Мой личный антидепрессант

Глава 1

Семь сорок пять. А я стою на мосту в чёртовой пробке!

Снегопад не прекращается вторые сутки, устроив в городе настоящий коллапс. И как результат — я опаздываю на работу.

До больницы, где я работаю, десять минут езды. Но это если без пробок. А судя по тому, что мы практически не двигаемся, то вряд ли я успею уложиться в оставшееся до начала рабочего дня время. Телепортнуться, к сожалению, тоже не получится, поэтому придётся звонить начальству.

— Марк Никитич, это Василькова.

— Господи, Есения, что случилось?

— Марк Никитич, я застряла в пробке.

— Что ж ты меня так пугаешь, Есения Пална? Я уже, не бог весть что, успел подумать.

Отчётливо представляю себе, как мужчина хватается за сердце.

— Простите, Марк Никитич. Я не хотела вас пугать.

— В следующий раз не звони мне по… по таким пустякам! — ругается в своей своеобразной манере наш заведующий.

Хороший мужик. Добрый. Понимающий.

— Хорошо, Марк Никитич. Что там у вас?

Там — это первое хирургическое отделение.

Но это не просто место моей работы — это мой второй, а может, и первый дом. Это моя семья. Почти вся моя жизнь. Во всяком случае после университета точно.

В здание я вхожу в восемь ноль девять. У служебного лифта стоит пять человек, но я умудряюсь протиснуться, чтобы не терять драгоценное время.

Кабина лифта замирает на седьмом этаже и распахивает передо мной свои дверцы, выпуская в знакомый до мелочей коридор. Его я проходила столько раз, что могу пройти его с закрытыми глазами. Знакомые запахи. Знакомые лица коллег и пациентов.

В ординаторской Сюзанна, с сонным видом после ночного дежурства, и медсёстры — Арина и Виктория.

Любопытный факт: в нашем отделении работают исключительно женщины, если не считать заведующего. Над Марком Никитичем, единственным представителем сильного пола, беззлобно посмеиваются, гадая, как ему удается выживать в нашем «бабьем царстве». На что Третьяков на подобные вопросы лишь важно отвечает, что работает «как в малине».

— Всем бодрого утречка. Сью, ты почему домой не идёшь?

— Что там делать? — бросает философски.

Вот это новости!

— А как же муж, дети? — настораживается Арина, отвлекаясь от разговора с Викой.

— Дети до понедельника у бабушки, а муж… Муж ушёл, — произносит Сюзанна со спокойствием патологоанатома.

— Что, опять? — срывается у меня с языка.

С Сюзанной мы работаем вместе четыре года, и, насколько я знаю, такие «уходы» у главы семейства Лариных регулярны, как смена времён года.

— Ага. Только теперь насовсем.

В ординаторской на мгновение повисает мёртвая, как в морге, тишина.

— Ой, как же так, Сюзанночка Артёмовна?! Что случилось-то? — Виктория первая приходит в себя.

Брязгина не может, чтобы не засунуть свой любопытный нос в чужие дела. Посплетничать — наше всё.

— Обиделся.

— Причина «серьёзная», — замечаю.

— Очень, — соглашается Сью не без сарказма.

— А на что? — снова встревает Вика.

— Он что-то доказывал, а я, потеряв нить разговора, по привычке ляпнула: «Мужчина, вы из какой палаты?»

Не знаю, плакать тут или смеяться. Но, к сожалению, этот вопрос мы задаём за день по нескольку раз.

— Ой, ну это глупость же!

— Глупость. Согласна. Но я устала от таких глупостей и подала на развод.

— Зачем же сразу разводиться? Остынет, одумается и вернётся. — Виктория старается поддержать коллегу, но, как мне кажется, делает только хуже.

— Не вернётся он.

Что-то в интонации Лариной заставляет меня на неё внимательно посмотреть.

— Значит, надо вернуть! — не сдаётся Виктория. — И удержать!

— Мужчина не штаны, чтобы их удерживать.

— Это верно, — замечает входящий в ординаторскую Марк Никитич. — Хорошие «штаны» и сами хорошо держатся, особенно если посадка удачная. — Третьяков руками показывает изгибы женской фигуры.

— Вы такой шутник, Марк Никитич! — хихикает Вика.

— Так, девчата, ваше внимание мне очень приятно, но шутить и строить глазки будете потом. А сейчас быстренько пробежимся по основным моментам и за работу. Сюзанна Артёмовна, что у вас?

— У меня — развод, в отделении — всё стабильно, — докладывает как на плацу.

— Хм… Поддержка нужна будет?

— Для «штанов»? Нет, Марк Никитич. Они давно протёрлись. А вот в отделении — не помешает. Лучше скажите, когда нам дадут ещё одного врача?

— Дадут, девчат. Потерпите. Я и сам уже устал.

Скоро пойдёт четвёртый месяц, как мы с Сюзанной по сути остались вдвоём. Точнее, втроём, если посчитать Марка Никитича. Но ещё одного врача нам просто катастрофически не хватает. В идеале, конечно, двух, чтобы снять нагрузку с Третьякова.

В прошлом месяце дали нам девчоночку, но она не продержалась и пары недель. Сбежала, не выдержав сумасшедшего графика.

— Марк Никитич, а кого нам дадут, неизвестно?

Я понимаю, что все мы тоже когда-то начинали, но возиться совсем с зелёными новичками как-то не хочется.

— Пока не знаю, Есения Пална. Будем учить. Куда деваться?

— А вот во второе отделение мужчину дали, — замечает Виктория. — Красивый, говорят… М-м-м… Вот бы к нам его.

— Во-первых, не дали, а он сам пришёл. А во-вторых, Виктория Андреевна, в нашей профессии нет разделения, мужчина это или женщина. Поэтому график остаётся пока прежним. Сюзанна Артёмовна — домой и спать.

— Но…

— Никаких «но». Это не обсуждается. — Строго. — Есения Павловна, — заведующий поворачивается в мою сторону.

— Я за неё! — в шутку беру под козырёк.

— Нам с тобой предстоит день простоять и ночь продержаться.

1.1

Дорогие читатели! Рада приветствовать вас в истории Есении Васильковой и… того, кто по ошибке оказался во втором отделении. Но очень скоро мы с ним познакомимся😉

А пока предлагаю вашему вниманию визуал наших героев

Есения Василькова

Пока неизвестный, но очень обаятельный мужчина, по ошибке попавший во второе отделение

Чтобы не пропустить выход новых глав, не забудьте добавить книгу в свою библиотеку и поставить звёздочку

Ваша поддержка на старте очень ценна для истории. Я и наши герои будем очень благодарны за ваши отклики и комментарии.

Глава 2

— Марк Никитич, вызывали?

Заведующий нервным жестом показывает мне зайти в кабинет.

Послушно вхожу и прикрываю за собой дверь.

— Да мне физически поставить некого! Пойми ты меня! Не-ко-го! — продолжает разговор.

И судя по его хмурому виду, ничего хорошего ждать не приходится. Эх… А ведь так всё славно начиналось…

— Хорошо. Понял. Да, сделаем, — звучат короткие сухие ответы, прежде чем Третьяков отключается.

Сегодняшний день не из лёгких, хотя в принципе ничего сверхъестественного. Слава богу, никаких форс-мажоров (тьфу, тьфу) — просто обычная рутина. Но из-за тотальной нехватки людей её объём вырос втрое. И это выматывает.

— Идиотизм какой-то! — вдруг взрывается мужчина. — Конвейер у нас тут что ли? В операционных свободные места есть. И что, что они есть?! А кому там стоять?! Кто об этом подумал? Никто! Никто не желает об этом думать! — даёт волю эмоциям и останавливает на мне взгляд, полный скорее бессилия, чем гнева. — Есения Пална, вот ты чего стоишь на пороге?

— Так я…

— Присядь! — следует приказ. — В ногах правды нет. Настоишься ещё.

— Что случилось?

— Там, — неопределённо тычет пальцем в сторону коридора, — операционную уже готовят.

«Здравствуй, форс-мажор! Давно не было. Целых полдня».

— Пациентку к нам везут.

— К нам? Почему к нам? — не сдерживаю недоумения. Обычно по скорой везут в дежурную больницу. — Извините, Марк Никитич.

— Да не извиняйся ты, Есения Пална. Я и сам, мягко сказать, в недоумении, — произносит, тяжело вздыхая. — Тёща там чья-то, — показывает наверх, — с острой болью. А в «дежурке» у неё, видите ли, одни коновалы! — не сдержавшись, повышает голос. — А то, что у нас свои пациенты ждут — это никого не волнует!

— Марк Никитич, в первый раз что ли?

— Не в первый. Согласен. — Остывает. — Иди, Есения Пална, готовься. Я сейчас жене позвоню и тоже подтянусь.

Уже в дверях до меня доносится совсем другим, полным тепла и нежности, голосом:

— Я, Сашенька… Да, родная, опять не приду… Ну да, как обычно… С девчонками своими ночевать буду… Супчик грибной приготовила? Эх…

Александра Степановна, жена Марка Никитича, — невероятная женщина, которая очень стойко переносит ненормированный рабочий график своего мужа и его своеобразный юмор. Они — идеальная пара, которые вместе уже более тридцати лет. О такой семье можно только мечтать. Но, к сожалению, такие отношения между людьми — очень, очень большая редкость. Чаще бывает, как у Сью: обиделся и ушёл.

Уж лучше совсем никак, чем так.

Где-то в груди отдаётся болью, что часики тикают, а у тебя нет ни ребёнка, ни котёнка. Потому что даже котёнок требует заботы и внимания, на которые нужно найти время.

Единственный плюс в операции чьей-то там тёщи — общий наркоз. Всё-таки работать в тишине, без несомненно «дельных» советов пациента, — это та самая роскошь, которая даёт возможность выполнять свою работу в спокойных условиях. Молчащий пациент — уже почти подарок.

Бросаю взгляд на заведующего, на лбу которого под краем шапочки опять блестят бисеринки пота. С него просто течёт. Три часа в неподвижном напряжении и максимальной концентрации могут выйти боком.

— Марк Никитич, я закончу, — говорю, чтобы отпустить его. Самое сложное позади, дальше я могу справиться сама.

Однако Третьяков не обращает внимания на мои слова, словно не слышит.

Ловлю понимающий кивок Арины, которая только успевает вытирать ему пот, и понимаю, что наш единственный мужчина в «отключке», сосредоточен лишь на том, чтобы довести операцию до конца.

— Я закончу сама, — повторяю громче, перекрывая гул аппаратуры, чем заставляю анестезиолога поднять бровь.

Руки Третьякова замирают, и он поднимает на меня свой взгляд.

— Марк Никитич, дальше я справлюсь сама, — повторяю тише, но с той же твёрдостью.

Кивок. Не говоря ни слова, на них просто у него не осталось сил, Третьяков отходит от стола.

По-хорошему, нужно проследить за ним, но я сосредотачиваю всё своё внимание на пациенте.

***

— Что, Есения Пална, по бокальчику? За здоровье губернаторской тёщи, а? — подмигивает анестезиолог.

— Я бы с радостью, но у меня сегодня дежурство.

— Что, опять?

Развожу руками, показывая, что такова жизнь.

Стягиваю с головы шапочку, собираясь уйти в кабинет. Но взгляд, словно сам по себе, скользит по коридору второго крыла. С недоумением гляжу на уверенно движущуюся мужскую фигуру в медицинском халате.

Мужчина? У нас?

Мужчина? У нас?

Это не Третьяков. Тогда кто? Чей-то родственник, решил прикинуться «своим среди чужих»? Собираюсь окликнуть, что что-то мелькает знакомое: в осанке, в походке, в движениях. Мужчина делает поворот вокруг себя, словно танцует под только ему слышимую музыку, и меня прошибает холодный пот.

Что-то внутри обрывается и летит в пустоту.

Это не он. Не может быть им!

Мне только галлюцинаций не хватает для полного счастья!

— Анна Валерьевна, почему посторонние в отделении? — спрашиваю проходящую мимо санитарку.

— Где посторонний?

Показываю, потому что в горле пересыхает, и я не могу вымолвить ни звука.

— А-а-а, так это не посторонний, Есения Павловна. Это наш новый хирург.

Наш. Новый. Хирург.

Слова стучат в висках.

Хирург? Который так похож на того, чьё имя я смогла забыть с таким трудом?

Нет, это просто совпадение! Совпадение, усталость, галлюцинация — всё, что угодно! Но только не он!

— И зовут его так необычно.

Я не хочу этого знать! Хочу закрыть уши, словно это может спасти. Но Анна Валерьевна, не желая замечать моей немой мольбы, произносит, нараспев:

— Ефим…

Звук редкого мужского имени, как падающий метеорит, врезается в моё настоящее, сжигая всё на своём пути.

— Ефим Александрович Гранин. — Анна Валерьевна вдребезги разбивает все мои надежды на ошибку.

Глава 3

— Есения Павловна, вам нехорошо?

