Мой бывший враг

1

Продолжение истории "Мой любимый враг".

Таня

В сумке у меня лежит блокнот. Там, на первой странице, написано всего две фразы:

«19 июня.

Вчера у меня была самая страшная ночь в моей жизни. Не дай бог кому-то такое пережить…».

И больше ничего.

Это мне психолог посоветовала изливать мысли и чувства куда-нибудь, например, на бумагу. Но это дело у меня не идёт. Чёрт знает зачем я блокнот с собой таскаю.

Вообще, предполагалось, что если я всё опишу, то как бы отчасти разгружу себя, а, значит, смогу легче перешагнуть события той ночи и жить дальше. Но эти две строчки – самое большее, что удалось из себя выжать. Хотя я помню всё, до мельчайших подробностей. И не просто помню, а будто снова и снова туда переношусь.

И даже спустя почти три недели я всё ещё вскакиваю во сне в холодном поту, задыхаясь. Иногда кричу и просыпаюсь от собственного крика.

Психолог считает: меня травмировало то, что я чуть не сгорела заживо, будучи, к тому же, запертой в этой проклятой кладовке. Тут, якобы, благодатная почва для развития и клаустрофобии, и пирофобии, и черт знает каких ещё фобий и психических расстройств.

Но на самом деле страшно, по-настоящему страшно, до одурения и остановки сердца, мне было в тот момент, когда на моих глазах на Диму рухнула горящая балка. Я до сих пор каждый раз внутренне умираю, стоит только закрыть глаза и увидеть ту картину вновь. Вот он стоит всего в двух шагах от меня – и вот…

Ох, я даже сейчас закусываю губу и жмурюсь, пытаясь побороть внезапное острое желание разреветься прямо здесь, в больничном коридоре. Это тяжело – хранить спокойствие, когда сердце рвётся на куски. Но надо, потому что плакать нельзя. Диме нужны только позитивные эмоции, иначе… Даже не знаю, что будет иначе. Его врач на этом моменте в прошлый раз сделал многозначительную паузу. И когда меня подпускают к Диме, я веду себя, наверное, как легкомысленная дурочка. Щебечу про всякую ерунду, хихикаю, ну, нежничаю ещё, когда в палате мы одни, а потом, дома, рыдаю…

Хотя могло быть всё хуже, гораздо хуже.

По крайней мере, Дима жив.

Не знаю, как я не сошла с ума в ту ночь, хотя… вела себя тогда действительно как безумная. Рвалась к нему в огненный зев этого проклятого ресторана, билась в истерике, истошно кричала. Меня еле удержали. Отцу наговорила с три короба.

«Это ты виноват! Ты! Со своей дурацкой местью! С ненавистью твоей ко всем Рощиным! Доволен теперь? Ты этого хотел?».

А если бы мне попалась в тот момент Зеленцова, о-о-о… я бы, наверное, попросту разорвала её. Но она как сквозь землю провалилась.

Позже, на допросе, Бусыгина сказала, что Женька вместе с матерью под шумок уехали. Когда запахло жареным, вышли за ворота на трассу, поймали попутку и смылись.

Их потом неделю искали. И всё-таки нашли. Женькина мать, конечно, говорит, что они просто поехали отдохнуть после ЕГЭ, но все уверены, что они пытались сбежать. Причём так скоропалительно, что даже Женькин отец не был в курсе.

Бусыгина сдала Зеленцову с потрохами. И не только в том, что она меня заперла в той кладовке, но и в том, что, когда начался пожар, Женька ей велела: «Молчи, дура! Никто не узнает». Теперь обе под следствием. Будет суд. Бусыгина, скорее всего, говорят, отделается лёгким испугом. А Зеленцовой дадут срок, правда, неизвестно какой. Димка, слава богу, выжил, но пострадал серьезно. И Женьке уже восемнадцать, совершеннолетняя, значит, ответит по полной. К тому же они сбежали, что тоже отягощает. Да и наш выпускной попал даже в федеральные новости, и за делом теперь следит общественность.

Но самая дикость в том, что мать Зеленцовой приходила ко мне. Просила дать показания получше, деньги предлагала. На её беду отец был дома…

Меня, конечно, и саму чуть не взорвало от такой чудовищной наглости, но отец… В общем, Женькина мать еле ноги унесла.

