Моя по праву зверя

Глава 1

Город шумит даже в воспоминаниях.

Можно уехать, сменить квартиры, города, страны — но этот шум всё равно живёт внутри. Он бьётся в висках, как ритм шагов по асфальту. Звенит в ушах сигналами машин. Тянется гулом голосов. Проносится тенями вечно спешащих мимо силуэтов.

Это было моё. Мой ритм. Моя территория. А здесь — тишина. Даже ветер не умеет шуметь по-человечески.

Он не несёт запаха бензина и пыли. Его дыхание — сырое дерево, старый мох, хвоя. Лес живой. Он дышит тяжело, глубоко, будто проверяя: помню ли я, чья эта земля.

Стою у кромки деревьев и смотрю, как старая тропа петляет вглубь стаи. Пятнадцать лет я не переступала эту границу. Пятнадцать лет делала вид, будто эта жизнь сгорела без следа.

Но смерть стирает любые границы.

Когда мама уводила меня отсюда, её слова врезались в память, как зарубки на дереве:

— Мне плевать, что они думают. Я хочу, чтобы ты жила так, как хочешь ты. Не так, как велит стая.

Мне тогда было пять. Я знала одно — устала от бесконечного «так принято», «так надо», «дочь омеги должна…».

Законы стаи душили даже тех, кто рождён с клыками. Что уж говорить про нас.

Мама ушла тихо. Без скандалов. Просто собрала вещи и забрала меня.

Говорят, альфа тогда взвыл от ярости, но вмешиваться не стал. Сильных омег не трогали: их потеря для стаи равнялась смерти. Значит, он предпочёл сделать вид, что нас не существует.

Мы жили в городе. Крошечная квартира, длинные смены, вечная усталость.

Но впервые я видела маму настоящей. Свободной.

Она больше не сутулилась под взглядами. Среди людей она перестала быть омегой. Она стала женщиной. Моей мамой. А теперь её нет.

Рак. Самая банальная смерть из всех возможных. Глупая и несправедливая. Но именно она вернула меня сюда — туда, откуда мы бежали.

Я лишняя здесь. Всегда была. Чувствую это каждой клеткой, стоя у тропы и слушая, как дышит лес.

Пятнадцать лет. Будто их не было.

— Стоишь так, будто тебя сейчас съедят, — голос разрезает тишину неожиданно мягко.

Я знала, что он появится первым. Что именно он встретит меня. Отец.

Он не спешит подходить. Стоит в стороне, руки привычно в карманах куртки, взгляд спокойный, уравновешенный. Будто мы расстались вчера, а не пятнадцать лет назад.

Папа всегда был уважаемым бетой. Не тем, кто рычит громче всех. Не тем, кто бросается в драку первым.

Он держал порядок. Камень среди воды. Тот, кто гасит чужой гнев своим спокойствием.

С мамой он не спорил. Не потому что сдавался — он просто знал: её словами не остановить. Она шла своей дорогой, а он уважал её выбор. Даже если не понимал.

Для него стая никогда не была клеткой. Для него она была дыханием, способом жить.

Правила. Тишина. Чёткий порядок. Теперь он смотрел на меня так же.

И в этом молчании было больше тепла, чем во всех чужих соболезнованиях вместе.

— Привезла бумаги? — спросил спокойно, буднично. Будто речь шла о ремонте, а не о похоронах.

— Привезла. И прах тоже, — выдавила я, удерживая голос.

Он кивнул. Лёгкое, едва заметное движение головы. Так он всегда показывал согласие. Или одобрение.

Отец забрал сумку — без вопросов, без слов. Он никогда не спрашивал, нужна ли помощь. Просто делал то, что считал нужным.

Не чужому, не родовому гнезду я возвращаюсь — а к тому самому дому, где мама когда-то сажала ирисы под окнами, а я гонялась за соседскими щенками.

Пятнадцать лет меня здесь не было. А дом остался. Не старый — ухоженный. Фасад ровный, побелка обновлена. Дорожка к крыльцу чистая, выложена плиткой.

Сад живёт своей жизнью: яблони аккуратно подрезаны, малина раскинулась вдоль ограды, у забора вьётся виноград.

Отец ухаживает за всем этим сам. Даже скамейка под окном отполирована, крепкая, как и прежде. Качелька тоже на месте — новые верёвки, но та же доска.

Воздух пахнет свежей травой, деревом, терпкой смолой. Живым.

Мы поднимаемся на крыльцо. Отец, как всегда, не тратит слов. Просто открывает дверь — будто я возвращаюсь сюда постоянно, молча.

