Найти себя

Пролог. Начало или добро пожаловать в мой мир

23:55. Тишина ночи давит, а потолок, на который я смотрю, кажется холодным и безразличным свидетелем моих мыслей. Сон, как обычно перед важным днём, не приходит. Вместо него — нескончаемая лента воспоминаний, отматывающая годы назад. Я пытаюсь понять, когда именно моя жизнь свернула на этот новый, чужой путь.

Может, в тот день, когда я уехала в другую страну, оставив позади прошлое и даже своё имя? Или всё изменилось после того, как мамы не стало, и вместе с ней исчезла та прежняя, беззаботная часть меня? Каждое из этих событий — как волна, отрезавшая кусок берега, на котором я когда-то стояла уверенно и счастливо.

Когда я переехала в Россию, я отказалась носить фамилию отца. Вместо неё — девичья фамилия мамы. Алианэлла Лунита Стоун осталась в прошлом.

Моего отца без преувеличения можно назвать одним из богатейших людей мира. Моя мама же... Она была легендой. Олимпийской чемпионкой по фигурному катанию.

***

Мне было три, когда я впервые ощутила лед под лезвиями коньков. Мама держала меня за руку — её ладонь была тёплой, надёжной. Её голос звучал как колыбельная: "Ты умница, у тебя всё получится". Я падала, била коленки, плакала. А брат шутил, что я засыпаю прямо на льду. Но именно с тех смешных падений началась моя собственная история в мире фигурного катания.

Мне нравилось следить за каждым движением мамы на льду: мягкая, как полёт птицы, и при этом сильная, как сталь под перчаткой. Я мечтала стать такой же.

Но когда мне было семь, мир рухнул. Мама ушла, и вместе с ней ушло солнце моего детства. Остались мы с братом — Дэниэлем, которому тогда исполнилось двенадцать. Мы всегда держались друг за друга. Он стал моим щитом и тем, кто держал меня на плаву в самые штормовые дни.

Отец погрузился в работу, будто хотел похоронить в делах свои чувства. На нас с братом времени почти не оставалось. На меня — вовсе. Учителя, няни, наказания за малейшую провинность — и тишина. Мы жили в одном доме, но я ощущала его как далёкую планету.

Иногда он заходил к брату вечером, говорил с ним... а мне запрещал выходить. Я завидовала, да. Но радовалась, что хотя бы Дэн не был так одинок.

Когда мне было почти десять, мы переехали в Америку. Меня даже не спросили — просто сообщили. Чемоданы, прощание с домом, с мамиными качелями, с садом, в котором ещё витал её смех.

Вместо этого — огромный особняк. Лужайки, бассейн, кинотеатр, конюшни… но всё это казалось мёртвым, без души. И всё же именно там у меня появился новый тренер по фигурному катанию. Лёд снова стал моим спасением.

Брат иногда ездил со мной на тренировки и говорил, что на льду я похожа на маму. Эти слова зажигали во мне огонь, который не угасает даже сейчас.

Отец изредка кивал мне в коридоре, но в его взгляде я видела чужого человека. Когда-то он читал мне сказки, а теперь... смотрел так, будто мы давно и бесповоротно потерялись друг для друга.

***

Вот мне исполнилось четырнадцать, и я наконец получила шанс, о котором мечтала — отборочные на Олимпиаду. Я была готова работать до изнеможения.

Со временем мне даже стало казаться, что в наших с отцом отношениях что‑то всё же меняется. Иногда он задерживался в дверях чуть дольше обычного, интересовался тренировками, даже пару раз приехал на каток. Эти редкие, но тёплые моменты пробуждали во мне робкую надежду: может, мы ещё сможем найти общий язык. Я начала верить, что лед между нами, пусть медленно, но трескается.

И именно тогда в нашей жизни появилась Анабет.

С её появлением дом словно наполнился новым, чужим порядком. Вместе с дочерью, Кэтрин, она принесла в стены особняка атмосферу невидимой войны, где улыбки были оружием, а слова — ядом.

Они находили изъяны во всём — в еде, в доме, в прислуге, казалось даже в самом воздухе, которым мы дышали. Но хуже всего была Кэтрин: надменная, с натянутой, будто нарисованной, улыбкой для отца и словами, пропитанными ядом — для меня. Анабет же играла роль королевы равнодушия, делая вид, что я — прозрачная тень в собственном доме.

Постепенно отец снова начал отдаляться, словно я исчезала с его горизонта шаг за шагом. Я всё чаще слышала, как Кэтрин, понижая голос, плетёт тонкие нити лжи о том, какая я неблагодарная и грубая. Он верил ей. Каждая наша встреча превращалась в маленькое сражение, где я уже не ждала победы — только пыталась уйти без новых шрамов на сердце.

И тогда лёд стал моим домом, моей тихой крепостью. На катке не было чужих голосов, только шёпот лезвий по хрустальной глади и холод, который, в отличие от людского, был честным. Здесь я могла быть собой — сильной, упрямой, живой.

