(не) бывшие. Я отменяю развод

Глава 1

Добромира.

— Гордей! — Кричу, едва переступив порог дома. — Я вернулась!

Ключи со звоном ложатся в ключницу на комоде.

Кардиган швыряю на пуф, быстро обследую первый этаж.

— Гордей? У меня… — заглядываю в гостиную, — важные новости… Где ты?

Тишина.

Хотя уверена, что муж дома — машина его во дворе стоит.

Поднимаюсь по лестнице вверх. Каблуки цокают по мраморным ступеням.

Дверь в кабинет мужа чуть приоткрыта. Оттуда доносятся приглушенные мужские голоса.

Прислушиваюсь.

— …ты понимаешь, Рус, что без наследника наш холдинг начнут рвать на части. И тогда всем будет плевать, что мы создали эту империю, — голос Гордея низкий и ровный, без единого эмоционального перепада. Вежливое презрение в каждой букве.

— Наследник? — Фыркает Руслан, друг и деловой партнёр мужа. — Стратегия корпорации — это беременность твоей жены?

— Увы, наши реалии таковы, что без ребёнка мы не в безопасности. Ни контроля, ни преференций. Двенадцать процентов акций хранятся в закрытом трасте и активируются только после рождения наследника. Без ребёнка траст останется «спящим», и мой дорогой братец может сместить меня через поглощение. Ещё и Белов не перестаёт под нас рыть.

— Но если родится ребёнок…

— Не «если», — отсекает Гордей. — Когда родится ребёнок, контрольный пакет акций будет у меня, совет директоров заткнётся, банк-партнёр подпишет новую кредитную линию. Всё встанет на свои места.

— Что-то мне подсказывает, что Добромира не в курсе твоих планов на ваше будущее.

— Ей нравится играть в любовь. Пусть играет. Пока это выгодно для меня, я позволяю.

Наши ночи, полные страсти. Слова, что обжигали кожу. Это игра? Меня тошнит от внезапного привкуса металла во рту, будто в глотку мне вливают плавленное железо.

Пальцы невольно впиваются в косяк — больно, так, что под ногтями ноет.

— А если влюбится окончательно?

— Тем лучше. Фасад продаёт. Инвесторы обожают сказки про идеальную семью.

Закрываю глаза. Сказка рассыпается в стеклянную крошку, режет веки изнутри.

— А если влюбишься сам?

Вглядываюсь в узкую щель на Гордея.

Он стоит спиной, его лица я не вижу. Зато отлично вижу, как напрягаются под чёрным шёлком рубашки стальные мышцы, словно всё его существо сейчас пытается отторгнуть саму мысль об этом.

— Исключено, — наконец выдавливает хрипло Гордей. — Бизнес не строится на соплях. Итак, у нас есть год. Через год мы выводим ребёнка в пресс-релиз, потом я фиксирую контрольный пакет. Добромира остаётся витриной столько, сколько понадобится. Потом — корпоративный совет, Лондонская биржа, глобальное расширение. Понял?

Руслан усмехается.

— Понял, — качает головой. — А с виду и не скажешь, что тебе похер. На людях вы прямо-таки голубки. Мирочку свою едва ли не облизываешь.

— Эта игра требует определённых жертв.

Глотаю воздух. Он не проходит в лёгкие, застревает где-то в горле вместе с комом слёз.

— Думаешь, надолго Добромиры хватит, когда она поймёт, что для тебя это игра?

— А не в её интересах что-то понимать. Я выплатил тридцать шесть миллионов долга её покойного отца. Спас репутацию её семьи. Теперь этот долг — мой крюк. Хочет свободу? Пускай платит.

Прижимаюсь лбом к тёплому дереву дверного косяка. На каждое слово мужа всё тело пробивает разрядом тока.

— Жёстко.

— Зато эффективно.

Улыбается?

По одной лишь интонации дорисовываю его лицо. Почти вижу этот тонкий, едва заметный изгиб его губ.

Заживо вскрывает меня и улыбается.

— Но ты же понимаешь, что после родов ей захочется больше. Женщины любви хотят.

— Пусть любит ребёнка. Этого будет достаточно. От неё мне нужны лишь фамилия и генетика. Чувства — это издержки. Запутают.

Слова влетают в меня свинцовыми пулями. Каждая из них застревает под кожей и выталкивает из моего тела остатки тепла.

Долги, проценты, фасад… Даже ребёнок в контексте слов Гордея звучит, как игра на бирже.

Мы фарс… Не семья.

Мой будущий ребёнок — ключ. Я — носитель ключа.

Сердце вскипает, но кончики пальцев леденеют и теряют чувствительность.

— Ну ты и гад, Черкасов, — смех Руслана грохочет в ушах финальным аккордом. — Ладно, сообщи, когда твоя «инвестиция» округлится.

Кровь долбит в висках. Больше не слышу слов, только свой бешеный пульс.

