Москва. 1994.

Глава 1. Гроза в подарок.

Третий год подряд сомнительный праздник, носящий гордое название День знаний, сопровождался ливнем и шквалистым ветром, выворачивающим наизнанку зонты и безжалостно убивающим всё желание куда-либо выходить.

Тем временем Алиса и её бабушка, Изабелла Фёдоровна, из-за шуток погоды ещё не вышли из дома. Этот день был исключительно важен для обеих. Для девушки начинался последний учебный год в родной школе, а дальше — выпускной, институт и абсолютное непонимание того, как жить и что делать — но это всё будет потом, после того, как закончится детство, после томительного ожидания, экзаменов и тягот первой любви. Пока что Алиса Романова радовалась тому, что ей было дано, как казалось, по умолчанию: мирным небом, смехом бабушки, долгими прогулками с друзьями, песнями под гитару, импортными капроновыми колготками, за которыми пришлось ехать в другой район, и даже осенним ливнем.

Для Изабеллы Фёдоровны день был не менее особенным. Для неё начинался последний год работы в школе. Самый добрый и душевный преподаватель собирался уйти на заслуженный отдых. Бабушка Белла отдала школе без малого сорок лет. Но решение уйти она приняла с лёгкостью на сердце — времена менялись, она за ними не поспевала, а каждому времени — свой герой.

— Алис, может, поймаем машину? — переживала Изабелла Фёдоровна, с грустью глядя в окно. В автобус невозможно было втиснуться даже при большом желании, а других вариантов добраться в такую погоду до школы не было.

Девушка недовольно покачала головой и взглянула на часы. Аккуратная витиеватая стрелка на усыпанном сияющими камушками циферблате часов «Чайка» уверенно и без промедлений стремилась к восьми. Часы — последний подарок родителей, на отличное окончание восьмого класса. Через полчаса должна была начаться линейка. Они опаздывали.

— Иди же, переодевайся! А то точно никуда не успеем! — Изабелла Фёдоровна с гордостью и любовью посмотрела на внучку. Девушка убежала в свою комнату, стянула с себя тёплый свитер, потёртые спортивные штаны, надела юбку и рубашку и посмотрела в зеркало в полный рост. На первый взгляд, обычная девочка: не толстая и не худая, правда, совсем невысокая, едва ли она доставала до полутора метров. Молочная кожа, даже после жарких месяцев каникул, будто совсем не поддавалась солнечным лучам. Лицо у Алисы было очень нежным: вздёрнутый аккуратный носик, пухлые губы и большие серые глаза. Но было в ней что-то, что притягивало внимание, что заставляло запомнить её. Возможно, её взгляд, эти два океана, спокойных и умиротворённых — затишье перед бурей. Или копна густых рыжих волос. Определённо волосы были её достоинством: это пламя на голове вилось и тяжёлыми локонами ниспадало до поясницы — постоянно приходилось заплетать косы — в школе не положено было ходить с распущенными волосами, а тем более с такой копной.

Алиса ещё раз оглядела себя с ног до головы, натянула улыбку и подмигнула сама себе.

— Это будет хороший год, — убеждала девушка своё отражение.

Она сама была себе главной опорой и поддержкой. Когда не стало родителей, а случилось это внезапно и безусловно болезненно, ей не оставалось ничего, кроме как взять себя в руки и идти дальше. Если печаль и страх охватывали её в повседневной жизни — она закрывала глаза и старалась сконцентрироваться на том, что происходит в данный момент. Иначе боль и тоска, пытающиеся завладеть ею последние пару лет, всё-таки возьмут верх и начнут разрушать то, что было построено с большим трудом.

Тема гибели родителей в доме Романовых была под негласным запретом. Они обе пережили эту потерю героически. Проронив над могилами тысячу слёз, держась за руки, они вышли с кладбища и больше не давали скорби поглотить их. Алиса изредка могла всплакнуть ночью, когда никого нет рядом, когда никто не может пожалеть её или, наоборот, упрекнуть в слабости. Мама с папой учили быть её стойкой, «не лить воду зазря» в один голос твердили они. Так и получилось, девочка выросла сильной. Свои эмоции показывать она так и не научилась, а после такой большой потери и вовсе казалось, что иногда забывала, что у неё вообще есть чувства.

