На краю света

глава 1.

Тишина в комнате была настолько густой, что в ушах звенело. Мирес лежал на койке, уставившись в потолок, где медленно плыла голограмма Северного сияния — подарок на прошлый день рождения.

«Через пару минут мне исполняется ровно десять...»

Он знал, что дом прослушивается, но в эту последнюю ночь детства ему захотелось нарушить правило. Хотя бы шепотом.

«Интересно... что мне подарят?»

В голове тут же вспыхнул салют из детских желаний. Новая модель нейрошлема для полного погружения в виртуальные миры? Та самая коллекция древних, настоящих, бумажных книг, которую он видел в каталоге? Или, может, отец наконец-то возьмет его с собой на работу, да что-
нибудь покажет? Мечты кружились в голове, становясь все ярче и нелепее, пока тяжелые веки не сомкнулись, а на губах не застыла наивная улыбка.

Утром его разбудил не мягкий голос будильника, а резкий, пронзительный звук сирены, оповещающий о подъеме. Он выпорхнул из комнаты, сердце колотилось в предвкушении. Столовая была пуста. Ни сияющего торта с десятью свечами, ни горы разноцветных коробок, даже смущенных улыбок родителей не было.

В воздухе висела только тишина.

«Мирес. Иди.» Отец стоял в дверях, одетый в свой лучший, парадный костюм. Его взгляд был холодным.

«Но... день рождения...» — попытался было мальчик.

«Сегодня важный день. Иди.»

Вместо завтрака — поездка в бесшумном лимузине по пустынным улицам квартала. Вместо смеха и поздравлений — молчаливое сидение между каменнолицыми родителями. Мать смотрела в окно, не в силах встретиться с ним взглядом.

Машина остановилась у стерильного здания из белого стекла. Вывески не было. Только номер: «Сектор 0. Протокол "Инициация"».

Брюнет был явно расстроен, внутри все сжалось в комок горького разочарования. Юбилей в десять лет, а его куда-то везут! Он еще не знал, что везут его не «куда-то». Ему не дарили подарок, а скорее его самого готовили в качестве подарка — системы, которая сегодня должна была его принять.

Лимузин бесшумно уплыл, оставив их у подножия белого полированного мрамора. Здание было похоже на гигантскую надгробную плиту, без вывесок, без окон — лишь глухая стена, уходящая в небо.

Таки замедлил шаг, его глаза, широко раскрывшись, заскользили по зданию пытаясь найти хоть какую-то зацепку, знак, объяснение.
—Что это все зна- — начал он, поворачиваясь к родителям.

Он не успел договорить. Рука матери резко, почти по-звериному, взметнулась и прижалась к его губам. Ее пальцы были ледяными.
—Молчи. — ее шепот был резким и шипящим, как удар. — Помолчи хоть минутку. Ты же уже достаточно взрослый. Должен понимать, что юбилей — важная вещь. И вести себя нужно... соответственно.

Взрослый. Важная вещь. Соответственно. Эти слова повисли в воздухе, тяжелые и бессмысленные. Все его детское естество возмущалось против этой несправедливости. Но он увидел взгляд отца — не строгий, а... пустой, смотрящий сквозь него. И этот взгляд обжёг сильнее, чем шипение матери.

Мальчик поник, словно у него за спиной сломали невидимые крылья. Он опустил голову, уставившись на сверкающие носки своих новых, праздничных ботинок, и покорно поплелся за ними, превратившись в молчаливую тень.

Внутри пахло чем-то стерильным и.. смертью. Их провели по бесконечным белым коридорам, где мягко светились полы, и через десять минут, показавшихся вечностью, их встретил человек в белом халате.

У него была слишком широкая, пластиковая улыбка.
—О, понимаю. У тебя сегодня день рождения? Правильно? — его голос был нарочито сладким, сиропным. — Ко мне каждый день приходят такие же грустные лица, не переживай. После этой процедуры ты обязательно продолжишь праздновать.

Его глаза, холодные и оценивающие, как у прибора, скользнули по родителям. Улыбка исчезла с его лица мгновенно, будто ее и не было. Словно кто-то щелкнул выключателем.

