Мозаика Забытого Мира

Ночь времени света, часть 1.

Ночь времени света.

Да сияй в выси в вечности все жизни будущие как и прошлые;
Да воля твоя пусть исполнится во всем мире достойном, как и ранее;
Да имя твое на устах и в мыслях пусть светится молитвою и восхвалениями.
Из молитвы к Санве.
Lineage.

Костер горит, возможно, недостаточно ярко, чтобы рассмотреть окрестности, ведь в зарослях оазиса свет ночной Санвы не так ярок, но мужчина сидит настолько близко, что кажется еще минута, и его одежда начнет тлеть оранжевыми искрами. Он худ и просто невообразимо, как душа держится в этом измученном теле. Сильно изранен – ноги в струпьях, пальцы на руках почти без ногтей, так они изгрызены. Глаза покрасневшие и полные гноя, и он держит их прикрытыми, словно боится, что если откроет, ему станет еще больнее. Наверное, он прав.
Лицо незнакомца все еще носит остатки былой красоты, и из всего – это самое жуткое – представить его прекрасным когда-то.
Мы встретили его в песках недалеко от оазиса, и але-Керим сказал, что это один из шаманов, могущих управлять бурями. Теперь никто так не думает, но тогда, конечно, объяснение показалось вполне правдоподобным, ведь кем еще мог быть такой человек, как не одним из детей необъятной пустыни. Говорил он, как принято, мало, воды не просил, хотя явно в ней нуждался, и, как показалось, с удовольствием принял предложение отправиться с нами, указав ближайший оазис, не помеченный на карте.
Странности начались, когда нам удалось разглядеть его. Ни один шаман не выглядел так истощенно. Какой бы суровой матерью не была пустыня, а все же к своим детям она относилась иначе, чем к простым амирцам. Они всегда были ближе к Санве, нашей общей праматери, безраздельно правящей всеми нами. Он странно реагировал на огонь. Казалось, не окликни его Бениз-элеб, незнакомец встал бы в костер с той же улыбкой, с которой приветствовал его появление. Отказался от еды, хотя было очевидно, что она ему необходима – крайняя степень истощения организма незнакомца поразила нас всех, а я не сомневался, что будь с нами лекарь, он сказал бы много больше.
И вот сейчас этот человек сидит рядом и просто смотрит на пламя.
Честно говоря, он пугает меня примерно так же, как Бездна, про которую много раз рассказывал отец. Но я сижу и тихо жую свою лепешку с вяленым мясом, потому что старших перебивать не принято, а они уже целый час решают, что же в конце концов делать с незнакомцем, который даже не назвал свое имя. Если бы спросили меня, сказал бы, что нам надо бежать, но кто будет слушать? Мне ведь только двенадцать. И я сам просил отца взять меня, поэтому проявлять трусость не могу. Так что лучше помолчать, пусть это и трудно, тем более что он на меня так смотрит.
Смотрит?
Теперь я вижу, и эта перемена пугает меня еще больше. Глаза его полностью золотые, нет ни зрачка, ни белков, ничего, кроме сплошного цвета жидкого солнца. И ужасно голодные, как у дикого зверя, затаившегося в ожидании добычи. Пусть он не охотится за мной, я наблюдаю это в его взгляде, но он ищет, как безумная ищейка, и горе тому, кого найдет. Дрожа от внезапного озноба, отсаживаюсь дальше. Лепешка больше не привлекает, да и есть совсем не хочется. Ко мне приходит внезапное, но очень взрослое понимание, что если незнакомец захочет, меня не спасет ничто и никто. Ни отец, ни все кочевники вместе взятые. Страх липко ползет по мне, приподнимая тонкие волоски на теле гусиной кожей. Хочется крикнуть, ведь взрослые далеко, заняты своим бесконечным совещанием и не видят того, что вижу я теперь. Мне просто безумно страшно.