2

Когда Диму увозили из ресторана на скорой, меня не взяли, как я ни умоляла, как ни упрашивала. Тогда поехала сама, следом, на такси. Вместе с Ольгой Юрьевной, его бывшей классной.

Сначала я просто сходила с ума. Металась по коридору, стонала, сокрушалась, погибала. На минуту присаживалась на кушетку, но тут же снова подскакивала. Время от времени пыталась прильнуть к широким металлическим дверям, куда его увезли, жадно ловила звуки, не говорит ли там кто про Диму, не идёт ли кто из врачей к нам.

Ольга Юрьевна пыталась отвлечь меня разговорами, про Диминого отца спрашивала, про то, куда я буду поступать. Но я только раздражалась: «Господи, да разве ж это сейчас важно? А про Диминого отца я вообще ничего не знаю!».

«Таня, не психуй, – говорила она. – Горю этим не поможешь».

Затем там же, в больнице, по её просьбе дали мне какую-то пилюлю. От нервов, наверное. С неё мне очень захотелось спать. И потом я сидела клевала носом до тех пор, пока не вышел врач и не сообщил, что Димка пока стабилен, но…

Это его «но» у меня сразу двадцать лет жизни отняло.

Он много чего сказал на своём языке, из чего следовало, если по-простому, что первые дни самые решающие и… всякое может случиться.

Я стала причитать: «Пожалуйста! Только не дайте Димке умереть! Он должен жить!».

На мой выпад врач отреагировал сухо и строго: «Так, давайте без эмоций. Мы делаем всё, что нужно».

И снова скрылся за дверями.

Ольга Юрьевна опять начала нудеть, что надо надеяться и верить, а я, рыдая, от неё отмахивалась: «Да отстаньте вы уже от меня».

Сейчас-то я понимаю, что зря на неё срывалась. Она, наоборот, тогда помогала, поддерживала, даже до Рощина-старшего сумела каким-то чудом дозвониться.

Правда, тут тоже был шок, у меня, во всяком случае. Впрочем, и её Димкин отец обескуражил слегка.

Потому что он не поехал. К родному сыну не поехал. В смысле, даже на словах в разговоре с ней не рассматривал такой вариант. Вот так.

Понимаю, что Канада – это не соседний город, и даже не Питер. Но когда Ольга Юрьевна ему звонила, мы даже ещё не знали наверняка, выкарабкается Дима или нет.

Он же в коме лежал первые дни. С травмой головы, с обожженными легкими, с ожогами на спине, на шее.

Нет, Рощин-старший не плюнул, конечно, на Димку, это уж, наверное, было бы совсем из ряда вон. Он сразу принялся названивать, поднимать какие-то связи, заплатил за лучшее лечение, но… приезжать не захотел.

Когда Димка лежал в реанимации, меня к нему сначала не пускали. Это ведь не как сейчас в обычной палате, куда к нему можно любому. А там было не так, там строго всё – допуск только для самых близких родственников, и то совсем ненадолго, посмотреть чуть ли не с порога и достаточно. Вот и мне не давали даже взглянуть на него. Мол, кто я ему такая?

Я сказала: «У него кроме меня больше никого нет».

И потом, на другой день, почему-то меня пустили. Ольга Юрьевна объяснила, что их об этом Димкин отец попросил. И хотя я так рвалась к Диме, но оказалась совершенно не готова увидеть его таким… Я стояла в полном оцепенении в трех шагах от его кровати и не могла ни охнуть ни вздохнуть. Хорошо хоть там же не разревелась.

На следующий день всё прошло получше, я настроилась. Ну а потом как-то привыкла. А в интенсивке – это когда уже Дима пришёл в сознание – мне разрешали не только пару минут стоять столбом в сторонке и тихо пялиться. Там позволили за ним ухаживать по мелочи. Подушку взбить, поправить одеяло, умыть влажной салфеткой. Правда, сам Дима этому страшно противился. Особенно тому, чтобы я его кормила с ложечки – это уже после того, как ему отменили питание через зонд и разрешили давать кашу и пюре.

Сейчас он уже может пить и есть сам. И переворачивается сам с боку на бок. Пытается даже привстать на локте. Это очень хорошая динамика, говорят врачи. Утверждают, что всё страшное позади и Димка – молодец, справился, а я всё равно не могу отделаться от страха. Он засел у меня под ребрами, мне кажется, навечно. Страх, что я его потеряю… И когда звонят с незнакомого номера, у меня сразу же в груди всё обрывается.

