Моя лазурная богиня

Деревня, где время застряло

***

Мирель

Туман здесь был не просто погодой. Он был частью нашей Тенемости, её душой – сырой, неподвижной, вечно висящей меж покосившихся изб. Он застилал глаза по утрам, скрывая чужие грехи, и клубился по вечерам, поглощая дневные сплетни. Деревня тонула в нём, как в болотной трясине, и, кажется, давно уже перестала сопротивляться.

Жизнь здесь текла медленно, густо, как забродивший кисель. Заведённый порядок был нерушим: девчонка растили, чтобы выдать замуж, мужик горбатился в поле до седьмого пота, а старик доживал свой век, ворча на печи.

Шаг влево, шаг вправо – и на тебя уже косились, а то и тумака давали, «чтобы неповадно было». А уж если вздумаешь думать иначе, не как все…

Тётка Махра, наша знахарка, тут же шепталась с духами и варила зелья, чтобы «блудные мысли» из головы выбить. Чужаков у нас не жаловали. А я с самого начала была чужой.

Меня нашли у старого амбара шестнадцать лет назад. Двухлетняя заморышка с волосами цвета зимнего неба – такого не выцветшего, не тусклого, а яркого, холодного, словно выкрашенного инеем.

Деревня содрогнулась, поползли шепотки: «Проклятье!», «Подкидыш от лесной нечисти!». Но Махра, тогда ещё не такая сгорбленная, приютила меня. Сказала, грех ребёнка под дождём на погибель оставлять.

Назвали Мирель. Мол, пусть живёт в мире и согласии. Не вышло. Я росла тихой, не по-деревенски задумчивой, а мои волосы, не поменявшие цвет с годами, лишь подтверждали – я не отсюда. Инаковости тут не прощали.

«Колдовская метка!» – шипели бабки у колодца, косясь на мою голову.

«Бесплодная выйдет!» – качали головами мужики, сплёвывая под ноги.

«Ох, и бедовая же девка! Надо замуж поскорее, пока беды на всю деревню не накликала!» – это Махра ворчала, глядя на меня исподлобья и плюя через левое плечо, отгоняя сглаз.

Люди отводили глаза, когда я на них смотрела. Махра говорила, им чудилось, будто я вижу их насквозь, все их тёмные мысли и потаенные грешки.

А я в своём единственном мутном зеркальце видела высокие скулы, пронзительный, слишком взрослый взгляд и губы, что редко знали улыбку.

Мне не хотелось смеяться над их грубыми шутками, я не плакала, когда было больно, не участвовала в пересудах. На местных парней – здоровенных, простодушных – не заглядывалась. Странная? Да. Но другой я не умела.

И вот мне стукнуло восемнадцать. Староста, краснолицый, важный, постановил на сходе: девку замуж, чтобы даром хлеб не жрала и по ночам не шаталась. Пусть муж воспитывает, детей рожает. А за кого? Да за первого, кто возьмёт. Не найдётся желающий – заставят.

В Тенемости не спрашивали, чего ты хочешь. Тут были свои законы, впитанные с молоком матери. Деревенские и не догадывались, что во мне течёт не просто чужая кровь. Где-то далеко, за туманами и лесами, меня ждал другой дом, другая жизнь. Я чувствовала это кожей – скоро всё перевернётся.

Наша изба ютилась на отшибе, где тропинка терялась в зарослях лопухов и крапивы, будто и природа стеснялась этого места.

Хата была низенькой, покосившейся набок, словно уставшая старуха, и вся поросла мхом. Серые, потемневшие от времени брёвна впитывали сырость, скрипучие ставни вот-вот грозились отвалиться.

Перед домом – жалкий палисадник, где из года в год буйно росла лишь полынь да крапива, будто сама земля отказывалась ржать здесь что-то красивое. Кривой забор, сколоченный из того, что нашлось, давно перестал что-либо ограждать.

Соседские куры деловито разгуливали по двору, выклёвывая жалкие зёрнышки, что я им по утрам бросала. Мне их было искренне жаль.

Внутри пахло дымом, сушёными травами и вечной затхлостью. Воздух был густой, неподвижный. В главной горнице – низкие, закопчённые потолки, скрипучие половицы, вечный полумрак.

В углу возвышалась массивная дубовая кровать Махры, застеленная выцветшим, но чистым покрывалом. Напротив – грубо сколоченные лавка и стол, до белизны выскобленный песком. На столе – глиняная кружка и та самая, драгоценная книга.

«Песни Лесных Духов» – потрёпанный сборник легенд. В детстве Махра, поймав мой голодный, умоляющий взгляд, выменяла его у странствующего монаха за кружку молока. Спасибо ещё местному калеке Надиму, бывшему городскому, что научил деревенских ребятишек грамоте. Его здесь терпели – уж больно давно прибился.

В красном углу темнел деревянный облик Четыреликого, а перед ним теплилась самодельная лампадка. Я зажигала её по вечерам, больше по привычке, чем из веры.

В богов я не очень-то верила. Они были слишком далеки от нашей затхлой реальности.

Мой угол был отгорожен куском грубой ткани. Там – узкая лежанка с колючим сеном, сундук с жалким приданым да пучки засушенных трав, что Махра развесила, «дабы нечистые помыслы изгнать».

А ещё было окно. Крошечное, затянутое мутной слюдой, но оно было моим порталом в другой мир. Иногда по утрам, когда солнце пробивалось сквозь толщу туч, его лучи падали на мои волосы, и они вспыхивали, смешиваясь со светом. В такие мгновения казалось, вот-вот и я растаю в этом сиянии, улечу прочь от пут Тенемости.

Но пока что изба держала меня крепко, как клетка – пойманную птицу.

В тот день Махра, сгорбленная, с лицом, изборождённым морщинами, как корой старого дуба, возилась со своими склянками. Я сидела у окна, тихо перелистывая хрупкие страницы «Песен…». Сказки, как называла их Махра. Для меня же они были глотком воздуха.

Махра недовольно косилась на меня, швыряя в котёл охапку корешков.
– Опять в облаках витаешь? Голову в небесах, а ноги-то по земле ходят! К замужеству готовься, пора бы уж.