— А? — переспрашиваю, не без труда вырываясь из плена своих мыслей, и перевожу взгляд туда, где только что был Гранин.

Но в коридоре уже никого нет. Пустота.

Испарился? Это было бы неплохо.

— Вы побледнели.

От такого шока не только побледнеешь, а поседеешь и в кому впадёшь, тут никакие стальные нервы не выдержат и антистрессы не помогут.

Вот только знать о моих личных демонах, точнее об одном единственном дьяволе, никому не нужно.

— Всё нормально, — пытаюсь выдавить из себя улыбку. — Я в порядке.

Только ни черта я не в порядке! Мой мозг категорически отказывается принимать эту реальность.

Пусть это будет дурной сон? Я присела в ординаторской и отключилась на пять минут. Такое бывает. К тому же меня нередко мучали кошмары с участием Гранина в главной роли. Правда они всегда были ночные, но вдруг он и по дневным пятиминуткам уже шастать начал?

— Отдыхать вам надо, Есения Павловна. Может, хоть сейчас полегче станет.

Легче? Кому?!

Хочется истерично рассмеяться вслух, но тогда я точно буду выглядеть, как ненормальная. Легче, к сожалению, не станет. Уж мне так точно.

Но с другой стороны, мы с Сюзанной не так часто видимся, разве только на планёрках. Так что…

— Ой, что это я заболталась, — спохватывается Анна Валерьевна и, видимо, решает меня добить, точным ударом отправляя в нокаут: — Совсем из головы вылетело! Марк Никитич, просил вас зайти к нему сразу, как освободитесь.

Да за что мне всё это?!

— Х-хорошо. — Киваю, как болванчик, прекрасно понимая, что Гранин «исчез» именно там — в кабинете заведующего.

А наш Марк Никитич ждать не любит.

Иду в кабинет к начальству, с трудом переставляя ставшие непослушными ноги. Медленно. Оттягиваю момент, словно это может хоть что-то изменить.

Почему он?! Почему именно Гранин? Зачем его перевели в наше отделение?

Готова расплакаться от такой ужасной несправедливости. Ведь я была уверена, что навсегда перевернула эту страницу жизни. Сколько прошло? Лет пять? Или больше?

Кажется, что это было в другой жизни. Но нет. Прошло всего два года, три месяца и десять дней.

Я не считала дни. Прощальный «подарок» я получила на свой день рождения.

Можно сколько угодно сетовать на коварство судьбы, злой рок или просто на свою просто невероятную невезучесть, но это не изменит ничего! Ведь буквально сегодня утром я сама хотела, чтобы нам в отделение прислали хирурга. И нам его прислали! И, что самое поразительное, что даже не новичка. Вот только весь парадокс теперь в другом.

В общем, нужно быть осторожнее с желаниями. У Вселенной своеобразное чувство юмора.

— Марк Никитич, звали? — бросаю прямо с порога.

А чего мелочиться? Нырять — так с головою!

— А вот и наша несравненная Есения Павловна Василькова, — представляет меня Третьяков.

У него мы все всегда несравненные, неподражаемые, неповторимые — в общем, самые лучшие.

Гранин сидит ко мне спиной. И до того, как он повернётся, у меня остаются считанные секунды.

Три.

Два.

Время словно замедляется, а пространство кабинета сжимается. Всё замирает, готовясь к детонации.

Гранин начинает поворачиваться, и воздух словно застывает. В кабинете повисает то самое затишье, что бывает перед бурей. За мгновение до… начала конца.

Мужское плечо дрогнуло первым, намечая траекторию поворота. Секунда растягивается в упругую, звенящую бесконечность.

Сейчас прогремит взрыв.

Бум!

Меня обдаёт беззвучной ударной волной, стоит только Ефиму повернуть голову.

Вежливость не позволяет Гранину оставаться на месте, и он поднимается мне навстречу.

Его глаза шарят по моему лицу, словно он ищет на нём следы прошлого. Но их нет. Я стёрла его из своей памяти и выдрала из своего сердца. Но его близость всё равно нервирует.

Пол под моими ногами начинает уходить. Покачнувшись, я слышу звон падающих осколков. Но взор прикован к одной точке — лицу того, кто смотрит на меня тем же взглядом, что смотрел всегда.

— Какая приятная неожиданность, Есения… Павловна.

— Неожиданность, но не самая приятная, Ефим Александрович, — парирую, прикрывая глаза, чтобы не ослепнуть от его белозубой улыбки.

Вынуждена признать, что этот покоритель женских сердец нисколько не изменился. Разве стал ещё красивее.

Гранин безупречен. Идеальная причёска, безукоризненные черты лица, даже медицинская куртка на нём сидит идеально! Тогда как я выжата после операции, смятые волосы, которые я даже не потрудилась привести в порядок, а на лице впечатана хроническая усталость.

— Есения Павловна, принимай к себе помощника, — великодушно сообщает Марк Никитич. — Уверен, что вы с Ефимом Александровичем сработаетесь.

Видимо, Вселенная, решив, что просто удивить, — это слишком скучно, наносит свой последний, прицельный удар, добивая меня на месте.

Дорогие читатели! Тем, кто только пришёл в новинку, сообщаю, что наша Есения впервые появляется в романе «Неожиданное отцовство. Инструкция не прилагается» https://litnet.com/shrt/GO-4

Мне невероятно повезло: я женюсь на «золотой рыбке» – наследнице огромного состояния. Я уже чувствую запах богатой, беспечной жизни. Однако за два дня до свадьбы на пороге появляется незнакомка с пятилетней девочкой. Она утверждает, что я — отец этой малышки, и должен позаботиться о ней, пока её мать находится в больнице.

— Кто это? — Элла накидывается на меня с вопросом, за доли секунды превращаясь из милой девушки в грозную фурию.
На ходу придумываю правдоподобную историю, что соседка попросила присмотреть за своей дочкой, пока…
— Дочь. — Одним неосторожным словом юная барышня толкает меня в пропасть.
За что же ты меня так, Юля?
Элла округляет глаза и переводит взгляд с девочки на меня.
— Ч-чья д-дочь?
У меня остаётся крошечная надежда на спасение, которую Юля тут же разбивает вдребезги:
— Его. — Ещё и пальцем показывает на меня для верности!

Глава 4

Сработаемся? Кто? Я и Гранин?

Одна часть меня кипит от негодования и возмущения, а другая тихонечко так шепчет: «А у тебя есть выбор?».

Как раз этого самого выбора у меня, к сожалению, и нет. Поэтому и ерепениться не стоит — нет смысла. Это как пытаться остановить бурный поток ладонями или запретить ветру дуть.

Можно, конечно, встать в позу и упрямо стоять на своём, но результат в любом случае будет один — поражение. Лучше уж смириться с неизбежным и использовать течение и ветер в свою пользу. Может, даже построить мельницу?

— Разумеется, — отвечаю Марку Никитичу, желая как можно скорее выйти из его кабинета.

Мне срочно нужен воздух! Здесь слишком душно и тесно.

— Я могу идти? — большим пальцем показываю себе за спину, туда, где находится спасительный выход, и стараюсь не обращать внимания на обжигающий правую щёку пристальный мужской взгляд.

— Да-да, конечно, иди, Есения Пална, — отпускает Третьяков.

И я незаметно выдыхаю. Но стоит мне только развернуться, как в спину прилетает:

— Как раз введёшь Ефима Александровича в курс дела.

Его фраза совершенно безобидна — будь она сказана про кого-то другого. Но сейчас от неё у меня сводит скулы.

«Чтоб тебе провалиться, Ефим Александрович!»

Но, чёрта с два, я покажу ему, или кому бы то ни было, что его присутствие меня как-то волнует! Вот вообще никак не волнует! Ни капельки!

— Хорошо, — отвечаю, как самая примерная ученица, нервно дёргаю дверную ручку и, выскочив из кабинета, как из клетки со львом, размашистыми шагами иду в свой кабинет.

Вот только «лев» идёт за мной следом. Его дыхание я чувствую затылком, между лопаток и…

— Сеня, ты так и будешь от меня убегать?

От этого ласкового имени, произнесённого чересчур знакомой интонацией, у меня сжимает грудь и перехватывает дыхание. Словно получив невидимый точный удар в солнечное сплетение, я на мгновение замираю, пытаясь поймать воздух.

Сеней называл меня только Ефим.

Я так отвыкла от этого обращения, что кажется оно принадлежит не мне, а той, другой Есении, которой больше нет.

Я так резко останавливаюсь, что Гранин, не успев притормозить, едва не налетает на меня, бесцеремонно вторгаясь в моё личное пространство. Расстояние между нами ничтожно мало — его просто нет. Но ни один из нас не отступает, чтобы его увеличить. Я — из чистого упрямства, а Гранин… А чёрт его знает, что заставляет его дышать мне в лицо.

— Я. Не. Убегаю. Ясно? — выдавливаю, прожигая его взглядом.

Всем своим видом прошу не касаться того, что уже похоронено.

— Совсем не ясно. Со стороны это выглядит именно так.

— Как?

— Ты убегаешь, будто боишься остаться со мной наедине.

От его слов сердце, сорвавшееся с ритма, глухо бьётся где-то в горле, вытесняя из груди воздух и не давая сделать вдох. В глазах темнеет, и единственное, что я вижу, — его лицо. Слишком близко. Я различаю каждую знакомую чёрточку и с досадой вынуждена признать: Гранин совсем не изменился.

— Не льсти себе. Я иду работать.

— Серьёзно? — Он медленно и насмешливо выгибает бровь.

То ли от усталости, то ли от его близости начинает кружиться голова. От Ефима пахнет кофе и чем-то ещё, таким тревожно знакомым, от чего сжимается желудок. О! Кажется, я поняла! Гранин здесь ни при чём — это всего лишь голод. Я просто хочу есть.

— Да, — бросаю с вызовом и, не дожидаясь ответа, разворачиваюсь, чтобы уйти.

— Ладно. Идём работать.

Кабинет заведующего находится в другом крыле, но я никогда не замечала, что это так далеко. Ефим идёт рядом, не отставая ни на шаг.

— Ничего не хочешь рассказать?

— Решил заделаться подружкой?

— Нет, просто интересуюсь.

— Чем?

— Например, как у тебя дела.

— У меня всё прекрасно. Так что можешь не беспокоиться. Или ты появился, чтобы это исправить?

— О, нет! Зачем портить такую прекрасную иллюзию. Я хочу посмотреть, как долго она продержится.

Пригвождаю взглядом.

Никогда не любила наши словесные споры — в них я всегда проигрывала.

— Даже не мечтай.

— Скучала по мне?

— А надо было?

— Ты меня огорчаешь.

— Ну, извини. В подушку не рыдала, на луну не выла и даже сердечки не рисовала вокруг твоего имени.

Мой ответ заставляет Ефима криво усмехнуться. Неужели он всерьёз полагал, что я буду скулить от восторга, как преданная собачонка, увидев своего хозяина?

— А я скучал. Очень.

— Нисколько не сомневаюсь, — ядовито ухмыляюсь, вкладывая двойной смысл, и с силой вставляю ключ в дверную скважину. — Можешь идти скучать дальше, а мне этим заниматься некогда. — Толкаю дверь.

— Сень…

— Для вас, Ефим Александрович, Есения Павловна.

Мы заходим в мой кабинет. Я беру со стола первую попавшуюся стопку историй болезни и с размаху вручаю Гранину, припечатывая её к мужской груди.

— Сам разберёшься, или «ввести в курс дела»? — Мой голос звучит ровно и бесстрастно, словно я и впрямь возвела между нами ледяную, непробиваемую стену.

— Разберусь. — Ефим мгновенно становится серьёзным, и его острый взгляд колет в самое сердце.

Пусть лучше так.

Терпеливо жду, когда он уйдёт. Но Гранин не торопится. Лёгким движением он убирает прядь волос с моего лица и заправляет её за ухо.

— Ты даже не представляешь, как я по тебе скучал, — произносит и, пока я застываю в ступоре, выходит из кабинета.

Не отрываясь, слежу, как медленно закрывается за ним дверь. Лёгкий щелчок замка выводит меня из оцепенения, заставляя вздрогнуть, и я обессиленно опускаюсь на стул, поздравляя себя с возвращением в ад.

Глава 5

Сегодняшнее утро отличается от всех предыдущих — я впервые не испытываю ни малейшего желания идти на работу.

Никакого.

Совсем. Просто не хочу и всё.

Но по какой-то злой иронии на дорогах нет ни пробок, ни снегопада, ни гололёда, чтобы упасть и уйти на больничный. В общем, нет ни одной даже самой ничтожной причины для задержки, чтобы хоть как-то отдалить неминуемую встречу с Ефимом. Она неизбежна, как вынесенный приговор, не подлежащий обжалованию. Сегодня, завтра, послезавтра…

Осознавать, что этот срок, возможно, пожизненный, невыносимо.