Мама всегда говорила:

"Человек живёт мечтами, а будущее принадлежит тем, кто верит в красоту своей мечты".

Я верила. И верю до сих пор.

***

Когда мне было грустно, мама часто рассказывала мне истории о своём детстве. Она рассказывала о мечтах — смелых, почти невозможных — но всегда с такой убеждённостью, что я верила: именно вера раскрашивает серые дни в яркие краски.

В детстве мы все живём в мире, где магия дышит рядом, где волшебники прячутся в тенях, а случайные чудеса подстерегают за каждым углом. С возрастом этот мир меняется: мы перестаём ждать сказку, но мечты всё так же живут в нас — просто меняют облик. Они становятся более земными, но остаются таким же важным дыханием души.

Моей мечтой была победа на Олимпиаде.

Когда-то сама возможность попасть туда казалась чем‑то недосягаемым. Но долгие часы тренировок, бесконечные повторения, сила воли — и мечта стала ближе. Основная дорога почти пройдена. Остался лишь последний, решающий рывок — и двери большого спорта распахнутся навстречу.

***

И вот настал день, к которому я шла почти всю жизнь.

Это был единственный раз, когда я решилась попросить у отца поддержки. Пусть между нами тянулась холодная пустыня непонимания, но где-то в самой глубине я хранила тихую надежду: он верит в меня, пусть и молча. Я не просила о многом — не звала ехать в другой город, не ждала, что он будет сидеть на трибуне. Брат, как всегда, был рядом, и этого хватало. Но в тот день мне хотелось хотя бы короткого «удачи» в сообщении… словно бы это слово могло согреть перед самым трудным выходом.

Первый день последнего курса

На часах 6:00. Будильник рвёт тишину утреннего сна металлическим, почти злым визгом. Звук режет по ушам, как тонкая игла, и я вслепую шарю рукой по тумбочке, пытаясь поймать этот маленький, но упрямый источник шума. Пальцы нащупывают холодный пластик, и, наконец, тишина возвращается, оставляя после себя лёгкое эхо в голове.

Сегодня — первый день последнего курса. Финальный год. Моя последняя прямая перед неизвестной дорогой под названием «взрослая жизнь». Сердце бьётся чуть быстрее, чем обычно — в груди будто дрожит тонкая струна, натянутая между предвкушением и тревогой. Это чувство похоже на момент перед стартом, когда стоишь на льду, слышишь, как в зале стихает шум, и ждёшь первых нот музыки.

Душ смывает остатки сна, завтрак проходит почти на автомате. Рюкзак уже собран, но я всё равно перепроверяю каждую мелочь — привычка, от которой не избавиться. На улице утренний воздух прохладный, чуть влажный, с запахом мокрого асфальта и свежего хлеба из ближайшей пекарни. Город ещё не до конца проснулся: редкие машины, редкие прохожие, и в этом есть особое спокойствие.

Дорога в университет давно выучена каждым шагом, но мысли уносят далеко вперёд — к лекциям, к лицам одногруппников, к тому, чем запомнится этот год. У входа в главное здание вижу, как кто‑то машет рукой, и тут же узнаю её.

— Луна! — голос Ани, как всегда, звучит так, будто мы не виделись вечность. Она почти бежит ко мне, тёмные волосы развеваются, а глаза сияют, отражая утренний свет. — Я так рада тебя видеть! Слышала, у нас какие‑то кадровые перестановки… Надеюсь, нас это обойдёт.

Я улыбаюсь, но внутри что‑то ёкает, как от внезапного холодка по спине. Перемены я не люблю. Особенно те, к которым меня никто не готовил.

Мы идём по коридору, и уже у дверей в аудиторию видим — весь поток на месте. Но главное — у доски стоит совсем не тот, кого мы ждали.

Высокий, с густыми тёмными волосами, в идеально сидящем костюме, он словно вышел из другой реальности — слишком собранной, слишком уверенной, как человек, привыкший держать всё под контролем. Белоснежная рубашка без единой складки, дорогие часы, блеснувшие в свете ламп, и прямая спина, в которой читалась привычка командовать.

Мелькает мысль: Неужели у преподавателей правда бывают такие зарплаты?

— Доброе утро, студенты, — его голос, холодный и ровный, будто стальной, разрезал гул аудитории, и в ту же секунду все разговоры стихли. — Дмитрий Андреевич Громов. Теория чисел в этом семестре — моя дисциплина. Поблажек не будет.

Я ловлю взгляд Ани — в её глазах удивление смешано с любопытством, но где‑то в глубине прячется и лёгкая настороженность.

Лекция начинается, и он словно проверяет нас на выносливость: говорит быстро, чётко, не повторяется, а вопросы задаёт резко, как бросок мяча в лицо — поймаешь или пропустишь, решать тебе. Любая заминка — и он тут же переключается на другого студента, не оставляя времени отдышаться.

