(не) герой моего романа

1

Если бы на свете существовал рейтинг худших дней, сегодняшний определенно занял бы первое место.Он бы с лёгкостью обошёл понедельник, когда мне пришлось вести прямой эфир с сорванным голосом, или ту пятницу, когда я плакала в гримёрке между выпусками. Нет, сегодняшний день стал воплощением кошмара. И всё из-за неё. Мама снова устроила сцену. Снова на людях. Снова перед эфиром.

А ведь я живу в прямом смысле слова на экране. Моя работа требует собранности, спокойствия и безупречного внешнего вида. Но в этот раз я едва успела на студию. Растерянная, с трясущимися руками, в спешке поправляла макияж, проклиная собственную жизнь. Кажется, руководство уже подумывает о замене менее «драматичной» ведущей. Меньше разговоров за спиной, меньше слухов, меньше боли. Ведь легче заменить человека, чем понять, почему он рушится на глазах.

Иногда мне кажется, что за эти три года на экране, я превратилась в куклу. Куклу в витрине, на которую смотрят, обсуждают, но не слушают. Все знают лучше, что у меня на душе. Особенно после слуха, будто я сделала аборт от самого генерального. Генерального, которому недавно исполнилось пятьдесят семь. Ах, любовь возрасту не подвластна? Звучит красиво. Только это ложь.

Коллектив по-прежнему напоминает серпентарий. Ни корпоративы, ни «душевные» выезды на природу не сделали атмосферу более терпимой. Если бы не мама с Соней… Я бы давно всё бросила и исчезла.

И как вишенка на этом горьком торте таксист-философ, уверенный, что женщины коварные создания с избытком Х-хромосом. Я всерьёз задумалась может, это и есть осеннее обострение?

Когда машина подъехала к знакомым воротам в Ольгино, я услышала знакомые крики. Сердце болезненно сжалось. Опять. Снова сцена перед соседями. Снова цирк. Две машины у дома: новая «Тойота» отца и серебристая «Соната» Наташи. А посреди калитки она. Моя мама. Агата Богданова. Роскошная и разбитая. Халат распахнут, под ним тонкая комбинация. Каштановые волосы спадают на плечи в беспорядке. Бутылка игристого, дрожащие руки, ярость в глазах.

— Можешь передать своей шлюхе, что я не отдам наш дом! — кричит она, словно пытается перекричать собственную боль.

Отец, строгий, сухой, в идеально выглаженной рубашке, отвечает с достоинством:

— Агата, эта женщина моя жена. Ты хоть немного уважения прояви к матери моего сына.

И тут мама словно срывается с цепи:

— А я кто тебе? А Яся и Соня кто? Пыль на твоей обуви?

Мои ноги словно вросли в землю. В груди будто тиски. Легкие отказываются дышать. Паника подкрадывается незаметно, а потом обрушивается. Наташа учила: вдох, выдох, медленно. Я заставляю себя двигаться. Потому что мама… Мама не должна быть одна. Она сильная, да. Но и самая ранимая из всех, кого я знаю.

Ярость в голосе, холод в глазах отца. Это не просто спор. Это бой без правил. Я стою между ними, невидимая, разрываемая на части. Хочу вмешаться, но боюсь упасть. Боюсь, что слова, как всегда, будут бесполезны.

— Что здесь происходит? — голос срывается, но я стою.

Отец бросает на меня взгляд удивлённый, снисходительный:

— У тебя разве не эфир?

— А тебе какое дело? Ты всегда приезжаешь тогда, когда знаешь, что меня не будет дома.

Мама кивает в мою сторону, руками будто говорит: «Видишь, какая я бедная, а он всё разрушает».

— Ты умеешь разговаривать? Или только пакостить? — срывается мама.

Он морщит нос, раздражённо:

— Я просто хочу то, что принадлежит мне.

Мы знаем, о чём он. Он снова пришёл за домом. И каждый раз всё одно и то же. У него огромный особняк, престиж, деньги, а ему всё мало. Этот дом не просто здание. Это всё, что у нас осталось.

— Вот, что тебе принадлежит! — мама показывает жест, и даже я не сдерживаю усмешку. Наташа, вышедшая на крыльцо, еле сдерживает улыбку.

— Александр Станиславович, может чаю? У Агаты Богдановны есть потрясающий с чабрецом, — мягко говорит она. И только я понимаю, насколько это сарказм.

Отец делает вид, что не слышит. Но мама уже кипит. Шея покрыта красными пятнами. Чуть-чуть и она сорвётся.

— Яся, позвони мне. Поговорим как взрослые люди. С этой… бесполезно.

— Не смей впутывать мою дочь! — вскидывается мама. — Ты утратил право быть отцом, когда позволил своему сыну унизить моих девочек. Когда ты исчез, мы словно были в аду. Где ты был тогда?

— Пап, пожалуйста… Уходи, — прошу я, чувствуя, как сердце стучит где-то в горле.

Он молчит. Потом щелчок сигнализации, и тяжёлый выдох. Сегодня мы победили. Он уехал. На время.

Я опускаю взгляд. Лак на ногтях с царапинами, будто я сама незаметно пыталась выцарапать себе выход из этой ситуации. Я бы всё отдала, чтобы больше не видеть, как глаза моей матери наполняются слезами. Чтобы у Сони была жизнь, в которой слово отец не звучит как приговор.

—Пойдемте в дом, я чай с чабрецом заварила, — наконец нарушила тишину Ната, её голос прозвучал мягко, почти заботливо, как будто укрывал от бури, только что пронесшейся через нас.

—Всё-таки заварила, да? — усмехнулась я, ловя её взгляд.

—С чабрецом, — подтвердила мама, и на её лице промелькнула улыбка, будто не было тех напряжённых слов и колких взглядов, которыми еще недавно был наполнен воздух.

—А вы как думали, тётя Агата, — с озорством в глазах сказала Наташка, обнимая маму под руку, — не зря же я дипломированный психолог. Не только чай заварить могу.

На столе, кроме ароматного чая, нас встречали пицца и роллы всё, как Наташка любит. Я приподняла бровь:

—Празднуем?

—И как! — весело отозвалась она. — Игорь наконец добился разрешения на строительство гостиничного комплекса. Можешь считать, что он уже без пяти минут миллионер. А я, как полагается женщине у руля успешного мужчины, просто обязана разделить это счастье с любимыми.

—Вот как! — мама засмеялась, — Ну, поздравляю тебя, красотка. Прямо-таки статусная женщина!

—Натка, поздравляю! — радостно пищу я, чмокая подругу в щёку. — Игорь — молодец. Так держать!

2

— Здравствуйте… — едва слышно шепчу, будто проверяя, слышит ли меня сама тишина.

Палата. Светлая, стерильно-чистая. Пахнет антисептиком, свежестью и чем-то пугающе больничным. Кажется, я здесь одна. Пытаюсь приподняться, но тело реагирует вяло, будто чужое. Быстрый взгляд по сторонам — пусто. Только капельница, бледные стены и я.

Пряди волос щекочут щёку, раздражённо убираю их за уши. Пальцы случайно задевают плотный ворот на шее. Лангета. Перелом?

Облизываю пересохшие губы. Хочу встать, найти зеркало — взглянуть на себя, на ту, кто теперь я. Но в следующий момент шея простреливает болью. Остро. Неожиданно. Резко падаю обратно на подушки. Чёрт. Где кнопка вызова?.. Нащупываю. Жму.

— Очнулись? — врывается медсестра, будто ждала сигнала за дверью.

Она бросает на меня взгляд, и всё понимает. Слов не нужно.