За прошлую смену с Граниным мы пересекались всего дважды, и то мельком. Но даже когда Ефима не было поблизости, я всё равно остро чувствовала его присутствие. Знала, что он рядом, в одном отделении. И дело не в моей нервозности — это было настоящее, сложно контролируемое раздражение.

Мне до сих пор не даёт покоя единственный вопрос: почему именно он? В чём я так провинилась? Неужели там, наверху, всерьёз обиделись на мои слова о «зелёных» новичках? Я признаю свою ошибку и готова лично стажировать каждого из них! Только заберите обратно Ефима!

Но что-то мне подсказывает, что замены не будет.

Убеждать себя, что ничего критического не произошло, тоже бесполезно. Реальность иная. Но как же чертовски сложно заставить себя принять этот факт!

Выхожу из лифта и стопорюсь. Ловлю себя на ощущении, что здесь что-то не так. Всё не так. Словно я попала в другое измерение. Знакомый коридор всё тот же, однако воздух, свет, звуки и даже запахи стали совсем другими.

Рефлекторно проверяю этаж. Но никакой ошибки нет. Это моё отделение. Видимо, с появлением в нём Гранина оно стало другим.

Шаг за шагом я ступаю в новую реальность. Здороваюсь с Анной Валерьевной, киваю Сюзанне, и натыкаюсь на Брязгину, выходящую из палаты.

Виктория работает в другом крыле, и видеть её у себя несколько неожиданно.

— Доброе утро, Есения Павловна! — приветствует меня Вика с такой сияющей физиономией, будто выиграла джек-пот.

Яркая помада на губах коллеги режет глаз.

— Здравствуйте, Виктория. Что вы здесь делаете? — мой голос звучит с ледяной вежливостью.

— Укольчики ставила. — Вика пытается спрятать игривую улыбку, чем вызывает у меня ещё бо́льший приступ раздражения.

— Вика, клизмы ставят, а уколы делают, — поправляю не хуже нашего профессора в меде.

— Хорошо, Есения Павловна. — Мгновенно становится серьезной.

— Извини, — смягчаюсь. — Новый цвет тебе очень идёт, — добавляю, чтобы снизить градус. — Но почему не убраны волосы?

Новая стрижка Вики, без сомнения, шикарна и достойна восхищения. Только санитарные нормы — это не просто свод рекомендаций, а жёсткие правила, которые никто пока не отменял. У нас хирургия, а не салон. И главный атрибут здесь — стерильность, а не красота.

— Извините, Есения Павловна. — Виктория прячет идеально уложенные волосы под медицинскую шапочку.

— Где Арина?

— Мы с ней поменялись.

Какого чёрта?! Начинаю закипать не хуже чайника со свистком.

— Марк Никитич не возражает, — поспешно добавляет Вика, видимо, правильно расценив мою реакцию.

Это Марк Никитич не возражает, а я ещё как возражаю!

Чёрт знает что! Резко разворачиваюсь на пятках и иду во второе крыло.

— Что она хотела? — звучит вопрос за моей спиной.

— Придралась к волосам.

— Мегера…

Дальше я уже не слышу.

— Сью, что происходит?

— Где? В мире, в городе?

Мировые проблемы в данный момент меня волнуют меньше всего.

— Почему Брязгина у меня на посту?

Не то, чтобы у нас с Викторией были какие-то сложности, но я привыкла работать с Ариной.

— А-а, ты про это… Она захотела работать в вашем крыле.

— С чего вдруг?

— И ты ещё спрашиваешь? — Ларина удивлённо ведёт бровью.

— Сью, ты можешь просто назвать причину? Я не в настроении разгадывать ребусы.

— Так ничего разгадывать не нужно. Всё очень просто.

— Сью!

— У тебя теперь там мёдом намазано… — Сюзанна шепчет мне на ухо, словно делится важным секретом.

— Сью, каким, к чёрту, мёдом?

Я всё ещё ничего не понимаю. Но тут меня осеняет:

— Ты хочешь сказать, что это всё из-за… — не договариваю фамилию Ефима, будто произнеся её, я вызову джина, и он тут же материализуется в этом кабинете.

— Да, коллега, — кивает Сюзанна, подтверждая мои самые худшие догадки. — Молодой, красивый и главное — свободный.

Последнее — ещё не факт. Но со всем остальным можно согласиться. Девчонки ещё в университете слетались на Ефима, как мухи на… мёд.

— Сью, а можно как-то всю эту «пасеку» передвинуть?

— Куда?

— Я не знаю. Во второе хирургическое, в другую больницу, в другой город, в другую Вселенную.

— Ты меня пугаешь, Есения Павловна. У тебя какие-то проблемы с нашим новым хирургом? — высказывает предположение, при этом попадая точно в цель.

Сью что-то ищет на своём рабочем столе и поэтому не может видеть моего расстроенного лица.

— Нет никаких проблем. Просто у меня на «мёд» аллергия.

— Вот как? — смеясь, усмехается Ларина и поворачивается ко мне. — Даже не знаю, не знаю. Девчата тебе этого не простят. Ты идёшь на планёрку?

— Разумеется, иду.

Как будто у меня есть выбор.

В этот момент из коридора доносится волна общего смеха, из которой слишком чётко выделяется голос Ефима.

— Антигистаминное дать?

— Язва, — беззлобно шиплю на коллегу.

До последней минуты оттягиваю неизбежное, и иду в ординаторскую вместе с Марком Никитичем. Но Третьякова у самой двери тормозит вопросом пациент.

Приходится заходить самой.

Мне хватает одного взгляда, чтобы оценить обстановку: Ефим в центре внимания всего нашего женского коллектива чувствует себя как рыба в воде. Ничего нового. Проскальзываю в самый дальний угол и опускаюсь на прохладный кожаный диванчик.

Глава 6

— Питерская, — добавляет Ефим с многозначительной интонацией в голосе.

Чтобы только не встречаться с ним взглядом, сосредотачиваю внимание на знакомой бумажной обёртке.

«Великий Санкт-Петербург».

Такими конфетами угощала меня Инна Владимировна из шестнадцатой палаты. Принимать целую коробку я не согласилась, тогда она решила угощать меня ими по одной. Отказать в такой мелочи немолодой, но очень бодрой для своего возраста женщине у меня не хватало сил. Поэтому, благодаря своей пациентке, последние четыре дня я каждое утро наслаждалась вкусным кофе с вафельной сладостью.

А теперь они достанутся Гранину?

Обойдётся!

К тому же я толком сегодня не позавтракала. Опять же из-за него!

Без зазрения совести забираю у Ефима конфету.

— Спасибо.

Мой взгляд против воли скользит по мужским губам, растянутым в улыбке. От воспоминаний, какими они бывают нежными и нетерпеливыми, внутри всё сжимается в комок. Поспешно поднимаю взгляд выше и тону в тёмных, цвета тёмного шоколада глазах.

«Что же ты творишь, Есения», — одёргиваю саму себя. Ужасно хочется влепить себе по лицу, чтобы очнуться, но, боюсь, что меня могут не так понять.

— Ефим Александрович, а мне? Мне тоже хочется конфетку, — напоминает о себе Вика. — Очень.

Игривый голос коллеги раздаётся как нельзя вовремя, вырывая меня из зрительного плена.

— Ничем не могу помочь, Виктория Андреевна. У меня была только одна конфета. — Гранин не сразу, словно нехотя, поворачивается к стоящей перед ним медсестре.

— Только одна? — не сдаётся Вика. Широко распахнув глаза, она с жалобным видом хлопает ресницами, надеясь выпросить хоть какой-то презент.

— Да. Только одна. И только для Есении Павловны.

Гранин, ты бессмертный?

— А почему только для Есении Павловны? — Виктория обиженно кривит губы.

— Потому что у неё сегодня особенный день.

Серьёзно?! Особенный?

Моя бровь ползёт вверх. Хотя если учесть присутствие Ефима, то «особеннее» некуда. Потому что от него можно ожидать всего, чего угодно.

— Ой, правда, Есения Павловна? А я не знала!

Собственно, я тоже пока пребываю в счастливом неведении.

— А какой?

Тактичность и наша Вика — понятия, которые, как два берега одной реки, никогда не сходятся друг с другом.

Только я тоже не имею ни малейшего представления «какой». День рождения у меня прошёл, до Нового Года ещё больше месяца… Наверное, пятница. Однако ответить Виктории я не успеваю. Меня, точнее Гранина с его нелепой отмазкой, спасает Марк Никитич.

— Виктория Андреевна, если я разрешил вам работать с Ефимом Александровичем, то это не значит, что нужно загораживать его собой, — делает замечание Третьяков, и в его интонации нет ни намёка на привычную шутливость. В мужском голосе звучит не свойственное нашему заведующему раздражение.

Выходит, что это самое разрешение кому-то пришлось долго выпрашивать?

— Извините, — мечется, не зная куда примоститься, Брязгина.

Не нужно быть экстрасенсом, чтобы догадаться, что ей явно хочется быть ближе к Ефиму. Её желание вполне понятно… Однако сесть рядом с Граниным некуда. Разве только на моё место, или же… Ефиму на руки?

Этот вариант мозг подкидывает сам, да ещё и со спецэффектами. Нелепое представление возникает в голове таким ярким, что у меня не получается сдержать улыбку. Я прикрываю губы ладонью, но моя не совсем уместная весёлость всё равно не ускользает от внимания Ефима.

— И что же тебя так рассмешило, коллега? — едва слышимый шёпот обволакивает слух, когда Гранин склоняется к моему плечу.

Его обращение служит напоминанием, что вопреки всему нам придётся работать вместе. В непосредственной близости. Несмотря ни на что. Бок о бок. Каждый день.

Мужское бедро вжимается в моё, обжигая даже сквозь слои ткани между нами. Я почти не дышу, но лёгкие требуют кислорода. Один вдох, всего лишь маленький глоток воздуха — и в меня врывается аромат мужского парфюма, смешанный с таким знакомым запахом тёплой кожи. Он проникает в кровь, пульсирует в висках и с каждой секундой заполняет собой до краёв.

— Ничего. Просто подумала.

— О чём?

Поворачиваюсь к Ефиму лицом, всем своим видом показывая, что ему не стоит даже пытаться войти ко мне в доверие.

— Что Виктория сядет к тебе на колени, — открыто делюсь своими мыслями, заставляя Ефима взглянуть на меня в неподдельном ужасе.

— Какая же ты «добрая», Есения Павловна, — бурчит Гранин, не оценив моего юмора.

Мне тоже уже не смешно. Потому что я только что выяснила, что ничего так и не смогла забыть.

— Так говоришь, у тебя аллергия на мёд? — подшучивает Сюзанна, едва я выхожу из ординаторской. — А конфетки, значит, ты любишь? «У меня только одна. И только для Есении Павловны», — дословно цитирует она Гранина.

Значит, это слышали все…

— Сью, только не начинай, — тихо прошу, даже не заметив, а почувствовав, что мимо проходит Ефим.

— Да я-то что. Тебя же девчата сожрут.

— Подавятся. И потом, за что меня «жрать»? — возмущаюсь. — Я ни на что не претендую.

— Ты — да. А Ефим?.. Александрович, — с хитрющим смешком добавляет отчество.

— Ефим Александрович — всего лишь коллега. Остальное меня не касается.

Но у меня такое чувство, что Сюзанна меня не слышит.

— Между вами что-то было?

Бросаю на Ларину выразительный взгляд. Только, отрицать очевидное бесполезно. И я, не выдержав, сдаюсь:

— Что было, то уже давно прошло.

— Ты в этом уверена?

— Да, Сью.

— Ох, Еся, Еся. Кого ты пытаешься обмануть? Да от вас двоих искры летят, как с линии электропередач после удара молнии.

Глава 7

Ларина не права. Это не искры, а пепел.

Но спорить с Сюзанной сейчас нет ни времени, ни желания. Мои доводы всё равно разобьются о её непоколебимую уверенность. А вот поговорить с Граниным, чтобы положить конец его дурацким выходкам, ставящим под сомнения всё что только можно, очень даже стоит. И чем раньше я это сделаю, тем проще нам будет работать.

— Ладно, Есь. Я к своим. — Сюзанна тормозит возле палаты и кивком показывает на дверь.

Молча киваю. Желать друг другу удачи, спокойной смены или даже обычного доброго утра у нас не принято. Почему-то эти фразы всегда работают с точностью наоборот. Хотя, если разобраться, то дело не в них, а в том, что у нас практически каждая смена — это борьба за выживание, во всех её смыслах.

— Я тоже.

— Есь… — Сью задерживается в дверном проёме.

— А?

— Не спалите всё там. — Получаю совет, и эта зараза ободряюще мне подмигивает.

Я, конечно, рада, что у неё сегодня хорошее настроение, но это уже перебор.

Даже отвечать ничего не буду. Но Ларина на этом не успокаивается:

— Предупреждаю, коллега, что огнетушителем я пользоваться не умею, — бросает со смешком, пропускает вперёд Арину и прячется в палате.