Тук-тук-тук!

Словно тело призывает к действию, к побегу, к ревущему громогласному «нет»!

И сердце ломается, но уже выбирает тропу войны.

Отступаю назад. Ещё шаг.

Каблук проскальзывает по отполированному мрамору, нога подкашивается. Хватаюсь руками за воздух и позорно падаю на пятую точку.

Дверь распахивается мгновенно.

На пороге Гордей.

Замешательство и беспокойство отражаются на его лице, но уже буквально через секунду он, в лучших традициях Черкасовых, заталкивает эмоции поглубже.

— Что ты здесь делаешь?

Глава 2

Добромира.

— Что ты тут делаешь?

— Очевидно слушаю не самую лицеприятную правду о себе! — Слова режут горло. Пытаюсь подняться, но ноги ватные и непослушные.

Гордей молча протягивает ладонь, но я отползаю, прижимаясь спиной к стене.

— Не трогай! Не трогай меня!

— Добромира, прекрати истерику, — рычит Гордей и одним рывком ставит меня на ноги. Пальцы врезаются в локоть, как стальной обруч.

— Какой же ты мерзкий, Черкасов! — Наливаются слезами глаза. — Зачем были все эти «я горжусь тобой», «мне дороги наши вечера»? Зачем заставил поверить, что чувства взаимны, если я для тебя очередной проект?

— Не делай вид, что удивлена, — его лицо так близко, что дыхание обжигает щёку. — Наш брак с самого начала был одной из сделок твоего покойного отца. Ты знала, на что соглашалась.

— Сделка? Да! — Кричу, вырываясь из захвата. — Но зачем тогда нужно было играть в любовь? Зачем подарки, прикосновения и эти взгляды, будто я единственная?!

Гордей сжимает губы, будто пытается раздавить эмоцию, рвущуюся наружу.

— Мне нужен был союз, крепкий и правдивый для публики. Инвесторы верят в семью, не в сухой контракт. Ты хотела чувств, я позволил тебе их видеть. Это называется… — он ловит воздух, тут же выталкивает его изо рта со словами, — маркетинг, Добромира.

— Маркетинг?! — Зло смахиваю со щеки слезу. — Я подаю на развод, Гордей. Сегодня же.

Серые глаза мужа блестят сталью.

— Попробуй, — тихо звучит угроза. — Свобода обойдётся тебе в тридцать шесть миллионов, которых у тебя нет. Подумай, Мира, какое чувство победит: гордость или страх остаться ни с чем. Я могу о тебе позаботиться.

— Нет ничего страшней, чем брак с тобой. Деньги верну. А вот твоей заботы мне больше не нужно.

Разворачиваюсь и, пошатываясь, плетусь к нашей спальне.

К спальне, которая видела так много любви. Страстной, красивой, яркой и… Фальшивой насквозь!

Шаги Гордея за моей спиной тяжёлые, мерные, как удар молота.

Достаю чемодан, швыряю в него бельё, платья. Одежда летит в него без разбора.

— Положи вещи, — глухо приказывает Гордей от двери.

Не оборачиваюсь.

— Не командуй. Я ухожу.

Шёлковый топ летит следом за бельём. Гордей перехватывает его в воздухе и отшвыривает в сторону.

— Ты никуда не уйдёшь, Добромира.

— Какая тебе разница? — Предательски вибрирует голос. — Тебе ведь наплевать на меня.

— Перестань драматизировать.

— Драматизировать? Я верила тебе. Каждому твоему слову верила. — Трясу перед носом Черкасова пустой вешалкой. — Скажи честно, ты любил меня? Или всё время считал удобным инкубатором?! Я ненавижу себя за то, что до сих пор хочу услышать: «Да, я люблю тебя». Скажи это, или добей меня наконец.

Гордей замирает. Напрягается.

Широкая грудь ходит ходуном, а на шее долбит толстая вена.

— Ответь!

— Любовь — понятие растяжимое, — чеканит, словно математическую формулу. — Мне была нужна жена. Ты подошла.

— Значит, я просто племенная кобыла. Хорошо. А чувства? Как же мои чувства, Гордей?

— Твои чувства — твоё хобби. Я не обязан их разделять.

По щеке стекает дурацкая горячая слеза. Смахиваю её тыльной стороной ладони.

Воздух между нами пульсирует болью.

Я вообще значу для него что-то? Хоть что-нибудь?

И силы вместе с эмоциями разом покидают тело. Кричать не хочется больше, и выяснять тоже. Зачем? Какой в этом смысл? Гордей только что объяснил мне всё крайне доходчиво.

— Покинь спальню, пожалуйста, — растираю устало глаза, размазывая по лицу тушь. — Я хочу собраться в тишине.

— Ты никуда не пойдешь. Я на это согласие своё не давал.