Я медленно подняла на неё глаза. В моём взгляде не было ни страха, ни покорности – лишь тихое, но несгибаемое упрямство, как у лесного ручья, что точит камень.

– Чувствую я землю. Только вот беда – земля-то подо мной чужая. И ваши сваты мне не нужны.

Махра фыркнула, громко стукнув ложкой о край котла.

– Ох, уморила! Чужая! А чей хлеб жуёшь? Чья крыша над башкой? Последние гроши на тебя трачу, а она – «чужая»! Читает свои бредни, вот они тебе мозги и затуманили! Баба должна детей рожать да хозяйство вести, а не по звёздам вздыхать!

Четыреликий бог. Властитель времени, един в четырёх лицах... или нет?

Четыреликий бог не покровительствовал ни святым, ни грешникам. С самого начала времён смотрел, как текут реки, как времена года сменяются, как сама жизнь идёт своим чередом. Не вмешивался, не наставлял, не судил – просто наблюдал, как вечный свидетель, как безмолвный страж мироздания.

В стране Эльдорайне, на краю которой затерялось село Тенемость, люди знали Четыреликого бога под разными именами. Кто звал его Хранителем Вечности, кто – Стражем Порогов, а кто – Судьёй Равновесия. Одни почитали его как мудрого советчика, другие – как беспристрастного наблюдателя, но все сходились в одном: он был.

Он видел всё. Лик Памяти всматривался в прошлое. Он напоминал: всё, что мы делаем и думаем, оставляет след в мире. Ни одно слово, ни один поступок не исчезают бесследно – они вплетаются в ткань времени, становясь частью великого полотна судьбы.

Лик Настоящего просто смотрел, как зеркало. Не судил, не награждал – просто показывал всё, как есть. Без прикрас, без иллюзий, без жалости. Он отражал правду такой, какой она была, и каждый, кто встречал его взгляд, видел себя настоящего – без масок, без лжи.

Лик Будущего заглядывал вперёд, но будущего не решал. Он показывал разные пути, а выбор оставался за нами. Он не предсказывал, не пугал – лишь раскрывал перед людьми веер возможностей, оставляя им право шагнуть в ту или иную сторону.

А Лик Пустоты смотрел в никуда. Он напоминал: всё заканчивается, чтобы началось что-то новое. Он был тишиной между нотами, паузой между вдохом и выдохом, мгновением перед падением.

Этот Четыреликий бог не ждал, что ему будут молиться. Ему нужно было, чтобы люди думали головой. Ему ставили алтари на перекрёстках и у леса – там, где нужно выбирать. Где дорога расходится, где тропа исчезает, где разум колеблется между светом и тьмой.

Священники не гадали на кофейной гуще, а говорили: что сделал – то прошлое. Что думаешь – то настоящее. Как решишь – так и будет. А ничто… оно подождёт. Они не сулили чудес, не обещали спасения – лишь напоминали о простых истинах, которые люди так часто забывают.

В День Равновесия, когда день с ночью равны, люди несли Четыреликому дары времени: старые письма, первый седой волос, выпавший зуб ребёнка – всё, что ушло в прошлое. Они отдавали ему свои воспоминания, свои потери, свои утраты – словно прося взамен хоть каплю мудрости.

Бог был один, но с четырьмя лицами.

Однако Лик Пустоты был особенный. Он не просто смотрел в никуда – он чувствовал эту пустоту. Холодную, глубокую, ненасытную. Он был ей. Три лика просто молчали и смотрели, а Пустота шептала мысли. Его сравнивали со змеёй. Не ядовитой, не быстрой, а такой, что лежит себе под камнем и ждёт, пока кто-нибудь этот камень не поднимет.

Надоело Пустоте быть просто тенью. Зачем это всё хранить, если оно всё равно исчезнет? Зачем ждать, пока жизнь сама закончится, если можно подтолкнуть? И зачем просто смотреть в ничто, если можно взять жизнь в свои руки?

И начал он тихонько, по чуть-чуть нашёптывать, как шипит змея из трещины в старом камне.

— Ты устала, — шептал он вдовам, у которых в глазах одна пустота.

— Тебя никто не услышит, — говорил он детям, которых дома обижали.

— Все уже попрощались, — путал он путников, заблудившихся в лесу.

И некоторые… с ним соглашались.

Соглашались просто исчезнуть. И шли в туман, и топились в болоте, и оставляли обувь у двери – и пропадали навсегда.

Лик Пустоты понял: чтобы действовать втайне, нужно стать тише тени.

Он научился прятать свои шёпоты от других Ликов в шуме ветра, в шелесте листьев, в каплях дождя. Когда Лик Памяти оглядывался на прошлое, Пустота притаивалась среди забытых воспоминаний. Когда Лик Настоящего смотрел в сердца людей, она растворялась в их сомнениях. А Лик Будущего видел лишь размытые тени – там, где Пустота уже нашептала, но выбор ещё не был сделан.

Он стал мастером полунамёков. Вместо прямых слов – лёгкий холод в груди. Вместо явных мыслей – тихая усталость, будто это не его голос, а собственные сомнения человека.

И когда кто-то исчезал, три других Лика лишь молча смотрели – будто так и должно быть.

А ещё Лик Пустоты приглядывал за одной девушкой. У неё были голубые волосы и глаза, как звёзды. И она напоминала ему про дверь. Ту самую, открытие которой он так терпеливо ждёт.

Голубые искры

***

Мирель

Сват пришёл незваный, как внезапный град в ясный день. И не с калачом, не с добрым словом, а с похабной ухмылкой, от которой, казалось, даже стены нашей ветхой избы съёжились.

Гран, сын старосты, здоровенный детина с глазами тупыми, как у забитого быка. Ума в нём было — с гулькин нос, зато наглости — хоть отбавляй. Давно уже он похабно посматривал в мою сторону, а я взглядом ледяным отшивала — вот и бесился, что чужая девка его, такого важного, за человека не считает.

