Мой любимый враг

1

Долгожданное свидание вышло удручающе скучным и даже каким-то слегка унизительным…

Я сидела на скамейке с приклеенной улыбкой, чувствуя себя идиоткой, и следила глазами за Славкой Гольцем, лихо рассекающим на скейте вместе с другими парнями.

Когда Гольц вчера сказал, что хотел бы познакомить меня со своими друзьями, я так обрадовалась, дурочка. Подумала: «Вау, у нас всего лишь второе свидание, а он уже хочет ввести меня в свою компанию. Это же хороший знак! Это же, наверное, значит, что у него ко мне всё серьезно…».

И потом еле дождалась сегодняшнего вечера. Вырядилась как на праздник: платье, туфли на шпильках – не слишком высоких, но для меня, привыкшей к джинсам и кроссовкам – и это испытание. Волосы не стала собирать, распустила по спине. Говорят, мне так красиво, некоторые даже с Эсмеральдой сравнивают.

В общем, мне хотелось понравиться Славкиным друзьям в хорошем смысле. И я представить не могла, что он потащит меня на огороженный сеткой спот и, кивнув в мою сторону, небрежно бросит кучке нелепых скейтеров:

– Это со мной. Подруга моя.

Один из них в кепке козырьком назад изобразил приветственный жест двумя пальцами. Остальные и на это не сподобились. Вот и всё «знакомство» с друзьями.

И вот я уже почти час сидела в тоскливом одиночестве, наблюдая, как Гольц и его дружки гоняют со свистом мимо, подлетают на мини-рампах, исполняют свои трюки на рейлах и бордюрах.

Иногда, после очередного удачного пируэта, Славка вспоминал и обо мне. Подмигивал ликующе и хвастливо, типа: «Видела, как я умею!».

Ей-богу, детский сад какой-то. Что я вообще здесь делаю?

Нет, я ничего против скейтбординга не имею и в другой раз даже заценила бы все эти слайды и флипы, но сегодня я шла на свидание! Готовилась, ждала, предвкушала…

Как назло, ещё и погода подкачала. Тепло почти как летом, но то и дело налетал порывами ветер, трепал во все стороны волосы, превращая мою прическу а-ля Эсмеральда в воронье гнездо. Отдельные пряди лезли в лицо, в глаза, липли к помаде на губах. Черт-те что!

Моему терпению пришел конец. Я поднялась со скамейки и решительно устремилась прочь.

Честно говоря, я ждала, что Гольц меня окликнет. Хотя бы окликнет. Но он так увлекся, что, похоже, забыл обо всем. Не заметил даже, что я ухожу. Какого черта он вообще меня сюда позвал?

Дойдя до края площадки, я приостановилась на секунду. Нашарив в кармане ветровки резинку, кое-как собрала разметавшиеся волосы в хвост. Ну же, Гольц! У тебя последний шанс спасти это дурацкое «свидание» и моё пошатнувшееся самомнение. Но нет…

Оглянувшись в последний раз, я припустила к автобусной остановке так быстро, насколько позволяли шпильки. Да пошел он!

Позвонит – не отвечу, обещала я себе, клокоча от обиды. Напишет в контакте – даже открывать сообщение не стану. И завтра в школе не поздороваюсь. А подкатит – пройду мимо с каменным лицом.

Вот Зеленцова будет счастлива…

2

Славка Гольц нравился нам обеим.

Женьке Зеленцовой, моей бывшей лучшей подруге, – уже давно, года три или четыре, а мне – с конца десятого класса. И то, подозреваю, я на него запала по ее милости. Она ведь каждый божий день мне про него пела: ах, какой он умный, классный, замечательный.

Раньше, когда я не разделяла ее восторгов, она сердилась: «Ничего ты не понимаешь!».

А потом – то ли я пригляделась к нему, то ли наслушалась Зеленцову, но Гольц и впрямь мне понравился. Сейчас мне и самой кажется, что он такой – умный, классный, замечательный. Ну уж в нашем классе он точно вне конкуренции.

Последние полгода мы с Зеленцовой мониторили его контакт, обсуждали фотки в инсте, гуляли исключительно в том районе, где он живёт. На уроках слушали его ответы внимательнее, чем учителей. Я даже стих о нем написала. Ну, не то чтобы стих, так, несколько строк, а Женька нарисовала миллион его портретов. Правда, не сильно похожих.

Весь прошлый год, пока Гольц встречался с Ингой Седых из девятого «В», мы с Зеленцовой друг друга подбадривали. Фыркали: что он в этой малолетке нашел. А когда они разбежались этим летом – обе радовались как дурочки.

А ровно полторы недели назад, четвертого сентября, мы со Славкой случайно столкнулись в торговом центре. Была суббота. И Гольц, как оказалось, выбирал там подарок своей маме ко дню рождения, ну и завернул перекусить. А я как раз бродила по фуд-корту в поисках нужной кафешки. Нужной – в смысле той, которая разместила объявление о вакансии на полставки.

Гольцу про работу я, конечно, ничего не сказала. Постыдилась. Сделала вид, что гуляю и тоже зашла что-нибудь съесть.

– Слушай, Тань… а ты куда-то торопишься? – спросил Славка. – Если нет, может, походим тут вместе? Поможешь с подарком? Подскажешь, если что?

Мы обошли сто пятьдесят бутиков, а я ведь ненавижу ходить по магазинам. Но с ним… ходила бы и ходила.

Для его матери мы выбрали шкатулку, очень красивую, из темного дерева, с кучей отделов и выдвижных ящичков. Потом он проводил меня до дома – я тогда ещё у тёти Вали, младшей сестры отца, жила. И напоследок спросил:

– А ты есть в контакте?

– Ну да.

– А я тебя искал как-то, но не нашел.

– А я там… не под своей фамилией… – рдея от неожиданной радости, сообщила я.

– А под чьей?

– Ни под чьей. Просто Таня и многоточие.

– А добавь меня в друзья?

– Ладно.

Вот так мы с Гольцем и «подружились».

Ну и, конечно, Зеленцова, как его верный сталкер, тотчас это обнаружила. Просто Славка не особо общался с нашими одноклассниками, он вообще человек довольно закрытый, и в его вконтактном френд-листе, который Зеленцова знала наизусть, никого из нашего класса не числилось. И тут вдруг появилась я.

«Гольц добавил тебя в друзья????» – сию секунду прилетело сообщение от Женьки.

«Ну да».

«Как? Почему? Что ты сделала, ведьма?» – ещё шутила Женька.

В двух словах я поведала про нашу неожиданную встречу и поход по ТЦ. Утаила лишь то, что он меня потом провожал, чтобы она не расстраивалась.

А в понедельник Славка подошёл ко мне утром перед уроками, прямо при девчонках, при Женьке, и, улыбаясь, выдал:

– Привет. Хотел сказать спасибо, теперь уже лично. Мама пришла в восторг от шкатулки.

– Я рада, – пробормотала я, краснея под пытливым взглядом Зеленцовой.

– Слушай, а ты вечером сегодня занята? – Гольц вдруг протянул ко мне руку, взял съехавшую с плеча лямку сумки и поправил. – Может, сходим куда-нибудь?

– Не знаю… я… я не могу… у меня дела… – выдавила я, запинаясь от растерянности, и виновато посмотрела на Женьку. А на ней лица не было.

Черт, как объяснить ей, что ничего такого за её спиной я не замышляла? Всё вышло само собой и совершенно случайно. Но по её взгляду я уже видела – она считает меня предательницей.

– Ну, спасибо, подружка, – прищурившись, процедила она, когда Гольц отошёл. – Вот, значит, как…

– Да мы просто случайно встретились с ним в субботу в «Карамели», как я тебе и писала. Он попросил помочь с подарком для матери. Что тут такого?

– Ну да, ну да. Абсолютно ничего такого. И на свидание он тебя сейчас позвал ни с того ни с сего.

– Ну вот этого я и сама не ожидала! Жень, не заставляй меня оправдываться. Я ничего дурного не сделала.

– Угу, всего лишь меня предала. Воткнула нож в спину. Ты знала, что я люблю его с седьмого класса! Знала, как я мучилась! А сама… тайком с ним замутила… ты… ты… – Женьку мелко затрясло. Уголки губ поползли вниз, а на глазах выступили слёзы.

В тот момент мне и правда было ее жалко, да и как-то неудобно перед ней. Я тронула её за плечо, желая утешить.

– Какая же ты тварь, – грубо отбросив мою руку, прошипела Женька. – Лживая гадина!

– Совсем с ума сошла? – вспыхнула я. – За языком следи! Я тебе сказала, как было. Я не виновата, что ему вдруг захотелось подойти ко мне и куда-то позвать. Я его об этом не просила. И заметь, я не согласилась!

3

Первый урок Зеленцова пропустила, а на второй – явилась за три секунды до звонка, причём непривычно бледная, без косметики, видать, плакала.