— Завтра нужно будет подойти к Совету, — произносит, когда я прохожу в кухню.

Тон отца ровный, без нажима. Будто говорит о погоде, а не о Совете.

— Ничего особенного. Формальность.

— Хорошо, — отвечаю так же, скользя взглядом по стенам, знакомым и одновременно чужим.

Кухня вроде бы та же, и всё же — нет.

Деревянные фасады обновлены, их матовый блеск мягко ловит свет. Столешница теперь тёмная, а я помню её светлой, тёплой, будто пропитанной запахом маминых пирогов.

На подоконнике — горшки с зеленью. Петрушка, мята. Мамины привычки, которые отец сохранил. В этом есть что-то трогательное, но от этого только больнее.

Здесь всё по-прежнему просто. Без показной роскоши. Но дорого — по-своему. Настоящее.

— Ремонт всё же был, — усмехаюсь, кивая на новенький чайник в углу.

Отец качает головой, будто заранее знал, что подмечу именно это.

— Был, — спокойно подтверждает. — Твоя комната теперь тоже другая.

Он не уточняет, как именно. Да и не нужно. Я взрослая. Это уже не та комната девочки, что уехала пятнадцать лет назад. Но он её не закрыл. Не превратил в склад.

Я бывала здесь за эти годы. Не часто. Раз в год, а то и реже. Иногда — на день, на два. Приезжала украдкой, почти без предупреждения, чтобы навестить отца и убедиться, что с домом всё в порядке.

И каждый раз уезжала с ощущением, будто забрела в чужую жизнь. Сегодня всё то же. Только теперь я пришла не на короткий визит, а всерьёз.

Двигаюсь к окну. И вдруг замечаю движение. Силуэты. Двое. Я узнаю их сразу.

Райан. Сын альфы. Или уже сам альфа — это видно даже по походке, по тому, как он держит плечи и смотрит, будто мир принадлежит ему. В его взгляде больше нет мальчишеской задиристости — теперь это сталь. Властная, холодная. Не мальчишка. Теперь он тот, кто устанавливает правила.

Но память всё равно предательски возвращает меня в детство. Тогда он был другим — не мягче, нет. Заносчивым. Всегда первым. Всегда выше, сильнее, быстрее. Он любил показывать, кто главный: в играх, в драках, даже в разговорах.

Глава 2

Райн

Быть альфой — это не про титулы. Не про звание, которое носят с пафосом, будто корону.

Это про силу. Про власть, к которой не прилагаются объяснения. Про тот вес, с которым ты входишь в зал, — и все затыкаются. Я давно в этой роли. Формально — наследник вожака. А по сути — тот, кого зовут, когда в стае пахнет кровью и беспорядком.

Отец умеет держать лицо. Его уважают. Но если нужно действовать быстро — смотрят на меня.

Я не стремился к власти. Не рвался в главари. Стая не слушает слов — стая чувствует запах силы.

Или подчиняется, или ломается.

Днём — рутинная грязь: разборки, долги, территориальные конфликты. Беты, уверенные в своей исключительности. Омеги, жалующиеся на давление. Молодняк, дерущийся за право поднять голову.

И каждый раз — я выстраиваю порядок. Жёстко. Однозначно. Без вариантов. Стая не прощает слабости. Она чует её за версту — и бросается разрывать. Моя задача — не дать им даже мысли о том, что можно пойти против. Я подавляю. Силой. Словом. Взглядом. Мне не нужно кричать. Мой голос звучит тише, когда я зол.

Я снимаю маску. Срываю всё, что днём служит фасадом. Роль сына. Наследника. Контролёра — это лишь видимость, когда солнце заходит за горизонт. Наступает моё время.

Ночь — это когда зверь выходит на охоту. Когда не нужно притворяться. Когда правила устанавливаю только я.

Клубы, жара тел, запах пота и громкая музыка, долбящая в виски — вот где я по-настоящему живу. Здесь нет стаи, нет правил, только я — и мой зверь, который берёт всё, что хочет, сколько хочет и когда захочет.

Я выхожу — и самки текут сразу, стоят в очереди, ловят взгляд, будто от этого кончат. Им не нужно имя — хватает запаха и того, как я смотрю, будто уже раздеваю. Каждую ночь — новые тела, новые стоны, и плевать, одна ли, две — если хочу, беру всех.

Я теряюсь в коже, в стонах, в ногтях, оставляющих следы на спине.