— Плевать мне на твоё согласие, Черкасов. Засунь его себе куда поглубже, — руки дрожат, когда я дёргаю молнию на чемодане. — Ищи себе другую дуру, чтобы делать из неё инкубатор.

— Добромира, — Гордей опасно щурится.

— И не нужно так смотреть. Я подаю на развод.

Хватка стальных пальцев на моём запястье.

Рывок — и спина врезается в холодную стену. Из лёгких вышибает воздух.

— Слушай и запоминай, — шепчет в упор. — Твоё место здесь. Со мной.

— Пусти!

— Тихо. — Вторая его ладонь ложится на мою шею, сжимает не больно, но так, чтоб вспомнила, кто здесь решает. Большой палец с притворной лаской гладит линию челюсти. — Пока ты носишь мою фамилию, ты принадлежишь мне. Точка. Говори что угодно, но развод я не подпишу.

— Мне не нужно твоё согласие, чтобы подать заявление.

— Я куплю каждого судью в этой стране. — Тяжёлый взгляд буравит меня до мяса. — Ты пришита ко мне намертво.

Губы его накрывают мои резко, почти жестоко. Гордей не просит, он просто берёт. Поцелуй жёсткий, собственнический. Язык вторгается, требуя покорности. И в унизительной ярости я чувствую, как тело сдаётся. От запястья к горлу пробегает горячий ток. Я ненавижу себя за эту вспышку, за то, что кровь по венам бежит быстрее, словно всё моё тело жаждет именно такой боли, таких чувств.

Я дергаюсь, но Гордей ловит другую мою руку, зажимает обе над головой. Близко, яростно. Дыхание обжигает губы.

Минуту назад ненависть билась в груди, а сейчас там сердце скачет, глупое и безрассудное.

Вкус холодной стали превращается в жар, от которого кружится голова.

Отрывается он так же резко.

Отступает, но лишь ровно настолько, чтобы хорошо видеть моё лицо и убедиться, что поцелуй возымел нужный эффект.

А он, чёрт возьми, возымел…

Я глотаю воздух, сжимая зубы, чтобы скрыть, как раскалённо гудит внутри каждая жилка. Отвожу взгляд в сторону, но Гордей держит мой подбородок пальцами.

— Посмотри на меня, Добромира.

— Зачем? Чтобы увидеть отражение своей ничтожности в твоих глазах?

— Хватит бегать за признанием. Тебе нужна правда? Вот тебе правда. Мне плевать на слова о любви. Но я не отпущу тебя никогда. Развода не будет. Ни завтра, ни через год. Понадобится охрана — поставлю охрану. Попробуешь сбежать — найду и верну.

Глава 3

Добромира.

В столовой горит только центральная люстра, жёсткий белый круг света над огромным столом на десять персон. И несмотря на то, что ужинаем мы всегда вдвоём, стол накрывают «на всех». Будто Гордей вечно ждёт гостей-свидетелей, чтобы никто не усомнился: Черкасовы обедают по-царски.

Но никого нет.

Мы с Гордеем — две фигурки на пустой доске.

Муж уже здесь. Чёрный костюм сидит на нём, как броня: ткань натянута на широких плечах, воротник прижимается к строгой линии скул. В каждом движении осознание собственной авторитетности. Отмечаю всё отстранённо, будто смотрю на чужого мужчину: те же резкие черты, та же родинка на виске, даже легкий завиток темных волос на затылке — всё знакомое, моё.

И всё чужое.

Гордей поднимает глаза. В них нет больше тепла для меня, лишь молчаливая инвентаризация моего состояния.

— Садись, — кивает на стул по правую руку от себя.

Сажусь, заторможенно сжимаю в пальцах вилку.

Вчера он кормил меня клубникой, смеялся, перебирал мои волосы, и мир был цельным. А сегодня между нами пропасть из двенадцати процентов траста и тридцати шести миллионов долга.

Мы словно чужие. Люди, которых не связывает ничего, кроме контракта.

Мясо пахнет железом, желудок скручивает в спазме, но я упрямо вонзаю зубы в розовую плоть.

Не дрожи. Не выдавай себя.

— Ты не хочешь извиниться? — Стреляю в Гордея взглядом.

— Извиняются за то, о чём жалеют, — мимолётным жестом растирает тонкий шрам на запястье, но тут же одёргивает руку.

В бледном свете его глаза — чёрные зеркала.

— А ты не жалеешь?

— Нет. — Лёгкий кивок, будто он подсчитывает проценты в уме. — Я даже рад, что ты узнала правду.

От этих слов во мне что-то хрустит, как стекло под каблуком.

Он рад.

Моей сломанной вере рад.

Моей убитой любви. Израненной гордости.

— Приятного аппетита, Добромира, — добавляет, возвращая нож на край моей тарелки. — Ешь, тебе понадобятся силы. Завтра длинный день. Тебе нужно будет заняться документами благотворительного фонда.