Ввалился в избу, даже ноги о порог не вытер, грязными сапожищами по свежевымытому полу прошёлся. От него разило потом, дешёвым самогоном и чем-то звериным.

— Чего нос воротишь, подкидыш? — рявкнул он, ухмыляясь во всю свою оспинную рожу. — Аль я тебе не по нраву? Брось ломаться, сиротка! Батька мой благословил — так что собирай свою жалкую поклажу, коли она у тебя есть, кроме этих ведьминых волосёнок!

Я медленно подняла на него глаза. Не сказала ни слова. Спокойно подошла к столу, взяла серп. Не на него замахиваясь, нет. Просто провела подушечкой пальца по лезвию, будто проверяя остроту. Сталь холодно блеснула в полумраке горницы.

Гран фыркнул, но на шаг отступил: — Ой, испугался я, трепещу! Всё равно моей будешь! Я тебя щас...

Не дал ему договорить визгливый голос Махры. Вынырнула из-за печки, будто чёрт из табакерки, с заношенной тряпкой в руках.

— Сватовство сватовством, а грязь с порога вытирать не забывай! — зашипела она, тыча тряпкой в его грубые сапоги. — Чай, не в свинарник пришёл!

Гран, этот здоровенный медведь, вдруг смутился, будто мальчишка, пойманный на краже сладкого пирога. Пробормотал что-то невнятное и ретировался. Но на пороге обернулся, кинул на меня взгляд, полный такой лютой ненависти и похоти, что по спине мурашки побежали. Обещание мести читалось в каждом его вздохе.

Назавтра, как всегда, отправилась я к реке за водой. Тишина стояла предгрозовая, воздух густой, тяжёлый. И, конечно же, он поджидал. Гран вынырнул из-за лозняка, лицо хитрое, притворно-озабоченное.

— Мирель, давай-ка помоги! Зайчёнку раненого в кустах приметил, не донести мне одному. Жалко ведь зверька...

Сердце ёкнуло, внутренний голос кричал: «Не ходи!» Но мысль о беспомощном существе пересилила осторожность.

— Где? — спросила я, оставаясь на расстоянии.

— Вон, за той лозой, видишь, шевелится...

Я сделала неосторожный шаг вперёд, наклонилась, чтобы раздвинуть ветви... И в тот же миг получила сильнейший толчок в спину.

Рухнула на землю, да так, что дух захватило. А он уж сверху навалился всей своей тушей, заткнул мне рот лапищей, вонючей и грубой, порвал рубаху на плече, вцепился в волосы.

— Молчи, стерва! Сейчас всё по-хорошему будет! — просипел он, и слюна брызгала мне в лицо.

И тут же, словно по сигналу, из-за деревьев вышли трое мужиков с сетями в руках. Соседи.

— Ой, батюшки, да что ж это творится-то?

— А ничё! — гаркнул Гран, не выпуская меня. — Баба гулять захотела, а я разве против? Дело житейское!

Мужики переглянулись, потупились и стали поспешно ретироваться, делая вид, что ничего не видят.

В этот миг отчаяние придало мне сил. Я изловчилась и со всей дури врезала ему коленом в пах. Раздался душераздирающий вопль. Его хватка ослабла, и я, оттолкнув его потное, дёргающееся в судорогах тело, пустилась бежать без оглядки, чувствуя, как колотится сердце где-то в горле.

Пронесло...

Но ненадолго. Уже через пару дней по Тенемости поползли слухи, вязкие и грязные, как болотная тина. Сам Гран, оправившись, орал на каждом углу, похотливо причмокивая:

— Сама набросилась, шкура! Как кошка весенняя! У речки поджидала, нарочно платье мокрое надела, чтобы видно было всё, что положено!

Никто не спрашивал, что было на самом деле. Никому не было дела до правды. Девка опозорена — значит, конец. Точка. Пора под венец, чтобы честь семьи спасти. Хотя о какой чести могла идти речь в этом аду?

На сельском сходе староста, багровый от ярости, ударил кулаком по столу так, что затрещали доски и с потолка посыпалась застарелая пыль.

— В воскресенье свадьба! — проревел он. — Не позволю безобразию в моём селе твориться! И чтобы никто не смел перечить!

Тут во мне что-то надломилось. Вся накопленная годами боль, унижение и злость вырвались наружу. Я шагнула вперёд и крикнула так, что эхо покатилось по деревне:

— Не пойду я за него! Ни в воскресенье, ни никогда!

Наступила гробовая тишина. Даже ветер в листьях замер, будто прислушиваясь. Дети притихли, птицы умолкли. Лишь кукушка, не ведая горя, куковала вдалеке.

Даже Махра перестала жевать свою вонючую травяную жвачку и уставилась на меня. И в её мутном, старческом взгляде я прочла не злорадство, а нечто иное... удивление? Или даже проблеск уважения к моей отчаянной смелости?

Староста же побагровел так, что я испугалась — хватит ли ему воздуха. Жилы на шее надулись, словно верёвки.

— Как-а-ак?! — прохрипел он, захлёбываясь собственной злобой. — Отказа-а-алась?! Да кто ты такая, стерва, чтобы отказываться?! Подкидыш! Ведьмино отродье! Без роду, без племени! Взять её! Вразумить, чтоб неповадно было! Только лицо не трогать — невеста всё-таки!

Пять костлявых бабок, тех самых, что всю жизнь только и делали, что осуждали меня, набросились, как коршуны. Схватили, скрутили, потащили, не глядя на мои ушибы, в старый сарай на окраине, где обычно перед забоем держали скотину.

Воздух там был пропитан запахом старой крови, навоза и отчаяния. Скрипучие половицы стонали под нашими ногами.

Старая Дрына, вся в морщинах, со шрамами на руках — свидетельствами её собственной горькой доли, — подкатила рукава.

— Будешь послушной женой? — прошипела она, и от её дыхания пахло луком и злобой.

— Нет, — выдохнула я. Не кричала. Шёпотом. Но так, чтобы слышали все.

Первая оплеуха оглушила. Вторая отбросила к стене. Голова стукнулась о бревно, и в глазах заплясали разноцветные искры. Потом посыпались кулаки, пинки, тычки острым веретеном в бёдра, в ноги.