Я чувствую, как в груди нарастает напряжение, будто кто‑то незаметно затягивает тугую струну. Пальцы сами собой сжимают ручку, и я ловлю себя на том, что сижу слишком прямо, стараясь не упустить ни слова.

— Ты понимаешь, что он объясняет? — шепчу я, едва шевеля губами, боясь, что он услышит.

— Не особо… — Аня нервно хмурится, и я замечаю, как её пальцы сжимают ручку так, что костяшки побелели.

Внутри у меня странное чувство: смесь вызова и лёгкого страха. Как будто я стою на краю ледяной воды — и знаю, что придётся прыгнуть. Кажется, этот семестр будет совсем не таким, как я ожидала.

***

После лекции аудитория шумела, словно улей, в котором только что потревожили пчёл. Одни фыркали и качали головами — слишком строгий, слишком холодный. Другие, наоборот, тихо признавали, что новый преподаватель явно знает своё дело. Я ловила себя на мысли, что отношусь скорее ко второй группе: да, он суров, но в этом есть своя сила. В его манере держаться было что‑то, что заставляло собраться, выпрямить спину и слушать.

В перерыве мы с Аней улизнули в университетское кафе — маленькое, но уютное место, где всегда пахло свежеобжаренным кофе и тёплыми булочками с корицей. За большими окнами дождь мелкими бусинами стекал по стеклу, оставляя извилистые дорожки, а редкие прохожие спешили, прячась под зонтами.

Мы заняли наш любимый столик у окна, тот самый, откуда видно и двор, и кусочек улицы. Я сняла рюкзак, поставила его рядом, и, пока бариста готовил заказ, мы молча наблюдали за дождём. Вскоре перед нами оказались две кружки капучино с густой пеной, на которой бариста нарисовал сердечки.

— Он меня пугает своей холодностью, — призналась я, обхватив кружку ладонями, впитывая её тепло. — Не уверена, что выдержу такой прессинг весь семестр.

Аня усмехнулась, откинулась на спинку стула и, прищурившись, подмигнула:

— Зато он красавчик. Может, это сгладит его суровость?

Я рассмеялась, но в смехе всё же сквозила нервозность. Пена в кружке чуть дрожала от моих пальцев — я и сама не заметила, что держу её слишком крепко. Аня, как всегда, умела выбить меня из мрачных мыслей, легко и без усилий.

— Думаешь, он у нас надолго? — спросила я, следя, как дождь рисует на стекле хаотичные узоры, сливаясь в тонкие ручейки.

— Надеюсь, да, — вздохнула она, делая глоток. — Если переживём его требования, он нас точно многому научит.

Я кивнула, допивая кофе. Горьковато‑сладкий вкус и мягкое тепло напитка будто закрепили мысль: лёгкости в этом семестре ждать точно не стоит.

— Кстати, в выходные вечеринка для старшекурсников, — Аня лукаво приподняла бровь, и в её глазах мелькнул озорной огонёк. — Ты идёшь?

Я чуть усмехнулась, покачав головой:

— Ты же знаешь, я не фанат таких сборищ. Лучше дома, с книгой.

Аня скрестила руки на груди и, играючи, покачала головой:

— Вот ты, Луна, загадка для всего факультета. Кто‑нибудь когда‑нибудь сумеет вытащить тебя из дома? Даже мне это удаётся с боем. Жаль будет твоего будущего парня!

Первый семинар и семейный вечер

На часах 7:45, и мы с Аней буквально летим по тротуару, лавируя между редкими прохожими. Утренняя прохлада бодрит, но в груди всё равно тянет тугой узел — смесь предвкушения и тревоги. Сегодня — первый семинар по теории чисел с Громовым. После вчерашней лекции он уже успел оставить о себе впечатление человека, который не упустит ни одной мелочи.

— Я же говорила встретиться пораньше, — Аня почти не переводит дыхания, поправляя рюкзак. — Пунктуальность для него — как закон Ньютона. Нарушишь — и всё, можешь катиться по наклонной.

— Да помню я, — ворчу я, пряча улыбку и мысленно прокручивая в голове, хватит ли мне сил выдержать его манеру преподавания. Остатки сна ещё цепляются за сознание, но любопытство и тревога постепенно их выжигают.

В коридоре перед аудиторией уже стоял гул — густой, как рой пчёл в улье. Одни оживлённо спорили, что нас ждёт, другие лихорадочно листали конспекты, кто‑то отпускал шутки, пытаясь разрядить напряжение. Воздух был тёплым от дыхания и чуть пах бумагой и кофе из автомата в конце коридора.

Мы с Аней переступили порог, и шум будто срезало ножом. Тишина сгущалась, как туман, и в этой тишине он уже был там. Дмитрий Андреевич Громов — высокий, собранный, с папкой в руках — стоял у доски, словно командир перед строем. Его взгляд был цепким, внимательным, и в нём не было ни грамма рассеянности. Казалось, он видел сразу всех и каждого, выхватывая малейшие движения, как хищник, который знает, кто дрогнет первым.