— А зачем вам огнетушитель, Сюзанна Артёмовна? — вопрос Арины доносится до меня уже из-за двери.

— Ну, Сью… — Качаю головой, очень надеясь, что её весёлость не выйдет нам всем боком.

Мне ничего не остаётся, как в одиночку возвращаться в своё крыло. Однако я становлюсь свидетельницей ещё одной «душевной» беседы:

— Вика, да успокойся ты уже!

— Успокоиться?! Эта стерва крашеная специально там устроилась! Чтобы он сидел только с ней.

К слову сказать, я не крашеная. Это мой натуральный цвет. Так что стерва я натуральная.

— Вика, ты перегибаешь. Он же сам к ней подсел.

— Нет. Это она…

Оля замечает меня и толкаем локтем Брязгину, обрывая ту на полуслове.

— Девочки, почему стоим? Работы нет?

Раз уж меня повысили до звания стервы, приходится соответствовать статусу.

Оля сбегает шустрой мышкой, тогда как Виктория упрямо продолжает стоять на месте.

Вопросительно дёргаю бровью, всем своим видом показывая, что её это тоже касается.

— Ефим Александрович, сказал мне ждать его здесь.

Мой взгляд встречается с недовольным блеском глаз Виктории.

— Похвальная исполнительность, Виктория Андреевна. А если Ефим Александрович не вернётся, вы сколько стоять собираетесь? До конца смены? Или особого распоряжения?

— Он сейчас выйдет, — снижает пыл Вика, но не отступает.

— Хорошо. Но не забудьте отметить в журнале результаты своей «вахты».

Обхожу верную сторожевую и решительно поворачиваю ручку на двери в кабинет Гранина.

Ефим резко разворачивается на моё вторжение. Но, заметив меня, расслабляется и показывает пальцем на телефон, по которому разговаривает.

Можно, конечно, зайти в другой раз, но я решаю расставить все точки над «ё» прямо сейчас.

— Хорошо-хорошо, я тебя понял. Не забуду, — кому-то обещает очень мягким, ласковым голосом, но при этом, не мигая смотрит на меня.

Прижимаю к себе истории болезни, прикрываясь ими как щитом. Взглядом шарю по кабинету: стенам, столу, но его, словно магнитом, всё равно притягивает к Гранину.

— Нет, бабуль, я не подлизываюсь. — Улыбается.

Я точно знаю, что не мне. Но эта улыбка обезоруживает.

Даже ругаться с ним после этого не хочется.

С бабушкой Гранина я была знакома только заочно, но втайне восхищалась этой женщиной с железным характером, которая никогда не давала спуску своему внуку.

— Всё, бабуль, пока. Меня ждут. — Ефим отключает звонок, небрежно бросает телефон на стол и обращается уже ко мне: — Извини. Ты что-то хотела?

Приближается, сокращая между нами дистанцию.

— Да. Напомнить, что тебя там ждут. — Показываю большим пальцем себе за спину, заставляя Ефима закатить глаза.

— Вообще-то я имел в виду тебя, а не…

— Виктория, чего стоим? — в коридоре гремит строгий голос Третьякова. — Здесь не Мавзолей. Караул мне не нужен. Работы нет? Так я тебе её сейчас подкину. Бегом в перевязочную!

— Но, Марк Никитич…

— Живо, я сказал! — рявкает заведующий, придав Виктории ускорения, и врывается в кабинет. — Распоясались совсем… — тормозит на мне взглядом.

Вид мужчины не предвещает ничего хорошего.

— Вот вы где. Отлично, что вместе. Искать никого не нужно. — Взгляд Третьякова, быстрый и цепкий, проходится, оценивая обстановку. — Значит, так, Ефим Александрович, берёшь Есению Павловну под ручку и дуете в операционную. Поступила экстренная. Готовитесь. В малой — Ларина. А вы давайте в первую. Всё ясно?

— Так точно, — почти по-армейски рапортует Гранин, вытягиваясь в струнку, но в его глазах вспыхивает озорной блеск.

Несмотря на то, что у нас явно намечается аврал, этот неисправимый шутник с изящным полупоклоном сгибает руку в локте, превращаясь в галантного кавалера.

— Прошу вас, Есения Павловна, — приглашает, словно на менуэт.

Легонько шлёпаю его по предплечью папкой с историями болезни.

— За что?! — Ещё и изумляется!

Прибила бы!

— На прогулку Викторию звать будешь.

— Боже упаси! — отшатывается в ужасе. — Вообще-то я исполнял приказ начальства.

Так себе оправдание.

— Ты хотя бы сейчас можешь быть серьёзным?

— Вы ещё подеритесь, — вклинивается Третьяков. — Как дети малые.

Глава 8

Гранин ещё в университете не упускал случая подурачиться. Но стоило делу дойти до практики, его будто подменяли: шутник тут же исчезал, а оставался только сосредоточенный специалист. Вся его безбашенная лёгкость слетала с него за секунду.

И вот такой, сконцентрированный, серьёзный и погруженный целиком в работу, он невольно привлекал моё внимание.

Случайно или нет, но нас нередко ставили в пару. Одногруппники шутили, что мы не только не спасём пациента, но и поубиваем друг друга. Но вопреки их ожиданиям во время пробных операций мы даже не разговаривали, прекрасно понимая друг друга без слов.

Ловлю себя на мысли, что всё ещё злюсь из-за такого неожиданного поворота судьбы, и с запозданием осознаю, что за ворохом старых обид так и не узнала, чем Ефим занимался все эти годы. Но раз Третьяков доверил ему работать без наблюдения — значит, опыт имеется. И мне становится интересно, где Гранин его набирался.

Вопрос уже вертится на языке, но его обрывает торопливая походка медсестры, выскочившей в коридор.

— Девочки... — бросает нервно и замолкает. Её взгляд скользит по Гранину, которого она видит вместо Сюзанны. — И мальчики, — мгновенно находится. — Скорее!

Работать в режиме аврала приходилось нередко. Поначалу я даже совершенно не замечаю, что вместо Сюзанны или Марка Никитича напротив меня стоит Ефим. Наш заведующий прав: в операционной мы все становимся обезличенными. Здесь нет места личным симпатиям или неприязни. Есть только одна цель — жизнь пациента. Вопросительный взгляд — кивок, и работаем дальше.

— Зажим. — Гранин протягивает ладонь, ожидая инструмент. Медсестра промахивается, и инструмент летит на пол. Металлический лязг режет по ушам.

Мгновенно врезаемся с Ефимом взглядами. Что бы там ни говорили, но врачи очень суеверны. А мы оба слишком хорошо знаем приметы.

— Другой, — коротко командует Гранин, игнорируя безрадостную «подсказку» вселенной. Потому что остаётся только принять и работать дальше.

Не видя, так как целиком сосредоточена на раскрытой полости, а скорее чувствуя, что медсестра собирается поднять упавший предмет, останавливаю её:

— Не трогай.

Дело не столько в примете (чтобы ее «нейтрализовать», упавший предмет оставляют лежать на полу до окончания операции), сколько в лишних движениях, способных нарушить стерильность.

— Хорошо, — отзывается.

Я не видела эту девочку раньше. Но то, как чётко и без суеты она выполняет команды, уже говорит о многом. Со временем из неё получится отличный специалист.

— А ещё, чтобы не накликать проблем, можно хорошенько потоптаться по упавшему предмету, — «подсказывает» анестезиолог. Ещё один юморист нашёлся.

— Если потоптаться по упавшему инструменту, можно получить по шее, — парирует Гранин. В его голосе нет ни капли шутливости.

— Да я ж пошутил, — оправдывается анестезиолог.

— А я нет, — не отрываясь от операционного поля, бросает Гранин. — Улыбаемся и режем.

Операция затягивается, и упавший инструмент здесь точно ни при чём. Как ни старайся, но заранее никогда не угадаешь, как может всё пройти. Порой готовишься к многочасовой битве, а всё проходит быстро и легко. Как по маслу. А в другой раз наоборот: казалось бы пустяковая операция, вроде грыжесечения, превращается в настоящую эпопею с кровотечением, неожиданными спайками и прочими «сюрпризами», которых не видели даже учебники.

— Ульяна, ты молодец, — искренне хвалю медсестру, когда мы заканчиваем.

От усталости она просто кивает в ответ и осторожно косится в сторону Гранина. Надеюсь, у того хватит такта не отпустить какую-нибудь свою коронную колкость.

Ефим молчит. На пустые разговоры нет сил. Устали все. Хотя «устали» — это слишком мягко сказано.

— Хорошая девочка, — замечаю вслух больше для себя, чем для него.

— Угу. О чём думаешь?

— Думаю, как уговорить Марка Никитича забрать её себе, — имею в виду наше отделение.

— Неплохая мысль. А я кроме еды ни о чём не могу думать. И если сейчас не поем, то кого-нибудь точно сожру.

— Держи, — протягиваю Ефиму его же конфету. — А то, не дай бог, ещё отрежешь от пациента что-нибудь.

— Я был на грани этого. Спасибо. — Разворачивает фантик, откусывает половину и от наслаждения зажмуривается.

Пока его глаза закрыты, не могу отказать себе в удовольствии хорошенько рассмотреть мужское лицо. Я уже забыла, как это — видеть его настоящего.

— Сеня, ты меня спасла…

Допустим не я, а Инна Владимировна.

— М-м-м, это божественно, — стонет от удовольствия и вдруг обрывает себя на полуслове, резко распахивает глаза и впивается в меня ошарашенным, напуганным взглядом.

— Что? — не на шутку пугаюсь, глядя в застывшее лицо.

В голове молнией проносится: «Анафилаксия? От одной конфеты?». Не может быть. Тогда что?

— Зуб? Прикусил язык? Что?

Не яд же, в конце концов?!

— Это же была... твоя конфета, — наконец выдавливает невнятно.

От осознания того, что он только что сказал, у меня само собой вырывается проклятье.

Я уже успела представить, как этот остряк синеет у меня на глазах!

— Гранин! Чтоб тебя! — рычу, хотя собиралась высказаться совсем другим тоном. — Я чуть инфаркт из-за тебя не заработала!

Ефим с ужасно виноватым выражением протягивает мне вторую половинку.

— Сень, съешь хотя бы эту половинку, — произносит с таким видом, будто он умрёт на месте, если я откажу.

Забираю оставшуюся конфету и демонстративно засовываю себе в рот.

— Всё? Жить будешь?

— Теперь точно буду. — Гранин улыбается так, словно он только что родился заново.

Глава 9

Перед планёркой заглядываю в кабинет Сюзанны.

Всегда в идеальном порядке стол коллеги завален архивными историями болезней, и Сью что-то усиленно ищет, даже не отвлекаясь на моё появление.

Прикрываю за собой дверь и подхожу ближе. Даже не спрашиваю, что за археологические раскопки она вдруг решила устроить.

— А, это ты, — мельком взглянув в мою сторону, бросает Ларина и снова погружается в хаос на столе. — Привет, Сень.

С лёгкой руки Гранина теперь и Сюзанна зовет меня этим нелепым уменьшительным именем.

— Привет. Ты идёшь?

— На планёрку? Разумеется. Сейчас только… — Сью на мгновение замирает, затем резко выдёргивает какой-то листок. — О! Наконец-то!

Быстро пробегает глазами текст, и уголок губ дёргается в едва заметной то ли улыбке, то ли усмешке. Отложив отдельно свою находку, Сюзанна собирает все остальные бумаги в аккуратную стопку и наконец поворачивается ко мне.

— А ты опять в бегах, Есения Павловна?

— В бегах? По поводу? — изображаю искреннее недоумение. Наоборот, я спокойна и совершенно никуда не тороплюсь.

— Не знаю, не знаю, дорогая коллега, по какому поводу ты всё бегаешь от нашего Ефима Александровича.

Вон она про что! Честно говоря, я надеялась, что со стороны это будет не так очевидно.

— Ты специально издеваешься?

— Я? Нет. Вы прямо как Заяц с Волком. Ты от него, он за тобой.

— Ну ты сравнила, — фыркаю от такой аналогии, представив Гранина в образе легендарного мультипликационного героя. Не похож.

— Между прочим, это не я сравнила.

— А кто?

Недовольно хмурюсь от мысли, что эти дурацкие «догонялки» стали предметом для обсуждений.

— Да какая разница. Все уже заметили. Кроме тебя, конечно, — добавляет с беззлобной усмешкой. Зараза!

Гранин недели не отработал в нашем отделении, а все всё уже заметили. Блеск просто!

— Ни от кого я не бегаю. Просто зашла по пути.

— Эх, Сеня, Сеня. Можешь эти сказки кому-нибудь другому рассказывать.

— Сюзанна Артёмовна, сейчас ты не объективна.

— Серьёзно?

— Да. Я вообще-то и раньше заходила, — слышу в своем голосе ненужную оправдательную нотку и мысленно ругаю себя за неё.

И Гранина в том числе! Это он во всём виноват.