Потерянная магия

***

Мирель

В лесу меня сразу встретили злые, скрюченные деревья, их узловатые ветви хлестали по воздуху, словно плети, цепляясь за одежду, царапая кожу. Стволы, будто выгнутые от боли, стояли, как стражи древнего проклятия, покрытые трещинами, из которых сочилась тёмная смола, пахнущая тлением и железом.

Кора шевелилась на глазах — или мне только казалось? — будто под ней что-то дышало, ждало, следило.

— Бежать! Просто бежать! — стук сердца заглушал всё, кровь гудела в висках, а ветви, будто живые, хлестали по лицу, оставляя на щеках жгучие полосы.

Каждый вдох обжигал лёгкие, каждый шаг давался через боль. Земля под ногами будто вязла, корни выскакивали из-под мха, как руки, тянущиеся из могилы, чтобы удержать, стащить вниз.

Я спотыкалась, падала, колени впивались в острые корни, камни впивались в ладони, но тут же поднималась, задыхаясь от ужаса, и снова бежала — вперёд, в чёрную, беспощадную чащу.

Где-то далеко позади, сквозь вой ветра и треск веток, мне чудились шаги — тяжёлые, нечеловеческие, словно кто-то идёт босыми ступнями по костям.

Сколько времени прошло? Минуты? Часы? Почему небо всё ещё чёрное? Почему этот лес не кончается? Даже звёзды не видны — только спутанная крона, как чёрная сетка, запутавшая небо. Воздух стал гуще, как сироп, и каждый вдох — мучение.

Ноги горят, спина мокрая от пота... Сколько уже иду? Час? Два? Солнце почти не видно — только эти проклятые деревья, везде деревья...

Надо бы найти ручей, воды попить, а то во рту пересохло, как в печке. Язык прилип к нёбу, в голове гудело, будто пчёлы роились в самой голове. Хотелось кричать, но голос пропал — выжат, как сок из плода.

Наконец, сквозь переплетение ветвей пробился слабый, серый свет. Рассвет? Спасение? Но даже если погоня отстала, этот лес не отпускал.

Дрожь пробирала до костей, страх сжимал горло, делая каждый вдох прерывистым, болезненным. Казалось, сам лес дышит за меня — медленно, мерно, с наслаждением.

Я больше не могла бежать. Шла, спотыкаясь, волоча ноги, и каждый шорох заставлял сердце замирать. Что это? Зверь? Духи леса? Или… они всё-таки догнали? Ветер стих, и в этой тишине каждый лист, каждый шаг звучал как приговор.

Ой, что это?.. А, просто ёжик. Испугался меня и свернулся. Ну и ладно, мне не до тебя... Хотя вот если бы у меня были такие колючки — может, тогда бы меня не догнали... Может, я бы сама стала частью этого леса — острым, диким, неуязвимым.

Хаос, опять ветка в лицо — теперь ещё и щека кровит. Хоть бы тропинка попалась, а то продираюсь, как слепая...

Тётка Махра говорила, в этих лесах волки водятся. Только бы не встретить. Хотя... Может, волки — не самое страшное, что тут есть. Говорят, здесь бродят те, кто потерял путь и не умерли. Кто стал тенью, путаясь в корнях, шепча имена, которых никто не помнит.

Вдруг я увидела знакомый гриб. Белый, с розоватыми прожилками. Рука сама потянулась, сорвала, и прежде чем разум успел остановить, я откусила.

— Фу, Четыреликий, какой же ты гадкий сырой… — прошептала я и тут же почувствовала, как по телу проходят спазмы.

Желудок сжался, горло обожгло. Меня шумно вырвало, а в ответ где-то далеко, в глубине леса, завыл волк.

— Нет, только не сейчас… только не сюда…

Господи, как же хочется остановиться! Сейчас бы на траву плюхнуться, глаза закрыть... Нет, нельзя. Остановлюсь — усну, а усну — не проснусь. Или проснусь, когда будет поздно.

Силы покидали. Я рухнула в груду прелых листьев, дрожа, пытаясь хоть как-то согреться. Обняла себя, и вдруг, сквозь страх, прорвалась тоска. Избушка тётки Махры… Тёплый свет печи, потрескивание поленьев, запах сушёных трав… Почему я тогда не ценила этого?

Вспомнился ворчливый голос тётки Махры: «В твои годы я уже троих рожала, а ты всё с мечтами своими глупыми»! Как будто замуж — это единственное, что женщине делать положено.

Нет уж, я ни за что не стану за первого встречного выходить, лишь бы с плеч долой. Хочу... чтобы сердце заходилось, когда он смотрит. Чтобы дух перехватывало от одного прикосновения. Или не хочу вовсе — тоже вариант. Только бы выжить...

Вон, у соседей дочь за кузнеца отдали — так он её каждый вечер пьяный бьёт. Это называется «устроили жизнь». Лучше уж одной в старом доме с кошками доживать, чем такую судьбу терпеть.

А помню, как на прошлое новогодие парни из соседней деревни приезжали... Вей всё подмигивал. И что? Глаза пустые, разговоры — про скотину да урожай. Хоть бы стихи попытался сочинить, дурак...

Нет, хватит мыслей! Сейчас бы из этого леса живой выбраться, а там... Если суждено — встретится кто-то, от кого земля под ногами закачается. А нет — так и одна проживу. Не хуже других.

Резкий треск веток.

— Они нашли меня!

Сердце взорвалось адреналином. Я вскочила, готовая рвануть снова, но…

Передо мной стоял олень.

Высокий, величавый, его шерсть отливала серебром в тусклом свете зари. А рога… Они казались древними, как сам лес, ветвистыми, словно корни старого дуба. Но больше всего поразили глаза — чёрные, бездонные, как ночное небо, и в них не было ни капли страха.

— Ты… ты меня не боишься? — прошептала я.

Олень медленно наклонил голову, и в этом движении была непоколебимая уверенность. Он ждал.

И я пошла за ним.