Посмотрев на меня, как на врага, она гордо прошествовала мимо нашей парты и заняла место рядом с Лидой Бусыгиной, с которой прежде даже не здоровалась. С которой никто никогда не сидел и не общался.

Бусыгина – девочка-тень. Бессловесная бледная моль. Всем тихоням тихоня. Не только Женька, практически весь класс её не замечал, причём не сговариваясь. За все шесть лет, что здесь учусь, ни разу не видела, чтоб ей хоть слово кто-то из одноклассников сказал. Лиду не травили, нет, её попросту не видели. И вот такой стихийный, не целенаправленный игнор, по-моему, ещё хуже, чем спланированный бойкот за какие-то грешки. Получается, что ты для всех даже не изгой, а пустое место, полный ноль. Ты есть, но тебя как будто нет. Что может быть страшнее?

Правда, сама Лида, по-моему, давно свыклась с ролью невидимки. И тут вдруг Зеленцова одарила её своим обществом. Бедная Бусыгина чуть в транс не впала от изумления.

– Не возражаешь? – спросила её Женька.

Лида только безмолвно таращила на нее глаза, огромные как блюдца. Потом несколько раз кивнула и тут же – торопливо покачала головой, продолжая смотреть на Зеленцову, как на чудо света. Да и наши, кто не видел утренней ссоры, тоже изрядно удивились.

– Что, всё так серьёзно? – усмехнулась Филимонова. – Сладкая парочка больше не парочка?

– Не твое дело, – огрызнулась Женька.

Филимонова хмыкнула, поправила очки и явно собралась ввернуть какую-то колкость. Её хлебом не корми – дай съязвить. Но её заглушил звонок, а затем в кабинет влетела Тамара Алексеевна, химичка, и с порога затараторила как из пулемета:

– Здрасьте, садитесь, открываем тетради, пишем, тема урока «Строение атома»…

Спустя четыре дня Гольц снова подкатил ко мне, позвал погулять. Чего уж, мне это было приятно, даже очень. Но я отказалась… Теперь уже не из-за Женьки, которая всё время смотрела на меня так, словно порчу изо всех сил наводила, ещё и шипела вслед. А за глаза, я уверена, без устали перемывала мне косточки. Так что от угрызений совести Зеленцова сама меня избавила.

А не могла я пойти со Славкой по другой причине: в тот день возвращался мой отец, а на следующий – я переезжала от тёти в родной дом. Точнее, в нашу старую квартиру, которую все эти годы, пока отца не было, тётя сдавала то одним жильцам, то другим.

После моего отказа Славка целую неделю думал. Поглядывал в мою сторону, в столовой подсаживался рядом, но ни о чём таком не заговаривал, точнее – вообще ни о чём. Молча посидит рядом, поест, опять же, молча, максимум – улыбнется. И только позавчера он вновь отважился меня позвать. На этот раз в кино. И тут уже я согласилась.

Фильм был, конечно, сильно на любителя – какая-то боевая космическая фантастика. Но зато после кино мы ещё три с лишним часа наворачивали круги по району и болтали обо всём. При том, что обычно из Гольца слова хоть клещами вытягивай, тут он мне рассказал и про папу – архитектора, и про маму – хозяйку собственной художественной галереи в центре города. И даже про дедушку-скульптора и бабушку, с которой дедушка ваял свои скульптуры для души. Для денег он делал надгробия. Но позже, когда прославился, от этих своих трудов открестился. Непочетно потому что.

– Интересная у тебя семья, – резюмировала я услышанное, испытывая, к своему неудовольствию, легкую зависть.

– Это точно, – усмехнувшись, согласился Гольц. – А у тебя кто родители? Чем занимаются?

Вопрос, который я малодушно боялась заранее. Вопрос, на который я не могла заставить себя ответить честно. Ну как ему сказать, что моя мать умерла в пьяном угаре шесть лет назад, что все эти годы меня воспитывала сестра отца, а сам отец отбывал срок под Читой и всего неделю как вернулся? Вот как рассказать такое человеку, в чьей семье непочетно – это делать надгробные памятники…

Ну и потом, я столько лет скрывала ото всех правду об отце. Пусть и изначально по настоянию тёти – она, переведя меня в эту гимназию из прежней школы, строго-настрого велела молчать про наши «особые семейные обстоятельства» или сочинить что-нибудь правдоподобное и приличное, чтобы не позорить ни себя, ни её. В то время она работала в нашей же гимназии секретарем директора и очень боялась, что там узнают про ту давнюю нашумевшую историю.

– Мне однажды уже пришлось уволиться из-за твоего отца, когда всё это произошло. И потом долго не могла найти нормальное место. Так что, знаешь, дорогуша, очень не хочется снова лишиться работы. Ты уж будь добра, помалкивай про него, во всяком случае, пока ты живешь в моем доме и за мой счет.

Сейчас она уже так сильно не переживает по поводу работы, потому что сидит во втором подряд декретном отпуске. Ну а я продолжаю врать по инерции.

– А вот в моей семье как раз нет ничего интересного, папа вечно в отъездах… по работе… – обтекаемо ответила я и быстренько перевела разговор на другую тему.

Правда, потом, когда Славка проводил меня домой, он снова пристал с расспросами.

– Ты же не здесь жила на прошлой неделе, – удивился он.

– Я тогда у тети жила. Папа в отъезде был. Сейчас вот вернулся, – стыдливо краснея, сказала я.

Гольц оглядел нашу пятиэтажку, серую и безликую, унылый двор с раскуроченными лавками и переполненными мусорными баками, возле которых копошились две бездомные собаки, лужу размером с Байкал перед самым моим подъездом. И такое лицо у него сделалось… Я даже обидеться немного успела. Ну да, не самый лучший вид здесь, но и не самый ужасный, если на то пошло. Бывает и гораздо хуже. Что уж он так?

4

С каждой секундой удаляясь от спота, я торопливо цокала по тротуару, будто за мной гнались. Это обида меня подстегивала. Я так спешила, что не смотрела себе под ноги, за что и поплатилась, угодив шпилькой в решетку водостока. Слава богу, хотя бы устояла, не грохнулась коленями на тротуар.

Пока я вызволяла несчастный каблук, мимо кто-то пронесся вихрем и, вильнув вбок, резко затормозил передо мной. Гольц. Ловко соскочив со своего скейта, он легонько тронул кедом край деки. Доска послушно встала на дыбы. Он подхватил скейт подмышку и потрусил рядом со мной.

– Тань, ты чего ушла? – заглядывая мне в глаза, спросил Гольц.

– Лучше бы спросил, зачем я вообще приходила, – ответила я зло.

– Тебе не понравилось?

– Что именно? – Я снова остановилась, развернувшись к нему. Он тоже встал, хлопая растерянно глазами, голубыми, как у младенца. – То, что я целый час сидела там одна как дура? Или то, что…

Я осеклась. Хотела сказать: «Ты даже не заметил, как я ушла». Но вдруг подумалось, что это будет звучать слегка истерично и пафосно. Особенно учитывая, что у нас пока всё только-только начинается. В общем, как-то рановато для серьезных претензий.

– Да, Слава, мне не понравилось, – уже спокойнее продолжила я.

– Извини, – расстроенно пробормотал он. – Я не подумал. То есть… я думал, тебе интересно будет посмотреть… ты же сама играешь в волейбол…

Я даже не нашлась, что на это ответить, потому что не понимала: где тут логика? Где связь?

– Я в прошлом году встречался с девчонкой… она, наоборот, обожала смотреть… но если тебе не понравилось, надо было сказать!

– Ну вот – говорю, – бросила я с внезапным раздражением. Ещё и бывшую сюда приплёл! Ну не дурак ли?

– Извини, – сникнув, повторил Гольц. – Я не хотел тебя обижать.

– Я не обиделась, – слегка приврала я. Впрочем, я уже и правда не чувствовала обиды. – Мне просто стало скучно, и я пошла домой.

– Можно я тебя провожу?

– Ну, проводи, – разрешила я.

Да, я закипаю мгновенно, но и остываю быстро. Все вспыльчивые отходчивы. Вот и я не умею долго злиться.

Мы побрели в сторону наших панельных пятиэтажек.

– Классно выглядишь, – сообщил вдруг Славка после минутного молчания.

– Угу. Спасибо.

– Может, завтра куда-нибудь сходим после школы? Погуляем?

– Ну не знаю, – улыбнулась я. – Ну, можно…

– А хочешь, я тебя на скейте научу кататься?

Я даже отвечать ничего не стала. Только посмотрела на него многозначительно, и он сразу сдулся.

– Ладно, понял, понял. Никакого скейта.

Мы дошли до моего дома.

– Ну всё, пока, – попрощалась я, обходя по краешку огромную лужу.

Но Славка зачем-то потащился за мной в подъезд.

– Ты на каком этаже живешь? – спросил он.

– На четвертом. В гости ко мне собрался? – спросила я, пряча за усмешкой волну внезапной паники. Я не знала, дома ли мой отец, но гипотетически в любой момент он мог появиться. Так что, пожалуйста, пусть Гольц скорее уйдёт!

