Мотылек

1 глава

Азалия

Дом… когда-то это слово было синонимом убежища, тепла, самого желанного места на земле. Возвращение домой венчало мой день, становилось его тихой, счастливой кульминацией.

Эхо семейного смеха, дразнящий аромат домашней стряпни – эти воспоминания теперь кажутся выцветшими фотографиями из другой жизни. Лучшие моменты, погребенные под руинами настоящего.

Кто бы мог подумать, что им на смену придет иная музыка: яростные крики и пронзительный звон разлетающегося вдребезги стекла? Эта новая, уродливая нормальность.

Я плотнее прижимаю подушку к ушам, пытаясь заглушить симфонию разрушения. Тонкий фарфор, когда-то бережно хранимый, теперь с хрустом врезается в стены дома, который я боготворила. Осколки посуды, осколки надежд.

И сколько бы раз это ни повторялось, предательские слезы все равно находят дорогу. Горячие, соленые, они обжигают щеки.

Особенно остро жжет осознание: это все моя вина.

Сердце сжимается тугим, болезненным комком, когда я думаю, как бесповоротно все изменилось за эти два страшных года. Пропасть между «тогда» и «сейчас».

Тяжелые, неверные шаги на лестнице вырывают меня из плена воспоминаний. Сквозь пелену слез реальность врывается грубо, без стука. Я торопливо вытираю лицо рукавом, моргаю часто-часто, стараясь унять красноту глаз. Нельзя, чтобы они увидели.

Дверь распахивается, и на пороге, спотыкаясь, появляется мама. Я вскакиваю с кровати, инстинктивно бросаясь ей на помощь, подхватывая ее обмякшее тело.

Моя комната – последний бастион спокойствия. Островок тишины посреди бури. Я не хочу, чтобы и она стала полем битвы, местом для выплескивания пьяного отчаяния, как кухня внизу, усыпанная стеклянной крошкой.

Мне чудом удалось сохранить здесь все в целости. Каждый предмет, каждая мелочь – свидетели прежней, утраченной жизни. И я отчаянно хочу, чтобы так и оставалось.

Дошло до того, что тарелки и чашки я прячу в ящике комода, словно контрабанду. Любая стеклянная вещь, оставленная на кухне, обречена. Ее ждет судьба того фамильного фарфора.

– Мам… – Я с трудом удерживаю ее, она кажется неподъемной. Пытаясь сохранить равновесие, она цепляется за мои светлые волосы. Я прикусываю губу, чтобы не вскрикнуть от боли.

Она не со зла. Она просто… уже не она.

– Аззи, – бормочет она заплетающимся языком, ее дыхание обжигает виски спиртным. – Выпивка кончилась.

Сердце падает камнем. Какая же я дура, на секунду показалось, она пришла поговорить. О чем-то другом. О чем-то важном.

– Прости, – шепчу я, осторожно усаживая ее на край кровати. Она чуть крупнее меня, и удержать ее на ногах – непосильная задача.

– Сходи, принеси нам с отцом еще виски, – ее слова тонут в небрежной, пустой улыбке.

Я нервно заправляю выбившуюся прядь волос за ухо, поправляю мягкие домашние шорты. Руки мелко дрожат.

Если что-то я и ненавижу в этом захолустье Теннесси, так это доступность самогона. Дешевого, мутного пойла, ставшего для моих родителей единственным спасением от реальности. Их любимый напиток. Их проклятие.

– Мам, ты же знаешь, я не могу, – я мягко убираю ее темно-каштановые волосы, обрамляющие лицо, с потухших голубых глаз. Когда-то они сияли, как летнее небо. Я помню.

– Какого черта нет?! – Низкий, прокуренный голос отца гремит из коридора. Я вздрагиваю всем телом от неожиданности. Он всегда появляется так – внезапно, как гроза.

– Мне… мне девятнадцать, помните? – напоминаю я тихо, пальцы сами собой скручивают край толстовки.

– Донни плевать, – отрезает отец так же невнятно, как и мать. – Иди к нему в лавку и купи. Живо.

Я смотрю на них – на осунувшуюся мать с блуждающей улыбкой, на отца, нависающего в дверном проеме, тенью в полумраке. Сердце колотится где-то в горле, бешено, отчаянно.

– Я не знаю, где лавка Донни, – бормочу я еле слышно. Отец с силой хлопает ладонью по дверному косяку. Я снова вздрагиваю. Грохот эхом отдается в ушах.

Трезвым он не бывает агрессивным. Почти никогда. Но алкоголь превращает его в другого человека. Грубого, непредсказуемого. Опасного.