Опускаю глаза. Вилка подрагивает в пальцах, но я всё равно подношу очередной кусок ко рту, чтобы не позволить ему увидеть, что мой мир рушится.

Солёный вкус железа.

Горькая правда.

И ни капли извинений.

— Ты дрожишь, — отстранённо замечает Гордей. — Замёрзла?

— Нет.

— Хорошо, — кивает. Стягивает с себя пиджак, накидывает на мои плечи. — Ешь.

Щёлкает дверь. Без стука входит Назар, младший брат Гордея.

Муж едва заметно напрягается. Я знаю, что на ужин Назара не приглашали.

— Минус четыре процента, брат, — бросает Назар вместо приветствия. — Инвесторы сегодня жуть, какие нервные.

— Временная коррекция рынка, — сухо. — Завтра отскочит.

Назар обходит стол, останавливается за моей спиной. Ладонь ложится на спинку моего стула.

— Завтра, завтра, — мурлычет, бросая папку перед носом Гордея. Подаётся вперёд, и горячее дыхание касается моей шеи. — Совет директоро­в, боюсь, живёт «сегодня». И нервничает, когда капитан корабля молчит.

Секунда, и Гордей, подцепив мой стул снизу, дёргает его к себе. Кладёт руку на моё плечо. Это не ласка, это колышек. Территория помечена.

— Гордей, «Черкасов & Co» за день потеряла четыре пункта капитализации. Совет директоров хочет услышать, что ты сделаешь к утру.

— К утру я сделаю то, что необходимо. Совет ничего не услышит, он увидит результат.

— Результат? — Назар заваливается на пустующий стул рядом со мной. — Видимо, ты нашёл волшебную кнопку. Или маленький семейный секрет?

Секрет весом в двенадцать процентов?

Сердце лупит по ребрам изнутри.

Гордей спокойно пододвигает к себе папку, но не открывает. Он смотрит не на цифры, он смотрит на брата. Словно на мишень.

— Мы оба знаем, кто в этой комнате рвётся к кнопкам.

— Я? — Назар улыбается одной половиной рта. Берёт мой бокал воды, медленно поворачивает в пальцах, разглядывая, как бликует свет на гранях. — Я всего лишь беспокоюсь о красоте фасада. Добромира, к примеру, сегодня бледна. Может, начальство доконало?

— Всё в порядке, — поджимаю губы.

— Серьёзно? — Он наклоняется ближе. Тёмная прядь падает на лоб, и в голубых глазах вспыхивает живой огонь. — Я видел, как ты сияешь, когда счастлива. А сейчас ты померкла.

Чувствую, как напрягается рука Гордея на моём плече, как сжимаются пальцы, но он быстро ослабляет хватку, словно с запозданием вспомнил, что мне может быть больно.

Хотя в свете последних событий я вовсе не уверена, что Гордею есть дело до моей боли.

— Мире хватает света, — в голосе мужа привычная сталь. — Ужин семейный, посторонним пора.

— Посторонний? А когда-то мы вместе гоняли по периллам лестниц за бабушкиным вареньем. Посторонним я стал совсем недавно. Напомни, почему? Ах, да, мы об этом не говорим!

Назар поддевает папку, вытаскивает один лист.

— Минус четыре сегодня, шесть — завтра. Люди бегут с тонущего корабля, Гордей. Может, им стоит увидеть, что кораблём руководит не робот, а человек?

— Спасибо за визит. Семья ценит твою заботу.

Назар встаёт плавно, как большой кот, и вновь наклоняется, чтобы забрать папку. Его губы почти у моего уха.

— Если станет тесно в этой крепости, достаточно одного звонка, лапуля, — шепчет он, но тут же добавляет уже громче: — Ну, рад был разделить хлеб-соль. Ох, как мне нравится, когда мы вот так собираемся, ребята! Прямо-таки настоящая семейная идиллия!

Насмешка в каждом слове.

Не оборачиваясь, он выходит из столовой.

Дверь закрывается, и столовая снова огромна и пустынна.

Гордей обходит стол, останавливается рядом. Пальцы скользят по моему плечу, ловят подбородок, поднимают взгляд к его глазам.

— Держись от него подальше.

— Боишься конкуренции? — Язык пульсирует от отчаянной дерзости.

— Я не боюсь. Бояться нужно тебе. Назар играет грязно.

Глава 4

Добромира.

Холл холдинга шумит, как улей, накрытый стеклянным куполом. Лифты гудят, люди шуршат бумагами, но я иду сквозь них, и звуки тонут в вате.

В приёмной фонда «Открытые сердца» меня уже ждут. Этот благотворительный проект — моя гордость и инициатива Гордея. Мы оплачиваем операции младенцам с врождёнными пороками и аномалиями сердца.

Чужие дети на билбордах. Наш ребёнок — всего лишь строчка в расчётах.

Горькая ирония.