— Возможно, — продолжил он уже совсем другим, ровным и безразличным тоном.

Его рука с длинными, тонкими пальцами обхватила запястье мальчишки. Хват был не болезненным, но крепким. Не спрашивая, не глядя ему в лицо, врач повел его куда-то вглубь лабиринта, прочь от родителей, прочь от детства, прочь от самого понятия «день рождения».

Дверь за ними бесшумно закрылась, не оставив щели.

Бесконечные белые коридоры сливались в один ослепляющий тоннель. Тишину нарушал только ритмичный стук каблуков врача по глянцевому полу. Рука незнакомца сковывала запястье Таки холодным, безжизненным хватом.

— Извините, а куда мы направляемся? — голос Миреса прозвучал слишком громко в этой давящей тишине, предательски дрогнув на последнем слоге. Он тревожно оглядывался, пытаясь поймать в поле зрения хоть что-то знакомое, хоть намек на выход.

— На микрочипирование, — ответил врач, не поворачивая головы. Его голос был ровным, как гудение трансформатора.

«Что?..»

Слово ударило в висок, как молоток. Микрочипирование. Он видел репортажи. Так помечали служебных животных на фермах. Так отслеживали опасных преступников.

«Я... я что, собака какая-то? Какое еще... микрочипирование!»

Мысли пронеслись вихрем, горячие и неуправляемые. Инстинкт самосохранения, загнанный глубоко внутрь годами строгого воспитания, вырвался на свободу. Он не думал о последствиях, не думал о «соответствующем» поведении. Он просто дернул руку с такой силой, что пальцы врача на мгновение разжались.

Сердце колотилось где-то в горле, заглушая все звуки. Он рванулся назад, к тому единственному островку безопасности, который знал, — к родителям. Всего несколько шагов. Он уже видел щель под той самой дверью...

Щелчок.

Глухой, окончательный звук бронированной двери, бесшумно вставшей на его пути. Она перекрыла коридор, отрезая путь к отступлению. Он уперся руками в холодную, идеально гладкую поверхность — это была стена. Стена, которой секунду назад не было.

— Нет... — вырвался у него сдавленный стон.

Но тут же его настигла тень. Рука врача впилась в его руку с утроенной силой, стальные пальцы впились в тонкую кость, обещая синяк.

— НЕТ! ОТПУСТИ! — закричал Таки, и его голос сорвался в высокий, истеричный визг.

Он забился, запрыгал на одной ноге, пытаясь вырваться, оттолкнуть этого человека. Но хват был мертвым. Слезы, которые он так старался сдержать, хлынули градом, заливая лицо, смешиваясь с соплями и слюной. Он тряс головой, рыдая уже не от страха, а от бессильной ярости и унижения.

— Ма-а-ама! Па-а-апа! — кричал он, как обычный, маленький, напуганный ребенок, каким он, по сути, и был.

Но из-за глухой двери не доносилось ни звука. Только его собственные рыки и ровное, спокойное дыхание врача, который, не обращая внимания на истерику, просто ждал, когда закончится этот неприятный, но предсказуемый всплеск эмоций. Процедура должна была состояться. Протокол не терпит отклонений.
Истерика Миреса разбилась о каменное спокойствие системы. Врач, не тратя сил на уговоры, просто потащил его за собой, как вещь. Сопротивление было бесполезно — его маленькое тело повисло в мертвой хватке, отчаянные рывки лишь отдавали болью в вывернутой руке. Он понимал: его истерика для них — просто шум, помеха, которую нужно устранить. Время, естественно, не ждало.

Его привели в маленькую, ослепительно белую комнату и усадили в кресло. Оно плавно откинулось, приняв полулежачее положение, точь-в-точь как у стоматолога. И тут сработала новая, животная паника.

— Нет, отпустите! Что вы делаете?!

Прежде чем он успел снова забиться, с мягким щелчком застегнулся широкий, матерчатый ремешок, прижимая его торс к креслу. Он лежал, обездвиженный, как бабочка приколотая к булавке, и смотрел на потолок.