Я прихожу к Димке каждый день, меня тут уже все запомнили и здороваются. Вот только он меня не видит – на его глазах все время повязка. У него ожог роговицы. Дело это долгое, но не безнадежное, заверил врач. Должно быть всё хорошо.

В общем, Димка у меня пока ничего не видит, но чувствует безошибочно. Всегда угадывает, кто к нему подошёл – я или не я. Шутит, что по запаху.

Или не шутит. В тот день, когда его только перевели в интенсивку, я вошла к нему в палату. Вошла тихонечко, чтобы не потревожить. Неслышно встала рядом с ним. А он вдруг прошептал: «Таня… я тебя люблю».

3

Димка и правда молодец. За полтора прошедших месяца он почти восстановился. После того, как у него сошли струпья с обожженных мест на шее и плечах, я стала втирать ему специальную мазь, чтобы не остались слишком заметные рубцы.

Сначала я чувствовала, что Димка просто сидел и терпел мои манипуляции, будто ему было неприятно или даже больно, хотя я старалась действовать очень нежно. Но потом, спустя время, стала замечать, что он от моих прикосновений расслабляется, млеет, открывает шею. Дыхание у него меняется, становится частым, неровным. А потом и вовсе его реакция меня стала вгонять в краску, словно я ему эротический массаж исполняю. Я, конечно, продолжаю мазать, но сама теперь касаюсь его кожи и рдею от смущения, будто в этом и правда есть что-то интимное.

Если ещё неделю назад я выкатывала его в больничный двор на коляске погулять. То теперь он уже пытается ходить сам. Пусть пока по стеночке, с палочкой и только до конца коридора и обратно, но в его случае это просто невероятный прогресс. Даже врачи так говорят. А ещё говорят, что в этом и моя большая заслуга. Я не верю, конечно, но слышать всё равно приятно.

Единственное, что по-прежнему плохо – это его глаза. Зрение к нему так и не вернулось. Может, ещё слишком рано впадать в панику, но я же вижу, как врач озабоченно хмурится во время осмотра. Будто сам в растерянности. Он, конечно, успокаивает на словах, но его встревоженность никак не дает мне покоя…

Ещё и отец мой тут отчебучил номер. Заявил вдруг, что хочет навестить Димку. Вообще-то он и до этого про него спрашивал. Я отвечала хмуро и зло: «Плохо». Отец мой ответ как ком проглатывал и молча, ссутулившись, отходил.

Понятно, что не его вина в том, что произошло с Димой. Но если углубиться, то отчасти и его тоже. Во всяком случае он до последнего желал Димке, как и всем из семьи Рощиных, гореть в аду.

Я – человек не суеверный, но после случившегося отцовские слова не могу воспринимать спокойно. Ощущаю их чуть ли не сбывшимся проклятьем. Поэтому и на отца тоже смотреть спокойно не могу. От его голоса, от его вида меня всю скручивает внутри. Я терплю – отец же, но терпения этого осталось с гулькин нос.

Но когда отец сказал, что хочет съездить к нему в больницу, я чуть не поперхнулась.

– Зачем это?

Отец неловко помялся.

– Поговорить хочу. Сказать спасибо.

В общем, я упиралась сначала, но потом решила: пусть. Отец выглядел искренним.

– Только при мне. И пообещай, что не скажешь ему ничего плохого, – предупредила я.

В общем, встреча века состоялась. Привела я отца к Димке в палату.

– Дим, тут мой папа. Он хочет тебе что-то сказать.

Отец сначала ужасно растерялся, с минуту топтался у порога, будто к полу прирос. Потом неуверенными шажочками приблизился к Димкиной кровати. Дима, реагируя на звуки, повернул к нему голову, и отец, помешкав, стал протягивать ему дрожащую руку.

– Он тебя не видит. Просто говори, что хотел сказать.

– Здравствуйте… здравствуй, – кивнул отец. Даже я бы сказала, почти поклонился. Таким я отца никогда не видела.

Я, чтобы их не смущать, отошла к окну. Раскрыла створку пошире, впуская в палату запахи лета.

– Здравствуйте, – без всяких эмоций ответил ему Димка.

– Я… – начал отец и замолк.