– Рядом с наживками у Ирэн, – он буравит меня тяжелым взглядом. – Прекрасно знаешь, где это. Марш за выпивкой.

Я не двигаюсь с места, сижу рядом с матерью, мой взгляд молит его о пощаде. Хоть капля трезвости, хоть искра понимания… Увидеть, что я не хочу идти. Что мне страшно.

– Шевелись, пока я ремень не достал, – его голос становится ледяным. Угроза повисает в воздухе. Я вскакиваю, подгоняемая ужасом воспоминаний – свист кожаного ремня, жгучая боль…

Но это только когда он пьян. Утешение слабое, почти невесомое.

Натягиваю через голову темно-синюю толстовку, сую ноги в шлепанцы. Отец протягивает мятую двадцатидолларовую купюру. Я беру ее нехотя, пальцы кажутся чужими.

– Осторожнее там, куколка, – доносится вслед голос матери, когда я выхожу из комнаты. Ее прозвище из прошлой жизни звучит теперь дико, неуместно. Вытаскиваю телефон из кармана – 10:38 вечера.

Спускаясь по лестнице, я прохожу через кухню. Под ногами хрустит стекло. Я иду осторожно, лавируя между сверкающими осколками на полу.

Потом уберу. Когда вернусь. Если вернусь прежней.

Хватаю ключи от своей старенькой, но любимой «Тойоты», выхожу за дверь, в ночную прохладу.

Сажусь за руль. Глубокий вдох. Выдох. Еще один. Это мой ритуал перед каждой поездкой в одиночестве. Маленькая попытка усмирить панику.

Вождение само по себе подбрасывает адреналин до предынфарктного состояния, но это ничто по сравнению с тем, чтобы сидеть на пассажирском сиденье.

Там живут призраки. Там оживают кошмары.

– Аззи, мороженого хочешь? – Джейк поворачивает голову, улыбается своей мальчишеской улыбкой. Правая рука расслабленно лежит на руле. Солнце играет в его волосах.

Я отвечаю ему дерзкой усмешкой. Он знает мою слабость к мороженому.

– Еще спрашиваешь! Глупый вопрос! – Я смеюсь, качая головой, счастье переполняет до краев.

2 глава

Азалия

Подъездная дорожка хрустит гравием под шинами, и знакомый холодный ужас сжимает горло. Свет в окне горит – одинокий, зловещий желтый глаз в ночной тьме дома.

Я глушу мотор. Тишина оглушает, усиливая стук крови в ушах. Рука замирает на дверной ручке.

Может быть… всего лишь хрупкая надежда… может, они не злы? Может, просто уснули, забыв погасить свет? Внезапно образ того загадочного незнакомца со скамейки кажется спасением, желанной альтернативой этому порогу. Любое место, только не сюда.

Замок поддается с тихим щелчком. Я проскальзываю внутрь, ступая так тихо, словно тень. Воздух в доме спертый, тяжелый. И тут же – резкое, сухое покашливание из кухни.

Они там. Мать и отец, застывшие фигуры среди хаоса кухонного стола, усеянного смятыми пивными банками. Их руки сжимают очередные.

– Поздно, – голос отца резок, как осколок стекла. Мое сердце спотыкается и пускается вскачь.

– Где самогон? – Мамин голос, вязкий и нечеткий, гулко отдается от высоких потолков, странным эхом застревая в ушах.

– Нету, – правда падает глухо на линолеум. Взгляд прикован к полу, к какой-то старой царапине.

– Какого черта нет?

– Отдала деньги. Бездомному. Ему нужнее было, – объясняю я. Лгать бессмысленно, правда и ложь здесь имеют одну цену.

Слышу шипение кожи, когда отец расстегивает ремень. Веки сами собой падают, ресницы смыкаются – тщетная попытка удержать подступающие слезы. Пьяный отец – это не мой отец. Это кто-то другой, чужой, страшный.

Его шаркающие шаги приближаются. Первобытный инстинкт кричит: «Беги!» Но ноги словно вросли в пол. Я не хочу этого. Ничего из этого. Хочу вернуть своих прежних родителей. Хочу вернуть брата… Джейка…

Побег – глупая мысль. Слишком поздно. Резкий свист воздуха, и спину обжигает огненным кнутом. Боль вспыхивает, вышибая дыхание, и я падаю на колено, издав тихий, задушенный вскрик. Его большая, грубая рука хватает меня за предплечье, рывком ставит на ноги.