— Обезболивающее?

Киваю. Пульс в висках. В горле — ком. Она суетится рядом, что-то гремит, готовит шприц. Через секунду в вену мягко входит игла, и тепло разливается по руке. Спрашивает, не нужно ли ещё что-то. Уходит, обещая — скоро заглянет врач.

Звонок телефона надрывает тишину. С трудом тянусь — на экране имя, которого меньше всего ждала:

«Ева»

Телеведущая прогноза погоды. Коллега. Почти незнакомка. Мы никогда не были близки. А теперь — вдруг звонок?

— Слушаю, — говорю, облизывая пересохшие губы.

— Ой, Яся! — начинает она слишком быстро. — Я с ума сошла, когда увидела кадры аварии! Это же ужас! Когда сказали, что пострадала ведущая новостей — я сразу подумала о тебе!

— Ева… помедленнее, — перебиваю резко.

— Ты как? Тебя уже можно навещать?

— Пока нет. Жду врача, — отвечаю нейтрально.

Она три года работала со мной на одном канале. За всё это время — ни «Яси», ни дружбы. Только вежливые «привет» в коридоре. А теперь — вдруг забота. Почему?

— Ну… поправляйся. — голоса становится меньше, почти исчезает. — До связи.

Кладу трубку. Что это было? Фальшивое участие? Или… подготовка?

В дверь вдруг врывается мама, следом недовольная медсестра.

— Ну куда вы! — возмущённо бурчит та. — Пациентку должен сначала осмотреть врач! Потом — родственники.

— Яся, доченька… — мама будто не слышит её.

Идёт ко мне решительно, неся с собой тепло, тревогу и аромат маминых духов. В руках пакет.

— Хоть халат накиньте! — вздыхает медсестра, сдаваясь. — Пойду за врачом.

— Я же чувствовала — не надо было отпускать тебя одной в такую ночь… Как ты?

— Уже получше.

— Принесла твое любимое манго… — губы у неё дрожат. — Не могу на тебя смотреть…

— Мам, правда. Всё нормально.

Она не верит. Плачет. Я молчу.

В палату входит грузный мужчина — спокойный, уверенный.

— Ну, что я вижу, у вас уже гости. Яков Борисович, ваш лечащий врач. Осмотримся?

Осмотр длится долго. Мама сидит рядом, сжимая мою руку. Диагноз: травма шейного отдела, придётся носить лангету. Неделя в стационаре. Месяц — без работы.

— А эфиры? — мама озвучивает мою мысль вслух.

В голове — будто кто-то щёлкнул тумблер. Вспышка: Ева.Тревога возвращается. Что-то не так.

Достаю телефон. Звоню главному.

— Олег, привет.

— Ярослава! Как ты? Держишься?

— Спасибо, уже лучше.

— Это хорошо. Но… ты ведь понимаешь, тебе ещё месяц нельзя будет выходить в эфир.

— Знаю. Мне только что об этом сказал врач.

— Я понимаю, момент сложный. Но хочу, чтобы ты услышала это от меня, а не из новостей.

Что-то сжимает горло.

— Пока ты восстанавливаешься… Ева будет исполнять твои обязанности.

Молчание.

«Исполнять обязанности». Звучит как временная мера. Но я-то знаю. В нашем деле «временно» легко становится «навсегда». Меня заменили. Всё понятно.

Её звонок. Её тон. Её фальшь.

Прощаюсь с Олегом. Мама рядом — не должна ничего заподозрить.

— Соня как? — спрашиваю, чтобы сменить тему.

Лицо мамы темнеет.

— Не отвечает. Наташа с Игорем летят в Москву, хотела через них передать передачку. А она отказалась сообщить адрес. Опять что-то скрывает…

Соня. Моя младшая сестра. Вечно в борьбе с отцом, с собой, с миром. Уехала в Москву два года назад, после того как бросила университет. С тех пор только редкие звонки. Она — как спичка. Быстрая, яркая, непредсказуемая. Иногда опасная.

После обеда мне ставят капельницу. Мама засыпает в кресле рядом. Она впервые за долгое время покинула дом. Тепло разливается по венам.

Чуть позже температура. Медсестра ставит жаропонижающее. Маму просят уйти. За дверью её голос, потом тишина.

Я засыпаю.

Просыпаюсь в темноте. В палате тишина. Телефон. Экран светится.

Новостная лента. Заголовки:

«Известная телеведущая Ярослава Вишневская стала виновницей ДТП.Пострадал актер Матвей Титов»

Перехожу по ссылке. Его фото. Молодой, красивый. Улыбка, которая знает свою силу. Комментарии под фото жгут, как огонь:

«Эта дура чуть не убила Матвея!»

«Кто дал ей права?»

«Где она лежит? Надо найти!»

«Он ехал со съёмок, когда попал под её машину…»

Руки дрожат. Телефон падает на постель.

Я виновата.

Из-за меня пострадал человек. И не просто человек — звезда, лицо, талант. Матвей Титов. Имя, которое знает вся страна.

И кажется, это только начало.

3

— А я ведь говорила, что все эти энергетические напитки однажды тебя в могилу сведут, — причитает Натка, аккуратно очищая мне апельсин.

— Наташ, — возмущённо шиплю, обжигаясь чаем и прикусывая язык.

— Всё-всё, молчу, — усмехается она и протягивает мне дольку.

— И как ты уговорила маму не приезжать? — интересуюсь, параллельно листая новостную ленту.

«Ярослава Вишневская сбила актёра Матвея Титова»

«Виновница аварии»

А комментарии к этим статьям — огонь. Огонь, в который хочется провалиться. Я не знала, что кто-то способен так люто желать мне смерти. Просто за то, что я — не он.

— Здравствуйте, — здоровается Наташа с медсестрой, вошедшей в палату с огромной корзиной цветов.

— Вам снова цветы, — с улыбкой говорит медсестра, ставя корзину у стены.

— Ещё пара букетов — и точно можно будет открывать оранжерею, — хмыкает Натка, подмигивая мне.

Да, цветов действительно много. И это греет. Греет потому, что я всё ещё не окончательно изгой. Не все считают меня мразью, несмотря на то, как это выглядит в сети.

Но интернет неумолим. Там я — уже приговорённая.

Вчера я не выдержала и посмотрела выпуск новостей с Евой. И, к моему ужасу, она была хороша. По-настоящему. Уверенная, холодная, профессиональная.

В её инсте поздравления от коллег, поклонников, даже несколько ехидных сообщений о том, как ей «намного больше идёт вести новости».

А я? У меня слишком слащавая внешность. Так, по крайней мере, считают эксперты с аватарками котиков.

После обеда приходит адвокат — тот, которого мне порекомендовал Игорь. А за ним — следователь. Я теряюсь, не могу связать и двух слов. За меня говорит адвокат. До этого я пересказала ему свою версию происшествия. Версию, в которой была правда. Он озвучивает свою — версию, в которой я едва ли не сама пострадала от Матвея. Я понимаю, что мою ошибку хотят замазать. Сгладить. Переиначить.

Артём Юрьевич — цепкий. Опытный. Я понимаю, почему Игорь настаивал на нём. Следователь записывает всё, задаёт пару вопросов и уходит.

Потом Артём садится рядом и по-отечески объясняет мне, что можно говорить, а что категорически нельзя. Он обещает вытащить меня из этого с наименьшими потерями.

Я киваю. Согласна на всё. Лишь бы скорее всё это закончилось.

Через некоторое время в палату входят Игорь и Наташа.