И пауза как-то слишком затянулась. Я обернулась и вижу – отец сильно трёт рукой глаза и щёки. И губы у него трясутся. И кадык у него на шее вздрагивает. А потом поняла – он плачет! Отец плачет! По-настоящему…

Потом он всё-таки выдавил сипло, с дрожью в голосе:

– Прости меня… и спасибо тебе за дочь. Ты… Прости.

И чуть ли не опрометью выскочил из палаты.

4

В августе на сайте госунивера обновили окончательный список поступивших. И я оказалась в их числе.

Ещё недавно я так этого ждала, так к этому стремилась, и вот, пожалуйста, цель достигнута, а у меня ни восторга, ни даже банального удовлетворения. Умом я понимаю, конечно, что это здорово, но в душе – полнейшее равнодушие.

Честно говоря, я и узнала-то о том, что меня зачислили на бюджет от Веры Филимоновой. Она тоже поступила в госунивер, но на экономический. И позвонила поздравить себя и меня.

К слову, я и документы подала вовремя благодаря ей. Такая несобранная была в те дни, да вообще весь июнь как будто в прострации всё время находилась. Ничего не хотелось, голова не соображала, каждый день на нервах. Она тогда буквально заставила, спасибо ей, конечно.

В общем, с грехом пополам я всё, что нужно, отправила в приёмную комиссию, заполнила анкету, подала согласие, а затем просто благополучно позабыла.

Нет, вру, один раз я всё-таки вспоминала и заходила на сайт проверить. Меня тогда по баллам переплюнули уже два человека, а бюджетных мест на год выделили всего пять. Но я ничуть не расстроилась, не напряглась, мне было всё равно. В моей личной шкале ценностей приоритеты резко поменялись местами.

Вчера, когда к Димке в больницу приезжал какой-то светило по поводу его зрения, я сидела под дверью, пока он проводил осмотр, ждала его заключения, как приговора, и молилась, точно сумасшедшая: «Пусть я стану уродиной! Пусть я никуда не поступлю! Пусть меня все ненавидят! Только бы мой Дима…».

Хотя понимала ведь, что всё это бормотание – бред чистой воды.

А Филимонова продолжала ликовать в трубку:

– Я за вчерашний день прямо извелась вся. Вчера же должны были появиться результаты. А вечером вообще сайт глючил. А сегодня как увидела с утра… Боже, до сих пор успокоиться не могу! Танька, мы поступили! Ты в курсе, что экономисты и юристы в одном корпусе сейчас? Значит, вместе учиться будем… Нет, ты только прикинь, мы – студенты!

– Да, круто, – вяло поддакнула я.

Димка вот вообще никуда не смог даже просто подать документы. И потеряет теперь, как минимум, год. При самом лучшем раскладе. Хотя он с его результатами вообще мог бы пойти куда угодно.

Филимонова не дура, поняла, что её восторги разделить я не в состоянии, вздохнула и уже без всякого ажиотажа спросила:

– А как твой Рощин?

– Плохо, – вымолвила я и тут же разрыдалась. От нервов.

Зрение к Димке так до сих пор и не вернулось. Самое ужасное – никто даже не знает, почему.

Ожог роговицы у него поверхностный, так сказали. По такой причине Дима лишь на время мог видеть хуже, испытывать жжение, боль, светобоязнь, но ослепнуть из-за этого никак не мог. И тем не менее он до сих пор ничего не видел. Абсолютно.

И светило, на которого я возлагала надежды, тоже ничем не обнадёжил.

Рощин-старший почти всегда на связи. Даже я с ним уже несколько раз по телефону общалась. Теперь он собрался отправить Диму в Германию, уверенный, что если помогут – то только там. Однако светило сказал, что пока его лучше обследовать у нас, в клинике Федорова. Мол, там тоже всё круто: новейшее импортное оборудование, суперспециалисты, передовые технологии. Так что Диме для начала стоит пройти полную диагностику у них.

А потом вообще выдвинул дикое предположение, что Димка, возможно, ослеп не по-настоящему. То есть по-настоящему, конечно, но не из-за травмы глаз, поскольку глазное дно, сосуды, сетчатка, нервы, что там ещё есть – всё в норме, в общем. По всем признакам он должен видеть! Но... не видит. Не различает даже тень и свет. И живёт мой Димка в полной темноте уже почти два месяца.