– А можно?

– Нельзя. У меня папа очень строгий и не одобряет всего такого.

– Ясно, – немного смутился Славка, остановившись на площадке между первым и вторым этажом. Оглядел исписанные маркером стены, рядки покореженных почтовых ящиков, пыльное окно, между рамами которого скопились залежи мух. Бросил взгляд на банку с окурками, на батарею, густо увитую паутиной. Мда, антураж далек от романтики. Мне даже неловко стало.

Сам Гольц жил в новом комплексе на Верхней Набережной. Мы с Зеленцовой несколько раз «гуляли» поблизости, внутри, правда, побывать не довелось. Но на расстоянии россыпь многоэтажек походила на конструктор Лего. Аккуратные домики из темно-коричневых и оранжевых кубиков в окружении таких же идеально ровных газонов. Наверняка, в своем подъезде Гольц подобного колорита не встречал. И это ещё соседей сегодня не видно и не слышно. Про отца я вообще молчу.

Славка перестал озираться и уставился на меня так, будто хотел что-то сказать, но не решался.

– Ну что, тебе пора, – поторопила я его. – До завтра.

– До завтра, – кивнул он и вдруг подался ко мне. Поцеловал прямо в губы, порывисто и как-то смазано. И сразу же отстранился, словно сам испугался своей нечаянной смелости. Но увидев, что я улыбнулась, просиял в ответ.

– До завтра, – весело бросил Славка.

Спускаясь вниз, он продолжал смотреть на меня и улыбаться. Я тоже перегнулась через перила, провожая его взглядом. На первом этаже он остановился и задрал голову, глядя на меня.

– Ну, иди уже, – засмеялась я. Но Славка не двигался с места и глаз с меня не сводил.

Внизу хлопнула дверь, кто-то вошёл в подъезд. Славка на прощанье махнул рукой, а я с блаженной улыбочкой поплелась к себе.

5

Отца дома не оказалось. И слава богу. Наверное, ужасно так говорить и даже думать, но я невольно ловила себя на мысли, что лучше бы он вообще не возвращался. Правда, тут же себя одергивала и стыдила.

Но за эти годы отец изменился до неузнаваемости. Не только внешне.

Я помнила папу крепким, очень высоким мужчиной, с широкой улыбкой, блестящими карими глазами, копной черных кудрей. Хотя насчёт роста не уверена. Может, просто мне, мелкой, так казалось. Но когда он усаживал меня на плечи, аж дух захватывало от такой высоты. Помню, папа часто играл с нами, мастерил нашим куклам мебель из фанеры, баловал. Он вообще был весел и щедр, а ещё вспыльчив и ревнив. Мог иногда прикрикнуть, мог хлопнуть дверью, стукнуть кулаком по столу или разбить чашку со злости, но ни разу не тронул и пальцем ни нас с сестрой, ни маму. Впрочем, мама умела обуздать его нрав. Он так сильно её любил, что делался с ней почти ручным. Но только с ней.

Сейчас же отец в свои сорок превратился в сутулого жилистого старика с седым коротким ежиком волос, неопрятной щетиной и прищуренным недобрым взглядом. От былой щедрости и задора ничего не осталось. Зато вскипал он по-прежнему с пол-оборота, из-за любой мелочи. Только вот утихомирить его больше было некому.

Может, я и плохая дочь, но мне с ним тяжело. Почти невыносимо. А ведь прошло всего несколько дней, как он приехал…

Нет, всё это время я очень ждала отца. Пыталась представить себе, каким он стал. Но в мыслях видела лишь его смутный образ, который запомнила ребенком.

А в день его возвращения я попросту места себе не находила – уж очень волновалась и радовалась. Мы с тетей Валей накрыли к приезду отца стол – так я сто раз проверила, всё ли положила. А когда Денис, Валин муж, поехал за папой на вокзал, я просто прилипла к окну.

Наконец серебристый универсал Дениса въехал во двор, и сердце ухнуло вниз. Я метнулась в прихожую, отомкнула замок.

– У Дениса есть ключи, он откроет. Нечего устраивать сквозняк! – разворчалась Валя, но я не обращала внимания на её слова. Я слышала лишь приближающиеся тяжелые и неторопливые шаги.

А потом Денис завёл в квартиру отца. И… я вдруг оцепенела. В мечтах я рисовала себе, как кинусь к папе на шею, как запущу руки в черные густые вихры, как он будет смеяться, ну и удивляться, само собой, тому, как я выросла. Но я стояла столбом и не могла себя заставить не то что обнять его, но даже подойти поближе, заговорить, назвать папой. Я смотрела на него и думала: нет, не может быть, чтобы он стал таким…

– Ну что, Татьяна, застыла, – подтолкнула меня тётя Валя. – С отцом-то поздоровайся.

Отец вперился в меня тяжёлым взглядом. Потом хмыкнул.

– Что, Танюшка, не узнаешь папку? Так сильно постарел? Сам знаю. Там тебе не курорт. Ты и сама… не узнать просто. Выросла уже… взрослая барышня… Помнишь меня хоть немного?

– Ну что ты как в рот воды набрала? – ткнула меня Валя.

– Помню, – выдавила я. Не знаю, почему на меня такой ступор напал. Наверное, оттого что реальность настолько сильно не совпала с ожиданием. Ничего, ни следа от того папы, которого помнила, я в нем не находила. Абсолютно чужой человек. Всё в нем чужое: улыбка, больше похожая на оскал, цепкий неприятный взгляд, запах.

– Помнишь? Ну и хорошо, – кивнул он и затем спросил мрачно: – Не обижала тебя Валька? Говори, не бойся.

Тётя Валя тотчас оскорбилась.

– Как не стыдно тебе, Иван! Совесть-то есть? Это вместо спасибо за то, что я все эти годы… – у неё дрогнул голос.

– Тсс, – шикнул отец. – Не тарахти. Я с дочерью разговариваю.

– Не обижала, – покачала я головой. Всякое, конечно, бывало, но не жаловаться же теперь. К тому же и я отнюдь не припевочка и изрядно помотала ей нервы.

– Давайте уже к столу, – вмешался Валин муж. – Я с работы. С утра ни крошки во рту…

Душевного семейного ужина тоже не получилось. Отец сидел угрюмый и молча опрокидывал в себя рюмку за рюмкой. Тетя Валя поначалу ещё пыталась у него что-то выспросить, но потом махнула рукой. Зато как только он захмелел, так начал вязаться с пьяным разговором к Денису. На все замечания тети Вали, что уже поздно, спать пора, дети плачут, а курить в квартире вообще нельзя, отец на неё зло цыкал: уйди, не зуди, брысь, не лезь, когда мужики разговаривают. Даже назвал её дурной бабой.

Денис при этом малодушно помалкивал, ни разу не вступившись за жену, и в итоге всё закончилось её слезами и угрозами развода.

Как бы меня тётя Валя по жизни ни раздражала, но в тот вечер я целиком была на её стороне. И ещё со страхом думала: а вдруг отец теперь всегда такой? Злой, нелюдимый, опасный. Завтра мы от его сестры поедем в нашу старую квартиру, и я даже не представляю, как буду жить вдвоем с ним, практически чужим человеком.

И не зря я боялась…

На следующий день мы с отцом вернулись домой. Нас отвёз Денис. Хоть и недалеко было – всего одна трамвайная остановка от тети Вали, но вещей у меня скопилось порядком.

Пока я поднимались по лестнице, думала, сердце выскочит из груди. Я ведь не была здесь с того самого дня, как умерла мама. Получается, шесть лет. Сдавала квартиру тетя Валя, всякими вопросами занималась тоже она. И я почти забыла, точнее, перестала думать о том, как нам здесь когда-то жилось. А вот сейчас смотрела на выщербленные ступеньки, перила, до боли знакомые стены и соседские двери и вспоминала…

Четвертый этаж. Квартира тридцать шесть. Номерка нет, цифры написаны зеленой краской прямо на двери. Отец достал из кармана поношенной олимпийки ключ, вставил в замок, а я вдруг поймала себя на мысли, что не дышу, боюсь заходить внутрь, боюсь до необъяснимой внутренней паники. Хотя почему необъяснимой? Всё-таки там прошло самое счастливое мое время, и там же – самое страшное и горькое.

Почти через силу я переступила через порог и ничего. Ничего не произошло: пол не разверзся, потолок не рухнул, инфаркт не случился.

Отец включил свет, и я выдохнула. К счастью, последние жильцы, хоть тетя Валя их и поругивала иногда за задержку оплаты, не были какими-нибудь забулдыгами и явно любили уют. Ремонт, пусть и простенький, очень преобразил наш дом и, главное, стёр следы прошлого.

6

– Ларионова, а ты почему не переодеваешься? – выловил меня в коридоре Алексей Витальевич, физрук.