С присутствием Ефима я вроде как смирилась. Работать можно и с чёртом. Главное — пересекаться с ним как можно меньше. Насколько это вообще возможно, конечно. Особенно в нашем случае: в одном здании, на одном этаже, в одном отделении и даже в одной операционной. Мир всё-таки ужасно тесен.

Кстати, в операционной у нас проблем нет. Абсолютно. Там мы безопасны друг для друга. А вот за её пределами всё гораздо сложнее. Здесь слишком много лишнего: пространства, призраков прошлого, недосказанных слов, которые неупокоенными душами бродят между нами. Каждый взгляд, каждое случайное столкновение — как шаг по минному полю.

Вот и сейчас, стоит мне только открыть дверь, как я нос к носу сталкиваюсь с Ефимом.

— Сеня, можно тебя на минутку? — Гранин, не дожидаясь ответа, за руку оттаскивает меня в сторону, и взглядом просит извинения у Сюзанны.

— Конечно, конечно, — разрешает Сью, бросая меня на произвол судьбы. Предательница!

— Сколько раз я просила тебя не называть меня так? — шиплю, накидываясь на Ефима.

— Извини. Я всё время об этом забываю.

Как у него всё просто! «Извини. Я забыл». Убила бы!

Однако его тон заставляет насторожиться.

— Что ты хотел? — перехожу к делу.

Чем скорее я выясню, что ему нужно, тем быстрее избавлюсь от такой сомнительной компании.

— У меня к тебе личная просьба, Сень.

Что?!

Не знаю, что меня выбивает больше: снова это дурацкое обращение, или же то, что у Гранина может быть ко мне личная просьба!

В голове роятся десятки вариантов: причём один нелепее другого. Но я совершенно точно не хочу знать, что ему от меня требуется.

— А больше ты ни к кому обратиться не можешь?

Что-то в его виде меня настораживает. Гранин, чья безупречность могла служить эталоном, сейчас выглядит крайне небрежно.

— Ефим Александрович, а вы разве не идёте на планёрочку? — как чёрт из табакерки рядом материализуется Виктория.

Брязгина останавливается рядом и ждёт ответа.

— Идите, Виктория Андреевна, — не очень вежливо посылает её Ефим, заставляя Вику обиженно сжать губы.

— А вы?

— Мы… сейчас… подойдём, — чётко проговаривает каждое слово и, больно вцепившись в мой локоть, отводит меня ещё дальше.

— Гранин, что за «мы»? Куда ты меня ведёшь? — пытаюсь вырваться, но выходит откровенно не очень.

— Сеня, скажи, пожалуйста, что ты согласишься.

— Ты в своём уме? Я должна согласиться на то, чего даже не знаю?

— Да.

Ненормальный!

— Назови хотя бы одну причину, почему ты уверен, что я это буду делать.

— Ты не откажешь. И ты… Ты меня очень хорошо знаешь.

— О, да! Я слишком хорошо знаю, какой ты… — меня начинает заносить.

Однако продолжить я не успеваю, потому что Гранина буквально перекашивает.

— Ефим, я не знаю, что тебе нужно, но мне не нравится эта затея.

— Сеня, пожалуйста. Мне нужно, чтобы ты…

— Да что? Ты можешь сказать?!

— Я… — Ефим весь съёживается, на его лбу выступает испарина, и он рефлекторно прижимает руку к правому боку. — Сеня, у меня… аппендицит. Я не хочу, чтобы меня резал кто-то другой.

В полном шоке таращусь на Ефима.

— И ты вместо того, чтобы вызвать скорую, или обратиться к любому хирургу, искал меня?

— Да, Сень.

Идиот!

Глава 10

В тот день, когда между нами всё рухнуло, я была уверена — мир расколется пополам вслед за моим сердцем. Но мир оказался жестоко равнодушным. Он не взорвался, не пошатнулся, он даже не дрогнул. Земля предательски вращалась, как ни в чём не бывало, ночь цинично сменяла день, а солнце восходило с душераздирающей обыденностью. Никто не заметил моей тихой гибели, того вселенского Армагеддона, что выжег мою душу дотла.

Внутри меня разрывало на части. Каждая мысль о Ефиме вонзалась, как осколок стекла, и дышать становилось невыносимо больно. Тогда я решилась на отчаянную ампутацию — запретила себе думать о нём. Вычеркнула его из своей жизни. Вырвала, как испорченный лист из школьной тетради.

Не думать, не вспоминать, не искать в толпе. Не ловить обрывки чужих разговоров в надежде услышать его имя. Не гадать и не надеяться. Ни на что.

Я запретила себе интересоваться им. Совсем. Хотя мне безумно хотелось хотя бы краем глаза увидеть, узнать... Встретиться с ним взглядом хотя бы на секунду.

Но вместо этого я собрала свою оставшуюся гордость в один тугой комок и подвела черту. Не просто жирную, а выжженную калёным железом. С того времени Гранина Ефима для меня больше не существовало.

Поначалу было невыносимо. Но я справилась. Даже смогла забыть.

Но он решил напомнить о себе.

С его внезапным появлением я лишь окончательно убедилась: для него абсолютно ничего не изменилось. Обаятельный, лёгкий в общении, всеобщий любимец, он по-прежнему в центре обожания и неизменный магнит для женских взглядов. На него, как и раньше, смотрят голодными глазами и, как за трофей, ведут настоящую борьбу. Особенно Вика. Брязгина готова вывернуться наизнанку, лишь бы занять место рядом с ним.

Вот только далеко не факт, что это место никем не занято.

Но об этом почему-то никто не задумывается. А мне не надо. Я не вижу ни одной причины изменять своему правилу: личная жизнь Ефима Гранина меня никак не касается. Это закрытая территория. Точка.

Обо всём этом я успеваю подумать в предоперационной, когда в спешке готовлюсь к предстоящей операции.

Ни Ефим, ни его личная жизнь меня не интересует. Но сейчас, как хирург, я обязана думать о нём. Только о нём.

Я злюсь на этого идиота, который профукал золотое время. В голове стучит одна мысль, что из-за его «поисков» мы теперь имеем полостную аппендэктомию. Лапароскопия невозможна. Придётся резать, когда можно было этого избежать. Я безумно зла на него, потому что эта резня — прямой результат его легкомысленного отношения ко всему, включая собственное здоровье.

Руки, сами по себе, совершают привычные ритуалы. Мою, обрабатываю, надеваю перчатки. Они не дрожат. Они не имеют права дрожать. А вот мысли… так и норовят сорваться в пропасть, напоминая, что у меня не просто пациент, а Ефим. Но я отсекаю их, как скальпелем.

Сейчас я — не та женщина, чьё сердце он разбил. Я — хирург, чьи руки должны его спасти. В этом есть что-то извращённо-несправедливое, царапающее душу. Или, может быть, последнее испытание.

— Я готова.

Вхожу в операционную.

Как правило, я стараюсь избегать зрительного контакта с пациентами. Но сейчас взгляд сам врезается в Ефима. Видеть Гранина, лежащего на операционном столе, а не стоящего за ним, не просто непривычно — это противоестественно. Его глаза, обычно острые и проницательные, сейчас кажутся потерянными, словно он и сам не понимает, как оказался в такой ситуации.

— Что с наркозом?

— Блокада.

— Почему не общий? — Мои глаза, как два буравчика, ввинчиваются в анестезиолога. — Есть противопоказания? Какие?

— Сень, — тихо, почти шёпотом, подаёт голос Ефим. — Это я попросил.

Он даже на операционном столе, прикрытый одной простынёй, умудряется торговаться!

— Ты беременный? — выпаливаю.

— Не надо общий. Я хочу знать, что происходит.

— Серьёзно?! Могу дать в руки скальпель. Будешь вторым Рогозовым[1].

— Пожалуйста, Сень, не злись.

— После ваших слов, что вы удалите ему всё, что только можно, Ефим Александрович боится, что вы отрежете ему что-нибудь лишнее, — хохотнув, бросает анестезиолог.

Ульяна сжимает губы, стараясь сохранить серьёзность. Мне же совсем не до смеха.

— Мы зря теряем время из-за твоих… капризов, — шиплю на Гранина.

— Я буду вести себя хорошо. Обещаю.

Мой взгляд должен прожечь в нём дыру. Мысленно я уже отвешиваю ему такой подзатыльник, от которого звенит в ушах. Но это будет потом. Лелея в душе свою месть, киваю анестезиологу.

— Приступаем.

— Сень… Пожалуйста, говори, что ты делаешь.

Лезвие замирает в миллиметре от его кожи.

Меня невольно отбрасывает в прошлое. К самой первой своей аппендэктомии, которую я проводила в присутствии одногруппников. Я озвучивала каждое своё действие, и мне это нисколько не мешало. Наоборот, помогало сконцентрироваться. Именно тогда, после моих слов: «Всё. Я закончила», Гранин прямо при всех произнёс: «Если мне когда-нибудь понадобится хирургическая помощь, я доверюсь только Васильковой».

— Всё-таки надо было тебя усыпить, — сожалею вслух, что пошла на поводу.

— Эвтаназия в нашей стране запрещена.

Кругом одни остряки!

Кажется, это и вправду будет самая сложная операция в моей жизни. И дело даже не в аппендиксе.

— Делаю надрез...

[1] Рогозов Леонид Иванович — советский врач-хирург, который во время экспедиции в Антарктиду провёл на себе полостную операцию по удалению аппендикса.

Глава 11

Ефим

Аппендэктомия — это всемирный хирургический хит. Операция, которую делают не реже, чем готовят яичницу.

Но вот парадокс: приличный процент удалённых аппендиксов оказывается абсолютно невиновным в предъявленных обвинениях, даже при наличии УЗИ и анализов.

Врачи действуют по чёткому алгоритму: сначала стращают, а потом (иногда) просвечивают. Правило «лучше перебдеть» в этом случае порой воспринимается буквально.

По неписаному хирургическому кодексу пациенту никогда не скажут: «Ошибочка вышла, но без этого рудимента вам только лучше». А уж честно признаться: «Ваш аппендикс был здоровым, но мы его удалили на всякий случай» — и вовсе немыслимо.

Какой врач сознается, что удалил здоровый орган исключительно «для профилактики»? А вот записать в историю болезни, что удалённый орган «выглядел подозрительно», — святое дело. Главное — результат: потенциальный диверсант обезврежен, а статистика по успешным операциям пополнена.

Но я даже предположить не мог, что сам окажусь в заложниках похожей ситуации. В главной роли того самого пациента, чьим аппендиксом легко могут пожертвовать для статистики. И что паникёрский пульт управления ситуацией окажется в руках у моей бабули.

— Ефимушка, что с тобой?

— Бок прихватило.

— Какой? — Ба замечает, где я держу ладонь, и мгновенно ставит диагноз: — А если это аппендицит? Я вызываю скорую!

Несмотря на ощутимый дискомфорт, мне приходится отлавливать очень шуструю для своего возраста женщину за руку и буквально выуживать телефон из её пальцев.

— Ба, ты забыла, что я сам врач?

— И что? — Одним вопросом обесценивает в ноль и медицинский диплом и всю мою практику.

— Я могу сам диагностировать.

— Даже слушать ничего не желаю! — добивает контрольным. — Куда ты собрался?! Ефим, отдай мне телефон.

— Бабуля, скорая не сделает ничего из того, что я не в состоянии сделать сам.

— Тебя хотя бы отвезут в больницу!

— Я и сам могу прекрасно доехать.

— Сам, сам, сам! Ефим, ты понимаешь, что говоришь? А если, (не дай бог!) тебе станет хуже? В скорой ты будешь под наблюдением врачей! Верни телефон, я вызову машину.

Видимо, моё наблюдение, как врача, её не устраивает. И переубеждать её в этом бесполезно.

— Машина уже стоит. Я уже вызвал.

— Скорую?

— Почти.

С горем пополам убеждаю, что такси уже ждёт, а время сейчас — единственное, что имеет значение. Пообещав звонить каждые десять минут, уезжаю.

Результат компьютерной томографии оказывается неутешительным. Но хуже всего то, что я слишком хорошо знаю всю внутреннюю кухню, через которую мне придётся пройти. Да я умру от страха быстрее, чем от перитонита!

Единственный человек на планете, чьи руки я не боюсь подпустить к своему телу, — это Есения…

Нет ничего ужаснее, чем беспомощно лежать на операционном столе, понимая, что ты никак не можешь повлиять ни на что.

Противно клонит в сон. Если этот остряк-самоучка, который пожирает Сеню своими взглядами, ввёл мне в вену наркоз, найду и лично накормлю слабительным со снотворным!

— Рассекаю брыжейку. Зажимаю. Перевязываю… — Есения сообщает мне все действия, которые выполняет.

Её голос успокаивает.

Ещё на потоке Василькова поражала всех потрясающей концентрацией и точностью. Была эталоном: никакой паники, только чёткие, выверенные движения. Живой учебник по хирургии.