Секретарь выкатывает стопку писем.

— Подписи нужны до обеда, Добромира Сергеевна. Партнёры из Германии требуют печати.

Сажусь за дубовый стол, ручка скрипит по бумаге.

Утвердить грант.

Одобрить счёт.

В каждой размашистой подписи нерв. Я решаю чужие судьбы, а свою больше не контролирую.

Последний лист. Ставлю очередную закорючку, сгребаю документы и иду к Гордею, его очередь подписывать. Но в кабинете пусто — муж на срочном совещании.

Направляюсь в противоположную сторону, к кабинету Назара. Из-за приоткрытой двери доносится ленивый свист.

Стучу костяшками пальцев.

— Входи, Добромира, — мурлычет Назар. — А то сегодня в офисе скука смертная.

Полупрозрачные перегородки, стеклянный пустой стол, на котором стоит лишь тонкий ноутбук.

Назар сидит на подлокотнике кожаного дивана, покачивает ногой, словно мальчишка, которому тесно в собственном теле.

— Ну, что там? Фонд опять делает добро? — Улыбается одним уголком рта.

— Добро не делается само, — кладу документы на стол. — Нужны подписи. Гордей занят.

Назар берётся за бумаги, даже не читает. Широкий росчерк, второй, третий.

— Так серьёзно, будто мы действительно спасаем мир, — шутит. — Брат заставил тебя работать секретарём? Тебе к лицу этот мученический блеск в глазах.

— Можно без сарказма? У меня сложный день.

Назар выгибает бровь.

— Хочешь, чтобы я стал серьёзным? Ладно. Зачем пришла на самом деле?

Палец скользит по обтянутой кожей ручке кресла.

В груди барабан.

Скажи. Проси. Действуй!

Глотаю воздух. На языке снова разливается металлический привкус.

— Мне нужен… Пропуск.

— Пропуск? — Хитрый прищур. — В смысле свобода?

Киваю. Слова рождаются тяжело.

— Я ухожу.

Назар присвистывает.

— Ну неужели ты решилась, лапуля? Что скажет наш суровый конунг?

— Он не оставил мне выбора.

Назар встаёт из-за стола, подходит ближе. В глазах насмешка, припорошённая холодом.

Черкасовы умеют парализовать одним лишь взглядом. Семейная черта.

— Свобода за так не бывает. — Он открывает ящик, достаёт серую пластиковую карту. — Обмен.

— Что тебе нужно?

Назар поднимает взгляд.

— Весь архив бэкапа из сервера: почта, черновики, скрытые отчёты.

— Взломать… Гордея?

— Вынуть диск-клонер, — легко пожимает плечами. — И давай не будем это драматизировать. В бизнесе как на войне.

Холодок разбегается от затылка по позвоночнику.

Предать?

Он предал моё сердце не моргнув, так почему же я сомневаюсь сейчас?

— Тебе страшно? — Тон Назара мягкий, почти ласковый.

— Он мой муж.

— И он плевал на тебя, — тихий смешок. — Ты перестала быть женой, когда стала фасадом. Решай, Добромира.

Тишина лязгает, как цепь.

В груди хрустит стекло воспоминаний: ловкие пальцы завязывают мне шарф, потому что пришёл холодный фронт.

Крыша старого вокзала, огни города отражаются в его глазах. Он целует меня в лоб, словно оберегает от всего хаоса мира.

Кончики наших пальцев соприкасаются на стенках огромного аквариума, и рыбки вспыхивают серебром.

Утро на его коленях. Он читает вслух новости, а я засыпаю прямо на тёплом плече, чувствуя, как вибрирует у него в груди на каждое слово.

Он выбрал бизнес, не меня.

— Если я отдам тебе архив… — Сглатываю нервно. — Что будет дальше?

— Давай по пунктам, — вытягивает перед моим носом три пальца. — Первое. В переписке Гордея лежат письма о том, что прибыль уже полгода рисуют тушью. Я покажу их двум топ-директорам-акционерам. И они, как испуганные воробьи, перестанут голосовать за твоего супруга. Второе. Когда топы дрогнут, банк «NordMerc» отменит льготную линию в сто миллионов. Без кредитного шланга компания начнёт задыхаться. Третье. Совет созовёт экстренное заседание и поставит ребром вопрос о том, не сместить ли Черкасова-старшего с поста. Я приду с голосами и скажу «да». — Он щёлкает пальцами, как фокусник, складывая их в кулак. — Итого: Гордей теряет трон, пакет акций идёт на торги, я становлюсь новым лицом империи, а ты обретаешь свободу и новый паспорт. Быстро и элегантно, не находишь?

В груди стынет.

— Он останется ни с чем?

— О, брось, — Назар бросает через плечо лёгкий смешок. — Его грёбаная гордость останется с ним. Её не отнимешь, даже если с Гордея снять шкуру.

— Это разрушит его.