В народе – Алеша Попович. Хотя богатырского в нём только имя. А сам он мелкий, щуплый и противный. Молодой совсем, но уже лысеющий. Я его терпеть не могу за то, что вечно пялится на нас, чуть ли не облизываясь, и постоянно отпускает сомнительные шуточки.

Правда, некоторым нашим девчонкам эта его манера нравится. Они даже на физ-ру специально пуш-ап надевают и футболки в обтяг. И в ответ на все тупые шутки Поповича только хихикают, как дуры. А за глаза обсуждают его губы – они у него точь-в-точь как у Тома Харди.

«Ах, Алёшины губы прямо созданы для поцелуев».

Бррр…

Я люблю физкультуру, нормативы для меня как семечки, но от физрука с души воротит. Ненавижу таких – несерьезных, слащаво-сальных, с полуподкатами…

Я даже пару раз с ним поругалась.

Первый раз – прошлой зимой, ещё в десятом классе. Попович «пошутил» надо мной и Зеленцовой. Гадко пошутил, как по мне.

Мы играли на уроке в волейбол с девчонками из десятого «А». Наша команда вела, но с маленьким отрывом. Мы все были на взводе, боялись продуть. Потому что проиграть кому другому – ещё ладно, но ашкам… Ни за что! Те и так мнят себя высшей кастой. В общем, борьба шла ожесточенная.

И вот – самый ответственный момент: контрольный мяч, моя подача. От волнения я ударила по мячу со всей дури и уже сочла, что перестаралась – он уйдет в аут, но нет: мяч приземлился буквально на линии поля. Мы победили.

Наши от радости принялись скакать, кричать «ура», ну, как обычно бывает. Ашки с недовольными физиономиями быстренько слиняли из спортзала. А Женька Зеленцова подлетела ко мне с воплями, стиснула в объятьях и чмокнула в щеку, по-дружески, естественно. Мы ведь лучшие подруги… были на тот момент.

И наш физрук вдруг выдал: «Девчата, остыньте, оставьте свои бурные страсти на потом, пока у пацанов не задымилось». И это всё с такой улыбочкой мерзкой.

Ну и я ему со злости: «Вы – дурак? Что за намеки?».

Попович сразу съехал, мол, шуток не догоняю, и вообще каждый судит по мере своей испорченности, потому что он ничего такого не имел в виду, а всего лишь призывал нас к порядку.

И наши девки туда же: «Ну чего ты, чего? На людей бросаешься! Алексей Витальевич форева!».

Ну а второй раз мы схлестнулись уже в этом году, в начале сентября. Попович страховал нас во время упражнений на брусьях. И мне показалось, что он слишком увлекся, придерживая меня. Я на пол спрыгнула, а он ладонь с моей спины так и не убрал. И даже сквозь ткань футболки она мне показалась противно-влажной.

Может, это и правда ерунда. Может, у меня разыгралось воображение – ведь обычно он кроме пошловатых шуток ничего себе не позволял – но я подобное просто на дух не переношу. С трудом терплю даже нечаянные прикосновения чужих людей, а уж тех, кто мне неприятен…

Вот я и вспыхнула: «Руку уберите! Нечего меня трогать!».

Он страшно оскорбился, заявил, что у меня паранойя, а он всего лишь соблюдает технику безопасности, потому что отвечает за нас головой.

С тех пор все девчонки у него Марины, Ксюши, Наташи, Ани и даже Анечки, а я – Ларионова.

– Почему не переодеваешься, спрашиваю? – повторил свой вопрос физрук.

– У меня голова болит, – не краснея, соврала я и для правдоподобности поморщилась.

– Такая маленькая, а уже голова болит, – хмыкнул он двусмысленно. – Ладно, Ларионова, гуляй. В следующий раз за пропуск без справки будешь драить у меня спортзал.

Голова у меня не болит, но чувствую я себя все равно погано. Спасибо отцу, который вчера так всю ночь и выступал, и затих только под утро.

Первый урок я клевала носом, даже многозначительные взгляды Гольца меня не бодрили. Кое-как досидела до звонка. А уж бегать и скакать по свистку я тем более не в состоянии.

Я поднялась на верхний этаж и ушла в самый конец коридора, чтобы случайно не попасться на глаза завучу, директрисе или классной. Устроилась на подоконнике, привалившись спиной к стеклу, теплому от сентябрьского солнца.

В коридоре было так пусто и тихо, если не считать еле слышный монотонный бубнеж учителей из ближайших кабинетов. Я сомкнула отяжелевшие веки, лишь на секунду, просто захотелось дать уставшим глазам короткий отдых…

Меня словно качало на волнах, нежно окутывало вязким, теплым туманом. Так хорошо, так спокойно…

Но затем что-то стало мешать, точно жужжание назойливой мухи. Нескольких мух. Черт… Чужой смех – вот что это такое. Он грубо ворвался в мой сон и разогнал истому. Вздрогнув, я открыла глаза.

Спросонья не сразу сообразила, где я и почему меня окружили парни из 11 «А». И не просто окружили. Они хохотали надо мной. В голос, безудержно, издевательски.

Только один из них не смеялся. Незнакомый блондин. Стоял чуть в сторонке с надменной скучающей физиономией, подпирал плечом стенку, заложив руки в карманы узких серых брюк. И взирал он то на меня, то на пацанов с выражением «господи, какая тоска».

Я невольно отметила его белоснежную идеально отглаженную рубашку и серую, в тон брюк, жилетку, застегнутую на все пуговки. Да он пижон.

Кто это вообще? С чего бы ему отираться с ашками, если только он не новенький у них? А, может, и правда, новенький? Впрочем, плевать.

– С добрым утром, – трясясь и икая от смеха, выдавил Игорь Лубенец.

Между прочим, сволочь, увивался за мной в прошлом году, проходу не давал, но как только я, устав от его навязчивости, сказала, возможно, резковато, что ничего никогда ему не светит, что мне нравится другой, так Лубенец сразу начал всем трезвонить, что я – тупая, «улетевшая», неадекватная. И с головой я не дружу, и шмотье у меня отстойное, с помойки, и только полный лох и чмошник мог на меня позариться. О, и самое моё любимое – цитирую: «Да я бы с ней даже за таз пельменей в голодный год не стал».

Сначала я на его обиженные выпады не обращала внимания. Но в какой-то момент мне всё это надоело, и я подошла в буфете к столу их класса и спокойно, даже ласково, сказала ему при всех: «Бедный обиженный мальчик, как же тебя заело, всё никак успокоиться не можешь. Мне уже прямо жалко тебя».

7

Настроение у меня и так хромало из-за отца, а после того, как меня ни за что ни про что обсмеяли ашки, вообще упало на обе лопатки без признаков жизни.

Сволочи! И главное, я никак не могла взять в толк – что их так рассмешило? Я даже в уборную заглянула, осмотрела себя с головы до ног – вроде всё в порядке. Да ну их, идиотов!

Но уже на третьем уроке стало ясно, над чем потешались эти недоумки. Пока я мирно спала, сидя на подоконнике, они снимали меня на телефон. А потом на это видео наложили жуткий раскатистый храп. И так, сволочи, ловко всё это состряпали, что, казалось, я и в самом деле издаю эти кошмарные утробные звуки, которые походили то на бульканье и хрипы предсмертной агонии, то на поросячье хрюканье, то на страшный звериный рык. И затем выложили вот это позорище на всеобщее обозрение в контакте, в группу нашей альма-матер – «Подслушано гимназия № 47». С тегом спящая_красавица.

В группе, обычно вялой, сразу начался бурный движ. Чертов ролик все сразу кинулись смотреть, репостить, лайкать, обсуждать. В основном, лепили хохочущие смайлы и стикеры, но нашлись и придурки, которые приняли всё за чистую монету. Под постом то и дело появлялись новые комментарии:

«В здоровом теле – здоровый дух»

«Я от ее духа чуть не наложил»

«Прикиньте, ночью такое услышать»

«У меня батя, когда пьяный, так храпит. Мы вешаемся»

«А кто это? Лицо знакомое»

«Это же Танька Ларионова из 11 «Б»

«Жесть. Ей срочно надо обследоваться. Это какая-то болезнь»

«Да вы чего, народ? Это же прикол. Приглядитесь, как она дышит – со звуком явно рассинхрон»

«Никакого рассинхрона! Ларионова, перелогинься!»

«Не завидую ее домашним»

«Ее будущего мужа ждет сюрприз»

«Капец… собака Баскервилей»

Сами вы собаки! Я расстроилась и закрыла контакт.

Какие всё-таки сволочи ашки. И наверняка Лубенец всё это придумал. Отыгрался за мой отказ и свой позор.

Я отвернулась к окну, притворившись, что мне всё равно. Ольга Юрьевна, наша химичка, голос сорвала, одергивая всех подряд. Но ее никто не слушал, все залипли в телефонах, шептались, хихикали, косились на меня. Чего уж, видео произвело фурор, а я – звезда эфира.