Мне не нужно видеть. Даже с закрытыми глазами я прекрасно представляю, словно смотрю запись. Ощущения? Тупые. Словно тянут изнутри. Тянут и дёргают, как и положено. Я чувствую каждый узел, который затягивают её пальчики.

— Накладываю кисетный шов…

Ещё немного.

Наверное, я мазохист. Ведь вместо того, чтобы провалиться в небытие, мозг подсовывает картинки, какими нежными могут быть её пальчики…

— Зашиваю кисет. Коля, поставь укол, — доносится до сознания.

Беспокоится, что мне будет больно? Какая трогательная забота.

Потом будет нужно зашивать каждый слой. Это надолго.

Но настоящая боль, острая и шипучая, пронзила секундой раньше, когда она назвала чужое мужское имя. Коля. Позвала так, будто он здесь свой. А я для неё… просто пациент на столе.

— Есения Павловна, — шепчет этот самый Коля. — Я не перестаю вами восхищаться. У вас каждое движение, каждый шов, как произведение искусства. Вы неотразимы, как ангел.

Да, Сеня настоящий ангел. Согласен.

Но что это? Этот хрен с ней заигрывает? Прямо сейчас? Пока я тут лежу с дырой в боку и не могу даже повернуть голову, чтобы испепелить его взглядом, он делает ей комплименты?! На моих внутренностях?!

Коля, дорогой, у меня для тебя тоже есть «восхищение». Я лично позабочусь, чтобы ты получил бесценный клинический опыт у проктолога. В качестве пациента.

— Укол, — сухо, не отрываясь от работы, бросает Есения.

— Я серьёзно. Такая точность в движениях. Одно загляденье, — не сдаётся Колян.

Чтобы поставить инъекцию, этот недоделанный казанова подходит к ней ближе, загораживая собой.

— Есения Павловна, я бы смотрел на ваши руки вечно. И не только руки, — добавляет интимным шёпотом.

Всё, ты труп, Коля! И я лично буду контролировать протокол вскрытия!

____

Дорогие читатели! Пока ждёте следующую проду, предлагаю познакомиться с коллегой нашего Ефима — Игорем Стасиковым из романа

«Доктор моего тела»

Мы любили друг друга. Но он женился на однокласснице, а я назло ему вышла замуж. И вот, спустя пятнадцать лет, мы встретились снова. Он – мой лечащий врач, а я – всего лишь пациент.

Читать здесь: https://litnet.com/shrt/V7Nr

Глава 12

Есения

— Четыре часа сорок восемь минут, — встречает меня хрипловатый тембр, стоит только переступить порог палаты.

— Что, прости? — Опешив на пару секунд, замираю на месте. Но вспомнив, с кем имею дело, подхожу к кровати.

— Тебя не было четыре часа сорок восемь минут, — невозмутимо, словно судья, который зачитывает перечень моих преступлений, выговаривает мне Гранин.

Этот маньяк контроля лежит с видом обиженного ребёнка, которого забыли забрать из детского сада!

Видимо, точность — вежливость не только королей, но ещё и обделённых вниманием больных. А Ефим по стечению обстоятельств сейчас относится и к тем, и к другим. Адское сочетание.

— Гранин, ты не охренел? — срывается вопреки всей врачебной этике.

Хорошо, что в палате мы одни, и свидетелей моего непрофессионализма не будет.

— Нет, Есения Павловна. Я пациент, а ты — хирург, который меня оперировал.

— И при чём здесь это?

— При том, что врач обязан каждый час интересоваться состоянием пациента, — читает мне нотацию.

В голове метеоритным потоком проносится целый каскад блестящих ответов, достойных портового грузчика. Но я мысленно стираю их одним махом.

— Про «час» ты сам придумал? — уточняю на всякий случай. А то мало ли? Ввели новые правила, а я не в курсе.

— А в идеале: вообще каждые… тридцать минут, — бросает невозмутимо. — А лучше…

— Иди… — замолкаю на полуслове. — Знаешь, куда?!

Посылать пациента «к чёрту» — тоже не самая гениальная тактика. Вдруг он, в припадке педантичности, возьмёт да и отправится? А мне потом отчёты писать: «Пациент самостоятельно осуществил выход в запредельные измерения вследствие точного выполнения врачебной рекомендации».

Поэтому «к чёрту» не надо. Пусть живёт.

Вместо этого я делаю глубокий вдох, как перед прыжком в глубину, и с максимально деланным участием в голосе произношу:

— Как ваше самочувствие, Ефим Александрович? Что вас беспокоит?

По-хорошему, повязку нужно было проверить давно. Но я только вышла из операционной, где больше трёх часов «вышивала крестиком». Видимо, я принесла оттуда не только усталость, но и лёгкое безумие. Потому что иначе как дурью то, что пришло сейчас мне в голову, не назовёшь.

— Откинь одеяло, — прошу, пытаясь сохранить в голосе хотя бы слабую тень профессионализма.

— А сама? — парирует Ефим. И в мужских глазах мелькает едва уловимый вызов.

Вот же гад! Ведь бьёт в самое слабое место. Настоящий чёрт, причём в любом образе, а не только пациента.

— Что ж, — принимаю «удар», чувствуя, как на щеках расцветает предательский жар.

Я могу и сама, конечно. Быстро, технично, без лишних сантиментов.

Мысленно строя план мести, берусь за край одеяла.

Лучше я сама посмотрю, что у него там творится под повязкой, чем потом меня будет преследовать призрак (не дай бог!) разошедшегося шва вместе с фантомом собственной гордой глупости.

— Всё-таки надо было «подровнять» тебе кое-что другое, пока ты был привязан к операционному столу, чтобы не умничал, — бормочу себе под нос, но достаточно громко, чтобы Гранин меня услышал. Хирургический юмор, так сказать.

Аккуратно убираю одеяло, пытаясь придать своему лицу выражение ледяного безразличия.

Одному чёрту известно, чего мне это стоит!

— Сенечка, ты поаккуратнее там, пока смотришь на творение рук своих. — Прилетает дружеский совет, заставляя меня нервно дёрнуться. — Всё-таки соседи — органы серьёзные. Вдруг решат взбунтоваться под влиянием твоей компании?

Да чтоб тебе провалиться, Гранин! Всю мою усталость снимает как рукой!

— Постараюсь не провоцировать восстание. — Припечатываю этого остряка взглядом, но при этом всё равно чувствую, как кровь приливает к щекам.

Осматриваю повязку. Сукровица есть, но в пределах нормы, может, чуть больше. Уплотнение тоже. Но… «Так и должно быть!» — успокаиваю себя. Прошло слишком мало времени.

Взгляд сам пытается сместиться не туда, но я концентрирую его строго на оперированной зоне и, пожалуй, чересчур поспешно опускаю одеяло.

— И что там?

Всё-таки Ефим замечает моё напряжение. Он всегда умел безошибочно читать по моему лицу.

— Ничего особенного, чем ты мог бы меня удивить, — ухожу от прямого ответа, не отводя взгляда от его сощуренных, умных глаз.

Уголок мужских губ нервно дёргается в лёгкой усмешке.

— Как жестоко. Но я имел в виду повязку.

— Я тоже. — Выдерживаю паузу.

Это не просто игра в «гляделки». Скажи ему, что я хоть каплю встревожена, он залезет сам, чтобы посмотреть. И сделает ещё хуже. А так мы сможем пока понаблюдать динамику.

— Строгая диета. Сегодня лучше совсем исключить любую еду. Пить небольшими глотками. Сегодня и завтра желательно не вставать. Не делать никаких резких движений. При кашле, чихании, смехе придерживать рукой живот.

Гранин и без меня это всё прекрасно знает. Но раз он решил «поиграть» в больного, пусть слушает рекомендации.

— Даже при чихании? — явно издевается.

— Даже при чихании. Я не хочу, чтобы ты чихнул, а повязка слетела, — заявляю на полном серьёзе. — И… половой покой в течение двух недель.

— Целых две недели?! О, ужас! Я же умру!

Придурок! Надеюсь, он не накаркает.

— Только не в мою смену.

— Ты не дашь мне умереть?

— Дурак.

_____

Дорогие мои, ваши комментарии и реакции (кнопочка «мне нравится» и звёздочка на титуле книги) будут отличным способом показать, что история вам нравится😉

Глава 13

Ефим

Да, я дурак. Даже спорить не буду. Но я ничего не могу с собой сделать. Когда она рядом, я становлюсь невменяемым. Мой мозг отключается напрочь, словно кто-то дёргает рубильник.

Остаются только первобытные рефлексы и желание даже не быть в центре её поля зрения, а просто попасть в зону видимости. И я готов на всё. Даже если для этого мне придется встать на уши.

Так что в моей полной, стопроцентной дурости виноват только один человек — она сама.

Каждый раз, когда открывается дверь в палату, я с разочарованием констатирую: не она. И в конце концов не выдерживаю.

— Позови Василькову, — бросаю Арине, пришедшей дырявить мою шкуру очередной инъекцией.

— Зачем?

Вот как объяснить, что пациент находится в состоянии обострённого клинического идиотизма, и ему требуется срочная консультация единственного в мире специалиста?

— Просто позови.

— Вас что-то беспокоит, Ефим Александрович?

Да вашу… Машу! Точнее, Арину. Вот что сложного в моей просьбе?

— Нет.

Видимо, я выгляжу настолько жалким, что Арина смягчается.

— Ефим Александрович, Есения Павловна сейчас на операции. Как только она освободится, я передам ей, что вы просили зайти, — чеканит идеально по инструкции: чётко, вежливо, профессионально. На пять с плюсом! Но, как поётся, «мне туда не надо»[1].

— Не нужно.

Даже думать не хочу, как я выгляжу в глазах Арины. Настоящая клиническая картина: «Пациент с обострённой формой зависимости от внимания врача Е. П. Васильковой. Симптомы: агрессия, паранойя, неспособность пережить часовой интервал без визуального контакта с раздражителем».

— Точно?

— Абсолютно.

А смысл? Освободится — сама зайдёт. Надеюсь, что зайдёт. Должна зайти!

На мгновение я даже вздыхаю с облегчением: ну, занят человек, работает, дело благое. Но это спокойствие держится ровно столько, сколько нужно, чтобы осознать одну простую и невыносимую деталь: я, как бревно, лежу здесь, прикованный к койке, а этот хрен глазастый, Коля который, — там, рядом с ней!

Эта мысль ударяет под дых, заставляя снова почувствовать себя тем самым дураком, который из двух зол не может выбрать меньшее. Отсутствие Есении невыносимо, а её присутствие мгновенно превращает меня в ревнивого идиота.

Я ведь был готов встать с грёбаного операционного стола, чтобы лично оттащить от Сени этого охмурителя!

Её счастье, что этот потенциальный смертник самостоятельно отошёл от неё на безопасное расстояние. Туда, где ему и положено быть!

И вот опять… Она на операции. И ведь опять наверняка с ним.

«Это ведь рабочие будни!» — пытаюсь вдолбить себе, но мозг категорически отказывается принимать этот факт.

Я накручиваю себя настолько, что когда она приходит, веду себя как самый последний говнюк. Сознательно, расчётливо и с особым цинизмом играю на её гипертрофированном чувстве ответственности. Превращаюсь в тот самый колючий, проблемный кактус, за которым невольно приходится ухаживать. Да мне приходится завоёвывать внимание тактикой: «наглость — второе счастье». А с правильным сексуальным подтекстом — даже первое.

Грубо? Зато честно. И главное — это хоть как-то работает.

— Сень, — вырывается у меня, когда Есения уже берётся за ручку двери, готовая раствориться в коридоре вместе с моим последним шансом.

Замирает. И медленно, будто преодолевая невидимое сопротивление, оборачивается.

Впиваюсь в неё жадным взглядом, пытаясь прочитать хоть что-то на её лице. А в голове, словно в барабане лотереи, крутятся и, сталкиваясь, перемешиваются обрывки фраз:

«Прости, я идиот. Полный, беспросветный, патентованный».

«Сеня, нам нужно поговорить».

«Не уходи, пожалуйста. Просто не уходи сейчас».

«Я скучал. Да, по тебе. По твоим взглядам, от которых мне становится то жарко, то холодно».

«Скажи, что с этим Колей у тебя ничего нет.»

Горло сжато. Язык, секунду назад готовый на любую глупость, будто прилипает к нёбу. И из всего этого калейдоскопа вырывается только хриплое и ужасно нелепое:

— Точно всё в порядке?

Она замирает. И её каменная, неприступная броня, об которую я бился головой столько времени, вдруг даёт трещину и осыпается. Сыплется к её ногам, превращаясь в бесформенную груду льда.

Передо мной стоит больше не хирург Василькова, а та, прежняя Есения, которую я знал раньше. В её глазах плещется такая знакомая мягкость. А её хрупкая уязвимость бьёт на поражение.

— Ты же сам знаешь, что ещё рано делать выводы, — произносит тихим, уставшим голосом, в котором нет ни капли прежней язвительной стали.

