На закате зарянка пела

Глава 1. Дорога

Алину разбудил вой сирены.

Неприятный, протяжный звук шёл откуда-то издалека, из-за плотной стены леса, обступившего дорогу с обеих сторон. Ещё не до конца стемнело: на небе оранжевый цвет отступал к западу — с востока его теснил насыщенный синий. Однако деревья по бокам, куда не попадал свет фар, смыкались зловещим чёрным монолитом. С приближением ночи лес как бы ширился, поглощал отвоёванные людьми клочки цивилизации и бесшумно крался по пятам, чтобы в один миг накинуться — сожрать вместе с косточками. И никто бы потом не нашёл. Никто не узнал.

Грузовик подскочил на кочке. Пассажиров тряхнуло, водитель выругался и, притормозив на крутом повороте, сильнее прежнего вдавил педаль газа. Алина неодобрительно поджала губы, но упрёк по поводу выражений сдержала. Мужчина нервничал. Взгляд, большую часть времени прикованный к дороге, всё чаще обращался к зарослям — неподвижным и безмолвным. От него становилось совсем тревожно: складывалось впечатление, будто из-за деревьев — матёрых исполинов — за ними кто-то следил, быстро перемещаясь вслед за машиной.

А сирена всё не утихала.

— Она всегда звучит? — спросила девушка спустя пару минут. Водитель мотнул головой, бросив короткое:

— Нет.

Второй вопрос: «И что это значит для нас?» — созрел сразу. Алина не решилась его озвучить. Где-то внутри она прекрасно осознавала последствия — мысль о них начала сдавливать горло четыре часа назад, на «Переправе», когда военные задержали грузовик на досмотре дольше положенного: в сопроводительных документах из министерства значилась только она. Андрея, который теперь дремал, привалившись к двери, внесли в списки распределения в последний момент: его бумаги должны были выслать через неделю после отбытия с Николаевского вокзала. Обычно таких проблем не возникало. Студентов завершающего года обучения предварительно назначали на места в апреле незадолго до выпускных экзаменов, и, получив заветный диплом, молодые люди точно представляли свою судьбу. Перед Андреем Вырубовым, сыном и младшим наследником известного доктора медицины, с момента поступления не висел туман неопределённости. Пути молодого человека закольцовывались в пределах двух столиц: преподаватели пророчили блестящую карьеру учёного в Москве, старший брат рекомендовал его научным сотрудником в Петроградский Императорский университет, отец не переставал настаивать на государственной службе.

Откровенно говоря, присутствие Андрея здесь, за чертой Уральских гор, не замышлялось никем, пока на учёном совете — перед сотней профессоров и графом Бекетовым, заместителем министра народного просвещения, — он не вызвался добровольцем в Красный Предел. Алина помнила, как загудел зал: одни возражали, другие восхищались и пожимали руку, а третьи — такие же приговорённые, как она, — тихо сидели в креслах. Под них уже заготовили гроб по размеру, и безумный шаг господина Вырубова волновал их намного меньше собственного горя. Только на выходе какой-то парнишка презрительно хмыкнул: «Ну павлин! Он что же, убеждён в защитных свойствах стародворянской крови? Готов на тридцать рублей спорить, что навиям родовитые приятней нас по вкусу». Товарищ, хохотнув, хлопнул его по спине: «Я б поспорил да не уверен, что ты до первой деньги доживёшь». Насмешничали они не со зла: не понимали, отчего человек, имея путёвку в безопасное безбедное будущее, лез в пекло, и завидовали самой возможности выбора.

Как бы то ни было, через сутки после совета Андрей поднялся в вагон вместе с бывшими сокурсниками. Его не провожали. Судя по рассказу, от известия мать слегла с сильнейшей мигренью, а отец заперся в кабинете, не пожелав дать прощальное наставление.

— Зачем ты геройствуешь? — спросила Алина, когда он разместил их чемоданы на полке купе.

— Чтобы страна меня не забыла, — пожал плечами молодой человек. Затем повесил пиджак на крючок и, расположившись на диванчике, задорно улыбнулся ей: — Или я мечу в мужья одной декабристке.

В ответ девушка слегка стукнула его по лбу и, услышав заветное «ох!», пристроилась у окна. Отправлялись с минуты на минуту. Погода выдалась на редкость пакостная: с ночи над городом нависали тучи, дул ветер, температура резко опустилась до десяти градусов. Накрапывало. Несмотря на это, на перроне по-прежнему толпились. Матери, отцы, жёны, братья, друзья — лица провожающих сливались в единую скорбную массу. Каждый зацикливался на личной трагедии — родной душе в металлическом чреве состава — и не задумывался, что похож на стоящего рядом как зеркальное отражение и что с вокзала отбывало ещё пятьдесят шесть таких же родных для кого-то душ. Погружённые в горе люди не разойдутся до того, как вагоны скроются за постройками. Через время утрут платочками слёзы, вернутся домой и вечером в большинстве своём привычно сядут ужинать. Быт их ничуть не изменится — разве что чья-нибудь матушка на втором дыхании погрузится в религию. Когда придёт похоронка, она точно будет знать, кого винить. Не вслух, нет: стыдливо, внутри — так тихо, что и сама не разберёт.

Раздался скрип колёс. Проводница — крепко сложенная женщина лет сорока — спешно прошла по вагону, проверяя, не заскочил ли кто из провожающих. Поезд запыхтел, качнулся. Вчерашние студенты прильнули к зарешёченным окнам, толпа на перроне потянула к ним ладони — и состав двинулся от вокзала.

Фигурки родственников таяли. Из купе — сложно сказать, из какого конкретно, — доносился плач. Казалось, он тёк отовсюду — из-под дверец, пола, из щёлок, с крыши. Поезд представлялся неким сюрреалистичным сочленением разноголосого отчаяния. Чем дальше он отходил от Москвы, тем тяжелее давались вдохи.

Страх первобытен. С ним невозможно договориться, его нельзя подавить доводами рассудка. Сколько ни старайся, ни убеждай, он продолжит изводить, пока его источник не исчезнет. Но нет хуже источника неосязаемого — того, о котором ты лишь слышал и которого никогда не видел; того, что преследовал в кошмарах, обитал в историях, бродил в темноте… Не сказки, не легенды — чужой реальности, прежде отгороженной расстояниями, форпостами, спинами военных. Слишком далёкой, чтобы рассуждать о ней иначе как о «творящейся где-то там жути».