"Дыши, Кямран, дыши", – уговариваю я себя, вспоминая маму и то, что она говорила про ночные кошмары. Их отпугивает молитва, говорила она. Слова к милосердной Санве, всеобщей матери живого, покровительнице Амира. И я молюсь, потому, что совсем не знаю, что делать. Понимаю, как я мал. Какая у меня тонкая, хоть и темная, как у отца, кожа. Какие тонкие руки. Какой я в сущности низкорослый. И как сильно боюсь – это я понимаю больше всего. Не незнакомца, а голода в его глазах, такого, что не смогут остановить двенадцать взрослых мужчин, привыкших к капризной пустыне и песчаным бурям. Не знаю, откуда, но я уверен в этом наверняка.
– Ты можешь не молиться ей, она давно не слышит, – раздается вовсе возле моего уха.
Я ведь только моргнул, уверен, а он уже оказался рядом, прижимая меня к себе тощей жилистой рукой, похожей на черного паука. Крик сам рождается в горле, вырываясь наружу чем-то клокочуще-булькающим, но застывает, когда незнакомец сжимает мое плечо.
– А ты умный мальчонка, – голос его прекрасен до отвращения.
Таким голосом можно петь хвалы нашей праматери, великой Санве, и люди будут почитать тебя, как Ее Глас, воздавая почести. Таким голосом можно завлекать в сети глупых мух, да, паук? Думаю, а сил сказать нет. И что я могу? Позвать отца? Прежде чем я произнесу хоть звук, он может сломать мне шею, я уверен.
– Ты один разглядел во мне то, что я ношу уже много дней и ночей, мой дар и проклятие. Они там решают, что делать со мной, глупцы. Но ты не бойся, вы все мне не нужны, ни один из людей Ее меня не интересует. Лучше угости меня свой лепешкой, и так и быть, я сделаю для тебя исключение и покажу свою историю, чтобы хоть кто-то знал, что произошло на самом деле, а не то, что было занесено в книги.
Мне страшно, очень, но когда я понимаю, что есть меня сейчас он не собирается, будто что-то лопается внутри. Сразу становится легче дышать, хотя задавать вопросы вслух я так и не решаюсь. Быть может, он просто безумен, этот незнакомец, но какая-то мысль все же не дает покоя. Думаю, пока рука сама тянется к остаткам лепешки и мешочку с орехами за поясом, передавая съестное просившему. Он улыбается мне, откусывая мелкими кусочками и тщательно пережевывая.
– Все думаю, – раздосадовано произносит незнакомец через некоторое время, – что почувствую пищу, как раньше, но нет. Она все у меня забрала. Ни запаха, ни вкуса, ничего. Все вам, людям.
Молчу и просто смотрю ему в рот, на белые и очень острые зубы. Такие, будто незнакомец специально точил их для остроты. Таких не бывает у людей. Обычно не бывает. А кто сказал, что он человек?
– Альфинур меня зовут, – его имя будто насмешка. Бесконечный свет. – Звали. Сядь удобнее и слушай, сын народа светоносной Санвы. Слушай о своей праматери.

Ночь времени света, часть 2.

Рассказ незнакомца.
Нас было тринадцать.
Не изначально, разумеется. Я был старшим, и все братья рождались на моих глазах.
Высокие, красивые мужчины, наделенные талантами в равной степени, как и внешним совершенством. Басам был способен принести счастье любому; Талгат обладал внешним совершенством, вдохновляя всех одним видом; Ямин говорил одну лишь правду; Умит мог дарить мечты; Касим – был самым справедливым; Салават сочинял стихи и оды, исполняемые совершенным голосом; Забир слыл сильнейшим; Галиб нес победу; Равиль являлся олицетворением волшебства; Салман мог исцелить любые раны; Мурад всегда ушел к намеченной цели; а Эмиль мог трудиться без отдыха. Вот какими были мои братья.
И я, начало творения нашей матери, тысячекратный свет, соединивший в себе все то желание творить, которое в ней проснулось однажды, прозванный Альфинуром.
Санва была прекрасна, и скажу тебе, мальчик, она наверняка так же прекрасна до сих пор. Но не жди от меня описания своей богини, просто представь ту, кто кажется тебе красивее всех, а потом умножь свет ее души и внешности еще в миллион раз, и только тогда ты сможешь представить один волос с ее головы. О, эта кожа, цвета теплой бронзы и шоколада! О губы, полные и слегка алеющие! Больше всего в мире скучаю я по касаниям моей богини, моей матери, жены и любовницы, моей Санвы.