Мы с Аней заняли места, и он начал перекличку.

— Анна Кузнецова?

— Здесь, — ответила она, лучась улыбкой, словно проверяя, можно ли хоть чуть‑чуть растопить лёд в его голосе.

— Лунита Воронцова? — он приподнял бровь, и в аудитории на секунду стало так тихо, что я услышала, как кто‑то в дальнем ряду уронил ручку.

— Я здесь, — отозвалась я, чувствуя, как десятки пар глаз пронзают меня. Будто я стою на сцене, а он — режиссёр, оценивающий, подхожу ли я на роль.

— Необычное имя, — нейтрально бросил он, но взгляд задержался чуть дольше, чем того требовала формальность.

Я отвела глаза, стараясь не придавать этому значения. Аня едва сдержала смешок и шепнула:

— Всё, теперь точно запомнит.

Перекличка едва закончилась, как он начал вызывать к доске. И тут стало ясно: он играет по своим правилам. Задачи — без разогрева, вопросы — из любого курса, словно проверка на выносливость. Даже я, привыкшая держать планку, почувствовала, как напрягаюсь, перебирая в памяти формулы и определения.

Парень у доски мямлил и сбивался. Громов оставался невозмутим: каждое его замечание было выверено, без лишней эмоции, но попадало точно в цель. И всё же временами в его глазах мелькало едва уловимое — то ли азарт, то ли искренний интерес к тому, кто сможет выдержать заданный ритм.

Позади тихо шуршал голос Кирилла Орлова:

— Луна, в субботу вечеринка. Идёшь? Будет огонь.

Но договорить он не успел.

— Орлов! Воронцова! — громко, отчётливо, с ударением на фамилиях. — Развлекаться будете в свободное время. Луна, к доске.

В груди холодком разлилось напряжение, но я поднялась. Каждый шаг до доски отдавался в ушах глухим стуком, как удары метронома. Он написал на доске уравнение аккуратным, уверенным почерком и протянул мел:

— Решите.

В голове автоматически выстроилась цепочка шагов. Я глубоко вдохнула, стараясь не слышать чужих взглядов, и начала писать. Чёткие линии, формулы, переходы. Где‑то на периферии — его фигура, неподвижная и внимательная, как тень, готовая двинуться в любой момент.

Закончила, отступила, обернулась.

— Хорошо, Луна, — его голос стал чуть мягче, но тут же вернул прежнюю твёрдость. — Но впредь советую меньше отвлекаться на глупости вроде вечеринок.

Возвращаясь на место, я ощущала тихое удовлетворение, как после удачного прыжка на льду. Аня улыбнулась и наклонилась:

— Молодец! Видишь, он не совсем монстр.

Я лишь кивнула. Решила: в следующий раз — сидеть тише воды, ниже травы.

Но до конца пары я несколько раз ловила его взгляд. Не просто строгий — будто он оценивал меня заново, мысленно взвешивал что‑то, чего я не понимала. Каждый раз я делала вид, что сосредоточена на задаче, но внутри это внимание тянуло невидимую струну, заставляя сердце биться чуть быстрее.

Наконец звенел звонок — резкий, будто выстрел, он разорвал вязкую тишину, державшую нас весь семинар в плену. Я медленно выдохнула, ощущая, как плечи сами собой опускаются. Мы с Аней вышли в коридор, и только там я поняла, что всё это время сидела, сжав кулаки так, что ногти оставили следы на ладонях.

Вокруг всё гудело, как улей после дождя. Кто‑то с досадой бросил: «Да он тиран!» — и спешно листал конспект, будто готовился ко второй битве. Кто‑то, наоборот, с плохо скрываемым восхищением произнёс: «Вот это уровень. Настоящий профи».

Мы с Аней переглянулись. В её глазах смешались азарт и лёгкая тревога. Я ещё не решила, к какой из этих групп примкнуть. Он будто бы и правда гений… но и железной хватки у него не отнять.

Я знала одно: этот семестр не будет прогулкой по цветущему саду. Он станет испытанием на прочность — длинным, напряжённым, местами изматывающим. Но в глубине души я уже чувствовала… именно таким он и должен быть, чтобы остаться в памяти.

***

Когда я захожу в квартиру, первое, что чувствую, — это тепло. Не просто от батарей или от воздуха в комнате, а то особенное тепло, которое бывает только дома. На кухне слышатся тихие, но уверенные движения тёти: стук ножа по разделочной доске, негромкий плеск воды, аромат чего-то пряного и сладкого, витающий в воздухе.

В гостиной дядя развалился в кресле с газетой, но я знаю — он слышит каждое слово и каждое наше движение.

— Привет, Луна! — радостно произносит тётя, оборачиваясь от плиты, и её голос сразу снимает остатки усталости. — Как прошёл день?

— Всем привет, — улыбаюсь я, вешая рюкзак на крючок. — Было сложно, у нас новый преподаватель, кажется, я про него ещё не рассказывала. Скучать точно не придётся.