— Яся, — серьёзно говорит Игорь, — старайся ни с кем здесь не откровенничать. Ты знаешь, как это работает. Два медийных лица — это вам не мелкое ДТП. Сейчас главное чтобы ты пока не числилась подозреваемой. Но мы оба знаем, что интернет уже всё решил.

Натка сжимает мою ладонь.

— Коть, но ведь можно как-то помочь Яське… она ведь тоже жертва.

— Намного проще было бы выйти напрямую на Матвея, — вздыхает Игорь. — Но его менеджер никого к нему не подпускает. Все переговоры — только через него.

Наташа успокаивает меня: главное, Матвей жив. Просто сейчас не мой период. СМИ продолжают пестрить заголовками, от которых мутнеет в глазах. Самое тяжёлое убирать подальше телефон, чтобы не поддаться искушению и не утонуть в новостных лентах.

На третий день моего пребывания в больнице под окнами образуется толпа фанаток. Они кричат утешительные слова Матвею, признаются ему в любви. Кто-то из них не стесняется и выкрикивает моё имя — в весьма нелестных выражениях.

Я осторожно поднимаюсь с кровати. Вместе с капельницей подхожу к окну. Их около пятнадцати — девочки, лет шестнадцати-восемнадцати, с разрисованными плакатами и нескончаемыми скандированиями. Всё это продолжается, пока не выбегает охранник и не разгоняет толпу.

И вот именно в этот момент мне в голову приходит безумная идея.

Часы посещений закончены. Здесь строго за этим следят. А значит, у Матвея сейчас никого нет. Сомневаюсь, что даже его менеджер обладает такими привилегиями.

Я выхожу из палаты и направляюсь к посту медсестры. Искать его наугад не вариант.

— Добрый вечер, — произношу я, изо всех сил стараясь выглядеть дружелюбно. Протягиваю коробку конфет — та самая, что была в цветочной корзине. Не знаю, кто её отправил записки не было, но сейчас она мне пригодилась.

К счастью, медсестра узнаёт меня. Подписываю пару автографов и она говорит нужный номер палаты. Даже вручает мне бахилы и халат. Через несколько минут я стою у двери. Замираю.

Сердце колотится в грудной клетке так, будто хочет вырваться. Я не знаю, что скажу ему. В каком он состоянии?

Постучав осторожно, почти неслышно, я не дожидаюсь ответа и вхожу.

— Здравствуйте… — говорю чуть громче, стуча уже по открытому косяку.

Матвей лежит на широкой больничной кровати, отвернув голову к окну. Лица его не видно. На секунду мне кажется, что он спит, и я почти разворачиваюсь глупая затея, зря пришла. Но чувство вины держит меня на месте.

Я крадусь к нему, стараясь не шуметь шелестящими бахилами. И вот вижу его. Гипс на руке, гипс на ноге, такой же воротник на шее, как у меня. Отросшая щетина. Молодое, красивое, усталое лицо.

Он поворачивает голову.

Я вздрагиваю, подпрыгиваю на месте. Его взгляд — хмурый, недовольный. Узнал.

— Здравствуйте… Меня зовут Ярослава Вишневская. Это я… я была за рулём того автомобиля.

Слова будто рвутся изнутри. Щёки пылают. Сердце бешено стучит бум-бум-бум и, кажется, оно вот-вот взорвётся.

Матвей молчит. Просто смотрит.

— Матвей? — не выдерживаю я.

И тогда он произносит:

— Пошла на хуй отсюда, Ярослава Вишневская, — зло, резко. И тут же жмёт кнопку вызова персонала.

Его слова, как пощёчина. Я просто не верю. Меня никогда в жизни не обижали так грубо. Никогда.

— Матвей… Мне очень, очень жаль… — выдавливаю я, чувствуя, как трясётся губа.

Он отворачивается к окну. Я — беспомощна. Сжимаю губы, переступаю с ноги на ногу. Ничего больше не могу сказать.

— Вы что-то хотели? — залетает в палату медсестра.

— Выведите эту… И чтобы я её больше здесь не видел. Если, конечно, вы ещё хотите здесь работать.

4

На следующее утро я проснулась от боли. Не физической — нет, я к ней уже почти привыкла. Это была боль другого рода глухая, засевшая где-то между горлом и солнечным сплетением. Та, которую не притупишь обезболивающим. Та, что жгла изнутри воспоминанием:

«Пошла на хуй отсюда, Ярослава Вишневская»

Я не знала, что именно больнее его слова, или его глаза в этот момент. Они были полны такой ярости, такого презрения, что мне стало по-настоящему страшно. Не за себя. За него. Потому что в этой злости читалась не только ненависть — там была боль. Такая, которую не скрыть ни за матами, ни за отвращением.

До обеда я не вставала с кровати. Лежала и смотрела в потолок. Слёзы давно высохли, осталась только пустота. Наташа заглянула— принесла фруктов, сказала что-то ободряющее, что всё наладится, мол, люди в таких ситуациях говорят не то, что думают. Я кивала. Но внутри было иначе. Я знала: что-то сломалось.Возможно навсегда.

Ближе к вечеру мне передали записку. Маленький конверт, без подписи. Почерк женский, неровный. Я с замиранием сердца развернула листок:

«Знаю, что к нему пыталась пройти. Больше так не делай. Дай ему дышать.

С.»

Буква, как приговор. Менеджер? Подруга? Сестра? Поклонница? Я не знала. Но знала одно за мной наблюдают.Я стала нежелательной. И, вероятно, не только для Матвея.

Я снова уткнулась в подушку. Говорят, время лечит. Но я не была уверена, что у нас с Матвеем есть время.

Прошла неделя.

Меня выписали. Неофициально, с кучей рекомендаций и предупреждений. Под роспись. Под наблюдение психолога. Но всё, что я ощущала — это тревожную пустоту.

На выходе из больницы меня поджидали. Камеры, вспышки, крики:

— «Ярослава, как вы себя чувствуете?»

— «Вы признаёте свою вину?»

— «Что скажете фанатам Матвея?»

— «Ваша карьера окончена?»

Я прикрыла глаза, сжала зубы. Один шаг. Второй. Машина уже рядом. Наташа ловко распахивает дверцу, я ныряю внутрь. Хлопок двери и тишина.

— Прости, я не сказала им, что ты выйдешь именно сегодня, — виновато сказала она. — Они теперь дежурят под больницей круглосуточно.

Я молчала.

Смотрела в окно.

И только когда мы свернули на пустую улицу, я сказала:

— Я всё равно к нему вернусь.

Наташа чуть не врезалась в стоящий впереди автобус.

— Что ты сказала? Ты… Яська, ты с ума сошла?

Я смотрела вперёд. В никуда.

— Я сделаю всё, чтобы он услышал, что я чувствую. Не ради оправдания. Ради правды. Он имеет право знать всё. Даже если потом он захочет ненавидеть меня ещё сильнее.

5. Матвей

Я слышал её, ещё до того, как она постучала.

Этот знакомый голос тихий, почти дрожащий прошёлся по позвоночнику, как ледяная вода. Я лежал, отвернувшись к окну, и молился, чтобы это был глюк. Или медсестра. Или кто угодно. Только не она.

Но, конечно же, это была она.

Я чувствовал её шаги, эту попытку быть невидимой. Этот запах, больничный, но с чем-то её, родным, до отвращения. Я стиснул зубы. Не поворачивался.

Ненавижу.

Бог ты мой, как я её ненавижу.

Когда повернулся и увидел её в халате, с этими чертовыми испуганными глазами, мне захотелось не закричать, нет. Захотелось разбить.Уничтожить. Чтобы ушла. Чтобы исчезла. Как будто если я сделаю ей больно — внутри станет легче.