— Ба, бежим ловить машину! — крикнула она в сторону кухни, выбегая из своей комнаты в коридор. — Ждать больше нельзя, иначе до школы не доберёмся.

Изабелла Фёдоровна поспешно вышла в коридор, на ходу поправляя и без того идеальную причёску — сложные вавилоны изгибались и складывались в утонченный «каравай». Роскошные волосы были отличительной чертой Романовых. У бабушки Беллы была толстая коса до пояса, густая и темная, но с вкраплениями белых тоненьких линий. Будто Январь из сказки о двенадцати месяцах коснулся её головы своим посохом, но его кто-то отвлёк, и он не закончил свою работу.

Забавная парочка вылетела из подъезда своей пятиэтажной «крепости» как пробка и засеменила в сторону остановки. Только там можно было поймать такси в такое время и в такой день. Вероятно, хозяйка-осень сжалилась над несчастными школьниками и их родными, отозвала дождь и даже ненадолго выпустила солнце. На улице семьи Романовых тоже был праздник, первая остановившаяся машина довезла их до школы, лихо и с ветерком. Выпускник Изабеллы Фёдоровны с гордостью отвозил в школу своего первоклассника. В разговорах и шутках дорога прошла незаметно.

Алиса пришла даже не последней. Линейка уже началась, но время добежать до «своих» ещё было. Она рассматривала зал, ища знакомые лица. Потерянные первоклассники, сидевшие в первом ряду, испуганно оглядывались, тщетно пытаясь разглядеть в толпе родителей. Они прятали свои загорелые лица за объёмными букетами, бережно собранными бабушками и мамами. Старшие классы, невозможно раздражённые, смиренно ждали конца мероприятия. Дирекция и учителя суетились и бегали из стороны в сторону в поисках то пропавшего ведущего, то папки с текстом, то опаздывающих участников концерта. Всё шло своим чередом, как и каждый год. Зацепившись взглядом за кудрявую белокурую макушку лучшего друга, Алиса двинулась в его сторону. Лавируя между родителями и школьниками, девушка добралась до своего класса — «сироток» без классного руководителя. Она успела лишь быстро кивнуть одноклассникам и к ней тут же приставили несчастного маленького ребёнка, который еле устоял от напора толпы.

Глава 2. Отголоски страха.

Осень ворвалась в город неумолимо. Дворы встречали ржавчиной качелей, скрипом облупленных каруселей, скамейками с облезшей зелёной краской. На них, кутаясь в пуховые шали, бабушки перемывали кости соседям. Обсуждали цены на картошку, которые росли быстрее осенних луж. А подмёрзшие лужи на асфальте… Они отражали небо таким, будто художник в отчаянии смешал тушь с акварелью — серым, сизым, рваным.

Новый школьный день застал Алису не промозглым ливнем, а пронзительной, почти колючей синевой неба и хрустящим под ногами первым инеем. Чистый, ледяной воздух жёг лёгкие, неумело вытесняя вчерашнюю грязь и страх, оставшийся после вечернего происшествия. Бабушкино тепло и крепкий утренний чай приглушили тень на душе, но не стёрли совсем. Дорога в школу казалась привычной тропой. Сама школа оглушила Алису гулом — точно разбуженный улей. В коридорах витал коктейль запахов: свежая краска (кое-где успели подмазать за лето), едкая пыль мела, дешёвая колбаса из буфета и вечная, непобедимая школьная пыль. Звонки, смех, топот сотен ног по лестницам — обычная симфония сентября. Но сегодня для Алисы она звучала иначе — острее, тревожнее.

Урок физики у Анны Петровны Строговой с утра задал настроение. Она вошла в класс, как ледокол во льды, своим холодным, оценивающим взглядом сразу же найдя «виноватых»: у кого не та тетрадь, у кого не та причёска, кто посмел шепнуть соседу последние новости. Алиса сидела с каменным лицом, стараясь не привлекать внимания, но чувствовала на себе этот взгляд чаще других.