Лес оборвался внезапно, будто ножом срезали. Одна шаг — и густая чаща сменилась пустым пространством, а впереди…

Пещера.

Божественное откровение

***

Мирель

В пещере вдруг стало настолько тихо, что я даже собственное дыхание перестала слышать. Тишина повисла в воздухе, густая, тяжёлая, словно ватное одеяло, наброшенное на все звуки. Жутковатая тишина! Она давила на уши, заставляя каждый шорох собственного тела казаться громким, как гром. Сердце колотилось бешено, так сильно, что казалось, вот-вот вырвется из груди и предательски выдаст моё местоположение.

И тут…

Лик Памяти наклонился ко мне, и в его глубоких, старых глазах я увидела целые миры – какие-то тени из прошлого, мелькающие, как отблески костра в ночи. Внезапно меня пронзила сильная боль – острая, как удар кинжала, в висках яростно запульсировало, перед глазами всё закружилось, поплыло, словно я проваливалась в водоворот. Я даже невольно вскрикнула!

— Дитя крови и звёзд… — голос его вдруг стал удивительно тёплым, таким родным, будто дедушка рассказывает сказку у камина. — Я вижу, как ты ищешь ответы. Ты хочешь узнать, кто ты на самом деле… И я хочу тебе кое-что показать.

И в тот же миг…

Пещера попросту пропала! Словно кто-то стёр её ластиком. Вместо этих мрачных, сырых каменных стен я увидела нечто невероятное – ослепительно белый город, величественно парящий в высоких горах. Он сиял, как драгоценный камень под солнцем! Башни из светлого, почти как молоко, кварца устремлялись прямо в облака, а по изящным мраморным мостам неторопливо ходили люди в лёгкой, струящейся одежде. Красота… неимоверная! Дух захватывало!

— Где я?.. — только и смогла тихо выдохнуть я, ошеломлённая, с широко раскрытыми глазами.

— В столице Эльдорайна… в Эдельвейсе. Это твой дом.

Сердце ёкнуло.

Среди всех этих людей я вдруг заметила мужчину в роскошной мантии тёмно-синего цвета, будто сотканной из самого ночного неба. На голове у него была корона из холодного лунного серебра. А глаза… Боже, эти глаза! Точно такие же, как у меня, только невероятно уставшие. До ужаса уставшие… словно он не спал сто лет.

— Отец…? — голос у меня предательски дрогнул, а в груди что-то болезненно сжалось.

Но прежде чем он успел ответить…

Картинка резко сменилась. Теперь передо мной была комната из чёрного мрамора, холодная, как склеп, а там – детская кроватка из перламутра. Над ней змеей склонилась женщина. Невероятно красивая, но пугающе холодная, словно вырезанная изо льда. У неё были тонкие длинные пальцы с кроваво-красными ногтями, и она медленно протягивала их к спящему ребёнку с нежными голубыми волосами…

— Нет! — дико закричала я и инстинктивно бросилась вперёд, но…

Видение исчезло.

— Похищенная в ночь зимнего солнцестояния… — громко, торжественно начал говорить Лик Яви, будто объявлял приговор. — Но не убитая… потому что твоя кровь очень, очень важна.

— Кому важна?! — я резко обернулась, и мой голос сорвался, став почти рыком. — Кто она?!

Внутри меня бушевала настоящая буря – злость, тоска, обида и крошечная, но цепкая надежда смешались в один клубок, который душил меня изнутри.

— Королева Вейс. Твоя мачеха. Она… Она долго искала способ стать бессмертной. И нашла его… в тебе. Твоя кровь, твоя сила – это последний ингредиент, что ей нужен.

По спине побежали ледяные мурашки.

— Поэтому… поэтому она украла тебя из колыбели той ночью и бросила в ту деревню. Как садовник, пересаживающий редкий цветок в горшок поменьше… чтобы рос, но не слишком сильно.

Лик Яви наклонился ещё ближе, и в его глазах я увидела мириады далёких звёзд, мерцающих, как забытые воспоминания.

— Заклинание, которое она наложила… оно было хитрым. Оно не отнимало твою силу, а медленно душило её, сжимало, как удавка на шее. Но сейчас…

В воздухе дрогнуло новое видение: королева Вейс стоит перед зеркалом из чёрного льда, и её отражение… Гораздо старше, измождённее, чем она сама. Будто время работало против неё.

— Сейчас тебе исполняется столько лет, сколько нужно. И она обязательно придёт за тобой. Чтобы закончить то, что начала.

Я просто стояла, онемев.

— И что ты выберешь, дитя? Убежишь? Отомстишь? Или…

Голос Лика вдруг смягчился, стал почти человеческим:

— …или заберёшь то, что по праву твоё?

— Как мне попасть в столицу? — прошептала я, сжимая кулаки так сильно, что ногти впились в ладони до крови.

Лик Пустоты заговорил впервые, и его голос был похож на шёпот мертвеца:

— Через нас.

Я подняла глаза на эти четыре лика… и вдруг поняла.

Воздух вокруг дрожал, как перед грозой. Каждый вдох давался с трудом.

— Почему? — хрипло спросила я. — Почему вы мне помогаете?

Три лика переглянулись, а Лик Пустоты остался неподвижным, его лицо скрывалось в тени, лишь змеиные глаза сверкали из темноты. Лик Грядущего вдруг задрожал, словно его форма начала распадаться.

Я почувствовала, как на меня смотрит Лик Пустоты – его взгляд будто проникал под кожу, и от этого по спине снова побежали мурашки.

Королева Вейс

Тронный зал был пуст, лишь ледяные свечи мерцали в полумраке, отбрасывая дрожащие тени на стены.

Холодный воздух застывал в лёгких, превращая каждый вздох в облако инея. Высокие колонны, покрытые льдом, уходили в темноту, словно скелеты забытых богов. Пол, усыпанный узорами мороза, скрипел под шагами, будто шепча предостережения.

Королева Вейс стояла перед зеркалом из чёрного льда, в котором отражалось не её лицо, а бескрайняя тьма.