– Ларионова, – хохотнул Шлапаков после химии, – фигасе ты слегка отдохнула. Тебе что за апокалипсис снился? А это ты где прикорнула? На третьем этаже? Там, поди, в соседних кабинетах все сидели и молились.

– Поди ещё забаррикадировались на всякий пожарный, – подхватил волну Окунев. – Блин, а если кто-то в туалет хотел…

– Ты чё? Они там сразу на месте всё сделали, даже те, кто в туалет не хотел. – хохотнул Паутов.

– А кто снимал? Капец, он отважный.

– Ларионова, он хоть жив остался? Тот, кто тебя снимал…

Класс заходился в хохоте от этих тупых шуточек. Особенно развеселилась Женька Зеленцова, бывшая лучшая подруга. Да и остальные глумились вовсю, сволочи.

Только Славка Гольц не смеялся. Молча бросил в мою сторону сконфуженный взгляд и остаток перемены сидел, уткнувшись в учебник. Он меня стесняется, догадалась я. И это было обиднее всего…

– Да не будьте идиотами, – вспыхнула я. – Это ашки наложили посторонний храп для прикола, не ясно, что ли?

Не знаю, зачем я это сказала – разумеется, все всё и так понимали, просто хотелось покуражиться над кем-то. Надо мной, то есть. Да и я ни за что бы не стала объясняться, но Гольц выбил почву из-под ног. Мог ведь поддержать, пусть не словом, пусть хотя бы взглядом. Да что угодно, только не прятать стыдливо глаза, когда из меня сделали посмешище! Пусть у нас с ним ещё не полноценные отношения, но всё-таки что-то между нами уже есть… было… Всё-таки вчера он меня поцеловал, а сегодня отворачивается…

Не дурацкий хохот класса, а стыдливое молчание Гольца меня ранило. Может, это и не стопроцентное предательство, но что-то близкое к этому. Во всяком случае, я чувствовала себя так, будто он меня предал.

Ну и пошел он к черту, разозлилась я. И даже хорошо, что это случилось сейчас, пока у нас нет ничего серьёзного. Вот потом – было бы гораздо хуже и болезненнее. Но в груди все равно сдавило от обиды. Хотелось всё высказать Славке и, в то же время, не хотелось ему показывать, как сильно меня это задело.

– Ларионова, ты хоть выспалась? – продолжали меня допекать наши. – Смотри, на географии не засни. А то Тамара Ивановна не девочка уже, сама понимаешь, возраст, здоровье не то, как бы чего с ней не случилось, инфаркт там какой-нибудь.

– Шлапаков, как бы с тобой чего не случилось, – огрызнулась я. – Достал уже!

Но всем рты не заткнешь. На перемене меня узнавали, смеялись кто – украдкой, кто – в лицо. Особенно шпана резвилась. Пацаны из седьмых-восьмых классов, завидев меня, принимались наперебой храпеть.

Понятно, что через неделю никто про это и не вспомнит, но сейчас было неприятно. Мягко говоря.

Впрочем, в нашем классе уже к концу дня никто не вспоминал про это дурацкое видео. Слава богу, недолог был мой звездный час, а всё потому что его затмила другая суперновость – новенький в 11 "А". Ну и конечно, это был тот самый лощёный блондин...

8

Старшие классы у нас обедают после четвертого урока. Многие в гимназии воротят нос от столовской еды и ходят туда просто потусоваться, но мне, неприученной к деликатесам, нравится, как здесь кормят. Здесь и порции большие, и никто не говорит, как моя тётка, что у меня неприличный аппетит.

К тому же в нашем буфете уютно. Кругом зелень: бамбук и пальмы в каменных кашпо, а на стенах изображены картины. И не просто милая аляповатая мазня, а панорамные городские пейзажи в сизой дымке, очень искусно выполненные.

За каждым классом закреплен отдельный длинный стол, наш – крайний, вдоль дальней стены. А тот, что рядом с нами – занимают ашки.

Обычно мы друг друга демонстративно не замечаем. Холодная война подразумевает взаимное презрение и игнор. Но сегодня наши девчонки обнаружили за соседним столом того самого пижона, кудрявого блондинчика в серой жилетке, и тут же началось:

– О, а кто это? Девчонки, кто это вон там? У ашек что, новенький?

– Ну да, наверное. Кто ещё-то? Раз с ними сидит…

– А как зовут его, интересно?

– Зачётный… – заценила его Женька Зеленцова.

– Вообще модель! – поддакнули девчонки.

– Да ну, слишком смазливый… – фыркнула Филимонова, поправив очки. – И высокомерный. Смотрите, как вилку держит, а? Корчит из себя аристократа.

– Много ты понимаешь! – возмутились наши.

– Было бы что тут понимать. Выпендрежник, – презрительно скривилась Филимонова и, подумав, добавила ещё один веский аргумент: – Не люблю блондинчиков, особенно кудрявых.

Однако всем остальным этот выпендрежник явно зашёл.

– Я тоже не люблю блондинов, но этот так-то ничего такой… – влезла Ленка Баранова. – И вообще-то он не сказать, что прям блондин-блондин. Не белобрысый же. Кого-то он мне напоминает… Он на Джуда Лоу в молодости похож! Вот!

– Кто это такой?

– Британский актер. Известный очень. Правда, уже староват. Ну вы чего? "Молодой папа" же! Блин, гугл вам в помощь!

– Вы только посмотрите, как их девки его облепили! – отметила Зеленцова.

– Дааа. Красовская особенно. И Мурзина. С двух сторон ему в уши лезут, чуть ли не облизывают.

– По ходу, они его уже достали, бедного.

– Почему бедного? Может, ему в кайф.

– Оно и видно по его лицу. У него от такого кайфа, похоже, сейчас изжога начнется.

И правда, новенький вскидывал время от времени взгляд, полный бесконечной тоски, и вообще никак не реагировал ни на Мурзину, ни на Красовскую, которые сидели слева и справа от него и наперебой ему что-то втирали. И в лице его явственно читалось: «Как же вы меня утомили, господи».

Впрочем, Филимонова, по-моему, права: он – просто сноб с барскими замашками, которому всё не так. Он и не ел ничего. Только вяло и полубрезгливо ковырялся в тарелке, будто не понимая, как вообще это можно есть. А давали сегодня, между прочим, пюре и куриную котлетку, политую сливочным соусом. Я с огромным удовольствием уплела свою порцию и, если б можно было, взяла бы добавку.

Однако на молодого Джуда Лоу он и впрямь похож, я погуглила.

К седьмому уроку наши уже разнюхали, что новенького зовут Дима Рощин и переехал он к нам из Питера, а до Питера его семья жила вообще в Германии, если я верно поняла. Ну и, конечно же, все его страницы в соцсетях тоже мгновенно стали достоянием гласности.

– О, смотрите, вот на этой фотке он вообще нереальный секси!

– Где он мокрый под дождем?

– Ага, мог бы и снять футболку.

– И не только футболку!

Девчонки, сбившись в кучку за последней партой, всю перемену перед последним уроком обсуждали его инсту*. Парни над ними вроде как и посмеивались, но без особого вдохновения.

– А это что, у него дома так шикарно? – присвистнула Ленка Баранова. – Боже, хочу там жить.

– Девочки, а какая тачка…

– Смотрю, предки у него явно не простые смертные, – глубокомысленно изрекла Женька Зеленцова, будто это без всяких фоток не видно. Да он так держится, словно они у него вообще цари.

– Блин, вот где справедливость? – сокрушенно простонала Баранова. – Почему этого красавчика к ашкам, а к нам – уродину Сырову?

Настя Сырова – наша новенькая. Пришла к нам две недели назад. Не то чтобы её встретили в штыки, нет. Кто-то из девчонок с ней даже вполне общается. Но в первый же день её обсудили и зачислили в уродины. Обсмеяли и полненькую фигуру, и прыщи, и сальную чёлку, и нос картошкой. Даже фамилию исковеркали: вместо Сыровой стали звать Жировой. Всё это за глаза, разумеется.

– Тише ты! – кто-то шикнул из девчонок, и все оглянулись на Сырову.

Настя сидела за своей партой и притворялась, что ничего не слышала, но проступивший румянец выдавал её с потрохами.

– Да чего тише? – тупила Баранова. – Я и так тихо. Она не слышала. Нет, ну скажите, лучше б его к нам, а ее – к ним. Правда же?

– Да нужен нам этот мажорчик. Вот в «А» ему самое место среди себе подобных. Вы как с ума посходили. Я лично не вижу в нем ничего прикольного. Так себе, понты одни, – заявила Филимонова, сразу вызвав бурю негодования среди девчонок.

9

После уроков я хотела сразу же улизнуть домой. Александра Михайловна, классная, нас, правда, тормознула. Велела идти в наш кабинет:

– Одиннадцатый «Б»! Если кто забыл, в следующую пятницу – день здоровья. Задержитесь, кто поедет. Надо обсудить кое-какие вопросы.

