Мурлыкать и танцевать

1

Элсбет ненавидела танцы. Любые. Шуршащие платья, кружащиеся пары из тех, кто добровольно никогда не встали бы напротив друг друга. И кулуарные разговоры, возможные между мужчиной и женщиной, не помолвленными и не состоящими в браке, лишь в танце. Иначе — что за вздор! — неприлично. Нельзя иначе. А воспевать ее «перси» в пошлых стихах, пытаясь зачитать их в танце, значит, прилично.

Или прижиматься покрепче, когда момент особенно удачный, шепча о том, как чудно корсет обтягивает осиную талию, как она в нем хороша! Этих вообще хотелось ударить. Каблуком по лощеной наглой физиономии. Корсет — это больно и неудобно. Синяки потом на рёбрах, даже служанки жалеют «юную госпожу». А этим хороша. Не может быть то, что приносит боль, хорошим. Каким бы оно красивым ни выглядело.

Но один танцующий вызывал у Элсбет и того больше праведного негодования, чем все прочие вместе взятые. Было у него с десяток грехов, но главных — ровно три. Граф де Россетти был молод, хорош собой, и очень красиво говорил. Так, что ему прямо-таки хотелось поверить. Но титул графа ему пожаловали за сильный магический дар, а на деле если в нем что и было аристократическое — то по батюшке, и не явно. Проще говоря, прижил его папенька от какой-то служанки, образование дал, кое-каким стартовым капиталом обеспечил, да и забыл бы начисто, не окажись ненужный сын магом.

А раз так, то из средств у него за душою было лишь само имение Россетти, да жалованье, выданное короной придворному магу. Оных магов за последние десять лет, говаривали, штук двадцать и сменилось, а сама Элсбет помнила лишь пятерых, тех, кто к отцу по разным надобностям приезжал. Словом, синеглазому, черноволосому красавчику, Энрико Россетти, очень нужен был источник финансов, который стабилизировал бы его положение при дворе и «отвязал» оное от должности придворного мага. А она, Элсбет, и ее богатое приданое, могли бы этому делу очень помочь.

Но как говорил! Как шептал своим бархатистым баритоном о том, как она обретет рядом с ним долгожданную свободу! Как мечтал о том, что она будет радоваться ему по вечерам. Как обещал свою поддержку в учебе, запрещенной строжайше папенькой! Знал, знал хитрый черный лис, чем ее взять. Не красотой даже. Мало ли красивых мужчин среди высшей аристократии, да еще и средь магов, которым боги отмерили век длиннее, чем у обычных людей?

Нет. Этим вот обещанием свободы. И Элсбет, даже понимая, что сама по себе она мужчин интересует разве что как мать для наследников, все равно высматривала встрепанную черную макушку. Он единственный позволял себе явиться на мероприятие со свободно лежащими волосами, потому что даже так выглядел представительнее, чем большинство присутствующих. И он единственный улыбался так широко и радостно, не пряча за улыбкой двойного дна. Или, быть может, пряча, просто настолько хорошо, что Элсбет ничего не могла рассмотреть.

Папенька всегда говорил, что не женскому уму касаться столь высоких материй, как разнообразие человеческих портретов, медицина или история. Не говоря уже о финансах и политике. Об этом ей не следовало даже упоминать, дабы не пятнать сложные вещи жалкой женской попыткой рассуждать. Откуда уж у отца были настолько устарелые воззрения во времена, когда мужчин и женщин учили магии в одних и тех же заведениях, она не знала, но какие были, с такими и жила.

Тем паче, что среди высшей аристократии весьма престижно было казаться много древнее, чем на самом деле. И правила вводить соответствующие, да. Почему бы не заставить родную дочь носить удушающий корсет, если личный лекарь с сильным даром все равно вылечит последствия на еженедельном обследовании? А от боли, по крайней мере от такой, не очень сильной, зато прилипчивой, словно медовые соты на зубах, никто еще не умирал.

Словом, Элсбет ждала, пока нудная пытка — то есть, простите, ежегодный бал в отчем доме — наконец-то закончится, покорно меняла партнеров для танца, и высматривала черную макушку графа-мага, коий все равно перестанет носить столь высокий титул, стоит ему, как и прочим, потерять должность. Останется в лучшем случае бароном, а потому бесперспективен — так говорил отец.

Но Элсбет порой смотрела в искрящиеся, похожие на бездонное синее море с картины знаменитого Асселини, глаза, и думала, что уж этот-то никогда своего не упустит, и должность мага покинет лишь в том случае, если ее упразднят, или он сам погибнет. Но ему в том конечно никогда бы не призналась. Как и в том, что танца с нахалом ждала куда больше любых иных.