Она знала, что смотрит не просто в отражение, а в бездну, которая смотрит в ответ. Глубина зеркала была бездонной, как ночное небо без звёзд, и если приглядеться, казалось, что в нём шевелятся тени — не те, что от свечей, а другие, древние и голодные.

— Ты так долго шел, — прошептала она, и её голос, обычно столь уверенный, дрогнул. — Я весь день делала ритуал вызова.

Слова повисли в воздухе, и на миг ей показалось, что даже свечи замерли, прислушиваясь. Она не боялась многого, но эта тишина, эта затянувшаяся пауза — в ней было что-то невыносимое.

Зеркало затянулось туманом, и в нём проступил лик, похожий на высохшую мумию. Пространство загудело.

— Я не связан временем и обязательствами, Вейс.

Голос Лика Пустоты звучал не только в ушах — он вибрировал в костях, в зубах, в самом льду под ногами.

Королева нервно сжала кулаки, но вынужденно покорно опустила глаза. Её голос дрожал от раздражения и отчаяния.

— Мой господин, ты обещал мне вечность. Но я старею. Каждое утро я вижу новые морщины. Каждый год — новые седые волосы.

Она ненавидела слабость, ненавидела страх, который подкрадывался по ночам.

Тень в зеркале сдвинулась, и вдруг что-то протянулось из него — тонкие, как паутина, нити тьмы. Они обвили её запястье, и Вейс замерла, почувствовав холод, глубже, чем любой мороз.

Холод не просто касался её кожи — он проникал внутрь, как иглы, впиваясь в самые воспоминания.

– А что ты хотела, моя ледяная птичка? Давай-ка вспомним наш договор?

***

Она помнила. 15 лет назад королева стояла на краю Пропасти Забвения — места, где даже время теряло смысл.

Ветер здесь не дул. Звуки не рождались. Даже её собственное дыхание казалось чужим. Под ногами зияла пустота, но она не падала — будто сама тьма держала её. Она долго искала это место, и наконец, запретный ритуал создал магический портал и перенёс её сюда.

— Я не хочу быть просто слабым человеком. Я хочу сильную магию и вечную жизнь, — сказала она. — Обещаю достойную плату.

Слова упали в бездну, и какое-то мгновение ничего не происходило. Потом воздух содрогнулся, и перед ней явился сам Лик Пустоты.

Его тело было словно вырезано из ночи, очертания размыты, как тень от дыма.

— Ты получишь власть. Я могу дать тебе магию льда. Ты будешь жить вечно. Но взамен... Ты должна отдать мне кровь падчерицы.

Королева побледнела.

— Мирель? Но она...

— Она нужна мне. Её кровь смешана со звёздной пылью. Такая редко рождается раз в тысячу лет.

— Она ребёнок!

Лик Пустоты наклонился, и его дыхание выжгло следы инея на её щеке.

— Ты ведь хочешь жить вечно? Тем более, её кровь нужна мне не сейчас, а когда девчонка немного подрастёт. Но вырасти она должна непорочной. Не осквернённой положением, властью. Да и магию нужно до поры до времени запечатать. Пусть копится. Или ты вдруг обрела совесть, убийца?

Последнее слово повисло между ними, тяжёлое, как приговор.

Королева замолчала. Потому что он был прав. Она уже убивала. Ради власти. Ради трона. Мать Мирель покинула этот мир раньше времени. Мать Мирель... Будучи придворной дамой, Вейс всегда завидовала ей. Прекрасная королева Элиана была не просто правительницей — она была последней из рода Лунных Сновидиц.

— Но почему именно Мирель?

– Расскажу, Вейс. Когда Мирель зачали, над вашим королевством сошлись сразу три луны – знаешь, что такое раз в тысячу лет бывает. В этот момент граница между мирами стала тонкой, и частичка звёздной пыли проникла в лоно королевы. Может быть, я ей немного помог. Вот почему эта девочка особенная. Но это не твоё дело, смертная. Ты убивала и раньше, что для тебя ещё одна жизнь, пусть и ребёнка?

— Хорошо, мой господин. Я сделаю так, как ты скажешь. — королева заставила замолчать остатки своей совести и смиренно опустила глаза.

— Мне стоит много сил скрывать свои планы от других, — закончило божество, — Я, знаешь ли, четыреедин. Это сложно, делить с кем-то свою сущность. Хочу стать единым. И ты мне в этом поможешь.

В назначенный час кровь Мирель должна окропить того, кто выглядит ни живым ни мёртвым. Мы будем доверять друг другу. Я дам тебе магию, приторможу твои биологические процессы. Но знай, что это лишь задаток. Всё своё желаемое ты получишь только после ритуала.

***

Пятнадцать лет пролетели очень быстро. И вот сейчас ледяные свечи дрожали, будто испуганные духи, а тени на стенах шевелились, как живые. Королева Вейс стояла перед зеркалом из черного льда, змеиная бездна смотрела в ответ.

— Мой господин, я давно бы исполнила всё, что ты повелел… но Мирель исчезла. Не укажешь ли мне путь?

Зеркало дрогнуло, и в нём мелькнули образы — тёмные улицы города, подземелья, заснеженные леса. Но всё было смазано, будто сама реальность отказывалась показывать правду. Затем стекло вновь потемнело.

— Нет.

— Ты, чьё слово правит самой бездной… неужели моя преданность недостаточна?

В ответ раздался неприятный шелест, будто клубок змей перемещался в глубинах миров.

— Преданность? Ты прячешь страх за красивыми словами, королева.

Она почувствовала, как холод проникает глубже кожи, в самые воспоминания.

— Ты боишься стать никчёмной развалиной. Боишься, что твоя власть рассыплется, как песок. Но разве я обещал, что будет легко? Разве обещал помогать тебе? Даже если я бы захотел, Мирель под защитой других Ликов. Скоро они обнаружат моё отсутствие. Придумай что-нибудь, Вейс.

Вейс закрыла глаза, ощущая, как нити тьмы сжимаются. А когда открыла, в зеркале уже никого не было. В нём отражалась женщина с бледным, словно высеченным из мрамора лицом, с густыми тёмными волосами, в которых уже пробивалась седина.

