Мурмурация

Горит за вторником среда, разлука — смерти младшая сестра.

Разлука — черная дыра в груди, она поглотит время и пространство, и как ты ни крути никак не зарастет. Приходится брать с собой везде, в музеи, церкви и соборы. И на спектакли, и концерты. В метро, в автобусы. Везти ее на поезде, плыть с ней сквозь Атлантику к далеким берегам.

А там дыра такой величины, что сколько внутрь нее ты не кричи, твой голос будет эхом отскакивать от стен глубокого колодца, где косточки лежат, где похоронен смех. Дай, Господи, хоть раз его еще услышать!

Я знаю точно: ты засмеешься и не будет кашля.

Пшеничные поля, цветущие луга, колеблемые звездными ветрами. Куст розы чайной, бумажные фонарики в саду.

Я обещаю: я загляну и я не пропаду.

***

В ночь со вторника на четверг, когда была проглочена среда без остатка и намека на то, что этот день вообще существовал, в небе, со стороны заброшенных многоэтажек, разлилась поверх облаков, сотканных будто из густого дыма, чернильная клякса. Клякса оказалась огромной стаей стрижей. Единый птичий организм собирался воедино, чтобы распрощаться с осенью и перезимовать в куда более пригодных краях.

— Не к дождю, и уже хорошо, — пробормотал Тулуз, задумчиво размешивая сахар в чашке.

Ровно шесть ложек и крепкий отвар пакетированной гадости, собранной уставшими руками на далеком Цейлоне. Ловким движением руки в ту гадость можно плеснуть добротного коньяка и испортить коньяк. Тулуза, впрочем, подобное не слишком волновало, и коньяк лился в тех количествах, которые могли помочь пережить еще один день.

— К дождю? — гулким эхом отозвался Люц из своего угла, оторвавшись от книжонки, выцыганенной за гроши у владельца лавки на первом этаже.

Не то, чтобы денег не имелось на полную стоимость, но дурная привычка торговаться превратилась уже не в привычку, а в самый настоящий азарт. От коньяка в чае Люц вежливо отказывался, предпочитал пить неразбавленным и прямо из бутылки или фляги, которую он носил в нагрудном кармане пальто. Крышечка фляги игриво поблескивала, выглядывая в окружающий мир, и манила страждущих к себе. Люц, однако, делиться не любил, и довольно ревностно охранял свое богатство. Подпускал к нему только себя самого и предлагал выпить зеркальному двойнику. Двойник, конечно же, соглашался, и, озорно подмигнув, вливал в себя горячительное, не отставая от Люца.

— Нет, дождя не будет, — покачал головой Тулуз. — Сегодня к нам на обследование привезут еще одного немертвого, перед тем, как запустить на “Левиафана”. Задержишься или поедешь домой?

— Задержусь, — Люц удрученно кивнул. — Ничего страшного, это моя последняя рабочая смена перед переводом. Некрасиво будет тебя бросать здесь в одиночестве.

— Воспоминания проверяй тщательно, — наставительно произнес Тулуз.

Люц кивнул, натянул латексные перчатки.

— Не боишься, что привезли твоего брата? — поинтересовался Тулуз.

Люц поморщился, промолчал.

Внизу лязгнула дверь.

***

Разлука — смерти младшая сестра, ей много лет и у разлуки нет лица.

Сядь рядом же со мной и руку протяни. И на твоей ладони я вижу линии, одна другой короче. Не умер ты, а лишь заснул, и снишься мне со вторника на среду. Недели мчатся, годы коротки.

Я вижу лик твой на каждом полотне из местной галереи, я вижу в зеркале его и в отражении в пруду, где плавают кувшинки. Мне хочется завыть, да только воем горю не поможешь.

Я обещаю: мы встретимся еще не раз, и ты меня узнаешь.

Прости, что я тогда не стал с тобой прощаться. Казалось мне, что свидимся на следующий день.

На миг прощаясь не разумел, что говорю тебе прощай навек.

Я обещаю: мы встретимся еще и я тебя не отпущу. Ты снова будешь тот, ты для меня всегда один и тот же человек.

Река густых волос, застывшие веснушки поверх щек.

И я ношу с собой твой портсигар, ношу блокнот. Ты для меня как вечное искусство, ты россыпь звезд на небе над Парижем, ты для меня и Айвазовский, и Ван Гог.

И умерев однажды, ты возвращаешься ко мне который год.

***

Жужжащей стаей вращались звезды за окном иллюминатора, пока Люц раскладывал вещи по полкам в своем отсеке.

Серые, скучные, скудные и старомодные одежды, пара древних туфель, пусть и начищенных до блеска, но разваливавшихся на части, кусок душистого мыла в пергаменте, флакон терпкого одеколона и записная книжка с заметками, вклеенным рецептом яблочного пирога и телефонными номерами. Наручных часов он не носил, а часы карманные упали в могилу Тулуза, когда пришлось наклониться над гробом и кинуть на крышку горсть кладбищенской земли. Странный ритуал, однако если это приносило радость усопшему на той стороне — кто Люц такой, чтобы отказать в подобной мелочи? Да, часы не вернуть, но и Тулуз из мертвых вряд ли поднимется. Такая прерогатива доступна не всем.

Пусть же бывшего коллегу развлекает тихое тиканье и перезвон тонкой цепочки, как когда-то его шутки и рассказы о необычайном развлекали Люца, будоражили воображение и вдыхали жизнь в пасмурные будни, мрачными тучами нависшими над поникшей головой.

— Мурмурация, — мечтательно говорил Тулуз, наблюдая за стаями стрижей.

Люц уже не работал с ним и не проверял немертвых на исправность работы воспоминаний, но не отказывался прокатить старика по парку в инвалидном кресле. Тулуз звонил ему и Люц бежал на зов, сломя голову. Он бы так бежал и к брату, если бы знал, что последняя встреча — действительно последняя.

***

Разлука — смерти младшая сестра.

Прозрачная стена, незримая преграда. Дыра в груди растет, и в лицах каждого прохожего в толпе я вижу знакомую улыбку. Я вижу ямочки, я слышу легкие шаги. Я до сих пор ношу твою рубашку, я берегу картины и альбом с эскизами, оставленными на потом.

Потом ты дорисуешь, потом ты к ним вернешься.