Я её призыв проигнорировала. Все эти мероприятия с классом – не про мою честь. И по правде говоря, мне уже плевать. Хотя раньше я всей душой рвалась куда-нибудь поехать вместе с нашими, но моя дорогая тётушка считала каждую копейку.

Стоило мне заикнуться про то, что она сдает нашу квартиру, Валя тут же выходила из себя: «Вот как ты говоришь?! А ничего, что я взвалила на себя воспитание чужого ребенка? Ты хоть понимаешь, что это такое? Какой тяжелый груз? Какая ответственность? Какие огромные траты? Да если б не я, ты бы отправилась в детдом! Но я подумала, как же бедная девочка там будет жить? Там же ад кромешный. А в ответ ни грамма благодарности. Только одни требования и упреки! Ты погугли, погугли, как живут дети в детдомах. Хочешь туда?..».

И всё в таком духе.

Александра Михайловна поначалу допытывалась, почему я вечно уклоняюсь от всех этих экскурсий, коллективных походов в театр, совместных поездок на отдых. Я упрямо отвечала: не хочу. Пусть уж лучше думает, что я какой-нибудь интроверт, чем узнает правду.

Пока все толпой побрели за классной, я свернула на лестницу. Спустилась на два пролёта, и тут меня настиг Гольц.

– Тань, подожди, – тронул он меня за локоть.

Я остановилась.

– Чего тебе?

Вышло, конечно, грубовато и зло. В мыслях я хотела быть с ним холодной и неприступной. И говорить спокойно, вежливо и бесстрастно, потому что холодная вежливость в таких вопросах задевает сильнее, чем грубость. Холодная вежливость означает, что тебе на человека действительно плевать. Но я так не умею. Особенно когда обидно до слез.

– А ты не поедешь, что ли?

– Куда?

– На день здоровья.

– Не знаю, – процедила я и, отвернувшись, спустилась ещё на пару ступенек.

– Тань, постой. Ты сейчас домой?

– Да.

– Можно я тебя провожу?

На миг я поколебалась. Хотелось вывалить ему всё, что внутри кипело. Но тогда он поймет, как сильно меня задел. И я ответила просто:

– Нельзя.

Правда, может, не слишком решительно.

– Почему?

– Не хочу.

– Ты… обиделась, да? Из-за того, что я промолчал, когда все над тем тупым роликом ржали, да?

Если бы просто промолчал! Хотя и это не ах какой поступок. Но я-то видела тогда по его убегающему взгляду, что он меня стыдился. Вслух я ничего не сказала. Только посмотрела исподлобья.

– Ну прости меня, пожалуйста. Я не то чтобы… я просто затормозил. Я не очень умею… ну, ввязываться в разборки какие-то… я в тот момент растерялся, в общем... Но если хочешь, пойду сейчас скажу пацанам…

Славка с трудом подбирал слова, запинался и выглядел искренне удрученным.

– Что ты скажешь пацанам? Помните, вы ржали четыре часа назад? Так вот не надо было. Слав, это тупо. Детский сад какой-то.

– Ну… а что тогда мне сделать?

Внизу послышались шаги и голоса. Кто-то поднимался с первого этажа. Я уж не стала дальше выяснять отношения. Не хватало разборок при свидетелях. Решила, ладно уж, поверим и простим на этот раз. Да и кто не ошибается? Ну и Славкин косяк не самый страшный проступок, говоря откровенно.

– Да ничего не надо. Проехали.

– Правда? И ты на меня не обижаешься?

Мимо нас прошли две девчонки из девятого класса. Я проводила их взглядом, пока они не скрылись, и только тогда ответила:

– Не обижаюсь.

– А сходим куда-нибудь?

– Мне что-то не хочется...

– Ну, пожалуйста! Тань...

– Ну... давай хотя бы завтра? Я сегодня не выспала… – я осеклась, и в следующий миг мы оба прыснули, а затем и вовсе расхохотались в голос.

– Договорились, завтра. Ладно, пойду узнаю тогда, что там классная хотела сообщить, – просмеявшись, сказал Славка.

Но я и шагу не успела сделать, как он снова меня окликнул.

– Тань, а тебе этот новенький у ашек… ну, Рощин … он тебе правда понравился, да?

Надо же, Славка даже его фамилию запомнил с первого раза, а жаловался на плохую память.

– Нет, – расплылась я, не сдержав улыбку. – Неправда. Можешь выдохнуть, Гольц. Мне он не нравится.

– Ну ты же сама сказала, что он классный… что он красивый, стильный, ну и… сексуальный.

Гольц так мило покраснел, что мне его даже жалко стало.

– Да брось. Я таких, как этот Рощин, вообще на дух терпеть не могу.

Славка, просияв, рванул наверх, а я, теперь уже с легким сердцем и словно приклеенной дурацкой улыбочкой, спустилась ещё на один пролет и буквально нос к носу столкнулась с новеньким. Он мазнул по мне нечитаемым взглядом и прошёл мимо.

Улыбка тотчас сползла. Я запаниковала: господи, он слышал? Или нет? Хоть бы нет!

А даже если и слышал, старалась я себя успокоить, что тут такого? Ну, неловко, да. Но ничего ужасного в моих словах ведь не было. Сказала только, что терпеть не могу и всё. А это моё личное дело.

И всё равно – как же неудобно…

Стоп, а если он слышал Гольца? Что там Славка плёл? Красивый, стильный, сексуальный, кажется? Ой нет… Не дай бог. Пусть уж лучше он слышал, что я его терпеть не могу, чем всё это…

10

Самые опасные враги – это знаете кто? Бывшие друзья. Или, в моём случае, бывшие подруги. Потому что им известны все твои слабые места, куда можно ударить побольнее, и все твои самые стыдные тайны, которые можно растрепать.

И в том, и в другом я убедилась на собственной шкуре. Причём не раз.

На следующий день после того дурацкого ролика с храпом меня ждал сюрприз похлеще. Случилось то, чего до одури боялась тётя Валя.

– Ларионова, – выкрикнул со своего места Шлапаков, едва я переступила порог кабинета химии. – А что, правда, у тебя батя – зэк? Откинулся на днях, говорят. Ты же нам втирала, что он у тебя где-то служит…

– На границе, – подсказала Филимонова и презрительно скривилась.

Я от неожиданности замерла. Сердце ледяным камнем рухнуло вниз. Откуда этот придурок узнал? Господи, откуда?!

И тут до меня дошло. Зеленцова! Кто ещё мог это знать, кроме моей бывшей лучшей подруги?

Всё ещё в ступоре я перевела на неё потрясенный взгляд.

Она стояла рядом с учительским столом и тоже смотрела на меня иронично и надменно, готовая язвить и насмехаться в ответ на любую мою реплику. И весь класс тоже на меня уставился, как будто всем стало до смерти противно от моей лжи. Даже Славка Гольц… особенно Славка Гольц. Он смотрел на меня так, словно я вдруг превратилась в мерзкую жабу.

Правильно было бы окатить и его, и Зеленцову тонной ледяного презрения, а остальных – вообще проигнорировать, гордо пройти к своей парте и сесть как ни в чем не бывало. Но я так не умею. Я всегда всё принимаю близко к сердцу, закипаю моментально и теряю самообладание.

– Ну ты и сучка, – бросила я Зеленцовой в лицо.

– А ты – лживое трепло, – мстительно прошипела она и тут же едко добавила: – Видела вчера твоего папашу-пограничника. В «Экспрессе» скандалил с кассиршей. Она ему бутылку в долг не хотела продавать. Блин, он реально отжигал! Стращал всех, пальцы гнул, пока его охрана не выпнула на улицу, как пса. Хочешь полюбоваться? Я всё записала…

Пьяным отцом я и вчера вдоволь налюбовалась. Воочию. До сих пор как вспомню – так вздрогну.

– Засунь эту запись себе… сама знаешь куда, – огрызнулась я.

Прошла к своей парте, за которой уже две недели сижу в гордом одиночестве. С того дня, как Зеленцова отсела от меня к Бусыгиной.

Стыдно, конечно, что меня поймали на лжи. Стыдно, что все теперь знают про моего отца и таращатся на меня, как на прокаженную. Стыдно так, что лицо не просто покраснело, оно полыхало как в огне.

Ну да, врать плохо. А что я должна была говорить им, этим холеным и обласканным мальчикам и девочкам, когда пришла в их класс несколько лет назад? Они и без этого факта приняли меня в свой круг с большим скрипом. К тому же ещё и тётя Валя мне строго-настрого запретила говорить правду о себе. Да и права, оказывается, была тётя Валя – вон как всех перекосило от презрения.

Стыд жег, душил. От обиды хотелось плакать. А от злости на Зеленцову меня буквально разрывало изнутри. Подлая-подлая дрянь! И остальные тоже… можно подумать – все святые. А Гольц… слов нет просто…

– Ну, что уставились? – не выдержав, вскипела я, обращаясь ко всем и ни к кому. – Да, я соврала про отца. И что с того? Кто-то пострадал от этого? Кому-то сделалось плохо? Как будто вы тут все такие честные, ни разу никому не врали. Угу.