Удушающий запах пива и чего-то еще, крепкого, бьет в нос. Он снова замахивается ремнем, пока я беспомощно извиваюсь в его хватке.

– Папочка, пожалуйста, – хнычу я, но слова тонут в пустоте. Меня не слышат. Рука отведена назад… новый удар, еще один, почти сразу. Спина горит, кажется, кожа вот-вот лопнет.

Взгляд отчаянно ищет спасения и находит глаза матери. В них плещется беспокойство. Да, беспокойство. Но она – статуя. Не двигается. Не пытается остановить.

Он отпускает меня, и я сползаю на пол, стараясь держать спину прямо, чтобы не дышать на тлеющие угли боли.

– Когда мы говорим тебе что-то сделать, – его пальцы грубо хватают мой подбородок, заставляя смотреть в мутные от алкоголя глаза, – ты делаешь.

Резкий толчок отбрасывает мое лицо. Последний удар хлыста – самый жестокий, вырывающий из груди беззвучный вопль.

– Джек, – подает голос мать, чуть более внятно, – она усвоила урок. Хватит на сегодня.

Я низко опускаю голову, плечи сотрясаются от беззвучных рыданий. Самое больное – не ремень. Самое больное – то, во что превратилась наша жизнь с тех пор, как Джейк ушел на Небеса.

Я понимаю, почему они пьют. Я понимаю, почему отец… делает то, что делает. Им обоим невыносимо больно. И они выплескивают свою боль – на кухонную утварь, на стены, на меня.

А я – причина. Живое напоминание об их потере. И это осознание давит сильнее, чем мучительная боль в спине.

– Ты не принесла выпивку и раздала мои деньги! – ярится отец. Спина пульсирует огнем.

– Я… мне жаль, – шепчу я сквозь слезы, глядя на нависшую над мной фигуру.

На миг в его глазах мелькает тень раскаяния, но она тут же тонет. Он швыряет ремень на пол рядом со мной, поворачивается и уходит из кухни.

– Убери это, – бросает мать, спотыкаясь, следует за ним. Я смотрю на осколки стекла на полу – следы предыдущей бури.

Поднимаюсь медленно, каждый сантиметр движения отзывается пыткой. И начинаю убирать. Собирать осколки.

Иногда я говорю себе, что это просто наказание. Родительское наказание. Я часто себе это говорю.

– О, мистер Террип? – зову я, просунув голову в пропахший пылью и старой бумагой полумрак книжного магазина. Знаю, что он, скорее всего, «не слышал» колокольчика над дверью.

Заворачиваю за стеллаж, пахнущий вековой мудростью, и почти врезаюсь в его высокую, сухопарую фигуру.

– Азалия! А я и не слышал, как ты вошла, – он одаривает меня своей фирменной улыбкой «Я-лгу-тебе-в-лицо-но-мы-оба-знаем-правду».

– Я уверена, что не слышали, мистер Террип, – улыбаюсь я в ответ той же монетой.

– Говорю тебе, это слух подводит, – сообщает он, поправляя очки на носу. Я киваю. Абсолютно уверена, что именно слух.

– Мистер Террип, – начинаю я, по привычке помогая ему расставлять книги. Я здесь «работаю». Неофициально. Он твердит о своей независимости, но я знаю, что моя помощь ему не в тягость.

– Да, Азалия?

– Вчера я встретила незнакомца, – выпаливаю я. Он качает головой.

– Дитя мое, ты вечно встречаешь незнакомцев, – он тянется длинной рукой, ставя фолиант на верхнюю полку. Полки здесь до самого потолка, магазин старый, как и его хозяин. Но мне это нравится. Есть в этом своя эстетика – пыльная, уютная, настоящая.

– Вы правы, мистер Террип, – киваю я, – но этот… не знаю. Он был… загадочным, понимаете?

– Не особенно, – он качает головой с легкой усмешкой. Я хихикаю.

Тянусь, чтобы поставить книгу повыше, и спина пронзает острой болью. Тихое шипение вырывается само собой. К сожалению, мистер Террип это слышит. Мда, а вот колокольчик, значит, не слышал.

– Что ты с собой сделала? – мягкий южный акцент в его голосе – такой же, как у отца… когда он трезв.

– Упала с кровати ночью, – ложь слетает с губ легко и быстро. – Представляете, мистер Террип?

– Сумасшедшая девчонка, – он качает головой, а я уже несусь в безостановочном потоке слов о том, что пора бы уже придумать стильные низкие кровати, чтобы такие, как я, не падали. Хотя я и не падала вовсе.