Я вижу, ты мне не веришь? Как знаешь, временами я сам себе не верю.
Давай помолчим немного и посмотрим на небо, на нее. Она ведь до сих пор прекрасна. Нет? Хорошо, слушай дальше.
Жили мы тогда не в небесных чертогах, отнюдь. Это был сам благословенный Амир, на котором в ту пору не было ничего, кроме бесконечного песка. Да мы и не нуждались ни в чем. Пусть я и братья мои имели человеческие тела, но людьми не были, заправляя пространством так, как нам того желалось, с одной единственной целью – служить Ей. Мы были созданы для этого, чем и гордились безмерно.
У всех богов тогда рождались свои дети. Конечно, мы узнали это не сразу, но так оно и было. Н'Габах породил себе Астру, Вектор и Вечернюю звезду. О'Шьен создал нескольких продраконов. А Маа со своим братом, Таннарисом, и вовсе зародили бесчисленную расу детей, обустраивавших окружающий мир по своим вкусам и потребностям. Нас было немного, детей самих богов, но все мы были счастливы и любимы.
Слышишь, человек? Я был любим!
И сам любил самой нежной, чистой и преданной любовью, которой ты даже не в силах представить.
И счастье мое длилось, ровно до первого брата, теперь, после долгих раздумий, я это осознаю очень четко. Как только родился второй, в душе моей зародилось сомнение. Неужели я не даю ей то, что жаждет моя богиня? Неужели я жалок, и появление мое – лишь ошибка? Будто в один миг меня лишили всего причитающегося обожания и отодвинули в сторону, показывая – смотри, вот тот, кто лучше тебя, кто будет со мной теперь, тот, кто достоин. Мне было горько и обидно, но я не смел перечить. Мать знала лучше, она мудрее, цельнее, она и я – едины. И я знал, что Санва любит меня так же, в конце концов. Поэтому я принял и полюбил брата.
Это ли не проявление любви к ней, смертный?
Время шло, появился третий брат, и уже второй из нас испытал сомнение и смятение. Я успокоил его, как мог, рассказав свои ощущения от появления второго, а он словами подтвердил то, что знал я уже давно. Он любил меня, сразу же приняв, как часть себя, как часть матери, как Ее свет. И не было чище этой любви и милосерднее. Я был ему братом, учителем и другом, а он познавал мир и свои возможности к творению через меня. Тогда я и понял, что люблю его еще больше, как полюблю и третьего нашего брата, и любого другого, если они когда-нибудь будут. А тем временем нас становилось все больше, и больше, и больше...
Санва не делила нас на любимых больше и меньше, мы все были для Нее одинаковы, получая равные доли любви и привязанности. Вопреки своим опасениям, я не чувствовал себя одиноким, обделенным или лишенным Ее милостей. Богиня моя все так же посещала наше ложе и, можно сказать, что я все же оставался еще любимцем в какой-то мере, хоть и делил Ее со своими братьями. Но все же, я был первым. Хотя, скорее всего, мне просто нравилось ощущать себя исключительным. Как вы, люди, это называете? Гордыня?
Думаю, я действительно этим гордился, хоть и не имел на то никаких оснований.
Однако любовь моя к Санве отличалась от любви к братьям. Для любого из них я мог сделать многое, но для богини моей я сделал бы все. Я взлетел бы к небу и упал оземь, спустился в глубины бесконечных вод или нырнул в жерло вулкана. Я готов был прекратить существование по одной Ее просьбе, не важно, свое или чужое, хотя даже слова еще такого, как "смерть", не было. Так я любил.
А потом Она пришла и сказала построить Сад, защищенный стенами со всех сторон, чтобы халуки, великие песчаные черви, созданные для нашего развлечения, не могли проникнуть в его пределы. Мы с братьями долго думали, как исполнить волю матери, пока я, наконец, не поднялся ввысь и, коснувшись чертогов Н'Габаха, не упал, с силой ударившись о песок. Мое бессмертное тело горело, поэтому пласты спеклись, а сила удара была такой, что образовалось углубление, достигшее вод и пробившее ход прямо к Гайе, великой матери всего.