– Мы, конечно же, проведём самое тщательное обследование, – заверил профессор, – но подозреваю, что это одна из разновидностей амблиопии. И если так, то мы вам тут вряд ли не поможем.

Меня аж пошатнуло от его слов в первый момент. Подумала, это что-то страшное, необратимое и неизлечимое. Но, оказалось, он имел в виду совсем другое. Иногда после пережитого сильного стресса или травмы человек может ослепнуть без всякой физиологической причины, просто потому что мозг что-то там у себя блокирует и перестает анализировать увиденное глазами.

Психогенная слепота, вот как это называется.

Последние два дня я только и делала, что изучала это явление. Прочла в интернете все медицинские статьи и исследования, которые нашла. Прошерстила кучу форумов, где писали люди с подобной бедой. Оказывается, вот так не только ослепнуть можно, но и оглохнуть, и онеметь, и заработать паралич. Я просто в ужас впала. Получается, не очень-то ты и хозяин своему телу?

А самое плохое то, что нет каких-то конкретных способов лечения. Невозможно просто взять и заставить мозг «включить» клетки, отвечающие за зрительное восприятие. И такая слепота может длиться и пару часов, и несколько месяцев и… в общем, до бесконечности. Пока мозг сам "не решит", что пора видеть.

Я вычитала, что некоторым было достаточно и нескольких сеансов с психотерапевтом, ну или поваляться недельку-другую в неврологии, а некоторые годами мучаются, пытаясь побороть это расстройство.

Кому-то помогает просто отдых, комфорт и ощущение покоя, а кому-то, наоборот, понадобилось новое потрясение, чтобы прозреть – ну, вроде как, клин клином вышибло. А кому-то – вообще ничего не помогло.

5

Сентябрь наступил как-то неожиданно. Точнее – неожиданно закончилось лето, пусть оно и было кошмарным.

Правда, конец августа запомнился мне относительно светлым и уютным. Я большую часть времени проводила у Димки дома после того, как его выписали. Так было удобно. Утром я ездила с ним в новомодный кризисный центр, и пока с ним работал психотерапевт, физиотерапевт, массажист и какие-то ещё спецы, торчала с Димкиным ноутбуком внизу, в кафе, смотрела по wi-fi фильмы или читала.

Мне здесь нравилось. Просторно, чисто, красиво, спокойно. Я бы даже сказала – умиротворяюще. Много света, но не слишком яркого, не режущего глаза, много зелени и воздуха. Под высоким куполом потолка ненавязчиво струилась тихая музыка. И народу очень мало. В общем, идеальное место для релакса. Не знаю, как Димка, но я точно расслаблялась по полной, пока его ждала.

Иногда сеансы затягивались надолго, и тогда я успевала прогуляться по округе, зайти в супермаркет купить что-нибудь из продуктов, пару раз перекусить. Потом, ближе к вечеру, мы ехали на такси обратно.

Однажды, после сеанса, я позвала его погулять в скверике рядом с Центром. И сто раз пожалела. Я держала Димку под руку, и тросточкой он перед собой постукивал, но всё равно ступал так, словно мы шли по тонкому льду, который вот-вот провалится.

На одной из скамеек сидела компания парней, примерно наших ровесников. Хотя нет, они были на пару лет младше.

Завидев нас, эти идиоты повели себя просто как отморозки.

Сначала без всякого зазрения совести стали между собой громко обсуждать:

– Шикарная тёлочка, я б отдался.

– Ага, зачётная. Только чел с ней какой-то… слепой, что ли?

– Хренасе!

Я почувствовала, как Дима напрягся, и попыталась его успокоить:

– Не обращай внимание. Обычные тупые малолетки. Не слушай их. Просто идём дальше.

Но эти решили, видимо, поразвлечься.

Один из них снялся со скамейки и, вихляя, направился в нашу сторону. Встал перед нами, преградив путь.

– Привет, – бросил он весело.

И сам при этом взвёл средний палец вверх и поднёс близко-близко к Диминому лицу. Конечно, Дима не увидел его оскорбительный жест, и эти идиоты захохотали как кони.

– Ты дебил? – разозлилась я.

– Эй, красотуля, пойдем с нами. Нахрена тебе этот слепошарый пень?