Столица Эдельвейс

***

Мирель

Портал выплюнул меня прямо на городскую площадь. Я чуть лицом не припечаталась об мостовую, свалившись на колени. Голова гудела, в ушах звенело, а тело ломило так, будто меня через мясорубку прокрутили.

– Где я вообще? – еле выдохнула я.

Тишина. Только гул в голове и шум шагов вокруг. Никто не останавливался. Никто не спрашивал, в порядке ли я.

– Эй! – окликнула я прохожего в длинном плаще. – Где я?

Он лишь бросил на меня мимолётный взгляд, будто я была частью пыли на брусчатке.

– Улица Светлых Камней, – буркнул он. – Только не стой на проходе, а то уберут.

– Уберут? Кто?

– Стража, – ответил он, уже уходя. – Или крысы. Кто найдёт первым.

Я сглотнула, опустила голову.

Подняла взгляд и ахнула.

Вот он – центр этого города, его сердце бьётся прямо здесь! Огромная площадь, вымощенная светлым камнем, вокруг – высоченные дома с резными штуками и всякими балкончиками. Красота! Хоть я Эдельвейс никогда в жизни не видела, но сразу поняла – это он!

А в самом центре – фонтан Четыре Лика. Здоровенная статуя божества, изо рта которого льётся чистая вода. Богачи и всякие важные дамы кидают туда монетки и шепчут что-то про удачу.

Дети на краю фонтана подставляют ладошки под струи, а городская стража лениво следит за порядком, ну и гоняет нищих, чтоб сильно не шумели.

Эдельвейс, столица Эльдорайна. Тут роскошь и нищета живут бок о бок, вечно друг с другом соревнуясь. Высоко-высоко, там, где небо должно быть, – башни! И не просто башни, а целые дворцы из белого камня, с золотыми куполами и стёклами всех цветов радуги. Они как будто парят в воздухе, соединённые мостиками.

В богатой части города улицы вылизаны так, что глаз радуется, по ним бесшумно скользят кареты, украшенные золотом. В садах за коваными воротами цветут розочки, играет красивая музыка, которую сочинили придворные композиторы.

А внизу…

Внизу тоже город, но совсем другой. Узкие улочки, зажатые между грязными стенами, кривые навесы, под которыми торговцы разложили своё барахло.

Люди тут ходят быстро, сгорбившись, будто боятся, что на них тень упадёт с этих богатых башен. Улицы переплетаются, как пьяные друзья обнимаются. Балконы свисают так низко, что соседи орут друг другу прямо из окон.

В воздухе висит смесь запахов: жареный лук, дешёвое вино, конский навоз и вяленая рыба. Аромат, от которого слезятся глаза!

На рынке с утра до ночи орут торговцы, предлагая всё подряд – от свежего хлеба до каких-то странных зелий. Дети бегают босиком по грязной мостовой, а старики сидят у дверей, смотрят на всё это своими уставшими, но ещё зоркими глазами.

Город стоит у моря, в порту всегда шумно. Крики грузчиков, скрип канатов, запах смолы и солёной воды – обычное дело для большого города.

Корабли привозят шёлк, вино, редкие металлы, а увозят зерно, меха и солдат на чужие войны. Бизнес, ничего личного.

Над всем этим стоит Ратуша – здоровое здание с часами. Часы как раз пробили полдень.

– Это… столица? – сглотнула я.

Понятное дело, никто не обрадовался моему появлению. Никто не кинулся обниматься, не назвал принцессой. Я тут опять чужая.

– Эй, нищенка, не стой тут, дорогу загораживаешь!

От первого толчка меня повело в сторону.

– Поаккуратнее! – еле удержалась я на ногах.

Кучер в дорогом сюртуке прошёл к своей блестящей карете и даже не обернулся.

– Нечего тут шататься, – буркнул он через плечо.

Следом прошла дама в шелках, зажав нос кружевным платочком.

– Фу, как от неё воняет! – фыркнула она. – Ох уж эти дикари с окраин. Если бы госпожа не захотела на ужин серебряную рыбу, я бы сюда ни за что не пошла!

Я сжала кулаки. Я не нищенка. Я не дикарка. Я… Но кто я здесь?

Просто голодная девчонка в рваной одежде, с грязными ногами и странными синими волосами, которые, конечно же, привлекают внимание.

– Эй, синяя, тебя что, покрасили, как ткань?

Дети тыкали в меня пальцами и ржали.

– Смотрите, она как какая-то медуза!

– Может, это проклятье? Лучше не подходить!

– Ты не отвечай им, – раздался голос позади.

Я обернулась. Передо мной стояла женщина лет пятидесяти, в простом, но добротном платье, слегка перепачканном мукой. Руки крепкие, жилистые, а лицо морщинистое, но доброе.

– Дети – как ветер, – сказала она. – Пылят, где хотят. Не обращай внимания.

– Спасибо… – выдохнула я.

– Тебе есть где ночевать, девочка?

– Нет, – честно ответила я.

– А есть?

– Тоже нет.

Женщина вздохнула, покачала головой.

– Вот такая жизнь… Ладно, пойдём.

– Куда?

– В пекарню. Меня зовут мадам Грета. Будешь помогать мне с выпечкой – будет тебе крыша над головой и еда. Только отмыть тебя надо. Болеешь чем? Нет? Ну и славно. Пойдём, там видно будет.

Я хотела отказаться, но живот предал меня, громко заурчав.

– Спасибо, – прошептала я.

Пекарня оказалась уютной, хоть и маленькой. Тёплый запах свежего хлеба, дрожжей и корицы обволакивал, как одеяло.

– Ты откуда, девочка?

Мой хлебный месяц

***

Мирель

Целый месяц в пекарне пролетел — будто один миг! Я даже не заметила, как дни превратились в недели, а утренние звёзды уступили место мягкому свету рассвета над узкими улочками старого города.

