На пути к твоему сердцу

Пролог.

Угли потрескивали, отбрасывая длинные, пляшущие тени на лица мальчишек, собравшихся в тесном кругу. Запах дыма, сосны и мокрой шерсти витал в ночном воздухе. Старый волхв, чья седая морда была испещрена глубокими морщинами, медленно поправлял палкой горящее полено.

— Дедушка Велемир? — тихо, почти стесняясь, спросил самый младший, чьи глаза в отсветах пламени казались двумя янтарными угольками. — Ребята говорили, что у волков... бывают не просто супруги по договору. А... истинные. Что это такое — истинные?

Круг мгновенно затих. Даже старшие мальчишки перестали перешептываться. Вопрос был не из простых, он казался тайной и чем-то таким, о чём взрослые говорили с благоговением.

Старик откашлялся, и его голос, глухой и шершавый, зазвучал в тишине, сливаясь с шелестом листьев.

— А-а, значит, дошли уже и до тебя слухи... — Он прищурил один глаз, глядя в темноту леса, будто видел сквозь время. — Да-а, Миша, это не договор. Не союз ради силы границ или крепких щенков. Это кое-что… иное.

Он помолчал, давая словам улечься.

— Слышишь, как ветер в ветвях ноет? Так и в сердце у нас, детей Луны, жила когда-то тоска. Долго жила. Очень долго. С тех самых пор, как ушли Первопредки. Жили мы по железным законам Альф. Кровь к крови, долг к долгу. И думали, что так и надо. Что любовь это слабость, опасная тень, что некогда погубила Первую Жрицу. И души наши... пустели. Становились, как озеро под первым льдом — тихим и холодным.

Велемир ткнул палкой в огонь, взметнув сноп искр к звёздам.

— И с высоты своего небесного трона смотрела на это Мать-Луна. Видела она, как гаснет в её детях живой огонь. Как рождается всё меньше сильных вожаков. И сжалилась она тогда. В ночь, когда тень закрыла её лик и стала она красной, как кровь из раны — в ту самую ночь Кровавого Затмения — она вспомнила. Вспомнила о той запретной любви, с чего всё и началось. Не о страсти и боли. А о чистой, самоотверженной силе, что сильнее всех правил.

Волхв понизил голос до таинственного шёпота, и мальчишки невольно наклонились ближе.

— И послала она тогда на землю один-единственный алый луч. Был то луч... прощения нашему роду. Упал он прямо в сердце Зеркального озера — знаете, того, что в древней чаще, где вода как чёрное стекло. И луч не погас. Раскололся он надвое, и родились из него две алые искры. Завертелись они, как в танце, отражаясь друг в дружке, то сближаясь, то расходясь... А потом — исчезли. Но не пропали они, а растворились в самом мире. В воздухе, в земле, в шуме реки... и в нас.

— В нас? — ахнул Михаил.

— В нас, — кивнул старик. — Стали эти искры... зовом. Тихим, настойчивым, как звук, что слышишь припав ухом к земле, когда сородич бежит за три версты. С той поры в сердце каждого волка, помимо зова крови и долга, живёт и другой зов. Зов... завершённости. Как будто твоя душа это отражение в воде, а настоящий её облик — где-то там, в другом.

Он обвёл взглядом замерших мальчишек.

— И вот когда встречаются две такие души — что были рождены в одном том самом луче, — всё меняется. Это и есть Истинная Пара. Её не выследить, как добычу. Не избежать, как судьбы. Не отвергнуть, как смерть. Встречаются — и вспыхивает Исконная Связь. Это когда два сердца начинают стучать в один такт, будто одно. Когда в глазах другого видишь не просто волка, а... своё отражение, только яснее и чище, чем звёзды в водах зеркального озера.
Младший, Михаил, не выдержал:

— А как её узнают? Истинную-то?
Старик усмехнулся, и морщины у его глаз стали похожи на лучики.

— Узна-аете. Сердце будет биться так, что покажется, грудная клетка вот-вот треснет. Мир замирает, и в нём есть только один звук — её голос. Её запах... он не просто нравится. Он — родной, для каждого свой, но мимо пройти невозможно. И ты смотришь, и видишь не просто волчицу. Видишь... целый мир. Тот самый, которого тебе не хватало, даже когда ты был окружён всей своей стаей.

Велемир вздохнул, и в этом вздохе послышалась вся тяжесть прожитых лет.

— Но дар — это и испытание. Исконная Связь делает вас сильнее вдвоём, но и уязвимее. Рана одного — боль для двоих. Потеря... немыслима. Она ломает не тело, а саму душу. Те, кто теряют свою половинку, редко доживают до седины. Угасают. Потому что половина их сердца ушла в Тень.

Волхв замолчал, дав словам осесть в ночном воздухе. Мальчишки сидели, завороженные, в их глазах горел восторг и мечтательность. Старый волхв видел этот блеск. Видел, как в голубых глазах младшего уже рисуются героические и прекрасные картины. И что-то ёкнуло в его собственной, давно иссохшей груди.

Он медленно выдохнул, и его взгляд, полный минуту назад далёкой мистики, стал пристальным и холодным, как зимний ветер.

— Вот что такое истинные, — проговорил он уже иным, глухим и горьким голосом. — Это не обещание счастья, а возможность. И далеко не каждый готов за неё заплатить.

Костёр осел, выбрасывая вверх новый сноп искр, осветивших его морщины, вдруг ставшие похожими на шрамы.

— И не обольщайтесь, щенки, — старик понизил голос. — Луна за всё берет свою плату. И не ждёт её после. Она берёт сразу, ещё до того, как вы поймёте, за что расплачиваетесь.