Но не стало.

Даже после того, как я выплюнул в неё эти слова. Грязные, резкие. Сам слышал себя со стороны — будто не я. И всё равно нажал кнопку вызова, как приговор.

Её лицо…

Как будто ударил.

Нет — хуже. Потому что она не ответила. Не накричала в ответ. Не сбежала сразу. Стояла, как дура, с дрожащей губой и с этим:

— Матвей, мне очень-очень жаль…

Жаль?

Жаль?!

Мне хотелось заорать:

Ты уничтожила меня!

Я теперь — обломки. Песок, унесённый волной. Ты даже не представляешь, что ты сделала со мной, с моей жизнью, с моими планами.

Но я отвернулся. Просто отвернулся. Потому что если бы посмотрел ей в глаза сломался бы. А я не могу. Не сейчас. Не перед ней.

Когда она ушла— я рухнул.

Никто не видел. Только стены. Только капельница, бестолково капающая в вену.

Я не должен был так говорить.

Но и иначе просто не мог.

Мне не спится.

Кажется, я снова слышу её шаги. Или голос.

Чёрт. Я схожу с ума.

Она приходила не потому, что ей «жаль».

Она пришла, потому что не может иначе. Потому что ей больно.

И именно это злит меня ещё сильнее.

Потому что мне тоже больно.

И я не знаю, что с этим делать.

Мне приносят телефон. Менеджер уехал решать дела, охрану убрали, пресса притихла. Я остался один.

Пальцы сами тянутся к экрану. Имя в поиске:

Ярослава Вишневская.

Первая статья —«Главная надежда кино, ставшая виновницей страшного ДТП»

Вторая —«Ярослава Вишневская:конец карьеры?»

Фото.

Её лицо. Измотанное. Глаза красные. И боль — настоящая, не наигранная.

Меня будто облили кипятком.

Закрываю всё. Швыряю телефон в стену.

Осталась злость. Осталась боль. Осталось… что-то ещё.

Что-то, чему я пока не готов дать имя.

6

Прошло две недели с той встречи.Слишком тяжёлой, чтобы называть её просто разговором.Я не звонила. Не писала. Не приближалась к больнице.

Хотя… честно? Хотелось.

Так сильно, что иногда руки сами тянулись к телефону. Хотя я даже не знала его номера.Меня сняли со всех проектов.Агент говорил:

— Съезди куда-нибудь. Хоть на месяц. Хочешь Европа, хочешь — море. Тебе нужно исчезнуть.

Я кивала.

Но внутри — тишина.

Я не хотела исчезнуть.Я хотела понять, можно ли хоть что-то вернуть.Не славу.Не съёмки. Его.

Это не было случайностью.

Я знала, где он.

В одной из коротких новостей мелькнуло: его перевели в реабилитационный центр за городом.Там тихо, прессу не пускают.Но я знала женщину из персонала —когда-то просила у меня автограф.

— Только на пять минут, — сказала она.

Я снова просто кивнула.

Я не знала, зачем иду.

Я ничего не ждала.

Просто хотела, чтобы он увидел. Услышал. Почувствовал, что мне не все равно.

Он сидел на веранде.Лёгкий ветер. Закат. Лёгкий свет по плечам.В руках книга — бумажная, с заломленными краями.Он выглядел… по-другому. Настоящим.И всё равно — красивым. Тот же профиль, немного отросшая щетина. Тень у глаз.

Я остановилась.

Не подходила.

Он почувствовал взгляд, поднял голову.

И мы просто смотрели друг на друга.

Тихо. Без слов.

И как будто всё стало иначе.

— Я не подхожу, — сказала я. — Не переживай.Просто хотела… сказать, что жалею.Не потому что надо.А потому что честно.Мне очень жаль.И если нужно — пусть будет наказание. Но я не ищу оправдания.

Пауза.

Я вдохнула чуть глубже, и добавила:

— Я просто чувствую вину. Перед тобой.Перед тем, как всё вышло.

Он молчал.

Но это молчание уже не было острым.Оно было тёплым.Как будто он что-то слушал в себе.Не в ответ — в себя.

— Извини, что пришла вот так, — сказала я чуть тише. — Я уйду. Просто хотела, чтобы ты знал.

Я уже повернулась, как вдруг услышала:

— Подожди.

Остановилась.

Мир стал как в фильме, где вдруг выключают звук.

Я повернулась к нему. Он смотрел. Медленно, спокойно.

— Ты даже не представляешь, как сильно я хотел тебя ненавидеть, — сказал он.

Тихо. Без злости.

Я не отвечала.

Просто ждала.

— А теперь, чёрт возьми… — он выдохнул, — …не знаю, как с этим жить.

Он отвёл взгляд. В сторону сада.

Медленно сказал:

— Это не про прощение. Я всё ещё злюсь.Мне тяжело. Страшно. Я не справляюсь.

Я кивнула.

Очень легко. Чтобы не спугнуть.

— Я и не прошу.Я просто… хочу быть рядом.Хоть в метре. Хоть молча.

Он смотрел долго.

И потом уже совсем спокойно, почти по-домашнему:

— Сядь рядом. На пять минут.

Я кивнула.

— Хорошо, — сказала я.

И сделала первый шаг к нему.

7

Я села на край лавки рядом.Не слишком близко.Не слишком далеко.Ту самую «одну длину взгляда», где ещё можно чувствовать дыхание, но не нарушать чужое пространство.

Матвей не смотрел на меня.

Он снова уткнулся в книгу, но пальцы так и не перевернули страницу.

Свет заката медленно ползал по подлокотнику его кресла.Где-то вдалеке кричала птица. Машина проехала по щебёнке.И всё это казалось звуками из другого мира. Потому что здесь была тишина в которой мы оба дышали немного иначе.

Я украдкой посмотрела на него.

Плечо. Шея. Линия скулы.

Он выглядел уставшим, но уже не злым. Просто — настоящим. Живым.И в этой живости было что-то невыносимо притягательное.

Не герой. Не звезда.

Просто человек, которому больно.

Которому страшно.

Который всё ещё здесь.

— Тебе больно? — тихо спросила я.

Он не сразу ответил.

Пожал плечом.

— Не физически, — выдохнул он. — Хотя и это… тоже.

Потом помолчал.

— Самое тяжёлое — это когда не знаешь, кто ты теперь. И никто не может сказать. Даже ты сам.

Я кивнула.

— Понимаю.

Он чуть усмехнулся, почти беззвучно.

— Нет. Не понимаешь. Но ты честно стараешься.

И в этом «честно» было что-то важное. Почти… уважение?

Я опустила взгляд.

— Я тоже не знаю, кто я теперь, — сказала после паузы. — Всё, что казалось важным, вдруг исчезло. И осталась только одна мысль как вернуть то, что не про славу, а про тепло.

Он посмотрел на меня. Впервые по-настоящему.

— Ты ведь старше меня, да?

Улыбка тронула уголки моих губ.

— Да. На пять лет. Пугает?

Он чуть покачал головой.

— Нет. Это просто странно. Я всё думал, ты какая-то дикая уверенная. Звезда.А ты сидишь тут, дрожишь как школьница.

— Потому что боюсь, — тихо сказала я. — И потому что ты — всё ещё важен. Несмотря ни на что.

Он снова смотрит в сторону сада.

— Это уже не пять минут, — говорит он, чуть улыбаясь.

Я улыбаюсь в ответ, с замиранием сердца.

— Хочешь, уйду?

Он качает головой.

— Хочу, чтобы ты просто посидела ещё чуть-чуть. Молча.

И мы сидим.

