На ощупь в темноте

Фобия

Мать – Бог в глазах ребёнка.
Сайлент Хилл, 2006

1

Полная луна выскользнула из-за горизонта и застыла на небосводе. Изредка заслоняемая бегущими мимо цепочками чёрных облачков, она сияла ярко и сиянием своим охватывала всё, что только мог различить взгляд. Лес по правую руку переливался серебром, растеряв с наступлением сумерек обычный изумрудный оттенок. На широкой утоптанной тропе по левую – различим был каждый въевшийся в песчаник камешек и уместившийся у обочины цветок. Покосное поле впереди, полностью заросшее луговой травой, идеально ровное – без единого пригорка или ухаба – при свете луны казалось океаном. Время шло, и порой налетал вечерний ветерок – тогда по полю шла вполне океанская рябь, а шум леса сильно походил на спокойную, но неугомонную борьбу волн.

— Женька, ты где? Иди уже домой, зайка!

Парнишка встрепенулся, и наваждение спало: снова просто поле, просто лес и просто ветер. И камней на дорожке больше не разглядеть.

Он спрыгнул с лавки и, скрипнув калиткой, вошёл во двор. Но будто что-то тревожное кольнуло его в спину, Женя потянул носом воздух: он даже не заметил, как пахучий ветерок ссырел и стал отдавать тухлятиной. А ведь это означало лишь одно!.. Мальчик обернулся: вдали, где поле утыкалось в ещё одну полоску леса, появились белые молочные сгустки. И ещё до того, как Женька успел их хорошо рассмотреть, сгустки стянулись в высокую плотную стенку и поглотили собой деревца.

Он почувствовал, как похолодело всё внутри и лёгкая дрожь прошлась по телу.

— Сынок! Быстрее домой, а то Баба-Яга сцапает!

Женя охнул и, стараясь не оборачиваться и ни о чём не думать, понёсся в дом.

В ладной деревянной хатке уже было натоплено так, что воздуха не хватало на вдох – почти весь он разогрелся и превратился в даже не тепло, а настоящий жар. Отец точно скормил печи всю охапку дров прозапас, ещё одна такая же охапка лежала на небольшом стальном настиле у закрытой печной дверцы. Мать зашторивала окна на ночь – мало ли какая бестия заглянет и начнёт смотреть на спящих людей. Отца в хате не было: видно, загоняет скот в хлев и закрывает мастерские на замки. Сюда, на отшиб – хутор, можно сказать, – редко кто заходит, ворьё всякое тут тоже вряд ли покажется, конечно. Но бережёного Бог бережёт.

Женька как вошёл, дверьми ляпнул, вдохнул жаркого воздуха, так сразу к воде припал: схватил кружку и зачерпнул из ведра колодезной водички, набранной ещё в полдень, только до сих пор не нагревшейся, выпил всю, потом зачерпнул ещё и вновь выпил. Ничего вкуснее воды для него не было. Мать улыбнулась, потрепала по голове. К этому времени все лучины были потушены, одна только горела – как всегда перед сном, у его кровати.

— Раздевайся и ложись, сынок. А я пока еду попрячу.

Женя кивнул и, сбросив ботики, на ходу стягивая курточку, поплёлся к шкафу. Там снял с себя тесный гольф и стянутые по поясу жгутом старые отцовские штаны. Мать гремела кастрюлями и тарелками, таская снедь в сени, в холодок. Вот дверь лязгнула, и парнишка вновь остался один. Ложиться совсем не хотелось, и он отодвинул штору окна. Прикрывшись ладонями от назойливого света лучины, уткнулся взглядом в даль. И едва удержал крик в горле. Белая молочная стена едва ли не подпирала забор его двора. Что ж это такое? Неужто оно покроет всё вокруг? А уберегут ли стены тёплой хаты от этой напасти? Женька обернулся и понял, что мама с папой до сих пор на улице где-то. Что ж с ними будет?

Мальчик прислушивался к звенящей тишине. Рвался бежать к родителям, но в последний момент передумывал – храбрости не хватало. А время шло. Отлегло у Женьки от сердца, только когда в сенях послышался тихий говор: чистый, высокий голос мамы и грубый бубнёж отца. Грохнула внешняя дверь, щёлкнул замок. Оба вошли в дом, закрылись – теперь все в безопасности. Скоро и дверь в сени была заперта. Отец сразу скинул боты, толстый тулуп и завалился на кровать. После тяжёлого дня ему ничего не было мило, кроме сна. Мать улыбнулась Женьке.