Они шепчут, просят, стонут, цепляются, но я не слышу слов. Только звук удара тела о матрас, только жар, только вгрызание зубов в чужую шею. Меня не интересуют имена. Я даже не смотрю в глаза.

Они приходят на одну ночь — чтобы я их трахнул так, как никто раньше не мог. Я вбиваюсь до упора, не спрашивая, не жалея, пока не начинают стонать, царапать, умолять не останавливаться. Я не обещаю ласки — только жёсткий, звериный секс, от которого сбивается дыхание и трясёт бёдра. После меня им уже никто не нужен — потому что сравнивать не с кем.

Старики ворчали, друзья хохотали, но меня это только подстёгивало — я жил на своих правилах и не собирался меняться ради чужого комфорта.

Я сидел у камина, в одном из кресел, раскинувшись вальяжно. Тепло било в спину, в руке — телефон, палец лениво листал ленту. Через час собирался в бар: выпить, размяться, оторваться. Ночь звалась на вкус, и я был готов.

Отец молчал. Он сидел в соседнем кресле, ближе к огню. Привычно прямой, с тем выражением лица, которое высекается, как камень: ни тени эмоций, ни намёка на слабость.

Мы давно не говорили по делу. Но он пришёл — значит, разговор будет.

— Стая ждёт пару, — сказал спокойно, не отрывая взгляда от пламени.

Я не поднял головы.

— Пусть ждёт. Я не поведу первую попавшуюся, только чтобы они там успокоились.

Пауза затянулась. Он ответил не сразу, но я почувствовал: сейчас что-то произойдет. От него всегда исходила уверенность, весомость. Она не давила, но вжимала в кресло, если возникала мысль возразить.

— Ты помнишь её?

Теперь я оторвался от экрана. Встретился взглядом.

— Кого?

— Беллу. Дочь Кары.

Память вспыхнула картинкой — живой, яркой, будто прямо сейчас: маленькая девчонка с кудрявыми светлыми волосами, вечно с растрёпанной косой и коленками в ссадинах.

Шмыгающая носом, неунывающая, с глазами, в которых больше упрямства, чем в половине моих сверстников. Она постоянно находилась рядом. Следила за каждым шагом. Смотрела, не отрывая взгляда. Шла по пятам, как щенок, который решил, что теперь ты его хозяин.

Я дразнил её, а она не отставала. Молчала, сжимала кулаки, но шла за мной снова. И каждый раз — с этим колючим, цепким взглядом снизу вверх.ьКак будто знала, что однажды догонит.

Кара — омега, которая посмела уйти, увела дочь и исчезла без разрешения, будто стая для неё ничего не значила. Это был плевок в порядок, в иерархию, в саму суть нашей природы. Стая возмущалась, кипела, требовала её вернуть — но отец просто захлопнул дверь и велел забыть. Её имя вычеркнули, о ней не говорили, будто никогда не существовало. Но я помнил — и ту дерзкую женщину, и девчонку с кудрявой головой, что ходила за мной тенью.

— Смутно, — отозвался я, отводя взгляд. — Маленькая была. Кажется, на три года младше меня?

— На четыре, — уточнил отец, всё так же спокойно. — Щуплая, упрямая, с характером — вылитая мать.

— И к чему эта экскурсия в детство? — бросил, пряча телефон в карман и откидываясь в кресле.

Тон был ленивый, но внутри уже щёлкнул замок.

— Она возвращается к отцу, — сказал он просто.

— С чего вдруг? — фыркнул я. — Кара увела её к людям.

— Кара умерла, — отрезал отец. — Три дня назад.

Тишина навалилась сразу. Не глухая. Напряжённая. Не жалость. Не боль. Просто — факт.

Я уже собирался что-то бросить — мол, не моё дело, не моё прошлое — но он продолжил, обогнав меня на полслова:

— Кара увела Беллу не просто так, — продолжил он, глядя прямо. — С самого начала было ясно: она твоя истинная. Её запах, её реакция на тебя — всё это подтвердилось почти сразу после рождения.

Начало разговора явно не сулит не чего хорошего.

— Совет знал ещё шестнадцать лет назад, — продолжил отец. — И Кара знала. Она поняла раньше всех. Связь между вами была слишком явной. Даже в детстве — слишком.

— Тогда почему никто не сказал?! — бросаю, и голос выходит резче, чем планировал.

Отец не вздрагивает и не реагирует на мои слова. Он, кажется, предвидел, что я вспыхну. И продолжает говорить спокойно, сухо и холодно, словно режет по живому, не обращая внимания на боль.