Этот звук — чистейшая музыка и бальзам, разливающийся теплом внутри. Скажи она сейчас, что это мои последние минуты, я с радостью приму их.

— Значит, что-то не так? — выдавливаю.

В этот момент я переживаю не за шов, а боюсь лишь одного — как бы снова не спугнуть её.

— Нет, Ефим. Тебе лучше поспать. Я зайду чуть позже. — Снова собирается выйти, и её рука тянется к ручке.

«Я зайду чуть позже».

— Через сколько? — не выдерживаю, словно мальчишка, выпрашивающий обещание. — Полчаса? Час?

Лёгкий, едва слышимый смех, колокольчиками звенит в моих ушах.

— Спи, — отвечает она с той самой, почти забытой улыбкой, от которой у меня перехватывает дыхание и скручивает так, что восстание неизбежно. Но эта невыносимая женщина исчезает за дверью, оставив меня наедине с объявленной революцией в собственной крови.

И вот я лежу, с дурацкой, до самых ушей улыбкой, окрылённый её обещанием сильнее, чем всеми благами мира. И понимаю, что моё «состояние клинического идиотизма» перешло в хроническую форму. Без возможности ремиссии.

_____

Дорогие читатели! У наших героев временное перемирие. Надолго ли?

Огромное спасибо за ваши лайки и комментарии!‍❤️‍

Глава 14

Есения

— Есения Павловна, вас зовут! — сообщает Арина с невинно-виноватым взглядом.

Я вздыхаю так глубоко, что, кажется, могла бы за один выдох надуть воздушный шарик. Последние двое суток я слышу эту фразу так часто, что она звучит даже во сне.

— Снова восемнадцатая? — называю номер палаты, где лежит Ефим, намеренно избегая произносить его имя или фамилию.

В последнее время Гранина и без того стало слишком много. Даже чересчур. Он заполонил собой все уголки моего сознания, как неизученный, но при этом резистентный ко всем попыткам от него избавиться вирус.

Марк Никитич всегда говорил, что самые сложные пациенты — это не те, у кого редкий диагноз, а — коллеги, как бы парадоксально это ни звучало. И в этом я смогла сполна убедиться на личном опыте. Потому что Ефим Гранин — это ходячее (на данный момент всё же лежачее) воплощение этой истины. Он не просто тяжёлый пациент, а эталонный, образцово-показательный экземпляр, который с отличием окончил высшие курсы: «Как довести лечащего врача до белого каления» и теперь проходит у нас практику.

Просто отвратительный пациент! И этим всё сказано.

— Нет, — улыбается Арина, прекрасно меня понимая. Ей тоже перепадает изрядная доза «внимания» от нашего уникально-капризного подопечного.

— Нет? — переспрашиваю, не веря своим ушам.

Не могу скрыть искреннего удивления, заставляя Арину хихикнуть.

— Какой «ужас»! Прошёл уже целый час, как он ни разу о себе не напомнил. Он там живой? — допытываюсь, почти серьёзно начиная беспокоиться.

— Живой.

— Точно? Ты проверяла?

— Точно-точно, — уверяет Арина. — Только сейчас оттуда. У него сейчас бабушка. Ефиму Александровичу сейчас не до нас.

— Ах, бабушка…

Какое волшебное, просто священное слово, от которого в душе загорается крошечная, но такая яркая надежда. Целый час тишины и спокойствия только благодаря тому, что к нему пришла бабушка. Какая прелесть!

— Слу-у-шай, Арин, а, может, эту бабушку к нам в отделение? — Вопрос риторический. Но говорят, если озвучить желание… — На постоянную основу. Ну или хотя бы на полставки, а? Мы ей памятник при жизни поставим.

— Есения Павловна, я передам вашу просьбу Марку Никитичу, — сдерживая улыбку, соглашается с моим предложением Арина.

— Ладно, — вздыхаю, снова ощущая на плечах груз ответственности. Пошутили и хватит. — Кому я там ещё, кроме нашего главного нарушителя спокойствия, понадобилась?

— Касьяновой. Из шестой палаты.

Ещё одна наша «особенная» пациентка. Но по сравнению с Граниным, эта дама — божий одуванчик!

— Касьяновой? Так она сегодня на выписку, — хмурюсь, гадая, зачем я могла понадобиться губернаторской тёще.

— Да, она уже готова. Но перед тем, как уйти, она очень хочет вас увидеть. Попросила найти. Я думала, вы у Ефима Александровича, а вы здесь.

— Ясно. Я сейчас подойду.

— Хорошо, Есения Павловна, я передам. — Арина исчезает, закрывая за собой дверь.

В кабинете воцаряется тишина, которую тут же заполняет навязчивая мысль.

Опускаю взгляд на лежащую передо мной историю болезни Гранина, где в графе: «Ближайшие родственники» размашистым почерком указан телефонный номер его бабушки, Граниной Любови Ильиничны. А ведь эта единственная строчка подняла в отделении целую бурю обсуждений.

Почему он указал номер именно бабушки, а не кого-то ещё? Ни жены, ни матери, ни той женщины, что могла бы значить для него больше других, а — бабушки. Благодаря которой в отделении на какое-то время наступила тишина. Для меня, по крайней мере, точно.

И всё-таки, почему бабушка?

Трясу головой и хлопаю ладонями по столу.

Какая мне разница?

Резко поднимаюсь, словно пытаясь стряхнуть с себя эти бесполезные размышления.

Неважно, кого он указал! Его личная жизнь меня никоим образом и ни при каких обстоятельствах не касается! Точка.

Пара глубоких вдохов, чтобы «переключиться», и я выхожу в коридор, направляясь к шестой палате.

Однако Касьянова ожидает возле поста и выглядит просто потрясающе. Даже в ставшей великоватой одежде.

— Есения Павловна, — заметив меня, широко улыбается. — Извините, что отвлекаю вас от работы. Но я не могла уйти, не поблагодарив.

— Самая главная благодарность — ваше здоровье, — отвечаю. Фраза дежурная, но мои слова звучат абсолютно искренне.

— Я хотела поблагодарить вас лично. Не каждый врач станет… ну, вы знаете… убирать пациенту с его живота целый тазик жира, — произносит тихонько. — Вот, — оттягивает в сторону жакет, ставший свободным, — вы это видите?

— Отлично вижу, — киваю, и на моём лице тоже появляется улыбка. — Боюсь, что теперь вам придётся менять весь гардероб.

— О, да! Я буду делать это с огромным удовольствием! Вы даже не представляете!

Ну почему же? Очень даже хорошо представляю. И даже завидую белой завистью. Потому что за последние два года из моего гардероба менялась только рабочая одежда. Остальную мне просто носить некогда, да и некуда.

Помимо марочного коньяка и огромной коробки элитных конфет ручной работы я получаю ещё и визитную карточку. Не уверена, что пригодится, но пусть будет. Собираюсь отнести всё это добро в ординаторскую.

— Конфетками, значит, балуешься, — раздаётся за спиной низкий, слишком знакомый голос, заставляя меня вздрогнуть и едва не выронить драгоценную, если судить по её стоимости, бутылку.

Резко разворачиваюсь, набираю полные лёгкие воздуха, чтобы высказать Гранину всё, что я о нём думаю.

— Ещё и с коньячком?! — проказнически дёргает бровью. — Без меня?

— Тебе, Ефим Александрович, коньячок можно разве только для наружного применения. И исключительно по назначению врача! — выстреливаю, целясь взглядом прямо в его наглые, подозрительно сощуренные глаза.

— А тебе, значит, нет? — не унимается, делая шаг вперёд и сокращая дистанцию до неприлично короткой.

Глава 15

Ефим

— Это всё твой кофе на голодный желудок! — выговаривает мне ба только за сегодня уже в четвёртый, если не в пятый раз. — Как ещё только ноги держат? — продолжает ворчать. — Только и знаешь: кофе, кофе, кофе. Он у тебя уже вместо крови течёт.

Неправда. Кровь у меня нормальная.

Вот как ей объяснить, что «кофе после сна» и «кофе утром после ночной смены» — это две разные вещи? А никак! Поэтому я даже и не пытаюсь. Первый — это просто ритуал, а второй — жизненно важный эликсир, превращающий зомби в подобие человека.

Не могу я без кофе! А я уже два дня без него. У меня уже не просто ломка, а настоящий сбой системы!

— Я бульончик тебе сварила, чтобы поел хоть немного. — Голос её превращается из командирского в подозрительно ласковый. Не спрашивая, она впихивает мне в руки термокружку. — Тёпленький ещё. Попей.

Терпеть не могу бульоны. Одно это слово вызывает не самые приятные ощущения.

Делаю вид, что вдумчиво изучаю содержимое. Через стенки. Внутри плещется что-то жутко полезное, но не менее жутко не вкусное.

— Ба…

— А? — замирает, как строгий профессор в ожидании вопросов после лекции.

— Так «поесть» или «попить»? — спрашиваю с философским видом просветлённого, который познал дзен от голода и обезболивающего. — Физическое состояние вещества, находящего внутри этой кружки, находится под большим вопросом. Это еда, принявшая жидкую форму, или напиток, который слишком возомнил о себе?

— Тьфу ты, господи! Ефим, пей и не умничай мне тут!

— А где можно умничать? — не сдаюсь.

— Ефим! Вот в кого ты такой?

— Красивый и умный?

— Вредный!

— Да разве я вредный? — улыбаюсь широкой, как у чеширского кота, улыбкой. Обычно это срабатывало.

— Ой, балабол! Ты мне зубы не заговаривай. Это, вон, медичкам можешь свои теории о физическом состоянии веществ излагать, пока они тебе температуру меряют. А мне лапшу на уши вешать не выйдет. Я все твои выкрутасы хорошо знаю. И пока ты всё не выпьешь, я отсюда никуда не уйду!

А вот это уже серьёзная угроза. Сопротивляться бабушкиной осаде бесполезно, особенно когда у тебя в активе свежий шов и почти полная беспомощность. Это Виктории я могу рявкнуть, чтобы она исчезла из поля моего зрения, а с бабулей этот номер не прокатит. Она сама кого хочешь в отделении выстроит и маршировать заставит. Педагогов бывших не бывает.

— Ба, я тебе клянусь, что всё съем. Или выпью, — добавляю, глядя на неё максимально честными глазами.

— Ничего не желаю слушать, — бурчит. — Знаю я, как ты есть будешь. Так что пей, чтобы я видела. Что мне тебя как маленького уговаривать? Один глоток — за маму, второй — за папу? А всю остальную кружку — за своё светлое будущее без перитонита.

Я смотрю на неё с подлинным ужасом. Это уровень жестокости, до которого даже медсёстры с их уколами не дотягивают. Только родная бабушка.

— Ба, а может, всё-таки не надо? — В моём голосе звучит слабый писк последней надежды.

— Надо, Ефимушка, надо.

С опаской принюхиваюсь к содержимому. Пахнет… тоской по нормальной еде. Осторожно, словно это не куриный бульон, а эликсир забвения, который может стереть все воспоминания о вкусе жареной картошки или сочного стейка, делаю первый глоток. И медленно, с чувством, тщательно прогоняю его по всему рту, пытаясь отыскать хоть намёк на соль или перец.

Бабуля, глядя на мою не излучающую восторг физиономию, на которой ясными буквами написано: «Помилуй!», качает головой:

— Ох, Ефим… Пороть тебя в детстве надо было. А сейчас поздно уже. Сделай хотя бы ещё пару глотков, страдалец.

— Да ладно тебе. Вкусно же! Соли бы чуток и перчика…

— Я тебе сейчас такого перчика покажу! — Бабуля ищет, чем можно по мне пройтись. Её взгляд останавливается на сложенном полотенце.

— Ба, ты чего? Нельзя меня бить! У меня шов разойтись может, — прикидываюсь пугливым и даже прикрываю живот рукой.

— Я тебе его степлером сцеплю. Для надёжности. — Отмахивается, уже теряя интерес к угрозе. — Кстати, Ефим, вот ещё, что… Чуть не забыла. Мать твоя вчера мне звонила, спрашивала, когда ты вернёшься?

Неожиданно. Мама с бабушкой, точнее своей бывшей свекровью, практически не общаются. Должно было произойти, что-то из ряда вон выходящее, чтобы она вдруг решила ей позвонить.

В этот момент дверь в палату приоткрывается, и в образовавшуюся щель заглядывает Арина.

— Ой! Извините, Ефим Александрович, что побеспокоила. Я думала, Есения Павловна у вас… — замолкает, заметив грозную позу бабушки с полотенцем. — Я тогда позже с укольчиком зайду. — Притворяет за собой дверь.

Хмурюсь, гадая, куда Есения Павловна могла запропаститься? И почему её отсутствие сейчас беспокоит меня больше, чем причина, по которой звонила мама?

— Так, о чём это я? Ах, да… Мать звонила. Ты ей ничего не сказал?

— Нет. А зачем?

— Ох, Ефим. Кто же так делает?

Я.