— Сынок, ты чего не лёг ещё?

Женя сразу юркнул под одеяло. Сначала ткань привычно обожгла холодом – умудряется ведь сохранять стужу, несмотря ни на какой жар из печи, – но скоро тепло схватилось и больше никуда деваться не собиралось. Мать, скинув верхнюю одежду, присела на кровать, рядом; внимательнее осмотрев Женю, положила мягкую ладонь на лоб.

— Почему такой бледный? Заболел? Вот и лоб горячий...

Парнишка не смотрел на мать. Он знал этот её взволнованный тон, чуть поднимешь взгляд – увидишь огромные напуганные глаза, высматривающие любые признаки простуды. Маленько похрипишь или разок кашлянёшь – ещё неделю без шапки, шерстяных носков и толстой куртки из дома не выйдешь. Он не смотрел ещё потому, что глаза были заняты совсем другим: отодвинутая штора зацепилась за подоконник и краешек окна был открыт. Стекло отражало свет лучины, не позволяя разглядеть, что ж творится снаружи. Но стоит только лучине затухнуть...

— Мам. А что это там, за окном? Белое такое.

Мать нахмурилась, подвинулась ближе к окну и, отодвинув штору, всмотрелась. Но очень быстро повернулась обратно к Женьке. На лице её была улыбка.

— А ты что, не знаешь? Это ж Баба-Яга сети распускает – маленьких мальчиков ловить.

Голос матери остался ласковым, но теперь стал куда более серьёзным: так она обычно рассказывает, почему зелёные листочки сначала золотеют, после чернеют и опадают, почему из серых хлопьев на небе льётся вода, а иногда вылетают мелкие белые пчёлки либо круглые кусочки льда, почему петух поутру кричит, а корова даёт молоко. Женька знал этот голос и приготовился слушать, принимая на веру любое сказанное слово.

— Стоит только вечерней заре окрасить небо огненно-рыжим и отослать солнышко за горизонт отсыпаться, на охоту выходит Баба-Яга. Но не сама – она хитрит и расстилает сети. Белые такие, как молоко, — мать говорила неторопливо, порой заглядывая Женьке прямо в глаза. — Они плывут и плывут по земле всё дальше и очень быстро охватывают всю-всю деревню. От одного края до другого. А как маленький мальчик окажется в белых сетях, Бабка-Ёжка сразу знает, где он. Живо подлетает и ка-а-ак... Схватит!

Гвалт чёрных птиц

Дождь не может идти вечно.
Ворон, 1994

1

Тьма. Она всюду... Марк бежал куда-то вглубь неизвестного, пока не наткнулся на белую дверь. Странно, но открывать её он почему-то не решался. Дверь появляется перед парнем уже давно. Стоит только закрыть глаза.

И сейчас он вновь тянет ладонь и хватается за ручку. И вновь нерешительно отходит, не смея повернуть её. Его мучают догадки о том, что может быть за дверью. Неизвестность притягательна, но Марк всегда убеждается в обратном, лишь коснувшись позолоченной ручки. Желание открыть эту таинственную дверь мгновенно пропадает, вместе с уверенностью в том, что дверь вообще должна быть открыта...

Марк просто прильнул ухом к холодной поверхности и слушал вязкую тишину. Она сочилась в него ото всюду, поглощая все остальные звуки, даже неровное дыхание парня. Спустя пару мгновений послышались глухие удары. Чьё-то сердце билось с обратной стороны двери. И ритм этого сердца разрывал немую тьму.

Тук-тук, тук-тук...

Один щелчок, прозвучавший очень приглушённо, будто из-под водной толщи – и картинка сменилась. Из давнего сна разум парня невидимой рукой вырвали и поместили в совершенно иное место. Более реальное, более схожее с обычным миром. Насколько это вообще возможно.

Здесь Марка окружала темнота. Он стоял посреди огромного сквера. И лишь тускловатые уличные фонари давали освещение. Но этого света было чрезвычайно мало. Мрак окутывал изящные многовековые деревья, преобразовывая их облик до неузнаваемости: вместо гибких пышных ветвей эти монстры тянулись во все стороны чёрными кривыми когтями. Тишину, окутавшую этот парк, изредко прерывало карканье невидимых в ночи воронов.