Он потянул ко мне руки, словно хотел приобнять, а Дима, хоть и не видел, но, видимо, ощутил движение, потому что тут же ударил его своей палочкой. Жаль, не в лоб. Пацан взвыл, выматерился и уже сделал выпад, но я успела его толкнуть. Дима ведь даже закрыться не смог бы.

– Ты что творишь? – закричала я и повернулась к его дружкам: – Вы совсем озверели?

На наше счастье, по дорожке шли ещё двое парней явно постарше. Они и вмешались, перетянув на себя внимание этих малолеток, а я поскорее утянула Диму за собой оттуда прочь.

Позже я прокручивала в памяти все события того лета и затем осени, стараясь понять, почему всё вышло именно так. И почти не сомневалась, что именно та стычка в сквере стала отправной точкой. Тот дурацкий эпизод изменил Диму, точнее, что-то надломил в нём, только я это далеко не сразу заметила…

Впрочем, на следующее утро Дима выглядел совершенно обычно. Мы позавтракали и поехали в Центр. Правда, он вдруг заявил, что я не обязана его ждать.

– Но я хочу! Или я тебе надоела? – напустила я в голос шуточного гнева.

Он улыбнулся совершенно искренне. Даже приобнял меня.

– Ты же знаешь, что нет.

Реабилитацию в этом центре могли себе позволить далеко не все. Я как-то заглянула в прейскурант и дар речи на время потеряла. Правда, оплачивал лечение его отец.

Вообще, мы с Димкой о деньгах никогда не заговаривали. Они у него просто были и всё. Он о них вообще не думал. И мне кажется, он даже плохо представлял себе, что большинству людей приходится их тяжело и упорно зарабатывать.

Димка, конечно, не был транжирой. В смысле, он не фанател от всяких навороченных фишек, не сходил с ума, что вышел новый айфон, не рвался срочно его заиметь, шмоточником тоже не был. В общем, не гонялся за модой и брендами. Но искренне не понимал, зачем я покупаю к ужину продукты в супермаркете и таскаюсь с полным пакетом, когда можно взять всё самое свежее и отборное возле дома, и плевать, что цены у них там в десять раз выше. А ещё лучше вообще готовое с доставкой из ресторана заказать.

– Ну это уж вообще блажь! – восклицала я. – Зачем заказывать, если я всё могу сделать сама?

Порой я чувствовала себя с ним какой-то ворчливой скрягой, считающей, к тому же, чужие рубли. Но ничего не могла с собой поделать – после долгих лет бедности и жесткой экономии сорить направо и налево у меня просто рука не поднималась.

Да и готовить для него мне было в удовольствие, тем более на их шикарной кухне.

Правда, ел Димка плохо и мало. Чаще вообще отказывался. Я потом поняла – он всё ещё не привык к тому, что не видит. К тому, что всё приходится делать на ощупь. Он попросту стыдится собственной неуклюжести и боится выглядеть беспомощным.

6

– Я тут с одним человеком поговорил, – сказал отец.

Был вечер пятницы, мы ужинали на кухне. Ели макароны по-флотски, приготовленные на скорую руку. Это Димку я старалась удивлять всякими кулинарными изысками, а дома делала то, что побыстрее и попроще, чтобы только голод унять. Но отец ел с большим аппетитом.

– В общем, наклюнулся тут неплохой вариант с работой. В Якутии на приисках. Вахтовым способом. Нужен разнорабочий. Опыт не просят, только выносливость. На полгода едешь туда, работаешь. Там тебя всем обеспечивают, общежитие дают, спецодежду, кормят бесплатно. Дорога туда-обратно тоже за их счёт. Обещают сотку в месяц. Что скажешь?

Я пожала плечами. В последнее время отца нещадно штормило. То он собирался ехать куда-то контрактником, то на какую-то богом забытую ферму разводить овец. Я уже и слушала его вполуха, не принимая эти метания всерьез. А сегодня – так тем более.

Сегодня я весь вечер не могла дозвониться до Димки и поэтому места себе не находила. Утром мы созванивались и договорились, что я приеду к нему завтра после обеда и останусь до воскресенья. А потом сколько раз я его ни набирала – всё без ответа.

Понятно, что в таком огромном доме он, скорее всего, просто где-то оставил свой сотовый и не слышал звонки. А позже – не смог найти телефон. Но я, наверное, паникерша, потому что мой мозг тотчас начал рисовать ужасные картины, одну хуже другой: то – как он оступился и упал с лестницы, то – как поскользнулся в ванной…

Полночи я переживала и помчалась в их поселок с утра пораньше, как только проснулась.