Огонь треснул, будто подтверждая его слова, и тени на лицах мальчишек дрогнули.

Глава 1. Первый вдох.

«Когда зверь узнает свой запах, Луна склонит голову — и судьба вспыхнет, как костёр в ночи.

С того мгновения двое связаны: он — зовом крови, она — дыханием души.

И если один отвернётся, другой обратится в безумие.»

— из "Легенды о Лунной Деве"

Михаил.

Запах. Среди тысячи, миллиона знакомых шлейфов — явился ОН. Невозможный аромат. Тот, о котором шептал инстинкт, а душа томилась, не зная, по кому. Совершенно чужой и родной одновременно. Он ударил в ноздри, и зверь внутри настороженно поднял голову. Тёплый, живой, как дикий мёд. Зелень первой травы и абсолютная чистота горного истока — всё это в одном вдохе.

Он был здесь. Рядом. Аромат, который не спутать ни с чем. Сердце замерло, а потом забилось, как сумасшедшее, кровь запела в висках, и мир потерял краски. Это запах моей истинной пары…

Я прикрыл глаза, глубоко вдохнув. И мгновенно отозвалась память, будто сам воздух навеял забытые воспоминания.

Меня, полуголого и обезумевшего от ярости, волокли к карете скорой помощи, на ходу вкалывая седативное. Мир плыл, двоился в глазах, но инстинкт рвался наружу, заставляя тело выгибаться и ломать сковывающие его руки. Я вырывался из железной хватки двух дюжих санитаров, чьи лица были искажены усилием, и полицейского, тяжело дышащего рядом. Каждое прикосновение их рук жгло кожу, каждый мой вдох был полон запаха их пота, страха и моей собственной дикой боли. Я чувствовал, как мышцы горят, сухожилия натягиваются до предела, а волчья кровь, что пульсировала в жилах, делала невозможное возможным — границы человеческой силы раздвигались, ломались, вот-вот готовые рухнуть.

В тот момент мне было плевать на всех — на законы, на риск быть раскрытым, на осуждение. Пусть горит огнём весь этот мир, пусть он обратится в пепел, но я буду свободен. Я, молодой парень, захлёбывающийся невыносимой внутренней бурей, в ярости оказался так силён, что вот-вот мог вырваться. Слышался хруст, чьё-то проклятье, и один из санитаров, получив ударом локтя в челюсть, уже лежал на грязном асфальте, беззвучно хватая ртом воздух.

Из машины выглянула женщина, лет тридцати пяти.

И я тут же замер. Воздух в лёгких застыл, сердце пропустило удар. Ноздри вздрогнули, втягивая невероятное, а зрачки расширились, заполнив радужку.

Нет, она не может быть настолько старой.

Мысль резанула, и вместе с ней поднялась волна гадливости — к ней, к себе, к тому, что зверь внутри откликнулся на это.

Что со мной не так, если кровь отозвалась на подобное?

В эту секунду мужчины снова набросились на меня. Полицейский с остервенением опустил дубинку — тупой удар по виску оглушил, мир на миг поплыл в кровавой мути. Меня грубо придавили к земле, скрутили суставы. Но я уже не сопротивлялся. Всё внутри умолкло, охваченное одной всепоглощающей целью: я должен узнать, кто она.

Ремни. Жёсткая фиксация. Словно эти верёвки могли удержать меня. Идиоты.

Женщина медленно подошла, наклонилась и подняла мою разорванную куртку с земли. Я, лёжа на жёстких носилках, не отводил от неё пристального взгляда, впитывая каждый жест. Она накрыла меня, и, едва коснувшись плеча, одёрнула руку.

— У него жар, — сказала она врачу, седому тщедушному мужчине в халате.

Тот лишь безучастно кивнул в ответ, уже погружённый в свои мысли.

Я не сводил с неё глаз, будто боялся, что образ рассыплется, стоит мне моргнуть. Она присела на край носилок, и её голос, спокойный и размеренный, обволакивал меня:

— Всё будет хорошо. Вам помогут.

— Кто вы? — шёпотом сорвалось с пересохших губ.

Она наклонилась ближе, прядь выбившихся волос почти коснулась моего лица.

— Что? — переспросила она, и в её глазах мелькнуло непонимание, смешанное с профессиональным участием.

А я… Я вдохнул воздух между нами полной грудью и понял. Нет. Не она. Не её аромат сводит меня с ума. Этот запах был на ней. Будто кто-то недавно касался её, оставив невидимый шлейф. Моя настоящая пара была где-то рядом. И эта женщина знала её…

Потом были двое суток в психушке. Белые стены, крики за дверью, запах антисептика. Я не спал двое суток, продумывая варианты. Хотелось выть от бессилия.

Признали вменяемым. Суд. Штраф.

Я искал ту женщину-фельдшера ещё несколько лет, но она будто растворилась. Словно я придумал её в безумии. И всё осложнялось тем, что сотрудники больницы были, не слишком разговорчивы, а я был слишком беден, чтобы решить вопросы деньгами. Оставалась только сила, но здесь она была бесполезна.

И вот теперь, спустя почти пятнадцать лет, её запах снова здесь.

Зверь внутри дёрнулся, требуя действия. Найти. Присвоить. Больше не отпускать.

Я двинулся навстречу шлейфу. Мимо кабинетов, прямо в отдел продаж.

Дверь была приоткрыта. Часть сотрудников сидели за столами, переговариваясь на отвлечённые темы. Заметив меня, Дарья, старшая по отделу, приветливо улыбнулась:

— Доброе утро, Михаил Яромирович! Если вы к Юре, то он ещё не приехал, — прощебетала она.