— Романова, к доске! — прозвучало, как приговор. Решение задачи о падении тела под действием силы тяжести далось ей легко, гены бабушки-физика. Но Строгова умудрилась найти, к чему придраться: «Почему не указала систему отсчёта? Безответственность! И это в выпускном-то классе!».

Алиса уже открыла рот, чтобы возразить ей, но взгляд Анны Петровны не оставлял шансов. Жирная «тройка» в журнал легла, как пощёчина. Максим, сидевший рядом, тихо постучал кулаком по парте в знак солидарности.

После урока истории, где говорили о перестройке, но как-то очень абстрактно, Алиса направилась к столовой. Это был отдельный мирок, вечно шумный, пропахший насквозь борщом, компотом и дезинфекцией. Столпившиеся классы, грохот подносов, крики поварих: «Не толкаться! Следующий!». Алиса протиснулась к условленному месту — колонне у входа в зал. И тут же увидела его. Лёва стоял в сторонке, прижав к груди новенький портфель. Его огромные за линзами глаза растерянно блуждали по толпе, а рыжие вихры торчали во все стороны, будто он только что выбежал из-под сильного ветра. Увидев Алису, он неуверенно улыбнулся и робко помахал.

— Здравствуй, львёнок! — Алиса постаралась, чтобы голос звучал бодро, подошла и легонько тронула его по плечу. — Как первый настоящий учебный день? Не растерялся?

Лёва засопел, поправил очки, которые сползли на кончик носа.

— Нормально. Физкультура была первым уроком. Бегать надо быстро, а у меня очки падают, — он указал на резинку, которой заботливо, но кривовато были обмотаны дужки. — А ещё... — голос его понизился до шепота, — меня опять дразнят. Один мальчик сказал, что я рыжий таракан в банке.

Глаза Лёвы наполнились обидой, но он старался не заплакать. Алиса почувствовала, как внутри всё сжалось. Этот малыш, такой умный и беззащитный, уже столкнулся со школьной жестокостью. Она вспомнила свои первые дни, на удивление простые и счастливые. Желание защитить мальчишку стало ещё сильнее.

— Рыжий таракан?! — Алиса фыркнула. — Да он просто завидует! У тебя волосы — как огонь, а у него, наверное, как мокрая мышь!

Лёва смущенно покраснел, но уголки губ дрогнули в улыбке.

— Запомни, Лёв, — Алиса присела, чтобы быть с ним на одном уровне, глядя прямо в его увеличенные линзами карие глаза, — рыжим всегда завидовали. Это цвет смелых и умных. — Она тряхнула своей роскошной косой. — А про тараканов... Скажи ему, что ты — Царь Лев, а тараканы — у него в голове. Главное — не показывай, что тебе обидно. Такие хулиганы как собаки — чуют страх.

Лёва кивнул, впитывая каждое слово.

— Хочешь компот? Или чай?

Пока Лёва с осторожностью пил компот из сухофруктов, к ним подошли Максим и Кирилл, закончившие свою очередь.

— А, это кто у нас? Новый член банды? — весело спросил Макс, гитарный ремень через плечо.

— Макс, Киря, это Лёва. Лёва — это Макс и Кирилл. Мои друзья и телохранители, — представила Алиса.

Кирилл серьёзно кивнул мальчику: «Привет, царь».

Максим же, не долго думая, легонько ткнул Лёву кулаком в плечо, как это принято у пацанов: «Крепись, малыш. Если кто обижает — говори Алиске, она нам передаст. Мы разберемся».

В глазах Лёвы загорелся восторг и обожание. Общение со старшими, да ещё такими крутыми, было лучшей наградой.

Разговор прервал звонок, оповещающий о начале урока. Лёва взглянул на Алису, испугавшись опоздания на урок. Успокоив мальчика, девушка пообещала проводить его до класса. Ребята двинулись на второй этаж, где учились начальные классы. У дверей кабинета их пригвоздил к месту резкий голос, прозвучавший как ледяная вода: «Романова! Что это за несанкционированный митинг? И почему первоклассник не на уроке?».

Анна Петровна Строгова, как коршун, высматривающая нарушителей порядка, выросла из-под земли как гриб, незаметно и быстро. Её взгляд скользнул по Лёве с явным пренебрежением.

Глава 3. Адский цирк.