В закатном свете, в реабилитационном центре, в этом странном времени между прошлым и будущим.

Я чуть ближе, чем «один метр», он чуть тише, чем в первый день.

И между нами — ещё нет прощения. Но уже есть что-то другое.

Намёк на доверие.

На то, что что-то началось. Пусть даже с боли.

8

Спустя полтора месяца….

Лето вошло в свои права.Тепло стояло густое, тяжёлое с ленивыми грозами и уличным мороженым, которое тает быстрее, чем успеваешь его съесть.

Я вернулась в город.Матвей снял с меня все обвинения без звонка, без встречи, без объяснений. Просто исчез.Никаких «давай попробуем всё исправить».Только тишина.

Я знала, что его выписали из центра неделю назад.Он снова появился в новостях: сначала у аптеки, потом возле клиники.Жёлтые заголовки пестрели: «Матвей Титов выходит в свет. Улыбается? Слишком рано.»

Он действительно улыбался. Едва заметно.На фотографии это почти не видно, но я заметила.

Я долго смотрела на снимок.Как будто в этом кадре, в этой полуулыбке, могла найти ответ на все свои вопросы.Злится ли он всё ещё?Пытается ли забыть меня?

А помнит ли вообще ту пятиминутную встречу, которую я помню каждую ночь?

Я не знала.

Но одно знала точно: мне было не все равно.

Пока интернет гадал, какие предложения поступают Матвею, и где он «всплывёт» в следующем проекте, я просто жила.Если это можно назвать жизнью.

Сегодня меня пригласили на канал.Вроде бы по работе обсудить предложение. Ведущая новой вечерней программы. Не новости. Не политика. «Личное, мягкое, про людей».

Но я сразу поняла, о чём речь на самом деле.Место в новостной ленте теперь было Евы.И она не собиралась его отдавать.

Я кивнула, выслушала, даже поблагодарила.А внутри было странно тихо.

Всё это было неважно.

Потому что мысль всё та же, как в тот день, на крыльце реабилитационного центра:

А он—как?

Правда ли в порядке?

Правда ли готов возвращаться?

Или просто играет, чтобы не проиграть?

Я только вышла из кабинета продюсера и направилась в сторону лифта, когда услышала знакомый голос в коридоре. Один из режиссёров Паша, кажется, болтал с ассистенткой и громко пересказывал новости:

— Да он, говорят, почти восстановился. Видели его вчера на студии у Гордеева. Вроде пробные съёмки. Что-то большое намечается. Если возьмут то это будет бомба.

Я замерла.

Матвей.

На студии.

Вчера.

Сердце болезненно толкнулось где-то внутри, но я сделала вид, что просто смотрю в телефон.

— А с кем парой будет, не знаешь? — спросила ассистентка.

— Пока держат в секрете. Но, поговаривают, ищут контраст. Типаж “взрослее, спокойнее”. Противовес.

— Противовес ему? — она усмехнулась. — Это кто ж осмелится?

Паша пожал плечами.

— Кто-нибудь найдётся. На худой конец… — он вдруг заметил меня. — …О, Ярослава, привет. Мы как раз тебя вспоминали.

Я подняла взгляд, прикидывая, сколько эмоций могу удержать за одну вежливую улыбку.

— Привет, — сказала. — Не помешала?

— Да нет, болтаем. Слышала, Матвея Титова хотят вернуть в эфир? Говорят, проект громкий.

— Слышала, — выдохнула я. — В новостях мелькало.

Он кивнул, прищурился.

— Тебя ведь тоже рассматривали в пары, когда-то. Вы с ним в одном кадре хорошо бы смотрелись.

Я не знала, что сказать.

— Это давно было, — ответила я, чуть тише.

— Но всё же, — не унимался он. — Никогда не поздно снова.

Я лишь кивнула и, сославшись на встречу, ушла. Лифт показался медленным, как никогда. Двери закрылись, и только тогда я позволила себе выдохнуть.

Он был здесь.

Он снова в этой реальности. В этой системе координат, которую я пытаюсь собрать заново.

И если это правда ,если он снова в игре то, может, и у меня есть шанс сделать еще один шаг на прощение.

На следующий день я приехала на студию.Официально обсудить с редактором другой проект. Что-то форматное, лёгкое, про людей. Неважно.

На самом деле, я просто хотела снова почувствовать, что ещё имею к этому миру отношение.К свету софитов. К коридорам, пахнущим кофе и автозагаром. К людям, которые всё ещё здороваются из вежливости, не потому что помнят.

Я шла в сторону гримёрки, когда услышала его голос:

— …если фон тёплый, не делайте глаза холодными. Это визуально ломает.

Я остановилась и, будто во сне, обернулась.

Он стоял в студии №3.

Через приоткрытую дверь был виден его профиль.

Голос чуть хрипловатый, сосредоточенный. Строгий, но не отстранённый.Рядом оператор, костюмер, кто-то из креативной группы.

Матвей.

На нём простая чёрная футболка и джинсы.Лицо собранное. Волосы чуть длиннее, чем раньше. Щетина всё ещё там.Но теперь в нём было что-то новое. Возвращающееся. Уверенное. Спокойное.

Я невольно шагнула назад.

Не хотела мешать. Не хотела снова быть «не ко времени».

Но он обернулся.

Увидел меня.

Мир замер. На пару секунд или на целую вечность.

Он не улыбнулся. Но и не отвернулся.

— Привет, — сказал он.

— Привет, — тихо, но уверенно ответила я.

Мы стояли на расстоянии, будто на двух берегах.

Он кивнул кому-то из команды:

— Я на пять минут. Без меня не начинайте.

И медленно пошёл ко мне.

Шаги осторожные. Он всё ещё немного прихрамывал, но уже не пытался это скрыть.

— Не думал тебя здесь увидеть, — сказал он, остановившись в двух шагах.

— Я тоже, — честно ответила я. — Просто… хотелось вернуться. Хоть куда-нибудь.

Он смотрел спокойно. Не судил. Просто смотрел.

— Ты хорошо выглядишь, — добавила я.

— Спасибо. Стараюсь.

Пауза. Тихая.

В ней — всё, что мы не договорили. Всё, что не смогли сказать на крыльце тогда, в закатном свете.

— Слышала, у тебя новый проект, — сказала я.

Он слегка кивнул.

— Да. Пробы. Пока ищем партнёршу.

— А-а, — выдохнула я. — Ты ведь раньше не вёл? В основном снимался, как актёр.

Он усмехнулся краем губ.

— Да. Если решу взяться — это будет первый опыт. Поэтому ищем кого-то с телевидением на “ты”. А ты… снимаешься?

Я покачала головой:

— Пока нет. Не зовут. Или зовут, но не туда.

— А если позовут… “туда”?

Я посмотрела на него. В глаза.

— Зависит от того, кто зовёт.

9

На старой веранде пахло печёными яблоками и лавандой.Мама где-то в глубине сада разговаривала по телефону негромко, уважительно, как будто сама природа подслушивает.

А я сидела с Натальей и Игорем за деревянным столом, на котором уже остались только крошки от пирога и кружки с недопитым чаем.

Свет фонаря над дверью качался от ветра. Где-то гудел июньский жук, упрямо бьющийся в стекло. Комары лениво кружились над подсвеченной лампой. Всё было по-летнему мирно, почти безмятежно.

— Завтра, да? — спросил Игорь, бережно разламывая печенье.

— Завтра, — кивнула я.

Наталья поджала губы и посмотрела на меня поверх чашки.

— Волнуюсь за тебя. Но по-хорошему. Ты наконец ожила.