Марк чувствовал себя здесь на удивление спокойно. Ему хотелось остаться в этом месте надолго, и парень не знал почему. В то же время было ясное чувство, что он способен перемещаться в этой полуреальности с дикой скоростью, что может оказаться сейчас в любом месте. Но что-то чрезвычайно важное держало его в парке. Именно ночью. Именно в этот момент.

Долго раздумывать парню не дал совсем близко раздавшийся частый стук каблуков. По одной из мощёных дорожек шла девушка. Совсем молодая, светловолосая. По тому, как она нервно оглядывалась, можно предположить, что ходит незнакомка здесь нечасто. Да и то, вероятно, только лишь днём. Марку подумалось, что он всё-таки назвал бы её смелой. А скорее излишне прагматичной. Он знает таких людей: все ужасы ночного парка кажутся ей игрой разгулявшегося воображения, хоть и настораживают. Но достаточно одного толчка, небольшого укола, чтоб пробить брешь в куполе её разума – тогда кривые ветки превратятся в когти, крики воронья и завывания ветра станут подобны дьявольским звукам из самой Преисподней. Достаточно лишь легонько надавить.

Незнакомка приблизилась к Марку. И прошла сквозь, не замедлив шага. Будто парня и вовсе здесь не было. Тот даже не удивился – принял как должное, ведь и чувствовал себя лишь безвольным, бестелесным наблюдателем, – и перевёл взгляд на тёмную фигуру, внезапно выросшую позади девушки. То бы худой долговязый парень. Он передвигался быстро, несмотря на хромоту: левая нога слушалась гораздо хуже правой, отчего походка незнакомца выглядела грубо и неуклюже. Марк прислушался: как и прежде, слышен был лишь стук каблуков и жуткий гул воронья. Девушка никак не сможет услышать приближающегося мужчину. Она и не услышала.

Бесшумно подойдя к ней, незнакомец заключил жертву в стальные объятья, зажал рот рукой. В этот момент Марк прямо-таки физически почувствовал беззащитность и слабость девушки, последовавших за разрушением её защиты, уверенности в своей, хоть и шаткой, но безопасности. Бессильно забившись в тисках его рук, светловолосая быстро сдалась и стала вторить его движениям. Купол разума проткнут. Веселье началось.

Ветер гонял по скверу опавшие листья. Полная луна невозмутимо взирала с небосвода. Чёрное вороньё не желало униматься, огромной тучей следовало за Марком... и кричало. Громко, заунывно, противно. Девушка уже лежала на холодной земле в самой безлюдной части парка. Придавленная к земле, она тихо хныкала, не имея смелости ни противиться страшному незнакомцу, ни хотя бы издать чуть более громкий звук. Горячие слёзы текли по щекам, и не по силам было осеннему ветру остудить их.

В руке парня блеснуло нечто металлическое, и светловолосая вжалась в землю ещё сильнее. Тусклый свет фонарей позволял разглядеть старую ржавую бритву. Но не сам предмет вызывал ужас. Металл оружия был пропитан засохшей бордовой кровью. Хрипло усмехнувшись, парень начал полосовать одежду жертвы. Каждый взмах подпускал лезвие всё ближе к плоти. Девушка замерла и крупно задрожала. Марк взирал на это с приличного расстояния, видя всю картину, но не различая подробностей, деталей. Но и этого хватило, чтобы он словил себя на мысли, что... ему нравится. Ужас беззащитной девушки доставлял ему какое-то внутреннее, звериное удовольствие.

Мужчина так и не добрался до мяса. Он дразнился. Хотел поиграть. Превратив одежду в тряпьё, он перенёс лезвие чуть выше и срезал локон золотистых волос. Вдохнув их аромат, незнакомец вздрогнул. Выпустив бритву из рук, он смахнул запутавшиеся пряди с её лица и вскрикнул. К ещё не прошедшему ужасу девушки добавилось удивление. Резко обретя голос, она что-то прошептала. Шёпот услышал парень, и лицо его исказилось горечью и страхом. Не долетев до Марка, слова эти унеслись с холодным ветром. Незнакомец резко встал и, забыв обо всём, скрылся во тьме. Вороньё исчезло, будто бы его здесь и не было вовсе.

Заинтересованный Марк подошёл чуть ближе. Девушка стояла на коленях, держала бритву в руках и безудержно рыдала. Присев рядом с ней, Марк уже занёс руку, дабы отодвинуть светлые локоны и взглянуть на лицо.

В этот момент мир остановился, ворона каркнула в последний раз; затем последовал приглушённый щелчок – и Марк провалился в пустоту.