Мясник блокадного Ленинграда

Сбежавший заключенный

Глава 1

1942 год.

Февраль-месяц.

Блокадный Ленинград.

Иван Яковлевич Дубровин, майор Ленинградского отдела милиции, закончив связь по коммутатору, раскрыл объемную папку, бросив хмурый взгляд в сторону зеркала. Отражение собственного лица показалось ему незнакомым. Некогда пылающие здоровьем выбритые щеки теперь обвисали давно заросшей щетиной. Взгляд был уставшим. Красные от недосыпа глаза едва открывались после четырех бессонных ночей.

— Вызовите ко мне Балагина, — нажал он кнопку селектора. — Да. Именно следователя Балагина, никого другого.

В ожидании соратника по службе, пробежался глазами по первым страницам пухлой папки. В воспаленном от недосыпа мозгу сразу всплыли нахлынувшие воспоминания:

Летом 1941 года из города было эвакуировано много детей, осенью на окраинах шли бои. Многие учебные заведения были заняты под госпитали или эвакуационные пункты. Занятия в школах начались не в начале сентября, как обычно, а только 3 ноября 1941 года. Открылись только несколько из работавших до войны школ. В начале января 1942 года большинство из них закрылось.

Майор Дубровин стал перебирать в памяти:

В ноябре 1941 года положение горожан резко ухудшилось. Собственных запасов продовольствия у населения уже практически не было. Смертность от голода стала массовой. Специальные похоронные службы ежедневно подбирали только на улицах около сотни трупов, а сколько их еще — покинутых, безвестных — было в пустующих домах? Рыть могилы в промерзшей земле было тяжело, поэтому команды местной противовоздушной обороны использовали взрывчатку и экскаваторы. Хоронили десятки, а иногда и сотни трупов в братские могилы, не зная имени погребенных. Сохранилось много рассказов о людях, падавших от слабости и умирающих — дома или на работе, в магазинах или на улицах.

Он раскрыл наугад первую запись. Жительница блокадного города, некая Елена Скрябина, в дневнике записала:

Теперь умирают так просто: сначала перестают интересоваться чем бы то ни было, потом ложатся в постель и больше не встают.. Е. А. Скрябина, пятница, 7 ноября 1941 год.

Следующая запись:

Смерть хозяйничает в городе. Люди умирают и умирают. Сегодня, когда я проходила по улице, передо мной шёл человек. Он еле передвигал ноги. Обгоняя его, я невольно обратила внимание на жуткое синее лицо. Подумала про себя: наверное, скоро умрёт. Тут действительно можно было сказать, что на лице человека лежала печать смерти. Через несколько шагов я обернулась, остановилась, следила за ним. Он опустился на тумбу, глаза закатились, потом он медленно стал сползать на землю. Когда я подошла к нему, он был уже мёртв. Люди от голода настолько ослабели, что не сопротивляются смерти. Умирают так, как будто засыпают. А окружающие полуживые люди не обращают на них никакого внимания. Смерть стала явлением, наблюдаемым на каждом шагу. К ней привыкли, появилось полное равнодушие: ведь не сегодня – завтра такая участь ожидает каждого. Когда утром выходишь из дому, натыкаешься на трупы, лежащие в подворотне, на улице. Трупы долго лежат, так как некому их убирать. Е. А. Скрябина, суббота, 15 ноября 1941 год.

Иван Яковлевич посмотрел справку, приколотую скрепкой:

Период с середины ноября 1941 года до конца января 1942 года был самым тяжелым за время блокады. Внутренние ресурсы к этому времени оказались полностью исчерпанными, а завоз через Ладожское озеро производился в незначительных размерах. Все свои надежды и чаяния люди возлагали на зимнюю дорогу. Д. В. Павлов, уполномоченный Государственного Комитета Обороны (ГКО) по обеспечению продовольствием Ленинграда и Ленинградского фронта.

Чтение прервал сигнал телефона-коммутатора. Оператор доложил, что следователь Балагин отсутствует в управлении, находясь где-то в черте города.

— Как появится, сразу направьте ко мне.

— Так точно! — раздалось в динамике.

Дубровин бросил взгляд на настольный календарь. Все, что хранилось в папке, можно было уже причислить к истории. Сегодня на дворе стоял февраль сорок второго. И именно в этот день лютого холода, когда на улицах едва успевают подбирать окоченевшие тела, ему, майору Дубровину, поступила крайне тревожная информация. Этой информацией он и хотел поделиться со своим подчиненным, соратником по службе, следователем Григорием Балагиным. Листая папку, майор не сводил скептического взгляда со своего отражения в зеркале. Оттуда на него смотрел небритый, отощавший от голода незнакомец в обвисшей милицейской форме.

Впрочем, все по порядку…

***

Уже во втором доме от угла были выбиты все стекла. Поравнявшись с родильным домом имени Снегирева, Григорий Балагин увидел широкий пролом в стене, выброшенные в палисадник скрюченные железные кровати. Напротив, в больничном корпусе, одно из белых двухэтажных строений было сметено наполовину. Дом на углу улицы Жуковского казался совсем уничтоженным, и только искривленные железные балки торчали в небо. Лишь один край дома, самый дальний от угла, все еще держался, и с улицы можно было видеть внутренность квартир, точно вскрытых огромным ножом. Яркие пятна содранных недавно обоев, из которых вываривали клейстер изголодавшиеся до крайности ленинградцы. Фотографии на стенах. Шкаф без дверец. Кухонная плита, разнесенная вдребезги. И над всем над этим, на самом верхнем этаже, зеркало, отражающее хмурое бледное февральское небо тысяча девятьсот сорок второго года.
Сюда, видимо, попала особенно крупная бомба, потому что все стекла во всех окнах были выбиты до самой улицы Некрасова. Балагин пошел быстрее, торопясь увидеть свой дом. Конечно, все это касалось главным образом бомбежек, потому что вчера ночью бомбили, и вчера днем бомбили, и третьего дня бомбили. Убило Краюхина, дамского парикмахера из дома № 8, потому что он не выбежал наружу. В доме № 10 все, кто выбежал на улицу, живы, их лишь опрокинуло, а все, кто остался в квартирах, убиты. Одного только выбежавшего водопроводчика зарезало стеклом. Один жилец выбежал на улицу, а жена и дети остались внутри. Как только бомба грохнула, он кинулся назад, в кирпичи, в мусор. Искал, искал, ничего не нашел. А из вещей его остались только лыжи, каким-то нелепым образом уцелевшие при бомбежке. Потерявший семью, он сразу тронулся умом. Отыскал в дымящихся развалинах калоши, надел их, хотя был лютый мороз, и пошел, озирая разруху невидящим взглядом. Даже не кричит, голос отнялся, и все на него смотрят...