Глава 3

Райн

Брендон ухмыляется, но я вижу — маска. Глаза цепкие, внимательные, как у бойца перед первым ударом. Он не промахивается — сразу чувствует, когда дело не в драке. Не в сексе. Не в выпивке. Когда внутри всё трещит по швам, он, как всегда, чувствует — бросает крючок без нажима, не лезет в душу, но и не отступает, тянет, упрямо, по-своему заботливо, будто знает, что молчание — это хуже любого ответа.

— Опять батя с песней про «пора остепениться»? — фыркает. — Я видел тебя «остепенённого»: три драки за ночь, две девки в номере и рассвет на крыше с сигаретой в зубах. Романтика, блядь.

Уголки губ дёргаются. Почти усмешка. Но в следующую секунду я бросаю:

— Совет хочет меня женить.

Слова вырываются, как рычание. — прямые, злые, без фильтра, и Брендон сразу замирает, тихо свистнув сквозь зубы.

— Официально?

— Реальнее некуда, — отвечаю, не отводя взгляда.

— Да ну нахрен, — он качает головой, прищурившись. — Ты же через день новую цепляешь. Хотя бы одну по имени помнишь?

Я усмехаюсь. Но во рту — вкус пепла.

— Теперь будет одна. Пара.

Он сразу напрягается. Пропадает вся дурашливость. Брови хмурятся. Плечи чуть подаются вперёд — как у волка, когда учуял угрозу.

— Истинная? — уже серьёзно.

Я киваю — коротко, чётко, без пояснений.

Брендон оглядывает зал: клуб, как обычно, пульсирует музыкой, дым стелется по полу, девки в блёстках вертят бёдрами, бармены разливают алкоголь под визги и свет вспышек — но всё это для него уже просто шум, а для меня давно выцвело и не имеет веса.

Он возвращает взгляд. Долгий. Прямой. Без лишнего.

Ни страха, ни осуждения — только понимание. Настоящее, глубокое, то, которое не надо озвучивать.

Он всегда знал, кто я такой. Не просто сын Альфы. Не просто наследник.

А хищник, которому позволено чуть больше. Которому многое сходит с рук. Потому что иначе — не выживет никто.

— Она уехала пятнадцать лет назад, — говорю глухо, но чётко. В голосе — не слабость, а сдержанная ярость. — Завтра будет здесь.

Брендон чуть приподнимает бровь, хмыкает, откидывается на стойку. Молчит секунду. А потом усмехается, в голосе — грязный, ленивый металл.

— Такие связи не тухнут, брат, — если она твоя, ты узнаешь это не по глазам, а по тому, как в тебе взорвётся зверь, когда её запах ударит в грудь. Омега не сопротивляется — она скулит, срывается с тормозов, тянется, и если ты альфа по праву, она сама прыгнет на член, даже не поняв, как оказалась под тобой

— Моя потерянная сучка, — выдыхаю, глядя, как на танцполе самки трутся о воздух, будто надеются, что их поимеют прямо под бит. — Завтра она будет здесь.

Брендон хмыкает, делает глоток, прищуривается:

— Чувствую — мясо будет. Но ты с этим справишься. Совет, разборки, старики с их пердежом — забей. Я прикрою, разгребу, если что — вытащу из огня за шкирку.

— Знаю, — отвечаю, и он слышит, что это не благодарность — это доверие на уровне крови.

— А ты займёшься своим, — продолжает он, серьёзно, без ухмылки. — Тем, что твоя. Не по статусу — по запаху.

Я усмехаюсь. Медленно. Хищно. Так, что сам чувствую, как потягивается нутро, как скалится волк под кожей.

— Именно.

Он кивает, будто подтверждает правило жизни:

— Так и должно быть. Ты — центр. А я — тот, кто держит тебе спину, пока ты трахаешь, кусаешь и метишь.

Музыка оглушает, свет мигает, как при обмороке. Вокруг суета, духота, девушки с влажными глазами, блеск, теснота, запахи алкоголя и возбуждения. Любую из них можно привлечь одним взглядом или словом. Стоит только посмотреть или сказать — и они сами подойдут, сами сядут, сами сделают то, что ты хочешь.

Но я даже не двигаюсь. Потому что знаю: завтра войдёт она. Та, от которой встанет у меня, а у остальных — опадёт. Та, на которую зверь внутри сорвётся без команды. Та, чья шкура — моя. Чья шея — под моими клыками. Которая будет течь, как сучка, просто от того, что я рядом.