Но, пожалуй, бабуля права. Пора сказать.

— Бабуль, тут такое дело… В общем, я решил здесь остаться.

— Вот как? — Однако в её голосе нет удивления. — А мать знает?

— Нет. Я сегодня позвоню и скажу ей.

— Опять будет говорить, что я тебя против настраиваю.

— Не будет. Это моё решение. Ты здесь ни при чём.

Хотя приехал-то я сюда как раз из-за неё. Но кто же знал, что всё повернётся таким образом.

Выпиваю весь бульон, чтобы не задерживать ба. Терпеливо жду, когда в коридоре стихнут её шаги, и только потом встаю.

Пора искать Василькову.

Глава 16

— Ты зачем встал? — Сеня включает строгого доктора.

Только я и сам не знаю, зачем. Я вообще в последнее время плохо отдаю отчёт своим поступкам. После того, как услышал её фамилию в отделе кадров.

— Да вы что, серьёзно?! — в голосе солидного мужика, ворвавшегося в отдел кадров, слышится не просто недовольство, а откровенная угроза. — У меня персонала и так в обрез, а вы хирурга во второе отделение отправляете? Там и без него укомплектовано всё, как в раю.

— Нам куда сказали, туда и направляем.

— «Сказали» им! А то, что у меня «девчонка» четыре месяца крутится, как белка в колесе, работая и за себя, и за того парня, — это никого не волнует? Совесть, товарищи, иногда полезно включать! Если Василькова, не дай бог, у меня рухнет, сами будете всех оперировать, в перерывах между своими бумажками!

«Василькова»...

Звук знакомой до боли фамилии выбивает почву из-под ног.

Совпадение?

Внутри всё сжимается в тугой, болезненный комок, будто кто-то дёрнул за старую, забытую, но не обрезанную нитку.

— Я, в принципе, и в первое могу пойти, — мой голос звучит словно сам по себе.

Мужик разворачивается, и его хмурый, оценивающий взгляд буквально впивается в меня. Таким, наверное, смотрят на ноу-хау, ещё не прошедшее окончательный тест.

— Хоть прямо сейчас в операционную, — добавляю с готовностью.

Зачем мне это? Не могу объяснить. Меня просто захлестнуло острое, почти нестерпимое желание её увидеть.

— Это будет весьма кстати, — сухо бросает, как я понимаю, заведующий этим самым первым отделением.

— А Василькова… случайно, не Есения?

— Случайно Есения, — подтверждает, снова окидывая меня взглядом с ног до головы. — Знакомы?

— Учились вместе, — бросаю небрежно. А у самого внутри всё ликует и паникует одновременно.

Меня штормовой волной отбрасывает в прошлое. В те дни, когда я чувствовал себя живым. По-настоящему.

Неужели судьба подарила ещё один шанс? Или просто решила поиздеваться?

— Ошибочка вышла, Марк Никитич. Забирай себе новые кадры, — с извиняющейся улыбкой сообщает кадровичка, возвращая в реальность.

— То-то же! Пока сам не выпросишь, ничего от вас не добьёшься… Пойдём, кадр. — Это адресовано уже мне. И Третьяков кивает на выход.

— Пару минут! — останавливает его женщина. — Мне он ещё нужен.

— Мне тоже!

— Не волнуйся, Марк Никитич. Он сам дорогу найдёт. Не заблудится.

Бумажная волокита занимает ещё минут десять. Этого хватает, чтобы внутренний ураган немного утих, сменившись лихорадочным ожиданием.

Когда я поднимался на седьмой этаж, знал о Есении практически всё: не замужем, детей нет. И предвкушал нашу встречу.

Однако мы до сих пор не можем нормально поговорить…

— Устал лежать. К тому же вставать мне уже можно.

— Можно — не значит нужно, — отрезает грозно. — Мне не нужны лишние проблемы. А ты ведёшь себя… безрассудно, — смягчает выражение.

Хотя я догадываюсь, что она хотела сказать.

По-идиотски.

У меня всё выходит по-идиотски, стоит только наткнуться на её холодный взгляд. Я не могу произнести ни одного нормального слова. Потому что любое из них будет не тем. И мне приходится прикрываться маской наивного идиота, от которой самого уже тошнит.

— Я хотел помочь, — звучит до жути наивно, но без наигранной мажорности. Роль Ефимушки-дурачка мне опротивела.

Её взгляд смягчается на долю секунды. Что-то знакомое, почти тёплое мелькает в глубине миндалевидных глаз.

Сердце делает глупый, ликующий прыжок.

— Тогда сделай доброе дело…

Я замираю, ловя каждый звук. Воздух застревает в горле и перестаёт поступать в лёгкие. Весь мир сужается до контура её губ.

Губ, которые тут же безжалостно обламывают все шансы на надежду.

— Вернись в палату, Ефим. И не маячь по коридору, — произносит тем же ровным, профессионально-бесстрастным тоном. — Сейчас ты не помощник. А дополнительный фактор риска. — Припечатывает своим холодным взглядом, прогоняя, как несносного котёнка, повиснувшего на новых шторах.

Медленно выдыхаю, собирая в кулак всю свою показную расслабленность.

— Есения, я не в делирии, и вполне могу обойтись без обезболивающих. Температуры нет. Я оцениваю своё состояние адекватно. Фактор риска — это когда у вас полтора хирурга на всё отделение, а не я, почти на грани выписки.

— Ты понимаешь, что говоришь?

— Да. Я не прошусь в операционную. Но пока ты оперируешь, я могу заполнять истории болезней. Это даже не помощь, а перераспределение ресурсов. Самый базовый принцип работы в условиях дефицита кадров. Я могу это делать лёжа в палате, если тебе так будет спокойнее.

Она не согласна. Я это вижу. Но логику моих доводов опровергнуть сложно.

— Хорошо. Истории болезней у меня в кабинете, — произносит наконец, и в голосе уже нет той ледяной стали. — Если так рвешься на работу, то отговаривать не стану. Но сначала подпиши отказ от своего лечения.

Справедливо. Более чем.

Есения резко разворачивается и сбегает в ординаторскую. Но вечно отсиживаться она там не сможет. Поэтому можно дождаться её в кабинете.

Возвращается она очень быстро.

— Я думал, ты задержишься, — не могу не подколоть.

— Гранин, ты слишком много на себя возлагаешь, — легко парирует. — Но ты обещал, что будешь работать у себя в палате.

— Уже выгоняешь? Неужели я так сильно тебе мешаю?

— Минимизирую риски. И ты взял моих «пациентов». — Забирает из рук мою историю и вместо неё вручает несколько из другой стопки, лишь бы только я от неё отстал. — Кстати, Касьянову я сегодня выписала.

— Я понял.

Глава 17

Есения

Вопреки всем попыткам не думать об этом, этот вопрос прожёг в сознании чёрную дыру. И теперь он срывается с губ сам — бездумно, неотвратимо.

Едва сознание ловит смысл произнесённого, ноги уже несут меня прочь из кабинета.

Есения, как ты могла?!

Да мне должно быть глубоко безразлично, женился ли он! Да хоть сто раз переженился, или вообще содержит гарем! Последнему, пожалуй, я даже не удивлюсь.

Но показывать свой интерес было очень и очень глупо!

Не сомневаюсь, что Ефим эту дурацкую реплику поймёт совершенно правильно. И это заставляет моё лицо полыхать так, будто я вышла из раскалённой парилки.

Резко выдыхаю, наткнувшись на ошарашенный взгляд Арины.

— Не спрашивай, — бросаю ей на ходу и сметаю со лба выбившуюся непослушную прядь.

— И не думала даже. — Серебрянская тут же разворачивается и шагает рядом. Взгляд, в отличие от моего, собранный, рабочий.

— Что на этот раз? — Тоже включаюсь.

— Женщина. В тяжёлом состоянии. Бригада только что доставила. Сюзанна на плановой, Марк Никитич сказал, что ему понадобится ещё одна пара рук.

— Ясно. Авария?

— Нет. Семейные разборки.

Ого! Что же там за семья такая, что привозят на скорой, в тяжёлом состоянии?

— Подозрение на внутреннее кровотечение. Давление падает, — продолжает вводить в курс дела Арина. Хотя уже и так ясно.

— У нас? — уточняю место операционной, переходя чуть ли не на бег.

— Нет, в нейро. Звонили оттуда.

«Весело». Ещё и нейрохирург в компании.

И всё: моя глупая фраза, Гранин, весь этот дурной пожар в голове — вообще всё на свете перестаёт существовать. Я словно перехожу в другую, параллельную реальность, в которой нет места ни разбитому сердцу, ни обидам, ни чувствам, ни эмоциям. В ту самую параллель, в которой я выживала всё это время.

Четыре часа. После такого адского напряжения не чувствуешь ни рук, ни ног. А ведь у меня ещё свои пациенты.

Захожу в ординаторскую и падаю в первое попавшееся кресло, как подкошенная. Мне нужно хотя бы минут пятнадцать отдыха, чтобы немного прийти в себя. Прикрываю глаза, и сознание тут же проваливается.

Сквозь дрёму до меня доносится, как бесшумно открывается дверь. Я не вижу вошедшего, но спинным мозгом чувствую, что это Ефим. Его шаги, тихие и чёткие, приближаются. Он опускается рядом, и мою холодную, бессильную кисть накрывает тёплая, широкая ладонь. У меня нет сил не то что убрать руку — даже пошевелить пальцем.

— Как всё прошло? — Его голос тихий, с нотками понимания. От этого мне становится как-то не по себе.

— Лучше, чем мы ожидали. Жить будет. Вопрос: как? — отвечаю, еле шевеля губами. Мы сделали всё, что смогли. Но иногда этого недостаточно. — Я через пять минут буду в норме, — прошу дать мне немного времени.

— Можешь не торопиться. Сюзанна провела обход. Карты заполнены. Так что отдыхай.

Даже не верится!

— Спасибо.

— Не за что. Я какао принёс. Выпей.

Его рука наконец отпускает мою. Там, где была его ладонь, остаётся призрачное тепло. Ефим встаёт и выходит так же тихо, как и вошёл. Дверь за ним мягко щёлкает, оставляя меня в благословенной, спасительной тишине.

Это точно был Гранин? Может мне приснилось?

Открываю глаза и сразу же натыкаюсь на стаканчик с какао. Подношу к губам, делаю глоток. Вкусно.

Порой мне кажется, что в Ефиме уживаются два совершенно разных человека.

Первый — общительный, лёгкий, с заразительным смехом, способный растопить лёд даже в самом хмуром отделении. Душа компании, вокруг которой всё оживает. А второй — холодный, собранный, неумолимый. Он рождается в операционной.

И вот с этим вторым, с одной стороны, легче, а с другой — невыносимо сложно. Потому что именно такой он невольно притягивает к себе внимание и напоминает о том, о чём я стараюсь не вспоминать. И приходиться бороться уже не с ним, а с собой.

Гранин идеален в своей роли. Безупречен. И это сводит с ума.

После моей той фразы Ефим не задаёт ненужных вопросов и не даёт ни повода заподозрить его в чём-то, выходящем за рамки профессиональной этики. Нет, он по-прежнему рядом — на совещаниях, в ординаторской, за чашкой кофе, но это присутствие выверено. Оно стерильно и обосновано исключительно рабочими моментами.

В общем, его словно подменили. Это и радует и пугает.

— Швы через один сняла, — докладываю Ефиму.

— Сколько осталось?

— Пять. — Стараясь не касаться кожи, наклеиваю пластырь-повязку и перевожу взгляд на него. Встречаюсь с глазами, которые всё это время неотрывно следили за мной. — В принципе, могу отпустить домой. Если, конечно, не будешь геройствовать.

— Вообще-то я и так не геройствую, — возмущается Гранин.

Так-то да. Если закрыть глаза на всю бумажную работу, которую он взял на себя, то он паинька.

Отхожу от кушетки и снимаю перчатки.

— Значит, можно домой.

— Да «нас и здесь неплохо кормят», — отшучивается, цитируя фразу из мультика. Уголок моей губы непроизвольно дёргается.

Радует, что он этого не видит. Я стою к нему спиной.

— Ты же сегодня дежуришь?

— Да, — бросаю через плечо, не оборачиваясь.

Ефим поднимается с кушетки.

Жду, когда он выйдет, но он останавливается рядом.

Спиной чувствую его присутствие. Протираю спиртовым раствором и без того уже стерильный стол, лишь бы занять руки.

— Я своих сам обойду. До обеда постараюсь успеть. В принципе, мог бы и…

— Нет, Ефим, — возражаю, догадываясь, к чему он клонит, и резко разворачиваюсь, оказываясь лицом к лицу. — Ты обещал не геройствовать.

От его близости мой пульс начинает набирать скорость, как разогнавшийся спорткар.

— Я нормально себя чувствую, Сень, — произносит, не отрывая от моего лица глаз. — Ту же аппендэктомию или неосложнённую резекцию я смогу провести.

Тёплое дыхание касается моего лица.