На «коробке» пахло кровью. Смердящей помойкой, ржавчиной, мочой, дешёвым первачом и кровью. Всегда. Даже, если на ринге никого не было.

Вокруг — бетонные гаражи, мёртвые тела железа и ржавчины, изуродованные временем и мародёрами. Домов отсюда не было видно, и это было к лучшему. Люди сюда не совались. Даже те, кто жил по соседству, давно знали: если слышишь оттуда грохот — не подходи.

Он стоял в тени, прижавшись спиной к холодной кирпичной кладке гаража. «Коробка» была видна отлично. Не дворец спорта, нет. Заброшенный крытый каток, жалкая бетонная корытообразная ванна, огороженная когда-то синими, а теперь гнилостно-чёрными от ржавчины и грязи бортами из рифлёного металла. Осенний дождь налил в неё чёрную жижу, в которой плавали окурки, ошмётки газет «Правда» и что-то неопознаваемо-слизистое. По краям, где вода не доставала, валялись битые бутылки — зелёное стекло «Столичной» и коричневое от портвейна — и консервные банки с острыми, как бритва, краями.

Раньше здесь звенел чистый лед, смех, скрипели коньки. Он сам в детстве гонял здесь с друзьями в хоккей. Теперь вместо льда — мерзкая жижа, отражающая лишь кроваво-багровые отсветы костров, пылающих в старых железных бочках по периметру. Едкий дым от них стелился низко, смешиваясь с паром от немытых тел и дыхания озверевшей толпы. Их было человек сто, может и больше. Сюда шли не только отбросы, шестёрки мелких авторитетиков, уголовники в застиранных телогрейках и обычные дворовые парни, но и серьёзные люди, которые правят бал.

В центре этой помойной ямы, прямо в грязи, сколочен ринг. Не ринг даже — загородка из грязных досок и рваной верёвки, натянутой на кривые колышки. Вонь стояла невыносимая: кислый пот, перегар, металлический запах крови и что-то сладковато-трупное — наверное, от разлагающегося мусора в углах.

Бой уже шёл. Не бокс. Никаких перчаток. Голые кулаки, обмотанные грязными бинтами. Два парня, один тощий, с впалой грудью и синяками под глазами, уже почти слепыми, другой — здоровенный бык в рваной тельняшке. Бык лупил. Не по корпусу, не в челюсть — методично, с тупым хрюканьем, в живот, в пах, по коленям тощего. Хлюпающий звук ударов по мокрому телу резал уши громче, чем пьяный рёв толпы. Тощий упал лицом в чёрную жижу. Бык пнул его сапогом в голову. Звук — как арбуз падает с кузова «Волги». Хруст. Толпа взревела. Кто-то в восторге швырнул пустую бутылку. Она разбилась о ржавый борт рядом с распластанным телом.
Раньше здесь были другие бои. С уважением. По правилам. Да, дрались жёстко, но по-мужски. Да, за деньги, за ставки, но честно.

Теперь это была скотобойня. Мясорубка. И милиция знала. Фары их «копеек» и «жигулей» иногда мелькали на въезде к гаражам, далеко отсюда. И гасли. Не доезжали. Многие шептались: «договорняк», «крыша», «свой процент». Да кто их знал? Факт заключался в том, что пресекать этот адский цирк никто не планировал.
Молчаливый наблюдатель сжал кулаки. Шрамы на костяшках будто зажглись. Здесь он был королем. Здесь его уважали — они ни разу не проигрывал, тихий «Ураган».
Здесь он оставил часть души и себя. Он хмыкнул, вспоминая времена, когда только пришёл сюда.

Снова осень. Он стоял у того же гаража, ещё лысый, только дембельнулся. Глядел на ту же «коробку». Только борта были ещё не такие грязные, синеватые, под цвет надежды, которая уже сдохла.

Олег, более известный как Джокер, подошёл неслышно, как всегда. Старше на пять лет, учились в одной школе. Но на тот момент он уже был из параллельной вселенной — где уже тогда крутились бабки и знали толк в «понтах». Школьный кумир отморозков, теперь — мелкий, но авторитет. В сером пальто, пахнущем дорогим одеколоном поверх чего-то острого.