Осенние будни

И вот уже пролетел месяц. Жизнь вошла в привычный ритм: университет, лекции, кипы конспектов, домашние задания и долгие вечера за учебниками. Дни сливались в однообразную череду, как кадры старой плёнки, где цвета постепенно тускнеют. Иногда я ловила себя на том, что не могу вспомнить, какой сегодня день недели — понедельник или четверг, и это уже не имело особого значения.

Осень накрыла город, как серое шерстяное покрывало, приглушив краски и звуки. Лето, тёплое и пахнущее солнцем, осталось где-то очень далеко, почти как сон, который уже не вспомнишь в деталях. Я никогда не любила это время года: жухлые листья, прилипшие к мокрому асфальту, низкое, тяжёлое небо, от которого кажется, что оно вот-вот опустится на крыши домов, и ветер — колкий, пронизывающий до костей, словно нарочно напоминающий, что зима уже на подходе. Всё это всегда навевало на меня тихую, вязкую тоску.

И всё же в этом сером однообразии появилось что-то новое. Дмитрий Андреевич, который в первый день показался мне почти военным генералом на посту, оказался другим. Строгим — да, но справедливым. Его требовательность не была пустой — за ней стояло искреннее желание, чтобы мы стали сильнее. Он задавал много, иногда слишком много, но никогда не обрывал вопросы, не отмахивался, и всегда находил время, чтобы объяснить сложный момент так, что даже самые запутанные формулы начинали складываться в ясную картину.

В середине октября произошло то, чего я никак не ожидала. После семинара, когда аудитория уже почти опустела, он подошёл ко мне. Его голос был всё таким же ровным, но в нём прозвучала новая интонация — личная, адресованная только мне:

— Луна, я хотел бы предложить вам стать моей дипломницей.

На мгновение я забыла, что хотела сказать. Слова застряли где-то в горле, а в голове пронеслось: Это… признание? Признание того, что он видит во мне что-то большее, чем просто студентку в списке. Что он заметил мои старания, мои ответы, мои попытки держать планку.

Я кивнула, чувствуя, как в груди расправляются невидимые крылья. Мы наметили тему — сложную, но захватывающую, и сегодня у нас первая встреча, чтобы погрузиться в детали.

***

День выдался хмурым до невозможности. Морось липла к волосам, оставляя на прядях крошечные капли, которые холодили кожу. Серое небо нависало низко, давило, будто тяжёлая крышка, и казалось, что весь город спрятан под этим глухим сводом. Я плотнее укуталась в шарф, чувствуя, как шерсть слегка колется, и ускорила шаг — мокрый тротуар был скользким, под ногами хлюпали лужи, в которых отражались размытые силуэты голых веток. Листья, недавно ещё яркие и пёстрые, теперь лежали унылой, гниющей массой по обочинам, источая терпкий, чуть горьковатый запах.

— Привет, Луна! — услышала я позади, и голос Ани будто прорезал этот серый кокон. Она догнала меня, немного запыхавшись, но с привычной живой улыбкой, от которой всегда становилось теплее. — Как настрой? Сегодня ведь к Дмитрию Андреевичу?

— Привет, Аня, — ответила я, стараясь улыбнуться в ответ, хотя внутри лёгкая дрожь от предстоящей встречи уже давала о себе знать. — Да, встреча по дипломной. Надеюсь, он не завалит меня работой уже сегодня.

— Ты справишься, — уверенно заявила она, хлопнув меня по плечу так, что я чуть не оступилась. — Ты у нас всегда первая в группе, не забывай.

Мы дошли до университета и разошлись в разные стороны. Мне нужно было в старый корпус — здание с длинными, чуть мрачными коридорами, где стены хранили запах старой краски и пыли, а лестницы скрипели под ногами, словно жалуясь на годы службы. Каждый шаг вверх отзывался в ногах, а перила были отполированы сотнями рук до блеска, холодные и гладкие, как металл.

У кабинета Дмитрия Андреевича дверь оказалась приоткрыта. Я тихо постучала, и почти сразу изнутри раздалось:

— Заходите, Луна.

Внутри пахло книгами, бумагой и чуть выветрившимся кофе. На подоконнике стоял стакан с потемневшей от времени водой и одиноким карандашом, а на столе — аккуратные стопки бумаг, между которыми лежала раскрытая тетрадь с чётким, строгим почерком. Он сидел, слегка наклонившись вперёд, с карандашом в руке, и поднял взгляд, когда я вошла.

— Как дела? Готовы к обсуждению?

— Готова, — кивнула я, стараясь, чтобы голос звучал ровно, хотя в груди тихо стучало волнение, отдаваясь в висках.

Он жестом пригласил меня сесть. Я разложила свои записи, чувствуя, как пальцы чуть дрожат, и начала излагать идеи. Он слушал внимательно, не перебивая, иногда слегка кивая, а его взгляд был сосредоточенным, но не давящим. Вопросы, которые он задавал, были точны, иногда неожиданны, и каждый из них будто открывал новую дверь в теме, которую я считала уже изученной.