— Не больше, чем он уже разрушил тебя, Добромира. Впервые в жизни Гордей Черкасов почувствует, каково это — оказаться уязвимым. — Назар прокатывает по столу пластиковую карту. — Последний шанс сказать «нет».

Моё сердце кричит: предательница!

Губы дрожат.

В мозгу рвётся тысяча тонких нитей, что связывали меня с мужем.

Нет, не муж он мне. Больше не муж.

— Играем, — шепчу.

— О да, — Назар прячет карту в мой кулак и прикрывает его своими пальцами. — Вот теперь ставки достойны зрителя. Мне нужна неделя на подготовку. Улетишь из города частным рейсом. Карта даст доступ к служебному коридору терминала.

— Паспорт?

— Будет в машине. — Назар лукаво закусывает губу. — Хочешь взять имя Лилит? Всегда мечтал выдернуть какого-нибудь небесного аутсайдера из преисподней.

Прикрываю глаза. Слёзы душат, но я не даю им пролиться.

— Спасибо.

— Не спеши благодарить. Когда ты исчезнешь, Гордей начнёт охоту. Он не отпустит тебя без боя.

— А если он нас поймает?

— Ну… Нам будет очень плохо. Тебе не знаю, а вот мне он наверняка хребет вырвет. Но я умею рисковать. А ты? — И снова это взгляд, полный лукавства.

Глава 5

Добромира.

Дождь не стихает весь день. Лупит упрямыми каплями по стеклу, задаёт ритм моему и без того неспокойному сердцу.

Свет в гостиной не горит, лишь свеча и потрескивающий огонь в камине освещают комнату.

Подтягиваю колени к себе, кутаюсь в плед. Дома тепло, но меня знобит. Буквы в раскрытой передо мной книге плывут, мысли о побеге заглушают все мысли.

Слышу твёрдые шаги.

Поднимаю взгляд.

Гордей появляется в арочном проёме, замирает, оглядывая меня снисходительно. Он только из душа. Влажные волосы липнут ко лбу и вискам. Из одежды на нём лишь мягкие домашние штаны. Мышцы — канаты, натянутые под кожей. Грудь вздымается плавно, а на рельефном торсе блестят капельки воды. Он будто статуя, грубо вытесанная из тёмного мрамора.

Муж садится рядом, не вторгаясь на мою половину дивана, но его присутствие, как гравитация, притягивает меня.

В глазах ни штормов, ни мягких отливов — идеальный штиль.

— Что читаешь?

Приподнимаю книгу, демонстрируя обложку: Стейнбек «Гроздья гнева».

— Мм… «Я буду везде — там, где люди голодают, где борются за хлеб; когда найдётся последний кусок, я буду там. Я — Бог Людской». — Цитирует без пафоса, с какой-то лёгкой улыбкой, едва трогающей губы. — Помнится, ты перечитывала её недавно.

— Иногда не хочется новых историй, — отвожу взгляд. — И новых финалов.

— Спойлеры портят вкус, — одним движением Гордей набрасывает плед на мои открытые ступни. Тянет за щиколотки, укладывая ноги на свои колени. Горячие ладони обхватывают мои холодные пальцы. Разминают, греют.

Тепло просачивается через кожу, бьет в грудную клетку болью.

Молчим. Только дыхание — его ровное, мое сбивчивое.

Гордей лениво поглаживает мои ноги, будто мы, как раньше, смотрим кино и вот-вот поссоримся из-за того, кому достанется последняя зефирка.

Сердце поскуливает жалобно: зачем ты делаешь это, если для тебя я просто фасад?

Но вслух не произношу, боюсь сорваться.

Гордей не смотрит на меня, взгляд его цепляется за пламя свечи на столике.

Ладонь на моих ступнях медленно скользит выше. Большой палец вырисовывает круги на внутренней стороне бедра, и кожа тут же вспыхивает от его прикосновений.

Пульсация крови в ушах заглушает методичное постукивание дождя о стекло.

Я тянусь вперёд. Медленно, осторожно, как к дикому зверю. Касаюсь кончиками пальцев колючей щеки, веду вдоль резкой линии волевого подбородка.

Гордей непроизвольно подаётся навстречу, прикрывает глаза всего на миг, но я вижу эти потрескивающие разряды тока: он жаждет прикосновения, даже если не умеет признаться. И я молча прощаюсь, зарываясь пальцами во влажные после душа волосы, запоминая тепло его рук, тяжесть дыхания, солёный вкус его кожи. Всего, что когда-то был моим домом.

В этом мгновении я почти забываю, что в сумке спрятан билет в никуда. Почти верю, что сейчас он снова назовёт меня ласково «родная», подхватит на руки и унесёт в спальню, чтобы любить меня всю ночь напролёт так, как умеет только он.

Вглядываюсь в лицо, которое знаю как рисунок на собственных ладонях: резкая линия скул, родинка у виска, легкая асимметрия рта, из-за которой улыбка его всегда кажется чуть надменной.