— Слышал про твоё горе, чемпион, — голос сиплый, с ухмылкой. — Тяжело, да? С души воротит от этой пустоты. — Он кивнул на каток. — А тут движение. Азарт. Мужики собираются по ночам. Дерутся. По-честному, настоящий бокс. Ставки — смешные. Но бабло. Лёгкое. Никакого криминала. — Олег прищурился. — Видно, что хочешь вернуться.

Он молчал. В груди — знакомый жар, зуд в костяшках. Он уже давно не стремился кому-то что-то доказать на ринге. Знал, что он — из сильнейших, ни одного поражения. Но чувство безысходности пожирало. Планов не было. Надежд тоже.

— Дерутся? Кто? — спросил он, глядя мимо Олега, на облезлые борта.

— Кто хочет. Мужики. Крепкие. Как ты. — Олег хлопнул его по плечу. — Приходи сегодня. Посмотри. Понюхай пороху. Если понравится — выходи. Полтинник за бой. Легче, чем мешки таскать.

Пахло не кровью. Пахло потом, уверенностью бойцов и возбуждением толпы. Человек двадцать. Мужики в телогрейках, шарфах. Ринг — те же доски, но покрепче. Перчатки? Нет. Бинты — грязные, но целые. Бой — жёсткий, злой, но по правилам. Упал — встал. Лежачего — не бить. В глазах бойцов — азарт, злость, но не пустота.

Он вышел. Первый раз. Против здоровяка-любителя. Удары были знакомы — резче, грязнее, чем в боксе. Ноги держали дистанцию. Кулак сам находил цель — челюсть, солнечное сплетение. Здоровяк рухнул. Толпа взревела. Не «Ураган» ещё. Просто перспективный новичок. Олег сунул в руку смятые купюры.

— Ну что, чемпион? — ухмылка Олега была искренней. — Легче, чем на пьедестал лезть?

Он сжал деньги. Грязь въелась в кожу костяшек. Легче не становилось, но выбора особо не было. Он лишь кивнул. Ад начался не со взрыва. С тихого согласия.

Глава 4. Теория вероятностей.

Она допила чай до гущи, скривившись. В горле стоял ком. Не от напитка. От вчерашнего разговора. От взгляда Изабеллы Фёдоровны Романовой. Не злого. Не кричащего. Спокойного, проницательного, как рентген, просвечивающего насквозь. И — что было хуже всего — жалеющего. Жалеющего её, Анну Петровну Строгову, «строгую, но справедливую»! Вчера в учительской было душно, пахло цикорием ядрёным одеколоном завуча, а слова Романовой-старшей падали, как ледяные капли:

«...унижать учеников, вымещать на них своё плохое настроение или недовольство жизнью — недопустимо. Ни в отношении моей внучки, ни в отношении кого-либо другого в классе... Ваша манера — не педагогична... Я лично прошу вас пересмотреть своё отношение...»

«Просит!» — мысленно фыркнула Анна Петровна, вставая и шумно отодвигая стул. Стук отозвался гулким эхом в пустой квартире. «Кто она такая, чтобы просить? Ушлая старуха, пригретая тёплым местечком, пока другие надрывались в страшных местах!» Но фальшь этой злости была очевидна ей самой. Романова говорила не с позиции власти. Она говорила с позиции опыта. И того самого уважения, которого Анне Петровне так отчаянно не хватало здесь, в этой замечательной школе, куда она вцепилась, как утопающий в соломинку. После десяти лет каторги в заведении, где дети едва ли дотягивали до окончания восьмого класса.

Но началось всё раньше. В интернате «Рассвет». Это была не просто школа-интернат. Приют для тех, кого общество старательно забывало: сироты с запущенными диагнозами, дети из семей, где царили пьянство и насилие, маленькие бродяги с воровскими повадками. Она приехала туда пятнадцать лет назад, молодая, полная идей и священного учительского долга. Хотела спасать. Хотела быть тем маяком в кромешной тьме их жизней. Она работала сутками. Вкладывала душу. Свои скудные деньги тратила на книги, тетради, иногда — на фрукты для самых слабых. Она боролась с равнодушием нянечек, с воровством поваров, с цинизмом завуча, видевшего в детях лишь обузу. Она верила, что любовь и строгость по правилам изменят хоть что-то.