И Санва хвалила меня, залечивая полученные мной раны. А я был безумно горд тем, что угодил своей любимой. Это было то малое, что я мог. После, конечно, она запечатала сквозную дыру, заполнив недра нашего прибежища водой, которая, проходя через бесчисленные слои песка, очищалась и становилась пригодной для питья. Так там, где я упал, появился главный источник, а в иных местах, где вода вырвалась наружу, образовались оазисы. Мы увидели, что это хорошо, и славили мудрость нашей богини.
Конечно же, у главного источника выросло множество растений, и появились живые существа – Санва заселяла пространство, как того хотела, удивляя нас каждый день. И поверишь ли, меня совсем не задевало появление их, ведь мы с братьями были лучше, и это было очевидно. Как бы не забавлялась моя богиня, каждой ночью Она возвращалась ко мне, чтобы уснуть в моих объятьях, изредка деля постель с кем-то из братьев. Позже я думал, что если бы мне было известно, к чему приведет Ее поиск, что бы я сделал? Смог ли переключить внимание любимой своей на нечто иное, смог бы занять мысли Ее и устремления? Быть может, я просто не постиг великого замысла моей Санвы, и сам был виновен в том, что произошло? До сих пор не знаю, и боюсь, узнать это мне не суждено никогда.
До сих пор с печалью и тоской вспоминаю тот день, когда появились люди. Почему, спрашиваешь ты? Потому, что она перестала приходить ко мне. Я ждал, и каждая секунда ожидания до сих пор въедается в раны моей памяти солью. Наверное, я все еще жду, надеясь, что прошлое приснилось мне, как самый ужасный кошмар. Но есть то, что нельзя исправить, как не склеить чашу, если она хрустнула под сапогами, а осколки превратились в пыль. Каждая секунда без Нее была и остается отчаянием, которое можно черпать, разливая по бутылкам и продавая под видом смертельного яда. И все же я не могу ненавидеть вас, людишек, потому что вы несете крупицу Ее любви.
Что смотришь? Страшно, когда демоны прикрывают глаза трясущимися ладонями? Не стоит бояться. Это всего лишь мое, давно забытое, прорывается наружу. Мне оно страшнее, чем тебе.
Мы говорили о людях. Так вот.
Вы стали Ее любимцами с самого рождения. Десять мужчин, тридцать женщин. Не безупречно красивые, переполненные ощущениями, хрупкие, капризные – вы сразу захватили все внимание моей любимой, всю Ее заботу и привязанность. Я не понимал вас тогда, да и сейчас не всегда могу угадать причины ваших действий, но не это злит меня до сих пор. Она променяла нас на вас, таких несовершенных. В чем же вы оказались лучше? В том, что были смертны? В том, что были хрупки? Или в вашей глупости? Любой из тринадцати братьев был лучше и совершеннее вас, так почему же Санва выбрала именно так?
Для нас вы были чужими. Странными. Любимую я видел лишь урывками, но и тогда Она беспрестанно говорила о новой игрушке – людях. Я страдал, метался, пытался понять. Привел братьев, чтобы мы могли помочь, и сам попытался облегчить вам жизнь. Мы были теми, кто научил первых людей строить укрытия от песчаных бурь и холода ночи, ведь тогда было лишь одно солнце и грело оно лишь днем. Мы научили вас шить одежды и запасать воду в бурдюках, чтобы переносить ее на дальние расстояния, чтобы вы смогли покидать город. Мы передавали знания, и братья постепенно полюбили вас так же, как и Она, но я не смог. Сколько бы времени не проходило, Она не переставала смотреть тем же влюбленным взором, а я оставался лишь тенью.
Знаешь, как больно, когда та, кого ты любишь больше себя самого, не видит в тебе того же? Можешь ли ты это себе представить, человек?
Я так страдал тогда. Мы все страдали, каждый из тринадцати.
Покинув землю, мы перестали помогать людям, поселившись в небесном своем чертоге и бесцельно теперь бродя вокруг...