— Ваша тема действительно перспективная, — сказал он, делая пометки. — При усердной работе результат будет отличным.

Я чуть улыбнулась, но внутри всё ещё чувствовала лёгкое напряжение. Его похвала всегда звучала сдержанно, но именно поэтому имела вес — как редкая монета, которую ценишь вдвойне.

— Спасибо. Я старалась.

Он посмотрел на меня поверх очков, чуть прищурившись, и в этом взгляде было что-то изучающее.

— Можно задать вам вопрос, Луна? Не по теме диплома.

Я кивнула, удивлённая, но заинтересованная.

— Почему математика? Почему вы выбрали именно её?

Я замерла. Вопрос был простой, но в нём было что-то личное, почти интимное, как если бы он заглянул за привычную маску. Я опустила взгляд на свои руки, на тонкую линию чернил на пальце — след от ручки, оставшийся после утренних заметок.

— Потому что она не врёт, — сказала я тихо, почти шёпотом. — В ней нет двойных смыслов, нет недосказанности. Если ты ошибся — это видно. Если ты прав — это можно доказать.

Он молчал, и я продолжила, уже чуть увереннее:

— Когда я была маленькой, всё вокруг казалось шатким. Люди говорили одно, делали другое. Обещания не сдерживались, чувства менялись. А математика… она была как остров. Надёжный. Чёткий. Справедливый.

Неожиданная встреча

Университетская жизнь медленно текла своим чередом — пары сменяли друг друга, коридоры наполнялись гулом голосов, а в воздухе всё отчётливее чувствовалось приближение конца осени. Листья за окном становились всё реже, а ветер — всё резче. Но несмотря на серость будней, я чувствовала, что постепенно нахожу свой ритм.

На семинарах Дмитрия Андреевича мне удавалось не просто понимать материал, но и участвовать в обсуждениях, предлагать идеи, которые он иногда даже отмечал с лёгким одобрением. Это придавало уверенности — не той показной, а тихой, внутренней, как будто я действительно на своём месте.

Наконец-то наступили долгожданные выходные. Я проспала до обеда, позволив себе роскошь не ставить будильник, не думать о лекциях и не спешить никуда. В комнате царила тишина, а за окном — редкое для осени солнце, мягкое, почти ласковое. Оно пробивалось сквозь занавески, ложилось на подушку, на книги, на мои волосы, будто напоминая: сегодня можно просто жить.

Мы с Аней собирались пойти в кино, но её родители внезапно решили поехать на дачу, и она уехала с ними. Что-то там произошло, и её помощь оказалась необходимой. Я осталась одна. И, странным образом, это одиночество не пугало. Оно было спокойным, даже уютным.

Я решила, что проведу день в любимом кафе на углу — том самом, где пахнет ванилью, где бариста всегда улыбается, и где можно сидеть у окна, наблюдая за прохожими, будто за сценой из фильма. Взяла с собой ноутбук, блокнот, учебники — всё, чтобы поработать над дипломом. Хотелось, чтобы день был не только приятным, но и продуктивным.

Когда я вошла в кафе, оно было почти пустым. Я выбрала столик у окна, заказала кофе с карамельным пирожным и сразу же погрузилась в работу. Солнце играло бликами на столе, страницы блокнота шуршали, мысли текли легко. Я чувствовала себя в потоке — в том редком состоянии, когда всё складывается.

Прошло, наверное, полчаса, когда дверь кафе тихо звякнула колокольчиком, впуская вместе с новым посетителем лёгкий порыв холодного воздуха. Я, увлечённая строками на экране, машинально подняла глаза — и замерла.

В дверях стоял Дмитрий Андреевич. На нём было тёмное пальто, с плеч которого ещё не успели растаять крошечные капли — следы недавнего моросящего дождя. Он снял перчатки, медленно оглядел зал, и в этом движении было что-то привычно собранное, но без той жёсткости, что обычно сопровождала его на семинарах.

Его взгляд скользнул по пустым столикам, задержался на мне — и в этот момент в груди что-то едва заметно дрогнуло. Он слегка наклонил голову, как будто подтверждая, что узнал, и уголки его губ тронула улыбка. Не дежурная, не вежливая — тёплая, почти домашняя, будто он действительно рад меня видеть здесь, в этом маленьком островке тишины.

Я почувствовала, как по коже пробежала лёгкая волна тепла, и тут же опустила взгляд в блокнот, чтобы скрыть внезапное смущение. Пальцы машинально сжали ручку, а сердце, казалось, пропустило удар.

Он подошёл к моему столику уверенной, но неторопливой походкой. Шаги были мягкими, но я слышала их отчётливо, как будто всё вокруг на секунду стихло. Остановившись рядом, он чуть склонился вперёд — ровно настолько, чтобы его тёплый, низкий голос прозвучал ближе, чем обычно:

— Луна, добрый день. Не ожидал встретить вас здесь.Можно присесть?