А потом случилась история с печью. Зимой. Лютый холод. Дряхлая кочегарка интерната не справлялась. В спальном корпусе — ледяной сырой ад. Дети болели. Анна Петровна, уже классная для старших мальчишек, билась как рыба об лёд: писала жалобы, требовала действий, обивала пороги районо. Ответы — отписки, обещания «разобраться». Отчаяние. Однажды, вернувшись поздно после бессмысленной поездки в администрацию, она застала кошмар. Её «старшие», те, кого она больше всего опекала, пытаясь вытащить себя из трясины, устроили «костёр» прямо в спальне. Растащили старые доски от кроватей, подожгли. Грелись. Один уснул у огня. Пламя перекинулось на тюфяк. Паника. Вопли. Едкий дым.

Она первой ворвалась в ад. Не думая. Тащила детей вон, задыхаясь, обжигая руки о раскалённые кровати. Вытолкнула последнего — того самого уснувшего — уже когда потолок начал сыпаться искрами. Сама едва выскочила. Ожоги на руках и спине. Шрамы, которые ноют до сих пор. Никто не погиб. Чудо. Но интернат выгорел дотла. И вместо благодарности... Расследование. Почему дети имели доступ к спичкам? Почему недосмотрели? Где был воспитатель? Её сделали крайней. Не дряхлую котельную, не бездействие районо, не воровство средств на ремонт электропроводки — её, молодую и амбициозную учительницу. «Халатность, повлекшая тяжкие последствия». Не уголовное дело чудом, но увольнение «по статье». Позор. Шепотки. Сгорела не только школа. Сгорела она сама. Вера. Идеализм. Вера в то, что можно достучаться, что система оценит жертвенность. Остался пепел цинизма и одна мысль: «Выжить. Выжить любой ценой. Не дать себя сожрать». А для этого — быть твердой, как камень. Жесткой. Бить первой. Заставить бояться. Страх — единственный рычаг в мире, где доброту топчут, а жертвенность предают.

Она подошла к зеркалу в прихожей — узкому, с потускневшей амальгамой. Отражение не радовало: жёсткие складки у рта, глубокие борозды между бровей, глаза — маленькие, запавшие, с желтоватыми белками. Она машинально провела пальцем по невидимому шраму на предплечье — там, где огонь слизнул кожу. «Полоумная бабка», — пронеслось в голове её же собственное выражение, брошенное когда-то в сердцах о Романовой-старшей. Горькая усмешка искривила губы. Кто здесь «бабка»? Она чувствовала себя выжженной пустошью, старой, задолго до пенсии. Ей едва ли исполнилось сорок. Школа, эта проклятая школа с её сытыми, избалованными детьми, которые смотрели на неё с немым вызовом или, что хуже, с презрительной жалостью, как на неудачницу, — высасывала последние силы. А дома... Дома была пустота. Тиканье часов. Холодная постель. И горы тетрадей — её единственные собеседники, её последний оплот контроля.

Она резко отвернулась от зеркала, тряхнув головой, будто стряхивая наваждение. «Я не монстр», — пронеслось в голове неожиданно и так же быстро было подавлено. Нет. Она не позволит этой Романовой, ни старой, ни молодой, себя растрогать. Она будет строгой. Справедливой. Без слабости. Но... «Пересмотреть отношение». Анна Петровна натянула свой лучший, всё ещё жёсткий от дешёвого крахмала костюм — тёмно-синий, строгий, как броня. «Без жалости. Но... без лишнего унижения», — сформулировала она про себя новое правило, ощущая его чужеродность, как не свою кожу. Легче сказать, чем сделать. Особенно когда перед глазами встаёт это лицо — Алисы Романовой. Эти серые, спокойные, как небо перед грозой, глаза, смотревшие на неё без страха, когда она, Романова-младшая, поправила её: «Романова Алиса Александровна». С виду тихоня. Но в девчонке был крепкий стержень, сломить который вряд ли кому-то удастся. И это бесило. И задевало что-то глубинное, забытое. Потому что внутреняя сила самой Анны Петровны уже давно сгорела в страшном пожаре много лет назад.