И прыгнет на член, даже не дождавшись приказа. И, чёрт побери, вот это — возбуждает сильнее любой дешёвой юбки.

— Райан, пошли танцевать, — голос Кайли льётся в ухо, сладкий и липкий, как ликёр, которым она обычно запивает мои сигареты после минета.

Она уже прижалась — грудью, бёдрами, ладонями. Без стеснения, с наглой уверенностью, будто всё решено. Её пальцы скользят по груди, ниже — к ремню. Не спрашивает. Даже не играет.

А вчера она стояла на коленях, глотая воздух и мои пальцы, пока я держал её за волосы и трахал так, что соседи по номеру стучали в стену. До этого — лицом в матрас, задрала жопу, выла от каждой фрикции, царапала спину, текла так, будто я был последним, кто её возьмёт.

Она не просила ласки. Она просила быть грубо оттраханой. И я давал. Сколько хотел. Глубже. Жёстче. Быстрее. Пока сам не устал.

Кайли хочет быть под сильным человеком. Сильным, чем те, кто сейчас на танцполе. Сильным, чем все её бывшие. Она хочет быть под мной. Потому что я не говорю много. Я не жду поцелуев в ответ на свои действия.

Мои ночи редко отличались: запах секса, чужие пальцы под джинсами ещё до закрытой двери, кровь в ушах, скрежет кровати, мокрые стоны и крики, которых днём эти сучки боятся даже шептать.

Они приходили сами. Голодные. Мокрые. Я брал, как хотел. Без обещаний. Без имени. Без взгляда дольше, чем нужно, чтобы понять — она уже готова.

Секс был диким. Животным. Грязным. Без следа. После — душ. Сигарета. Новый номер. Новый рот.

— Райан, ты не в настроении? — Кайли цепляется губами за ухо, шепчет, дышит. Её язык липкий, навязчивый. Голос почти скулящий. Она привыкла, что я не отказываю дважды подряд.

Но я уже не там. Аккуратно, но резко стаскиваю её руки. Делаю это не злобно, просто так, чтобы почувствовала — она никто.

— Сегодня нет, Кайли.

Она надувает губу, изображает обиду. Играет в девочку. Но я знаю, что ровно через час она будет тереться о первого, кто подставит пах. Так же громко стонать, так же цепляться, так же прикидываться верной сучкой. Мне плевать. Потому что сегодня в моей голове — не она.

Глава 4

— Пошли сыграем, — Брендон кивает в сторону бильярдного стола, не теряя привычной ухмылки. Его голос выдёргивает меня из мыслей, как резкий щелчок по коже. — А то с такой рожей тебя и без стаи начнут стороной обходить.

Я не отвечаю. Хватая кий, сжимаю его крепче, чем нужно. Брендон не задает лишних вопросов, когда я нервничаю. Он не лезет с советами, не пытается меня разговорить, не навязывает своё внимание. Просто даёт мне свободу. Иногда — молчанием, иногда — игрой.

Он чувствует, когда мне лучше выместить напряжение на шарах, чем на чужой челюсти.

— Проигравший платит за вечер, — бросает он, перекладывая кий из руки в руку, будто проверяет вес.

— Щедро, — бросаю спокойно, чуть прищурившись. — Сразу решил оплатить моё настроение?

Я наношу первый удар — резкий, точный, хищно-решительный. Так я привык ставить на место тех, кто забывает рамки. Шары срываются с места. Они грохочут, разлетаются в стороны, разрушая треугольник с таким звуком, что в клубе наступает тишина. Лёгкая, почти неуловимая, но ощутимая.

Здесь, в шуме, запахах, сигаретах, дешёвом алкоголе и жёсткой коже чужих тел — я был собой.

Это было моё пространство. Место, где не было обязательств. Здесь всё решалось мгновенно, через взгляд, силу удара, скорость реакции. Но завтра всё станет иначе. И не потому, что я готов.

А потому, что решение уже принято за меня. Первый удар вызывает звонкую вибрацию стола и нервов. Я даже не смотрю на упавшие шары. Мне важен только момент — сброс. Освобождение. Контроль. Брендон и я стоим в тишине. Это особенная тишина, которая возникает между людьми, прошедшими через многое вместе. Вокруг нас шум: разговоры, смех, громкие возгласы под музыку. Но нам это не нужно. Мы знаем, что такое настоящая тишина — глубокая, значимая, настоящая.