— Я не уверена, что это возвращение. Может, просто проверка.

— Проверка — это тоже шанс, — пожала плечами она. — А ты его заслужила.

Я молчала.

Внутри было странное ощущение: будто в груди выросла новая кожа. Ещё тонкая, чувствительная. Любое слово будто прикосновение.

— Думаешь, он правда хотел, чтобы ты пришла? — осторожно спросил Игорь.

— Думаю, да, — ответила я. — Но, может, сам этого ещё не понял.

— Тогда иди так, будто ты — его ответ, — сказала Наталья. — А не вопрос.

Я усмехнулась.

— Это звучит как из книги.

— А ты живи как в книге, раз уж всё равно внутри сюжета.

Мы посидели ещё немного в тишине.

Мама вернулась с сада, принесла шерстяной плед и укрыла мне плечи. Как будто снова я не взрослая женщина, а девочка, которой завтра в школу.

— Главное, не зажимайся, — сказала она. — Люди чувствуют, когда ты живая.

Я посмотрела на них троих. Тех, кто всё это время не требовал, не объяснял, не уходил. Просто был рядом.

— Спасибо, — прошептала я. — За то, что верите. Даже когда я сама не верю.

Игорь чокнулся со мной чашкой.

— Мы тебя помним разной. А любим — любую.

Проснулась без будильника.

Было ещё темно. Лёгкий рассвет только набирался сил за шторами. Комната пахла свежим деревом, мятой с подоконника и чем-то знакомым из детства — может, бабушкиной пудрой в старом шкафу.

Мама оставила на стуле аккуратно сложенную рубашку и записку:

«Ты—больше чем ошибка. И сильнее, чем страх. Просто будь собой».

Я сидела в тишине, смотрела на свои ладони.

Ноги были поджаты, сердце билось спокойно, но с каким-то настойчивым ритмом. Как будто оно знало: впереди — поворот. Может, не окончательный, но значимый.

Чай с лимоном. Простая укладка. Рубашка светлая, без лишнего. Лёгкий макияж. Зеркало не казалось врагом, как раньше.

Просто отражение. Без осуждения.

До студии я доехала на такси, чувствуя внутри не большое волнение.Когда вошла, было тихо. Только звук каблуков по линолеуму и приглушённые разговоры где-то в глубине павильона.

Ассистент провёл в гримёрку, вручил папку с текстом — короткий фрагмент, почти импровизация. Что-то о людях, судьбах, о правде без громких слов. Я прочитала. Вдохнула. Открыла дверь.

Матвей уже был в кадре. Сидел на высоком стуле, говорил в камеру. Говорил по-настоящему: не как актёр, не как герой, а как человек.

Он заметил меня — мельком, глазами. Никаких лишних жестов. Но я знала, он увидел. И знал, что я здесь.

— Готова? — тихо спросил режиссёр.

Я кивнула.

— Пишем.

Свет софитов тёплый. Воздух плотный от внимания.

Я вошла в кадр.

Матвей повернул голову, встречаясь взглядом.

— У нас сегодня в студии — новый голос. Один из тех, кто умеет слушать.

Моя очередь.

Я говорю. Не громко, но с каждым словом будто возвращаю себе право быть здесь.

Прошло полторы минуты.

— Стоп.

Тишина.

Кто-то из продюсеров сказал:

— Это было живо. Спасибо.

Я посмотрела на Матвея. Он не улыбался. Но его глаза говорили: «Ты справилась».

И этого было достаточно.

После проб всё завертелось: микрофоны, провода, голоса ассистентов, кто-то обсуждал свет, кто-то монтаж. Меня поблагодарили, сказали: «Мы свяжемся», но уже без напряжения в голосе. Я почувствовала — не из вежливости. По-настоящему.

Я собирала сумку в гримёрке, когда дверь тихо открылась.

Он не постучал. Просто вошёл. И закрыл за собой.

— Привет, — сказал он.

— Привет.

Пауза. На этот раз тёплая. Почти домашняя.

— Ты хорошо справилась, — тихо. Без пафоса. Без интонации «молодец». Просто констатация.

— Спасибо, — сказала я. И добавила: — Ты тоже.

Он усмехнулся краем губ.

— Мы с тобой умеем быть в кадре. А вот вне его — всё ещё учимся, да?

Я кивнула.

— Вне кадра сложнее. Там всё по-настоящему.

Он сел на подоконник. Тень упала на лицо, но глаза остались светлыми.

— Я не знаю, что у нас будет, — сказал он. — Ни в эфире, ни после. Но я рад, что ты пришла. Не ради роли. Ради себя.

— Я пришла… не зная, зачем. Просто чувствовала, что должна. Как будто если не сделаю шаг — пожалею.

Он кивнул.

— Значит, всё честно.

Секунду мы молчали. Потом я спросила:

— Ты всё ещё злишься?

Он долго смотрел, потом чуть качнул головой:

— Уже нет. Устал злиться. Гораздо больше хочу… понять, что между нами можно оставить. И с чего — начать заново.

Я подошла ближе. Не вплотную. Почти так же, как тогда, на крыльце.

— Можно просто начать с кофе? Без выводов. Без обещаний. Только ты и я. Сегодня. После всего.

Он не ответил сразу. Встал. Подошёл ближе.

— Только если это не последний дубль, — тихо сказал он.

Я улыбнулась впервые за долгое время — легко.

— Нет. Это только репетиция.

Он тоже улыбнулся. И в первый раз — по-настоящему.

10

Кофейня была на углу, между студией и длинной полосой летних витрин. Маленькая, почти незаметная с улицы. Внутри тёплый свет, старый винил и запах ванили, как будто кто-то подсыпал её прямо в кофемолку.

Мы сели у стены, за небольшим столиком. У окна было занято, да и не хотелось быть на виду.

— Здесь нормально? — спросила я, поправляя рукав рубашки.

— Вполне, — кивнул Матвей. Он сидел прямо, будто всё ещё в кадре, но взгляд был мягче, чем раньше.

Мы заказали чёрный кофе для него, чай с жасмином — для меня. Сахар никто не взял.

Молчание тянулось не напряжённо, а привычно как у людей, которые уже всё сказали в других обстоятельствах и теперь не торопятся начинать сначала.

— Спасибо, что зашла, — сказал Матвей. — После съёмки. Я не был уверен, что ты останешься.

— Я тоже не была, — честно ответила я. — Но… подумала, так будет правильно.

Он кивнул. Повернул ложечку в чашке, будто что-то в ней измерял.

— Я больше не держу на тебя зла.

— Я это почувствовала.

Я смотрела на его профиль: спокойный, немного уставший, без следов той злости, что когда-то казалась вечной. В этом лице было что-то новое — не прощение, а принятие.

— Тогда это взаимно, — сказала я. — Я тоже больше не виню себя до той степени, чтобы прятаться.

Матвей усмехнулся еле заметно, уголком губ.

— Хорошее начало.

Чай остыл быстрее, чем хотелось. Я сделала глоток, даже не ощутив вкуса. Просто, чтобы занять руки.

— Ты хорошо держался в кадре, — сказала я. — Спокойно. Честно.

— Работа такая. Там проще. Вне — всё размазано.

Он взглянул на меня не оценивая, скорее изучающе. Без подтекста. Просто как на человека, с которым снова можно говорить.

— Ты не вернулась ради меня, правда?

— Нет, — ответила я. — Ради себя. И, может, немного — ради того, что мы не договорили.

Он кивнул. Снял очки, провёл рукой по виску.

— Я не обещаю ничего.

— А я ничего не жду.

— Тогда мы договорились.