Я кивнула, всё ещё немного удивлённая его появлением, и почувствовала, как сердце сделало лишний удар.

— Конечно, присаживайтесь.

Он сел напротив, положив телефон на стол, и заказал себе зелёный чай. Я невольно отметила, как непривычно он выглядит — джинсы, мягкая тёмно-серая толстовка, лёгкая небрежность в образе. Совсем не тот строгий, безупречно собранный преподаватель, которого я привыкла видеть на кафедре. Здесь, в мягком свете кафе, он казался… ближе.

— Вы работаете над дипломом? — спросил он, кивая на мои бумаги.

— Да. Решила воспользоваться выходным, пока есть вдохновение, — я попыталась улыбнуться, но внутри всё ещё чувствовала лёгкое напряжение, как перед важным выступлением.

— Это похвально. Не каждый студент способен посвятить выходной работе. Особенно в такую погоду.

Я пожала плечами, обхватив ладонями кружку, чтобы спрятать дрожь пальцев.

— Иногда тишина помогает сосредоточиться. А сегодня как-то особенно спокойно.

Он перевёл взгляд в окно, где солнце мягко ложилось на тротуар, золотя мокрый асфальт.

— Да, редкий день. Я сам вышел прогуляться, чтобы немного отвлечься. И вот — судьба привела меня сюда.

Я усмехнулась, но ничего не ответила. Он сделал глоток чая, поставил чашку на блюдце и на секунду задержал на мне взгляд. В нём было что‑то иное, чем обычно на семинарах — меньше строгости, больше… человеческого тепла.

— Луна, — произнёс он чуть тише, чем прежде, — можно задать вам вопрос? Личный.

Я чуть напряглась, пальцы сами собой сильнее сжали ручку. В груди что‑то дрогнуло — смесь любопытства и осторожности.

— Можно, — ответила я, стараясь, чтобы голос звучал ровно, хотя внутри уже поднялась лёгкая волна тревоги.

Он кивнул, будто подтверждая, что ценит моё согласие, и только потом спросил:

— Вы ранее упоминали брата, но я ничего не знаю о ваших родителях. Простите, если вопрос слишком личный.

Я замерла. Сердце сжалось, как всегда, когда речь заходила о прошлом. Казалось, воздух в кафе стал плотнее, а шум за соседними столиками — тише. Но в его голосе не было давления, только искренний интерес, и это немного снимало остроту момента.

— Мама умерла, когда мне было семь, — сказала я тихо, глядя в чашку, где на поверхности кофе уже осела тонкая плёнка. Голос чуть дрогнул, но я постаралась говорить ровно. — А спустя какое-то время я переехала сюда. Живу с тётей и дядей. Они стали мне как родители.

— А отец? — осторожно спросил он, будто боялся задеть что‑то хрупкое.

Я отвела взгляд к окну, где солнце уже клонилось к горизонту, окрашивая мокрый асфальт в медный, почти золотистый оттенок. За стеклом медленно проплывали редкие прохожие, кутаясь в шарфы, а в воздухе висел запах дождя и холодного ветра.

Разговор по душам

Рано утром меня выдернул из сна резкий и настойчивый звонок в дверь. Он был таким громким в утренней тишине, что первое желание — спрятаться глубже под одеяло и сделать вид, что я ничего не слышала. Сердце, ещё сонное, вздрогнуло и забилось чуть быстрее. Но тут из кухни донёсся голос тёти Наташи, смешанный с приглушённым басом дяди Миши.

— Кто это может быть в такую рань? — возмущённо пробормотала тётя, и я почти видела, как она хмурит брови, поправляя халат.

Сквозь сон я уловила шум собираемых пакетов — тётя с дядей уже были на ногах, готовые отправиться в магазин. Несмотря на ранний час, они выглядели собранными, будто утренние походы за продуктами для них — нечто привычное и размеренное, почти ритуал.

Я нехотя скинула с себя одеяло, ощутив, как прохладный воздух коснулся кожи, накинула тёплый халат и пошла в прихожую. Там уже стоял дядя Миша, слегка отдёрнув шторку и выглядывая на улицу.

— Луна, — сказал он с хитроватой улыбкой, — это, кажется, твоя подруга. Похоже, Аня вернулась с дачи раньше.

Я подбежала к двери и распахнула её. На пороге стояла Аня: в объёмной светло‑серой толстовке, с небольшим тёмно‑синим рюкзаком за спиной. Щёки у неё были раскрасневшиеся от прохладного воздуха, волосы чуть растрёпаны, а в глазах — знакомый искристый огонёк, от которого у меня самой стало теплее.

— Доброе утро, Луна! — воскликнула она, буквально влетая в прихожую, как порыв ветра. — Я же говорила, что приеду! Не могла усидеть на даче после нашего разговора.