Любимый до боли.

Но я всё равно прощаюсь.

Прощаюсь со смехом в зимнем саду, со вкусом клубники на его губах, с руками, что дарили тепло.

Прощаюсь, потому что, если останусь ещё хоть на чуть-чуть, не смогу уйти.

Гордей открывает глаза, в них разгорается что-то хищное. Тону в тёмных зрачках.

— Добромира, я… — Ловит мой взгляд, замирает, будто услышал немой крик. Вдох. Слово «люблю» зависает в воздухе, но концовку он сглатывает, хрипло меняет курс: — Ты принадлежишь мне, помни.

Коротко, властно. Приговор, не признание.

Напряжение снова повисает между нами, пока телефон в кармане Гордея не прорезает тишину резким вибро.

Ласка прекращается. Муж перекладывает мои ноги на диван, поправляет плед, закутывая до кончиков пальцев.

— Черкасов. — Чеканит в трубку. — Что за авария? Да. Восемь серверов? Через час буду.

Прячет телефон в карман.

— Мне нужно в офис, — поджимает губы. Касается ладонью моей щеки. Тепло. — Буду поздно. Не жди.

Киваю, стараясь задавить эмоцию, рвущуюся наружу.

Он уходит наверх, а через пятнадцать минут входная дверь хлопает глухо. В доме остаётся лишь аромат его парфюма и горячие следы пальцев на моей коже.

Сердце замедляется, будто сомневается, пульсировать ли дальше. Сжимаю пальцы на переплёте книги — так крепко, что хрустит корешок. К горлу подкатывает тошнота.

Может, я совершаю ошибку?

Но чемодан собран. И проложена дорога к свободе.

Прости, Гордей. Но если ты не выбираешь меня, то мне самой придётся это сделать.

Почти сразу на мой телефон приходит сообщение со скрытого номера.

Неизвестный: Машина будет через десять минут. Документы на заднем. Флэшку оставишь там. Увидимся.

Ровно в полночь фары машины режут двор. Водитель Назарa не глушит двигатель, закидывает мой чемодан в багажник и жмёт на газ.

Мотор ревёт. Автомобиль жадно глотает километры.

Мой желудок выделывает что-то невообразимое от страха…

В аэропорту охрана Назарa ведёт меня служебными коридорами. Пластиковая карта, подаренная неделю назад, открывает тяжёлую дверь.

Небольшой бизнес-джет — хищная птица под ночными прожекторами. По трапу поднимаюсь, не оглядываясь. Хотя очень хочется.

Вдруг он стоит там, в тени?

Двигатели воют. Полоса света катится назад, как киноплёнка. Через иллюминатор вижу город: россыпь огней, словно раскалённые угольки затухающего костра.

— Прощай, Гордей. — Шёпот тонет в рокоте турбин.

Я всё ещё люблю тебя.

Но надеюсь, что мы никогда не увидимся снова.

Глава 6

Два месяца спустя.

Добромира.

Деревня под Красноярском засыпает уже, укрытая одеялом звёздного неба. За окном сосны и кедры чернеют, из труб вырывается тонкий дым. Пахнет смолой, дикой мятой и кошеной травой.

Вокруг звенит тишина.

Дом Назара просторный, новый, собранный из кругляка. Современный ремонт, однако, не знал женской руки, потому что два месяца назад, когда я только появилась здесь, это место казалось выхолощенным до стерильности.

Сейчас же ничего… Обжилась. И почти привыкла к деревенской тишине.

Правда, городские ночи снятся часто. Небоскрёбы, фары, витрины, шум. Я отчаянно скучаю по городу, но не эти сны тревожат душу.

Гораздо хуже, когда мне снится Гордей. Его тёмные глаза. Его вибрирующий голос. Его горячие ладони на моей коже. Губы, настырно исследующие изгиб шеи. Пальцы, путающиеся в волосах. Тело, такое мощное, что грозится раздавить меня, но… Защищает.

Мне снится он весь.

Нежный. Железный. Усталый. Злой. Бессонный. Бескомпромиссный, но… Мой.

Он пророс в меня так глубоко, что не выдрать с корнем.

После таких снов я просыпаюсь раздавленной, оглушенной и пустой. Весь день потом интуитивно держусь поближе к камину, чтобы добрать недостающее тепло. Вот только боюсь, что даже прыгни я в огонь, моё тело не получило бы искомого.

Два месяца — слишком короткий срок, чтобы вычеркнуть его из памяти.

Натягиваю вязаный свитер, плиссированную юбку. Задерживаю взгляд на отражении в высоком зеркале — под мягкими складками свитера едва угадывается округлость животика. Крошечный намёк на тайну.

— Привет, малыш.

Не знаю даже, о чём с ним говорить... Мне стыдно перед ним.