У Димкиного дома стоял незнакомый универсал. У него гости?

Ключи мне Димка дал ещё давно, и, помешкав, я не стала звонить. Просто вошла, настороженно прислушиваясь к посторонним звукам. У Димки и правда кто-то был. В холле стояли чужие туфли, на банкетке – незнакомая сумка, в воздухе витал запах чьих-то сладковатых духов, а из гостиной доносились звуки возни, покряхтываний-постанываний и тихой лиричной музычки фоном.

Мне сразу стало нехорошо. С колотящимся сердцем я подошла ближе и остановилась на пороге, созерцая такую картину: посреди гостиной стояла кушетка, то есть, наверное, складной массажный стол, покрытый простыней. На столе лицом вниз вытянулся Дима. Голый! Вернее, в одних плавках. А над ним трудилась пышногрудая блондинка. Одетая, конечно. В синий медицинский костюм. Но! Она наклонялась над ним так низко, что грудь её колыхалась и задевала его спину. А мне, чтобы заревновать, много не надо. К тому же под формой у неё не было бюстгальтера и сквозь ткань проступали все очертания.

Я стояла, замерев, смотрела на них, чувствуя, как горит мое лицо, как адски печет внутри, где-то над желудком, и при этом не знала, что делать. Я же понимаю, что массаж – это часть лечения. Значит, надо расслабиться и не надумывать, но все равно под ребрами жгло так, словно я кислоты напилась. Мне не нравилось, что она его тискала! Не нравилось, что елозила по его спине своим бюстом! Мне не нравилось даже то, что она вдруг оказалась женщиной! Вдобавок яркой сексапильной блондинкой, из тех, на которых мужики обычно пускают слюни.

Хорошо, что Димка не видит, какая она, подумала я и сама себе ужаснулась. Это же надо до чего я докатилась, но, черт возьми, смотреть на всё это действо было невыносимо.

Она меня не замечала, продолжая мять ему плечи руками и заодно поглаживать спину грудью. Но Дима вдруг произнёс:

– Таня?

Блондинка подняла голову, метнув в меня недоуменный взгляд, и сразу отступила. И лицо у неё на секунду сделалось такое, словно я застала её врасплох за чем-то нехорошим.

Правда, Димка при этом был абсолютно невозмутим. Он слегка приподнялся и повернулся боком, лицом в мою сторону. И, к своему стыду, я цепко оглядела его с ног до головы, ну и немного успокоилась. Он или не замечал эти поползновения массажистки, или никак на них не реагировал.

Даже мелькнула мысль, что, может, я придумываю лишнее? Ну, коснулась она его грудью разок случайно… Да нет, ничего тут случайного. И не разок вовсе. И вообще такое всегда чувствуется. Да и по лицу её, опять же, всё видно.

Хотя блондинка быстро справилась с растерянностью, ослепительно мне улыбнулась и поприветствовала меня так ласково, словно я у неё тоже вип-клиент. Может, у меня уже разыгралась паранойя, но это её воркование и сладкие улыбочки показались мне фальшивыми.

– Здравствуйте, – ответила я угрюмо, продолжая разглядывать её.

– Мы не закончили, – елейно прошелестела она. – Дайте нам, пожалуйста, ещё минут тридцать.

Мне не хотелось уходить. Я пялилась на её крупный алый рот, на её формы. Меня душила злость, внутри свербело подозрение, но что я могла сделать? Выглядеть ревнивой истеричкой мне тоже не хотелось – это всегда так глупо и жалко смотрится.

– Может, на сегодня хватит? – заерзал на кушетке Димка, но блондинка по-хозяйски положила ему ладонь на поясницу, ласково, но настойчиво прижала к столу.

– Дим, ну ты же знаешь. Или лечимся, или нет. Нам же результат важен. Думаю, ничего с девушкой не случится, если она полчасика подождёт где-нибудь…

Проглотив раздражение, я развернулась и в последний момент успела поймать в отражении зеркала её взгляд, направленный мне в спину. Взгляд первостатейной стервы-хищницы.

И я передумала. Пусть эта пышногрудая думает про меня, что хочет, пусть считает дурочкой, но никуда я не уйду.