Большинство молча опустили глаза. Только не Филимонова, которая продолжала пялится на меня, насмешливо кривясь.

– Что, Филя, смотришь? – запальчиво спросила я. – Хочешь сказать, ты всегда говоришь правду и только правду и ничего кроме правды?

– Враньё вранью рознь. Класс я во всяком случае не дурила. И вообще не имею привычки пускать пыль в глаза, – ехидно процедила Филимонова.

– Ну да, прям афера века. А то, что ты пишешь сочинения за Паутова, а Паутов делает за тебя задания по информатике – это честно?

– Это взаимовыгодное сотрудничество.

– Расскажи об этом русичке. И информатичке.

Филимонова хмыкнула себе под нос и наконец заткнулась. Но меня уже понесло.

– Вас вообще никого не должно волновать, кто мой отец! – вскочив из-за парты, чеканила я. – Вас это никаким боком не касается. И нечего из себя корчить оскорбленное достоинство. Нет никакой вашей заслуги в том, что у вас предки – крутые бизнесмены, архитекторы, рестораторы… кто там ещё не знаю… и моей вины нет в том, что мой отец…

Я бросила случайный взгляд на Славку Гольца и осеклась. Он тоже на меня смотрел, смотрел как на говорящее чучело, и тут же отвернулся. Отвёл стыдливо глаза. Опять…

Просто дежа вю какое-то. И это было бы смешно, не будь оно так горько и обидно. Он снова меня не поддержал, предпочёл отгородиться. И это снова выбило меня из равновесия. Я на полуслове замолкла и тяжело опустилась на место. Предатель! Трус! Хотелось рухнуть ничком на парту и разрыдаться.

Я закусила губу, чтобы и впрямь не заплакать.

– Ларионова, а за что твой батя сидел? – снова полез ко мне Шлапаков.

Я промолчала, все ещё борясь с рвущимся наружу плачем. Но Шлапаков не отставал.

11

Случилось это девять лет назад. Хотя нет, почти десять, если считать с самого начала. С того январского утра, когда мама повела нас с сестрой на ёлку в ТЮЗ.

На мне под пуховиком был костюм цыганки. А для Ариши мама сшила наряд Снежинки – белое воздушное платье из тюля, украшенное блестящими бусинками. В придачу к нему мама сплела из серебристого бисера и тонкой проволоки крохотную диадему, как мне тогда казалось, красоты невероятной.

Помню, мой костюм мне жутко не нравился. Я даже накануне порезала ножницами длинную пеструю юбку с расчетом, что мне теперь тоже сошьют Снежинку. Но получила лишь взбучку.

«Ну какая ты снежинка, Таня? Посмотри на себя, ты вон даже без костюма – вылитая цыганочка», – говорила мама.

Черные кудри свои, которые к семи годам отросли уже до пояса, я тоже пыталась состричь и опять же – выхватила от отца ремня. Ну почти. Мама вступилась и уговорила подвыпившего отца меня помиловать. Нет, тогда отец не пил, ну или крайне редко, только по большим праздникам. А это был как раз Новый год…

В общем, осталась я ни с чем. То есть – с наспех зашитой цыганской юбкой и вырезанным клоком волос. Правда, потом мама сжалилась и дала мне свои бусы.

Ариша же, получив костюм Снежинки, верещала от восторга. Крохотную корону она отказывалась снять даже на ночь, а на мои попытки хотя бы притронуться к этой красоте – сразу поднимала вой. А наутро напялила её под шапку.

До остановки мы доехали в пустом троллейбусе. На улицах, даже в центре, тоже было безлюдно. Впрочем, оно и понятно – десять утра первого января, все отсыпались после новогодней ночи…

Как сейчас помню – мы втроём стояли на переходе, ждали зеленый свет. Немного опаздывали, и мама нервничала. Боялась, что начало представления пропустим.

Нам оставалось только перейти дорогу, и вот он – театр.

На стене висели огромные красочные афиши. Сестра попробовала вслух прочесть «Щелкунчик», в свои пять она уже знала почти все буквы. Споткнулась только на «Ч». Я, перегнувшись через маму, ей подсказала: «Чччч». Аришу это почему-то рассмешило. Но тут наконец загорелся зеленый человечек, мама крепко схватила нас за руки, и мы все втроем выбежали на дорогу. Мама – посередине, мы с сестрой – по краям.

Это последнее, что я помню. А нет, еще помню оглушительный визг шин, мамин страшный крик и крохотную диадему на обледенелом асфальте...

***

Тот парень был вдребезги пьян и нёсся на бешеной скорости. Сбил нас и разметал по дороге как кегли. Но тогда я мало что понимала. Долго лежала в детской травматологии с переломами. Лишь позже узнала, что моя младшая сестренка, моя Ариша, погибла на месте. Кто и когда мне это сказал – уже не помню. Но я не верила, не могла поверить, и ещё долго ждала её…

Знаю, что был суд, на котором тому пьяному гонщику дали два года… условно. Мама потом рассказывала, что из дела исчезли записи с камер и вообще все факты подтасовали. Вдруг появились левые показания свидетелей, которые утверждали, что своими глазами видели, как мама вместе с нами выскочила на красный свет в неположенном месте, практически под колеса той машины, и у бедняги водителя просто не было шанса избежать наезда. Ну и, конечно, медосвидетельствование гласило, что водитель был трезв как стеклышко. Вот такие фокусы. А всё дело в том, что папа того парня оказался каким-то очень важным чином то ли в прокуратуре, то ли в мэрии, я уже забыла.

Но что самое ужасное – эти твари после суда отмечали свой успех в шикарном ресторане. Праздновали, что убийство моей младшей сестры сошло мажору-подонку с рук.

Отец тогда, обезумев от горя, ворвался к ним в ресторан. Но в тот день лишь устроил дебош, высказав мразям в лицо всё, что о них думает, и его закрыли на пятнадцать суток. Ну, ещё отлупили хорошенько, как водится.

Ну а потом, спустя какое-то время, он выследил того мажора и избил…

А в суде отец заявил, мол, если он о чем и жалеет, то лишь о том, что не прикончил подонка. Само собой, ему впаяли по максимуму.

На самом деле те события прошли мимо меня. Это я уже позже, по рассказам, всё узнала. А в то время мама меня вечно к кому-нибудь забрасывала: то к соседке, то к подруге, то к тёте Вале.

Однако кое-что я всё же помню. Жуткие вопли чужой женщины, её перекошенное болью и ненавистью лицо, взлохмаченные светлые кудри и огромные дикие светло-голубые глаза. Та женщина приходила к нам домой, всего однажды, но мне она врезалась в память намертво. Она плакала, кричала, как сумасшедшая, и проклинала нас. Напугала меня до полусмерти.

Потом мама сказала, что тот подонок-мажор – ее сын. А папа избил его так сильно, что он в коме и, возможно, не выживет. Но парень выжил, а отец отправился по этапу. Спустя время их семья уехала из города, и больше я про них ничего не слышала.

12

Мама сломалась. Не вынесла горя.

Сначала она плакала сутками напролет. От ее глухого тихого воя стыла в жилах кровь.

Я тоже хныкала от страха, от тоски по сестре, по отцу, по безмятежной жизни, по прежней маме, нежной и заботливой. И… всё чаще плакала от голода. Мама почти не ела сама и меня нередко забывала покормить.

Когда совсем припрёт, я ходила по соседям и попрошайничала. Ну и отъедалась впрок в школьной столовой. Тогда я ещё училась в обычной районной школе.

Я, которая прежде нос воротила от супов и каш, просила добавки, а в карманах уносила куски хлеба и печенье. Дома пыталась половину добычи скормить маме. Она вяло жевала, смотрела на меня пустыми глазами и не видела. Ничего перед собой не видела.

Однажды к маме пришла соседка. Принесла бутылку водки.

«Выпей, – сказала, – немного попустит».

С того дня мама начала катастрофически спиваться. И вскоре она уже и уснуть не могла, не приняв на сон грядущий. А дальше становилось всё хуже и хуже.

Наш дом, когда-то чистый, светлый и уютный, незаметно превратился в вонючую грязную нору. Со всего района к нам стала таскаться местная пьянь. Чуть не каждый вечер они устраивали дебоши, что-то громили, скандалили. Хорошо хоть ко мне не лезли, но все равно я боялась до полуобморока. Ведь, если вдруг что, и позвать некого. Поэтому всё чаще пропадала на улице, лишь бы домой не идти. Соседи, которые раньше нас с мамой жалели и всячески поддерживали, теперь брезгливо сторонились.

Как-то я стащила булочку в магазине, сунула в карман и, трясясь от страха, выскочила на улицу. И тут же за углом ее съела торопливо и жадно, собрав губами каждую крошку с ладони. Ну а во второй раз попалась… Стыдно было и страшно. Ещё и в школе про это узнали.