За это время я научилась чувствовать тесто, как свои пять пальцев. Серьёзно — оно перестало быть просто смесью муки, воды и дрожжей. Оно стало живым, тёплым, почти разумным. Я начала понимать, когда оно готово к выпечке — по тому, как мягко пружинит под пальцами, как будто дышит. А когда оно слишком липкое — я уже не глядя добавляла щепотку муки, и всё вставало на свои места. Иногда казалось, что тесто разговаривает со мной — шепчет: «Ещё чуть-чуть, не спеши…» — и я слушалась.

Каждое утро начиналось одинаково, но с разным настроением. Иногда меня будил бодрый голос мадам Греты, которая стучала ложкой о кастрюлю и напевала:

— Подъём, соня! Пора вставать! Солнце уже печку свою небесную разогревает, а мы тут спим, как медведи зимой!

А иногда меня будило что-то гораздо нежнее — волшебный запах свежесваренного кофе, который Грета варила на своей старенькой чугунной печи. Аромат поднимался по лестнице, пробирался под дверь моей комнаты и будто ласково трогал за плечо: «Пора, девочка. Там тебя ждёт тепло, хлеб и смех». Я улыбалась ещё до того, как открыла глаза.

Мы встречались на кухне, где уже горел огонь, и в воздухе витало обещание чего-то вкусного. Грета, закатывая рукава до локтей, с серьёзным видом говорила:

— Так, сегодня ты вымешиваешь тесто. Полностью. А я займусь лепкой пирогов. Не смей смотреть на меня так, будто я тебе подвиг поручаю!

И начиналось волшебство. Облако муки окутывало кухню, как снежная метель в декабре. Тёплое тесто ложилось в ладони, будто живое существо, и я чувствовала, как оно растёт, дышит, живёт. Мы смеялись до упаду — особенно когда у меня получались булки, больше похожие на пузатых птиц Крокрак, чем на хлеб.

— Да это не булка, это картошка какая-то! — ворчала Грета, тыча пальцем в моё творение. — Кто это будет есть? Свиньи в сарае от такой еды отвернутся!

Но в её глазах плясали весёлые искорки, и я знала — она не сердится. Она просто любит дразнить. А потом сама лепила мои «картошки» по-новому, придавая им форму, и отправляла в печь. И знаете что? Люди их обожали. Говорили, что такие булки — «с характером».

Вечерами, когда вся основная работа была завершена, мы садились за деревянный стол, заваленный остатками теста и крошками, пили ароматный травяной чай с мёдом и корицей. Грета доставала из шкафчика старую керамическую кружку с трещинкой — свою любимую — и рассказывала истории из своей жизни, такие тёплые, что казалось, будто мы сидим у камина в зимнюю ночь.

— Когда-то и я пришла в этот город совсем одна, с пустыми руками, — говорила она, потирая уставшие суставы. — Ни денег, ни родных, ни крыши над головой. Только сердце, полное надежды, и руки, готовые работать. А знаешь, что спасло меня? Печь. Да-да, вот эта самая. Она честная, как старый друг. Если ты отдаёшь ей частичку души, она тебя не подведёт. Всё вернёт — хлебом, теплом, людскими улыбками.

Я сидела, подперев щёку рукой, и с удовольствмием слушала её нехитрые расссказы. Грета была женщиной суровой, с резкими словами и быстрыми движениями, но в её сердце было столько доброты, что хватило бы на весь город. Она никогда не говорила «ты мне стала дорога», но делала так, что это чувствовалось в каждом жесте — в чашке тёплого молока, в том, как она поправляла мне фартук, в её смехе, который звучал, как колокольчик в ветер.

Однажды утром я увидела, как богатая дама в шляпке с перьями покупает пирог, украшенный засахаренными цветами. Он сиял, как драгоценность, и пах весной. Я замерла.

— Мадам Грета, — спросила я, — а почему мы не делаем такие?

Грета фыркнула, как старый чайник:

— Потому что у нас тут не дворцовая пекарня, милая. Наши люди любят, чтобы было сытно, а не для красоты. Кому нужен цветок на один укус, если в животе после него пусто?

Но я не сдавалась. В детстве тётка Махра научила меня всяким варевам — как сушить травы, как делать варенье. И однажды я, тайком, собрала лепестки роз с куста нашего соседа — он их и так обрезал, так что, думаю, не обиделся бы. Я засахарила их, украсила ими один пирог с яблоками и корицей. Ай, красота!

— Ну и зачем это? — проворчала Грета, увидев моё творение. — Красиво, конечно, но кто за это заплатит?

— Давайте попробуем, — сказала я. — Может, кто-то захочет купить что-то красивое и вкусное сразу?

Она фыркнула, но поставила пирог в витрину.

Через два часа он был продан — за двойную цену! Женщина из города, приехавшая на ярмарку, сказала, что это «самое нежное, что она когда-либо видела».

Грета посмотрела на меня, прищурившись:

— Ну что ж… Ладно. Делай. Только слишком долго не копайся с украшениями!

Я засмеялась и обняла её — крепко, неожиданно. Она замерла, потом хлопнула меня по спине:

— Да отпусти ты меня, ненормальная! Ещё испачкаешься!

Но я видела, как она улыбнулась, когда думала, что я не смотрю.

Но не всё было так просто и легко. Бывали и трудные дни. Один раз тесто просто отказывалось подниматься — как будто оно обиделось на меня. Я месила, месила, а оно оставалось тяжёлым, как камень. Потом подгорел хлеб — и весь дом наполнился чёрным дымом. А однажды я, в спешке, умудрилась уронить целый поднос с готовыми булками. Они покатились по полу, как белые шарики, и раскрошились.

— Ну что за руки-крюки! — закричала Грета, и я вся сжалась, ожидая бури. Но она вдруг замолчала, посмотрела на меня, на разгром, и тихо сказала:

— Подмети всё. И испеки столько же до утра. Нужно уметь исправлять свои ошибки.

Я кивнула, сдерживая слёзы, и принялась за работу. Месила, пекла, убирала. Руки дрожали, глаза слипались. А в три часа ночи, когда я уже валилась с ног, дверь кухни приоткрылась. Грета вошла, поставила передо мной чашку.

— Держи. Горячее молоко с мёдом и щепоткой ванили.