это всё ведьмы наводят. Что они воду отравляют и насылают порчу на здоровых. — Жан кашлянул. — В Сен-Жюсте, слышал, уже трёх женщин сожгли. Обычных женщин. У одной, говорят, кошка чёрная была. У другой — родимое пятно в виде луны. Чушь собачья!

Но в его голосе звучал не только гнев, но и страх. Глубокий, животный страх.

Неся моток шерсти домой, Алис увидела ещё одну крысу. На этот раз живую. Она сидела на груде мусора у задней стены таверны, умывала мордочку передними лапами и смотрела на Алис чёрными, бусинковыми, абсолютно бесстрашными глазами. Потом неспешно скрылась в щели.

Вернувшись домой, Алис застала мать в тревоге. Соседка, мадам Тибаль, забегала — передавала свежие сплетни. Умер сын мельника. Пятнадцать лет от роду. Здоровенный парень.
—И знаешь, что ещё, — шептала мать, хватая Алис за руку. — Говорят, у него под мышкой, когда обмывали… шишка чёрная. Совсем как в тех слухах. Алис, это же она. Чума. Она уже здесь.

В её глазах был ужас. Не за себя — за дочь.
—Успокойся, маман. Один случай — ещё не чума. Может, он что съел.
—Нет, нет, я чувствую… — мать закрыла глаза. — Воздух тяжёлый. Как перед грозой.