Училка тогда пришла к маме с беседой, хорошо хоть попала на её крайне редкий «трезвый» день. Мама вдруг расчувствовалась. После ухода училки плакала, просила прощения, посыпала голову пеплом.

Я тоже плакала, клялась, что больше никогда красть не буду. Она пообещала, что новую жизнь начнет и с пьянками завяжет. Только я-то своё слово сдержала, а она…и недели не вытерпела.

Один раз я даже ушла из дома жить к своему однокласснику Боре Кудряшову. Он сам меня позвал.

Прожила у него до самого вечера. Потом вернулись с работы его родители и отвели меня домой, где как раз была в полном разгаре очередная попойка.

После этого они строго запретили Боре со мной дружить. И, наверное, поделились с другими родителями впечатлением, потому что вскоре со мной перестали дружить все. И ладно бы просто прекратили общаться, но нет, вчерашние подруги заявили: «Ты – плохая, грязная, заразная. Ты – дочка пьяницы. Не ходи с нами».

Осенью я пошла в третий класс в прошлогодней форме, которая за лето стала мне совсем короткой. Но другой не было. Вот уж натерпелась я тогда насмешек…

Впрочем, в этом целиком и полностью вина училки. Даже её имя-отчество вспоминать не хочу. Для меня она просто «училка» в самом негативном смысле.

Так вот она постоянно мне выговаривала прямо в классе: «Ларионова, пусть тебе уже купят новую форму! А то ходишь тут задницей сверкаешь!».

Мальчишки после ее слов на переменах подбегали ко мне и задирали подол с хохотом: «Покажи задницу! Сверкни задницей!».

А когда я ей жаловалась на них, она меня же ещё и обвиняла: «Что хотела – то и получила. Ходишь тут в обдергайке, крутишь задом перед мальчиками. Вот и не строй теперь из себя обиженную недотрогу».

Дура старая! Мне же всего девять было.

Но она вообще меня недолюбливала и вечно придиралась, особенно после той истории с булочкой. И когда у одноклассницы пропал телефон, она сразу обвинила меня. Мол, я уже на воровстве попадалась, значит, точно я. К тому же, отец в тюрьме, дурные гены, всё такое. На все мои заверения, что я к этому дурацкому телефону не прикасалась, она называла меня лгуньей. Воровкой и лгуньей.

Так и помню, как она цедила злобно: «Тебя, Ларионова, за руку поймают, ты и то скажешь, что рука не твоя».

Телефон одноклассницы так и не нашелся, меня терзали и училка, и ее родители, и завуч, и наша директриса: «Сознайся, а то хуже будет!».

Довели меня, сволочи, до истерики. Жаль, я тогда маленькая была, не знала, как за себя постоять.

Когда в классе устраивали праздники с чаепитием, она меня сразу выпроваживала домой.

«Твоя мать ни копейки не сдала. Почему кто-то должен угощать тебя за свой счет?».

Но настоящий кошмар начался в четвертом классе, когда я принесла вшей и заразила ими полкласса.

До конца года мальчишки дразнили меня сифой, инфекцией, бичихой. Допекали на переменах, тыкали в спину, плевались, прятали рюкзак, толкали. Чёрт! Почему я до сих пор это помню? Лучше бы забыла…

Училка тогда все мои слёзные жалобы пропускала мимо ушей, но сразу же встала на дыбы, когда я залепила в ответ одному из мальчишек по физиономии. Разоралась: «Хулиганка! Вся в отца. Яблоко от яблони…»

А потом я сломала однокласснику руку. Ненамеренно, просто случайно так вышло. Мальчишки выловили меня после уроков, затащили под лестницу. Двое – крепко держали меня за руки. Остальные окружили кольцом и посмеивались. Я дергалась, пыталась вырваться, шипела на них, обзывалась. Было панически страшно – что ещё удумали эти придурки?

– Ну, давай, – бросил кому-то Чернов. Я его в прежнем классе больше всех терпеть не могла. – Вперёд!

– Может, не надо? – хныкнул кто-то за его спиной.

– Как это не надо? Проиграл – значит, делай! Или ты мудозвон?

– Да он зас**л! – заявил кто-то из толпы.

– Давай, Пантелей! Целуй сифачку! – загалдели пацаны. И среди них мой бывший друг Боря Кудряшов.

Те, что стояли рядом с Черновым, устроили какую-то возню за его спиной, а затем вытолкнули вперед Пантелеева.

Пантелеев, самый щуплый и мелкий в классе, был, пожалуй, единственный, кто меня никогда не задирал и не обижал. И в тот момент он стоял в шаге и взирал на меня с ужасом.

13

В начале ноября не стало мамы. Я так отчётливо помню тот день, до мельчайших деталей. Помню, что лил дождь, что на кухне незакрытая, точнее незакрывающаяся из-за сломанного шпингалета, форточка громко хлопала под порывами ветра и по всей квартире гулял сквозняк, разбавляя запах перегара и табака пряной свежестью улицы.

Я собиралась в школу, пила пустой горячий чай, чтобы согреться. А мама спала в зале. Тихонько лежала на диване лицом к стене.

После обеда я вернулась домой, а она по-прежнему так и лежала, даже позу не сменила. Я позвала её, наверное, уже чувствуя – что-то не так.

Маленькими шажками я медленно приближалась к дивану, а сердце колотилось так, что, казалось, сейчас разорвется. «Мама…» – продолжала я звать её, но голос сдал, а потом и вовсе сошёл на сиплый, едва слышный шёпот.

С минуту я во все глаза смотрела на нее, совершенно неподвижную, и боялась коснуться ее плеча, потрясти, попробовать разбудить. Боялась так сильно, что в животе как будто образовалась яма, подернутая льдом, а руки и ноги одеревенели.

Позже я узнала, что мамы не стало ещё ночью. То есть, когда я пила утром чай и думала, что мама спит, она уже… И, наверное, это стало тогда последней каплей. Оцепенение, которое навалилось в первые часы, рассыпалось как скорлупа. Я рыдала, билась в истерике, куда-то рвалась. Меня удерживали, потом вкатили успокоительное. Дальнейшее осталось в памяти чередой каких-то сумбурных, хаотичных отрывков.

После похорон меня взяла к себе тетя Валя. Сначала собиралась лишь на время, но потом оформила опеку, нашу квартиру сдала, ну и главное – забрала меня из прежней школы и пристроила в эту гимназию.

Естественно, Ян Маркович, наш директор, ни за что бы меня не взял с моей биографией, приди я сама по себе. Он так кичится тем, что здесь учатся только благополучные дети с перспективами. Тётя Валя, будучи его секретаршей, упросила. Да и то он согласился с оговоркой: если я успешно пройду все их тесты.

«Ты только не вздумай ни с кем драться и скандалить, – внушала мне тетя Валя, когда меня зачислили. – Не опозорь меня и не подведи. Иначе отправишься в детдом. И никому ни слова про отца! Поняла?».

Поначалу я, наверное, была в новом классе как волчонок. Чувствовала себя чужой, всё время ждала подвоха и заранее воспринимала одноклассников как врагов. Но они, может, и не встретили меня с распростертыми объятьями, однако и не обижали. А потом мы подружились с Женькой Зеленцовой, и постепенно я расслабилась.

Честно говоря, я и не ждала, что такая, как она – хорошенькая, ухоженная, нарядная, как куколка – обратит на меня внимание и, тем более, захочет дружить. Просто привыкла к тому, что прежние одноклассницы воротили от меня носы.

В ней тоже, конечно, проскальзывала поначалу снисходительность. Она одаривала меня своей дружбой как милостью. Пару раз я даже с ней ссорилась, когда Женька совсем уж перегибала, но позже мы сблизились, и свои барские замашки Зеленцова оставила для других.

К гимназии Женьку на огромном черном джипе подвозил её папа, а забирала мама – на серебристом седане. И тогда, в пятом классе, я ей отчаянно завидовала. Поэтому, наверное, сочиняла всякие небылицы про собственного отца. А потом, кажется, в позапрошлом году, в порыве взаимного откровения в ответ на её какой-то секрет призналась ей, что папа мой на самом деле сидит. Даже рассказала за что. И фотографии ей показала нашей прежней семьи, мамы, папы, Ариши. Женька обнимала меня, плакала и приговаривала: какой кошмар, какая несправедливость…

Тогда плакала, а сейчас… сейчас трясла моей тайной перед всеми, взирая на меня насмешливо, презрительно и злорадно. Честно говоря, меня убило именно её предательство, а не то, что правда всплыла. Быть пойманной на лжи, конечно, стыдно, но я бы всё это пережила, в конце концов мне уже не двенадцать лет. А вот то, как легко Зеленцова забыла годы дружбы, наши детские клятвы, да вообще всё… И из-за чего? Точнее, из-за кого…

Да, и Гольц этот… Только вчера он просил прощения, а сегодня снова отворачивается. Ну разве ж это не предательство?