Стараюсь не давать эмоциям найти выход.

Никаких слёз. Слабость — роскошь, которую я сейчас себе позволить не могу.

С первого этажа доносится тихий скрипт, заставляющий меня тревожно замереть.

Показалось?

Прислушиваюсь к тишине.

Показалось…

Но почти тут же снова что-то внизу шуршит и стучит.

Сердце ускоряет ритм вдвое. Дыхание рвётся.

Ладонь холодит увесистая бронзовая статуэтка солдатика. Сжимаю пальцы крепче, взмахивая статуэткой в воздухе — проверка работоспособности моего орудия.

Считаю до трёх.

По лестнице вниз спускаюсь медленно, спиной прижавшись к стене.

Снова скрип из гостиной, совсем не скромный, протяжный.

— А-а! — Выпрыгиваю в проём, замахиваюсь как следует.

— Эй! Эй! Стой! — Пальцы Назара вцепляются у моё запястье, удерживая статуэтку в паре сантиметров от своего лба. — Свои, лапуля! Свои!

Сердце грохочет перепуганной птахой.

— Чёрт! — Луплю Назара по плечу. — Предупреждать надо!

— Предупреждать опасно. Я стараюсь не отсвечивать лишний раз.

Только сейчас замечаю разбитую губу и рассеченную бровь. Уже желтеющий синяк под глазом.

— Что с лицом? — Хмурюсь.

— Слегка повздорили с твоим муженьком. Пустяки. Нервы у него, нужно сказать, ни к чёрту. Уже и слово сказать нельзя!

— Ты его провоцировал? — С укором упираю руки в бока.

— Ну… Кто-то же должен, — растягивает улыбку.

Губа лопается. Назар промакивает кровь рукавом рубашки.

Вздыхаю.

— Пойдём, напою тебя чаем.

На кухне тепло, окна распахнуты в лето. За окнами кузнечики трещат.

Чайник посвистывает на огне.

Ставлю на стол две тяжёлые кружки с чаем: липовый цвет, мёд и щепотка зверобоя против тревоги.

Назар садится за стол напротив, большим пальцем медленно выводит узоры на эмали стакана. В свете лампы хорошо виден тонкий шов ниткой на брови и припухшая губа.

— Козырный приём, — кивает на бронзового солдатика, которого я до сих пор сжимаю в пальцах. — Могла снести мне голову.

— Она всё равно тебе не нужна.

— Ещё как нужна! Как минимум, чтобы было, что подставить пол ладонь брата, — отхлёбывает чай. Морщится. — Горячо. Липа? Гордей терпеть её не может. Говорит, вяжет язык. Забавно, что ты выбрала именно её.

— Помогает от бессонницы.

— Значит, спишь плохо, — тон Назарa скользит по поверхности, но в глубине глаз вспыхивает азарт следопыта.

Прочищаю горло.

Ещё бы Назару сейчас мне в душу влезть…

— Видимо, Гордей злится, — перевожу тему в более безопасное русло.

— Злится? Да он в ярости!

— А есть ли разница? — Взмахиваю раздражённо статуэткой, и Назар опасливо отшатывается в сторону.

— Разница в масштабе разрушений, лапуля. Твой муж рыщет по аэропортам, платит за сведения с камер, давит силовиков. Ходит злой, как чёрт. На людей пока не кидается, но думаю, это лишь вопрос времени. О, а что с ним было, когда в прошлом месяце я отправил его по ложному следу в Новороссийск... Ух! — Назар громко отхлёбывает чай. — И кстати, не он один тебя ищет. Роман Белов пообещал щедрую награду за тебя. Все силы бросил, чтобы золотую антилопу Гордея разыскать. Не хочет он, чтобы спящий траст разморозили. ДТы случаем никаких подозрительных личностей не замечала?

В горле пересыхает.

Онемевшими ладонями обхватываю горячий стакан.

— Каких личностей? Я из дома не высовываюсь, ни с кем не общаюсь. С соседкой бабушкой Дусей разве что. Она свежее молоко мне приносит. Сливки вот обещала вечером занести, да что-то всё не идёт.

— Хорошо, — Назар кивает, упирает локти в стол. — Чем меньше ты мелькаешь, тем дольше живёшь. Думаю, ещё полгода посидеть придётся, пока всё не уляжется. Потом новые документы, новая страна, и ты — призрак. Полная свобода.

Свобода. Слово тянет за собой чемодан воспоминаний: тот вечер перед побегом, его руки на моём бедре, влажные после душа волосы, крепкие мышцы.

Отпускаю картинку.

— А если Гордей найдёт раньше? — Вырывается вопрос, хотя к ответам я явно не готова.

Угол рта Назара нервно дёргается.

— Тогда у вас состоится семейный совет без посторонних. Я подам чай и исчезну.

— Ты серьёзно думаешь исчезнуть? — Клацаю ногтями по кружке.