Кайли нарезала круги вокруг меня, словно танцуя без музыки. Она специально медленно проходила мимо, выпячивая бёдра и соблазнительно слизывая соломинку с коктейля. Ловила мой взгляд и не отводила, облизывая губы, как будто уже знала, чем закончится этот вечер. Случайные прикосновения её плеча и цепкие пальцы на моей руке говорили о её намерениях.

А потом подкралась ближе — губы к уху, дыхание влажное, голос скользкий.

— Может, вспомним, как было? Я сегодня свободна…

Вчерашняя сцена перед глазами вспыхнула сразу: как стояла раком, текла, как сучка, пока я держал её за волосы, вдавливал в стену и не смотрел в лицо. Она понимала, что мне от неё нужно, и как дать это оперативно и без лишних слов. Знала, как доставить мне удовольствие языком, ещё до того, как прикоснуться губами. Усвоила, куда надавить, что сказать и как двинуть бёдрами, чтобы я немедленно увлёк её в первый попавшийся укромный уголок и взял её до конца.

Но сегодня — мимо. Я посмотрел на неё один раз. Жёстко. Отрезающе. С таким холодом, что даже у пьяного должно было щёлкнуть: дверь захлопнулась.

Я посмотрел на неё так холодно и отстранённо, что даже ей, вечно уверенной в своей нужности, стало ясно: всё, больше не твоё. Она мгновенно просекла — взгляд дрогнул, губы поджались, и Кайли отступила, потому что любая женщина чувствует, когда её больше не хотят.

К утру я переоделся — накинул свежую футболку, натянул джинсы, провёл рукой по лицу, будто пытался стереть остатки ночи вместе с потом и яростью. Всё, что было в клубе — жар, алкоголь, чужие руки, бессмысленные стоны — осталось там, где ему и место. За дверью.

Сегодня всё иначе: никакой слабости, никаких поблажек — только порядок, точность и контроль.

Стая не про чувства — ей нужен вожак, и я для них не просто альфа, я — центр, на котором держится всё.

Щенки, дозор, подготовка к посвящению — всё должно быть чётко, без сбоев. Я — не просто их альфа, я — тот, кто держит стаю на плаву. И пока я стою — стоит и хребет всей системы. Но когда выхожу на площадку и вижу Рея у ограждения, понимаю: день сегодня будет другим. Он — бета старой закалки, твёрдый, молчаливый, уважаемый всеми — просто так не приходит.

Рей сегодня выглядел иначе. Его голос остался спокойным и размеренным, как всегда. Жесты были такими же чёткими и выверенными, как у опытного командира. Но в нём что-то изменилось.

Взгляд… Не просто наблюдает. Он словно что-то ищет. Высматривает в толчее, как отец, потерявший нечто значимое. В каждом щенке, каждом движении, в каждом шепоте ветра.

Его выдавало не то, что он говорил, а то, что он искал.

— Рей, как щенки? — подхожу ближе, без обходных манёвров.

— Всё по плану, Райан, — коротко кивает он. — Готовы к посвящению.

Уверенно. Как всегда.

— Когда ты рядом, я спокоен, — говорю искренне.

— Так будет всегда, — отвечает твёрдо.

— Слышал, что сегодня к нам приезжает твоя дочь? — бросаю как бы между прочим.

Он на мгновение отворачивается, будто проверяет, нет ли угрозы. Потом снова смотрит на меня.

— Да, она теперь одна. И ей нужно быть среди нас.

Это не просьба. Не эмоция. Констатация. Сухая, как правило.

— Стая — это основа, — киваю.

Он слышит в моём тоне то, что за словами. И отвечает без лишнего.

— Я прослежу, чтобы всё прошло правильно. Без наклонов влево-вправо.

— Не сомневаюсь, — отвечает он, но через паузу добавляет тише:

— Райан. Не дави на неё сразу.

Он подбирает слова. Осторожно. Словно боится не за дочь — за последствия.

—Белла выросла вне города. У неё свои привычки и запахи. Она упрямая, как мать. Редко сгибается, а голову не склоняет вообще.

— Видел это. Давным-давно, — вспоминаю, не скрывая.

Он усмехается — коротко. Без веселья.

— Вот этого и боюсь. Стая — примет. Но не сразу. А ты сам знаешь, что будет, если два упрямства встанут лоб в лоб.

— Я знаю, Рей. И обещаю одно: будет по-честному. Без показухи.

Он кивает. Но в глазах — не спокойствие. Тревога. Отец в нём — не уходит. Даже перед Альфой.

Шестой час. Мы с Брендоном стоим у края арены, обсуждаем подготовку.