Мы снова замолчали. На этот раз как коллеги, которым не хочется спешить уходить. Просто посидеть ещё немного. Без намёков. Без прошлого в каждой фразе.

На улицу мы вышли вместе. Ветер тянул за рукава, вечер быстро темнел.

Он придержал для меня дверь.

— Удачи тебе на следующем прослушивании, — сказал он.

— А тебе — в жизни. Не на камеру.

Матвей чуть усмехнулся:

— Посмотрим, что выйдет.

И пошёл вперёд. Спокойно. Без оглядки.

А я осталась стоять у порога, наблюдая, как его фигура растворяется среди фонарей.

Не как в кино. Но как начало чего-то настоящего.

Я стояла у выхода, не двигаясь, как будто воздух вокруг стал гуще. Ладони в карманах, плечи опущены — ни защиты, ни нападения. Просто тишина. Та, что приходит после сложного разговора, когда не нужно больше объяснять.

Матвей уже свернул за угол, а я всё ещё смотрела в темнеющий вечер, как будто могла расслышать в этом воздухе что-то о будущем. Или хотя бы о себе.

Мне не было ни горько, ни легко. Скорее… спокойно. Незнакомо спокойно.

Как будто мы наконец перестали быть отражениями друг друга в кривом зеркале прошлого. Просто два человека, проживших что-то, что нельзя отменить — но можно перерасти.

И всё равно внутри что-то дрогнуло. Не в груди, а где-то глубже. Будто в очень далёком будущем уже написано: мы встретимся ещё. Только в другой сцене, с другим светом. И в ней уже не будет чувства вины — только узнавание.

Я тронулась с места, достала телефон, но не стала ни писать, ни звонить. Хотелось оставить этот вечер таким, какой он был. Без лишних точек.

Пока я шла к перекрёстку, город не казался таким громким, как обычно. Как будто и он понимал: тишина иногда — самый честный ответ.

В подъезд я вошла, нажав код почти автоматически. Дом встретил привычной полутьмой, запахом краски и пыли — где-то снова чинили лифт. Пахло горячим металлом и чем-то влажным, как будто на лестнице только что прошёл дождь.

Я поднялась пешком — не из принципа, просто не хотелось стоять в тесной коробке. Ступени были шершавыми, пальцы скользили по холодному поручню. На третьем этаже лампа мигнула и затихла. Я уже привыкла.

Когда подошла к двери, сначала не поняла.

Конверт.

Опять.

Тот же бледно-голубой цвет. Тот же тонкий, почти прозрачный, словно бумага могла раствориться от дыхания. Он лежал не в почтовом ящике — а прямо у порога. Как будто его аккуратно положили, чтобы я не пропустила.

Сердце стукнуло раз — звонко. Потом — тише. Но не отпустило.

Я подняла конверт. Внутри — лист. Один. Всё тем же машинным шрифтом, ровным, будто безучастным:

«Ты ошибаешься, думая, что он забыл. Не забывай, кто ты в этой истории. Не герой. Не жертва. Просто лишняя.»

У меня не дрожали руки. Не бежали слёзы. Только холод между лопаток, будто кто-то тихо прошёл сквозь меня.

Я вошла в квартиру, не включая свет, и долго стояла у двери, держась за конверт, как за улику. Или за прошлое, которое опять решило, что его время ещё не вышло.

И вдруг вспомнилось: запах в студии, как тогда в больнице. Те же шаги за спиной. Тот же взгляд, которого не видно, но который чувствуешь.

Кто-то знает. Кто-то рядом.

И теперь это не просто угроза. Это приглашение в игру, в которую я не собиралась играть. Но, похоже, выбора больше нет.

Я положила конверт на стол и долго смотрела на него, как на сломанные часы: больше не отсчитывает время, но не позволяет забыть, что оно идёт.

Страх не пришёл мгновенно. Он подступал медленно, почти вежливо. Как человек в очереди — терпеливый, уверенный, что его всё равно дождутся. Я чувствовала, как он расправляется в груди, ищет слабые места, щекочет голос, подгибает колени.

Но не схлопывает меня.

Нет. Не теперь.

Я пошла на кухню, включила свет. Взяла стакан. Наполнила водой. Поставила на стол аккуратно, чтобы не дрожала рука. Вода чуть пульсировала в тон моего сердца.

«Не герой. Не жертва. Просто лишняя».

11

Звонок в дверь оторвал меня от мыслей спутанных, тревожных, как нитки, которые никак не удаётся распутать. Я встала, машинально потянулась к замку, но в последний момент остановилась. Письма. Эти аккуратные, будто стерильные угрозы на белой бумаге. Осторожность теперь опережала привычку.

Я шагнула к глазку.

Наташа.

Выдохнула резко, почти с облегчением, и открыла.

— Ты почему трубку не берёшь? — с порога, без прелюдий. — Заехала в нашу кофейню, хотела спросить, что тебе взять. В итоге, как всегда, взяла всё по чуть-чуть — на свой вкус, но с мыслью о тебе.

— Немного в ступоре была, — призналась я, отходя в сторону. — Проходи.

Наташа вошла, поставила бумажный пакет на стол, скинула куртку. Она двигалась быстро, будто старалась удержать равновесие — не расплескать тревогу, которую принесла вместе с собой.

— Ступор — это у тебя в голосе был ещё вчера, — заметила она. — А сегодня ты просто исчезла. Я знаю тебя. Это либо работа, либо что-то серьёзное.

Я молча кивнула, открыла ящик и достала второй конверт. Положила его рядом с маффинами и дважды перевязанным стаканом кофе.

— Опять?

Она осторожно развернула письмо. Прочла. Лицо не изменилось, но пальцы чуть дрогнули.

— «Дай ему дышать», — повторила она. — Что за мания говорить загадками?

— Не знаю. Но в этих фразах нет истерики. Только спокойное предупреждение. Как будто меня ставят на место.

— Кто-то боится, что ты войдёшь в жизнь Матвея. И не только как коллега, — сказала Наташа. — Это либо девушка, с которой он сейчас, либо кто-то из прошлого.

— Или безумная фанатка, — предположила я. — Да и он младше меня на пять лет, Наташ. Какие отношения? Он актёр. У них романы сменяются как грим.

Я села напротив. От кофейного стакана поднимался пар, но я всё ещё чувствовала только холод от бумаги, что лежала между нами, как тонкая грань между «до» и «после».

— Что ты собираешься делать? — спросила она.

— Пока не знаю. Если это повторится — пойду в полицию.

Наташа поджала губы.

— Мы даже не знаем, кто это. А если она… захочет причинить вред? Ты одна. Это не просто шутка, Яся. Я предлагаю тебе серьёзно подумать: вскрывай свой депозит и начинай искать квартиру. В нормальном, закрытом комплексе, с охраной. Будка на въезде, пропуска, камеры. Чтобы никто посторонний даже близко подойти не мог.

Я молча смотрела в окно. Блики на стекле дрожали от света уличных фонарей.

— Возможно, ты и права… — тихо сказала я. — Но моих накоплений не хватит на хорошую квартиру. Особенно если выбирать не первый попавшийся район.

— Давай я спрошу у Игоря, он знает одного классного риелтора. Не втюхивает, а подбирает. С умом. Доверяю ему.

Я кивнула. Словно это решение, хоть и не окончательное, стало якорем в реальности.

— Спасибо, — сказала я. — Ты как всегда приходишь, когда надо. И говоришь, что важно.

— Просто хочу, чтобы ты чувствовала себя в безопасности, — Наташа посмотрела на меня внимательно. — Ты снова строишь свою жизнь. Никто не должен разрушать это из тени.