— Доброе утро, Аня, — я всё ещё улыбалась от удивления, чувствуя, как тепло от этой неожиданной встречи разливается по груди. — Конечно, проходи. Похоже, день у нас сегодня будет насыщенным.

Мы вместе направились на кухню. Половицы тихо поскрипывали под нашими шагами, а из окна тянуло прохладой и запахом мокрого асфальта. Тётя Наташа, в своём неизменном фартуке с цветочным узором, склонилась над столом, проверяя список покупок, а дядя Миша уже натягивал куртку, привычно проверяя карманы на наличие ключей и кошелька.

— Привет, Аня, — приветливо сказала тётя, подняв глаза и улыбнувшись. — Как рано ты вернулась! А родители ещё на даче?

— Доброе утро! — Аня легко улыбнулась, и в её голосе было столько солнечного тепла, что даже серое утро стало казаться светлее. — Да, они там остались. Сказали, что без меня справятся. Так что я — к вам. Спасибо за гостеприимство!

Тётя и дядя обменялись понимающе‑шуточными взглядами, в которых читалось: «Ну вот, теперь девочкам точно будет чем заняться».

— Ну что ж, мы тогда пойдём. Не будем мешать девочкам, — сказал дядя Миша, уже держа в руках ключи. — Завтракайте, чувствуйте себя как дома.

— Обязательно, — подмигнула Аня, и в следующую минуту мы остались вдвоём.

Мы заварили крепкий чай — ароматный, с лёгкой терпкой ноткой, — прихватили тарелку с печеньем, которое тётя заботливо оставила на столе, и ушли в мою комнату. Там всё было по‑уютному: мягкий плед на кровати, стопка книг на тумбочке, чуть приоткрытая занавеска, в которую тихо стучали капли дождя. Этот размеренный, ровный звук создавал фоном особое, доверительное настроение, когда хочется говорить тихо, не спеша, и слушать каждое слово.

Аня устроилась с ногами на кресле, подогнув их под себя, поставила чашку на подлокотник и уставилась на меня с предвкушением, слегка прищурив глаза.

— Ну, Луна, выкладывай! — её голос звенел от нетерпения, и я видела, как она едва сдерживается, чтобы не перебить меня. — Кто этот загадочный человек, из-за которого ты так переполошилась? Ты же не даёшь мне покоя со вчерашнего вечера.

Я чуть опустила взгляд, собираясь с мыслями. В груди смешались волнение, смущение и какое‑то странное, мягкое тепло, которое не давало заснуть вчера и разбудило сегодня раньше обычного.

— Помнишь, я вчера ходила в кафе? — начала я, стараясь, чтобы голос звучал спокойно, хотя внутри всё дрожало. — Там… оказался Дмитрий Андреевич.

Аня моргнула, будто проверяя, правильно ли расслышала.

— Подожди… ты сейчас про нашего преподавателя? Того самого, что вечно серьёзен и ходит в идеально выглаженных рубашках?

Я кивнула, и щеки мои заметно порозовели, будто я только что пробежала несколько кварталов.

— Мы… разговаривали, — продолжила я. — Сначала о дипломе, о теме. Но потом всё перешло на личное. Он слушал так… внимательно. Без вопросов не к месту, без поспешных выводов. Знаешь, я почувствовала, что могу ему довериться.

— И что было дальше? — Аня слегка подалась вперёд, её глаза блестели от любопытства.

— Он предложил проводить меня. Я отказалась, сказала, что живу рядом. Но это… не главное. Главное — как я себя чувствовала рядом с ним. Будто безопасно. Будто меня видят — настоящую, без всех этих масок.

Аня хмыкнула, но в её глазах было сочувствие и неподдельный интерес.

— Ну что я могу сказать… — она хитро прищурилась. — Лу, это прям звучит так, будто он тебе нравится.

— Да, — призналась я почти без паузы, и сердце в этот момент сделало лишний удар. — Но мне страшно, Ань. Это ведь преподаватель. Что если я себе всё придумала? Что, если это неправильно?

Аня, не раздумывая, пересела ближе, взяла мою руку в свои тёплые ладони.

— Послушай, — сказала она тихо и серьёзно. — Он может быть преподавателем, но он в первую очередь человек. И он может чувствовать. А разница в возрасте у вас совсем небольшая. Ты не должна бояться того, что чувствуешь. Если человек тебе дорог, если тебе с ним тепло — это важно. Не убегай от этого только потому, что это сложно.

— Но вдруг это всего лишь мимолётное увлечение? — тихо произнесла я, чувствуя, как в груди сжимается что‑то хрупкое. — Я не хочу сделать глупость, о которой потом буду жалеть.

— Лу, — она мягко улыбнулась, и в её голосе было столько уверенности, что я невольно расслабилась, — ты всегда всё слишком анализируешь. Иногда надо просто позволить себе жить, а не только считать и просчитывать, как в твоей любимой математике. Чувства — они не подчиняются формулам. Иногда в них и есть весь смысл.