2

Получив заветное приглашение, Элсбет протянула бледную руку смуглому красавцу, и когда он тут же поцеловал ее запястье, залихватски подмигнув, густо покраснела. Отведя взгляд, она прошипела тихо-тихо:

— Вы кажется собирались танцевать со мной, а не соблазнять, сеньор Россетти.

— Кто сказал, что одно мешает другому, синьорита Малони? — он улыбнулся, и тут же вывел ее в центр зала, не давая передумать. Теперь на них смотрели, и говорить стоило достаточно тихо, чтобы не вызывать ни у кого желания прислушаться к застарелому спору. Граф ухмыльнулся, ведя ее в танце. — Между прочим, ваш папенька уже сдался, и сообщил, что готов смириться со мною в качестве зятя, если я сумею уговорить вас.

— Между прочим, не знаю, чем вы подкупили отца, однако мое приданое вам не светит, и вы можете не стараться так сильно, — она позволила себе ядовитую полуулыбку, сверкнув на него бледно-голубыми глазами.

Маг вздохнул, на мгновение напомнив ей дворового щенка, которого отогнали от миски большие собаки. И где она вообще видела тех собак? Не на ферме ли у тетушки, которую отец презрительно звал мещанкой, а ее овец — самым глупым вложением на свете? Если и так, то было это очень давно, а Элсбет была совсем мала, и ничего не понимала в жизни. Кажется, она даже повторяла тетушке злые и обидные слова ее брата — и своего отца? Быть может. Но граф не дал ей слишком долго тонуть в воспоминаниях, и ответил.

— Скажите, Элссбет, — начал он, каким-то образом просвистев «с» в ее имени, отчего оно стало звучать подозрительно интимно. — Почему вы так уверены, что никому на всем белом свете от вас не можете понадобиться вы сами? Вы умная, утонченная девушка с прекрасной эрудицией, вы пишите потрясающие стихи, и восхитительно ставите на место столичных толстосумов — а им хватает ума, или, что вероятнее, его отсутствия, жаловаться на это. Неужели вы не допускаете и тени мысли, что вы можете быть интересны сами по себе?

Элсбет поморщилась так, словно случайно брызнула духами себе прямо в рот.

— Да потому что я женщина, граф! Притом, не самая красивая, скажем прямо. Бледные брови, которые отчего-то не берет ни краска, ни магия, белая, почти просвечивающая кожа, блекло-голубые, маленькие глазенки, смотрящие на мир из-под коротеньких ресниц… не заставляйте меня прямо говорить, отчего я не могу быть объектом вожделения ни у одного мужчины!

Он несколько мгновений смотрел ей в глаза, а потом закружил в пируэте, отчего у Элсбет даже слегка помутнело перед глазами. Резкое слишком было движение. Словно он был… раздражен ее ответом? Но почему? Она всего-навсего ответила чистую правду!

— Вы в самом деле считаете, что любовь — это лишь вожделение? Не восхищение умом, не желание быть рядом и прикасаться, не радость совместного первооткрытия — лишь похоть? Это не ваши слова, Элсбет. И кто бы ни вложил их в вашу голову, он был глубоко не прав и как личность мыслящая, и как мужчина.

Россетти грустно улыбнулся, и передал ее следующему кавалеру, не давая ответить. Она открыла было рот, чтобы прокричать ему вслед, что он неправ, и никакой любви не существует вовсе, и особенно ее не существует у тех, кто толком и не знаком, а узнает своего супруга или супругу чаще всего уже после свадьбы.

Но он наверняка нашёл бы, что сказать и на это тоже. Этот граф с той поры, как появился при дворе, ни разу еще не был замечен в том, чтобы не суметь ярко и остроумно ответить на любую колкость, претензию или возмущение в свой адрес. Вряд ли что-то изменилось бы и теперь. Такие как он не лезут за словом в карман, способны обаять даже мантикору в период вскармливания потомства, а еще никогда не бывают верны одной женщине. А порой и не женщине, но верны не бывают, потому что не может быть верен ветер, и не может море носить на себе лишь один корабль.

Элсбет встряхнула головой. Грустный Россетти не желал из этой самой головы уходить, хотя и больше не надоедал своим присутствием и сладкими речами, в которые не верилось, но поверить очень хотелось. И вечер прошел на удивление быстро: она просто не замечала всей череды ухажеров, которые кружили ее в танце после. Принимала приглашения, честно переставляла ноги, поддерживала какой-то разговор, а думала о словах Энрико.

Ну что за ерунда! Что за глупый льстивый вздор, какой может быть ум у женщины! Отец твердил ей это так много лет, что она не могла поверить в обратное. Оно слишком противоречило той картине мира, в которой Элсбет сделала как первый, так и все последующие вдохи. Мужчине нужна красота. Она — некрасивая. Помимо красоты мужчинам нужны деньги. А у нее есть приданое. И это единственная причина, по которой кто-то вроде шикарного Россетти мог ею заинтересоваться. Вот и всё!