Мы ехали с риелтором молча. Наташа не смогла вырваться с работы, но настояла, чтобы я хотя бы посмотрела несколько вариантов.

За окном плыли кварталы: сначала пыльные и разбитые, потом всё чище, новее. Машина свернула на огороженную территорию — шлагбаум, охрана в будке, табличка «Проезд только для жильцов» Я мельком кивнула. Уже лучше.

— Район считается тихим, в основном семейные. Охрана круглосуточная, — говорил риелтор. — Камеры по периметру. Подземный паркинг. Въезд по брелку. И что редкость —здесь почти не сдают. Все соседи собственники.

Мы вышли из машины. Высотка в стекле, но без претенциозности. Входной холл чистый, с мягким светом и дежурной улыбкой консьержки. Всё будто слегка стерильное, как в отеле. Меня это почему-то не раздражало.

— Здесь, — риелтор нажал на кнопку лифта. — Одиннадцатый этаж. Угол.

Пока поднимались, я машинально коснулась сумки конверты лежали в глубине, под кошельком. Я больше не перечитывала их. Но носила с собой.

Квартира встретила прохладой и пустотой. Просторная кухня, окна в парк. Светлый зал с деревянным полом, ни пятна, ни скрипа. Спальня скромная, но с большой гардеробной. И ни одной занавески. Всё открыто, уязвимо.

— Здесь почти никто не заглядывает. Окна выходят не на дорогу, а на зелёную зону, — сказал риелтор, будто читая мои мысли.

Я прошлась по комнате, остановилась у окна. Далеко внизу, почти игрушечно, шел человек с собакой. Всё казалось маленьким, как на макете.

— Здесь тихо, — сказала я. — Но не глухо.

— Именно. Без чувства изоляции. Хотите остаться на пару минут одна? Я подожду в холле.

— Спасибо.

Когда за ним закрылась дверь, я обошла квартиру снова. Коснулась стен, прошлась по плитке в ванной. Представила, как будет гудеть чайник утром. Как в этом окне можно будет дожидаться утра, когда бессонница снова не отпустит.

Я достала телефон, написала Наташе:

«Кажется, это оно. Не идеально. Но я могла бы здесь жить»

Ответ пришёл почти сразу:

«Если ты это сказала—значит, идеально»

Я смотрела на экран. А потом на отражение в стекле. Лицо усталое, но в глазах впервые не растерянность. Тихая решимость.

Я шепнула в пустоту комнаты:

— Здесь ты меня не достанешь.

И впервые за долгое время почувствовала, что тишина не угроза, а защита.

12

Первую ночь я провела на надувном матрасе, среди коробок и молчаливой мебели, которая ещё пахла складом. Окна были уже занавешены ,я настояла на этом. В прихожей тускло горела лампа, как ночник, и в тишине я слышала только собственное дыхание и редкий гул лифта.

Казалось, стены ещё не приняли меня. Квартира будто прислушивалась, определяя: временная я здесь или насовсем.

Я не могла уснуть.

Чай в руках давно остыл. Я вышла на лоджию, кутаясь в толстый свитер. Внизу рассыпались огоньки парка, редкие машины, и только один яркий прямоугольник на соседнем этаже, чуть выше и правее, не гас уже больше часа.

В какой-то момент я услышала звук — хлопнула входная дверь в коридоре.

Обычный, будничный звук, но сердце вздрогнуло. Я затаилась.

Через несколько секунд — звонок. Настойчивый, короткий, как у человека, уверенного, что его откроют.Я подошла к двери с той самой, уже ставшей рефлекторной, осторожностью. Заглянула в глазок.

Матвей.

Стоит, чуть наклонившись вперёд, в чёрной толстовке, с банкой газировки в руке.

Я приоткрыла дверь.

— Соседей приветствовать будете? — спокойно сказал он. — Или у вас в пакете с занавесками ещё и паранойя лежала?

Я выдохнула — от смеха, от облегчения, от глупого напряжения.

— Ты живёшь здесь?

— Одиннадцатый этаж. Через одну квартиру. Давно уже. Ты меня просто раньше не замечала. Хотя мы пару раз пересекались в холле при твоем переезде,ты была в наушниках.

— Не может быть.

— Может, — он усмехнулся. — Мне ещё риелтор сказал, что странно сдавать квартиру здесь, да ещё и по соседству с артистом. Я догадался, что ты это ты.

Я отступила, пригласив внутрь — не жестом, просто не закрыв дверь.

— Заходи. У меня чай. Газировка, наверное, вкуснее, но не домашняя.

— Чай — отлично. Ты, похоже, пока без мебели?

— Зато с занавесками, — сказала я. — И с тишиной. И с видом на мир, который, возможно, больше не хочет меня пугать.

Мы сидели на полу, спиной к стене, между коробками. Пили чай из обычных белых кружек. Он рассказывал, как сам сюда въезжал — с той же надувной кроватью, с теми же ночными звуками, к которым долго не мог привыкнуть. Потом вдруг замолчал и сказал:

— Мне нравится, что ты здесь. Не из-за работы. Просто… будто мир сошёлся чуть точнее.

Я ничего не ответила. Слова были хорошими, теплыми — но слишком преждевременными. Мы оба знали, что это не начало романа. Это просто тихая встреча на новом, нейтральном поле.

На прощание он сказал:

— Если будет страшно — стучи. Даже если в три ночи.

— Не обещаю, но запомню.

Когда дверь за ним закрылась, я обернулась на пустую комнату. Поставила кружку на пол. Прислушалась.

Тишина. Настоящая. Без слов на бумаге, без шагов в коридоре. Только шорох ветра за окном и еле заметная улыбка внутри меня.

Я сделала первый глубокий вдох в новом доме. И он был чистым.

За окном город начинал затихать. Я лежала в темноте, под тонким пледом, будто под кожей собственной незащищённости. Квартира — новая, но с ней пришла и новая тишина: не гулкая, как в прежнем доме, а вязкая. Слишком плотная, будто в ней что-то пряталось.

Я почти уснула, когда услышала это.

Шорох.

То ли за стеной, то ли в прихожей. Сначала решила — сквозняк. Потом — что показалось. Но звук повторился. Как будто кто-то провёл пальцами по краю двери. Осторожно. Почти ласково.

Я замерла. Сердце билось так громко, что я не сразу поняла — дышу ли вообще.

Шаги. Или нет? Просто тень от дерева за окном, качнувшаяся от ветра?

Я поднялась. Осторожно ступая босыми ногами по ламинату, дошла до двери. В глазке — пусто. Только бледный свет коридора.

Я положила руку на замок — и снова услышала этот шорох. Но уже не у двери. Внутри. В голове. В памяти. Это не звук. Это страх.

Осторожно проверила замок. Закрыто. Всё закрыто. Логика работала, тело — нет.

Я сделала шаг назад… и вдруг услышала тихий стук.

Не в дверь. В стену.

В правую. Ту, за которой, как я уже знала, была квартира Матвея.

Едва различимое: тук-тук.Пауза. тук.

Я прислонилась к стене, почти не дыша. Через несколько секунд — снова. Тук.

Я улыбнулась. Потому что поняла: это не угроза. Это — “ты не одна”. Кто-то за стеной не спал. Услышал мои шаги. Мою тревогу.

Матвей.

Я положила ладонь на холодную штукатурку.

Спасибо, — подумала я.

И вернулась на матрас. С закрытыми глазами и раскрытым доверием.

На этот раз я уснула. Не потому что тишина вернулась. А потому что кто-то рядом тоже не спал.

И этого оказалось достаточно.